Неизданный Бомарше
Эдвард РАДЗИНСКИЙ
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 3, 2001
Анатолий НАЙМАН
Эдвард РАДЗИНСКИЙ
Игры писателей
Неизданный БомаршеИз архива Шатобриана.
Несколько пунктов из Манифеста Postrzma:
1. Игра в игру есть жизнь…
3. Презрение к настоящему есть настоящее…
5. Самый маленький остров — наш материк…
……………………………………………………………………………………………..
9 (последний). Презрение к лающим.
Уроки охоты на льва в Африке.
Барабаны сообщают им, где сейчас лев. И они собираются — множество маленьких (местных) собачек…
Стая маленьких уродцев берет след. Они не нападают — они лают. И лев не выдерживает — уходит от нестерпимого лая, похожего на вой.
Как и положено льву, он уходит на вершину горы.
Но собачки стаей без числа бегут за ним. Они лают, они по-прежнему только лают. И, не дойдя до вершины, лев падает замертво… От чего он погибает? От их уродства. От мерзкого вида маленькой пасти. От несовершенства озлобленной твари. От визгливого, позорящего, незатихающего лая…
Он погибает от несвободы от лающих.
(Пункты 2, 4, 6, 7, 8 — см. «Манифест».)
Рене Франсуа Шатобриан пишет книгу4 октября 1814 года. Золотая осень в Волчьей долине. Все было как всегда. В день его патрона Святого Франциска в большой столовой собрались самые близкие друзья Шатобриана. Рене заставил Селесту пригласить мадемуазель Н. Устроили маленький маскарад — и все сидевшие за столом получали прозвища. И, как всегда, он назвался Котом, жена Селеста — Кошкой («Ша»-тобрианы). А когда решали, как назвать мадемуазель, Селеста, с усмешкой глядя ему в глаза, предложила назвать ее Мышкой. Селеста не всегда умела быть женой Поэта. Иногда она становилась просто женой, позволяющей себе забыть свое бремя.
Он шел с мадемуазель по аллее. Все они, эти его влюбленности без числа, обязательно должны были походить на «Божественную» — на Жюльетту. Гений ищет повторений Прекрасного… Вечная Жюльетта, никогда не уходившая из его жизни. Он засмеялся, мадемуазель, конечно, похожа на Жюльетту… Вздернутый (подмигивающий солнцу) носик, девочка-женщина… Как и Жюльетта, мадемуазель носила римскую прическу «а-ля Тит»: волосы взбиты в локоны и перехвачены лентой… И выходивший из моды пеплос античных богинь — рубашку с глубоким вырезом и поясом под грудь, открывавшую нежные, слабые плечи и маленькие налитые груди.
Как и Жюльетта, мадемуазель грациозно и ловко при ходьбе придерживала платье рукой, и ее ножка обнажалась по щиколотку.
Ножка мадемуазель, ножка Жюльетты… (Описать. Целомудренно.)
В новой его книге будет целая глава о Жюльетте. Как рассказать их историю? Как не стать смешным, попав в длинный список знаменитостей Европы, пребывавших у ног мадам Рекамье? (Жюльетты! Для него — Жюльетты!)
Люсьен Бонапарт, и сам Бонапарт, и герцог Веллингтон, и принц Август Прусский. Список завоевателей, плененных маленькой Жюльеттой. Как охранить ее честь, но и написать правду о Венере, отринувшей и Марса, и Юпитера — ради Поэта?..
Тот день. Она — в белой греческой тунике. Луч солнца сквозь деревья — на обнаженных руках. Солнце и мрамор. Ослепительно белая туника — на нежно-голубой софе… И все! И более он ничего не напишет… Печаль (прошлое, прошлое!) и красота сцены. Он увлекся. Успел прослезиться (легко возбуждался).
Он вспомнил об идущей рядом мадемуазель, ибо вдруг почувствовал… Ему показалось, что в наступавшем сумраке за ними кто-то идет. Он резко обер-
нулся.
Никого не было.
Приятное возвращение в реальность… тепло руки очаровательной мадемуазель.
Как забавно было бы соединить сцены… Ту сцену с сегодняшней… С мадемуазель. Но это можно только в Дневнике. Впрочем, даже в Дневнике ему нельзя. Он — Шатобриан.
Мадемуазель шла молча — опиралась на его руку. Она не проронила ни слова, она знала: Шатобриан думает!Они подходили к Башне. Он рассказывал ей то, что прежде рассказывал Жюльетте, а теперь обычно рассказывает всем им. О борьбе Поэта с владыкой мира. Как Поэт заклеймил Бонапарта именем Нерона, как был за это выслан
из Парижа и как Господь не оставил его — он сумел купить Волчью долину. Так звали кусок земли, где стоял теперь маленький дом Поэта. А в те годы край был дик и пуст. Волки были хозяевами выжженного солнцем пустынного пространства, так напоминавшего пустыню в Аризоне, где в молодости… увы, в далекой молодости он сражался с англичанами. И вот теперь император пал…И опять, забыв о мадемуазель, он вернулся к своему сочинению.
Король въехал в Париж. С ужасом Поэт наблюдал, как престарелый монарх, кряхтя, вылез из кареты…
Подагрические, опухшие, слоновьи ноги короля (описать!)…
И, надвинув на глаза медвежьи шапки, наполеоновские солдаты старались не глядеть на жалкую старость потомка Людовика Святого.
Погруженный в мысли, он грозно сказал мадемуазель:
— И вот опять грозовое небо над смутной Францией.
(Кстати, не забыть описать в книге, как этим летом по приказу короля сбрасывали Вандомскую колонну Бонапарта. Ожидали, что придут тысячи низвергать статую кумира, взявшего со страны величайший налог кровью: два миллиона французов лежат в снегах Московии, в пустынях Африки, в зеленых полях Европы. Но пришло всего несколько человек, и Поэт был среди них… Впрочем, про Поэта следует опустить. Можно быть несчастным, но нельзя — смешным.)
— И вот после того, как он залил кровью всю Европу, толпа захотела прежнего ярма,— сказал он яростно.
Мадемуазель испуганно смотрела на возбужденного Поэта. Он больно сжимал ее руку в борьбе с Бонапартом. Но она терпела. Она плохо разбиралась в политике. И очень боялась показаться глупой.
— Что-то будет,— уже печально и тихо продолжал размышлять он вслух.— Наполеон рядом, совсем рядом.
(Здесь следует вставить в книгу письмо Фуше, которое ему показали вчера. Письмо к «Агамемнону всех народов» — так льстивый негодяй именует Александра Первого. Нет, наш великий предатель неспроста доносит Александру: «Почитаю долгом сообщить, что спокойствие народов не может быть гарантировано, пока Бонапарт находится на острове Эльба». Он уже знает что-то! И он прав! Тысячу раз прав!)
— Но глупцы в Париже,— вновь грозно обратился он к мадемуазель,— в спокойствии. Они уверены, что с четырьмя сотнями солдат, оставленных Бонапарту, невозможно отвоевать империю. Забыли: этот человек не знает слова «невозможно». А рядом с Эльбой — Италия… Италия — воздух его прежней славы, пороховая гарь его побед (записать)… К нему приехала белокурая графиня Валевска с его сыном… Но белую лебедь поселили на тайной вилле и потом быстро услали. Еще бы! Он наверняка ждет к себе императрицу с наследником. Ему нужен символ прежнего величия. Ибо клянусь, он уже задумал… И Фуше прав. Проклятье!
— Говорят, она его много моложе. Но он ее любит,— тихо сказала мадемуазель.
Он оценил призыв. И, оставив книгу, окончательно вернулся к ней. Погладил ее крохотную руку.
Мадемуазель восторженно смотрела — она влюблена в него с детства. Как и все они, она росла, окруженная рассказами о нем, выросла в сетях его славы. Так что пора вытащить невод.
И голос его стал нежным, он вернулся к излюбленным рассказам… как собрал здесь, в доме Изгнанника-Поэта, все, что так любил — свои путе-
шествия. Ливанский кедр (посещение Палестины), греческий портик, пристроенный к дому: две мраморных кариатиды с одинаковыми лицами все той же Жюльетты держали портик (воспоминание о Парфеноне). Двойная лестница внутри дома, повторявшая лестницу в родовом замке Шатобрианов, где прошло его детство, где на скалистом островке он придумал лежать после смерти… Глаза мадемуазель (как у всех у них) наполнились слезами. Впрочем, и сам он был растроган.Сумрак опустился на аллею. Они подходили к Башне — плечи соприкасались. Пришло время рассказа о его деревьях. Он указал на маленькие деревца вдоль дороги, жалкие в печальных сумерках:
— Они мои дети, я знаю каждое из них, я уважаю их характер. И все имеют имена. В жару я укрываю их, как мать, своей тенью. Когда я состарюсь, они станут большими, и уже они укроют меня своей тенью, уже они станут заботиться обо мне.
И опять наполнились слезами ее глаза.И вновь это наваждение — он чувствовал, что кто-то за ними идет. Резко обернулся: аллея была пуста.
Они пришли к Башне, здесь он писал. В раскрытую дверь был виден стол, глядевший в зелень.
Пора рассказать ей эту романтическую историю — историю его маленькой Башни.
— Один из прежних владельцев Волчьей долины служил в Национальной гвардии. И когда свора рыбных торговок, эта обезумевшая толпа черни, ворвалась в королевский дворец, когда во дворе Тюильри уже валялись трупы швейцарских гвардейцев и несчастный король покорно напялил фригийский колпак, так похожий на шутовской, сей Андре Аклок, кажется, именно так его звали…— он каждый раз рассказывал эту историю чуть-чуть иначе и давно забыл, что же было в скучной действительности, забыл и имя героя,- бесстрашно защищал королеву от разъяренной черни. И Антуанетта обещала, когда смута закончится, она приедет навестить преданного героя.
И, ожидая ее, Андре и построил эту башню. Тщетно ожидая…В открытую дверь Башни была видна и винтовая лестница, звавшая на второй этаж. Там стояла историческая софа, где Поэт дремал, когда на него нападал «сон сочинительства». Стыдная сонливость всегда преследовала его в первые часы, когда начинал сочинять.
На этой же софе Жюльетта… Но молчание. «Тени легли на землю, и в тишине далеко, где-то там, на верхней дороге, слышался звук телеги… и бутылка вина на столе блестела в заходившем солнце. Земля расставалась с жарким днем, увы, с последними жаркими, уже осенними днями. Печаль прощания. Перистое облако, как летящий ангел». (Описать.)Он легонько тронул пальцами ее щеку.
И тогда мадемуазель шепотом сказала ему то, чего он так ждал:
— Пощадите меня.
И он чуть приблизил лицо, и мадемуазель, поднявшись на цыпочки, торопливо, неумело, по-детски поцеловала его. И пока длился поцелуй (о свежесть, о детский запах ее губ!), он привычно колебался, решаясь, что делать после… Все было как всегда: уже решившись подняться с ней на второй этаж, он, оторвавшись от ее слабых, покорных губ… решил все-таки не подниматься!
Он нежно прикоснулся к ее лицу (ветерок, тронувший лист, дуновение и пробудившаяся Афродита… нега, томление пробуждения).
Он понял, что напишет:
«Я сказал ей: «Я могу вас любить, но никогда не смогу быть вашим, ибо лист, падающий с дерева… тростник, колеблемый ветром, или облако… вон то облако, сонно плывущее над домом, заставят меня забыть о вас. Простите старого Поэта»».
И он сказал ей это. Она заплакала. И поцеловала его руку.
Они подошли к дому. Как всегда, он уже жалел о случившемся.Мадемуазель уезжала последней. Он провожал ее. Красные глаза девочки. Усмешка Селесты.
Но он («как обычно»,- напишет потом Селеста в мемуарах) предпочел не заметить беспощадной улыбки жены.
Он смотрел, как крохотная туфелька красотки ступила на ступеньку фиакра, и поймал последний взгляд мадемуазель. Влюбленный взгляд.
Экипаж, исчезающий за поворотом аллеи, или лучше не так: «Освободивший для взора всю таинственную длину аллеи: печаль осеннего вечера (как рано темнеет!), шорохи падающей листвы, шум фонтана — вечная мелодия бегущей среди мрамора воды».
И вновь ощущение внезапного непонятного страха. Как только фиакр скрылся за поворотом аллеи, он позвал слугу и приказал осмотреть парк.Он вошел в Башню. Тишина. Деревья. Ветер. Качаются высокие кроны. Экономная природа. Кроны деревьев — это те же вознесенные к небу корни, только нежные, ибо живут в небе. И крепость окаменевших корней — там, в земле. Пахло костром. Слуги жгли опавшие листья. Запах смерти.
Он назовет книгу «Записки из могилы». Вчерашние события. Листья опали и уже сожжены. Книгу должно напечатать после его смерти. Смерть. Как сладка жалость к самому себе. После смерти он продолжит говорить с миром. «О мой читатель, я не слышу тебя, я уже в могиле, которую ты попираешь ногами».
«Замогильные записки» о его жизни. О времени…Как положено гению, он пришел в мир Накануне.
Как любимый Цицерон, он наблюдал Вселенскую Катастрофу.
Его жизнь была достойна его дара.
Итак, начало. Тот день, увы, такой далекий, когда он, молодой потомок древнего рода, был представлен к ее двору.
Толстый Людовик XVI. Этот верный муж странно заканчивал череду любвеобильных Людовиков. Гордый нос Бурбонов украшал тогда потомство многих фрейлин. «Бог простит, свет забудет, но нос останется». Он застал эту шутку, модную тогда в Версале. Бедный Шестнадцатый Людовик — добродушный толстяк. Жертва за грехи своих предков. Тщетно старавшийся задобрить нацию, выросшую из пеленок. И Антуанетта — маленькая, грациозная, воплощение галантного века. Королева рококо оказалась огнем, который запалил пороховую бочку.
Залы Версаля. Выставка могущества и роскоши. Свечи в гигантских канделябрах. В зеркалах игра горящих свечей: отражаются, двоятся кружева, воланы, ленты, мерцают бриллиантовые пуговицы, фалды расшитых камзолов… Обнаженные плечи… Поток драгоценностей слепит в зеркальной стене…
(Бал призраков. Описать!)
Режим казался вечным. И никогда так не был близок к гибели.
Ангел уже вострубил. И скоро разрушится величайший трон в Европе. Восемь веков монархии — великого опекуна нации — заканчивались. Нация выросла. Она решилась жить без Пастырей — королей.
Революция. И плоть человеческая станет прозрачной в огне и крови. И в безвестную яму будет брошена жертва грядущему, прекраснейшая плоть галантного века — Королева. И варварский обряд похорон жертв гильотины: между раздвинутыми ногами обезглавленной красавицы положат самую красивую голову Европы.
Его первый бал… Кузина, обучившая его любви. Ее платье из атласа. (Описать: светлые, будто ослабевшие, пастельные тона.)
И вот свершилось: голубой плащ кузины, столь величественно ниспадавший, сброшен у кровати, розовая сумочка («помпадур»), перчатки и муфта полетели на кресла…
Она стоит в обруче, еще мгновение назад поддерживавшем широкую, как корабль (нужно другое сравнение), юбку… Бесстыдно белеет нижняя рубашка, украшенная серебром и кружевом. Ее слабая ножка — мягкие туфли из шелка с драгоценными камнями…
Он растерялся… Ее смех: «Ну помогите несчастной избавиться от последнего оплота невинности».
И обруч падает. Бьют часы. Великая ночь, когда Поэт потерял невинность…Кузину обезглавят. И целовавшую его голову уложат между ног в шелковых туфельках…
Революция. Ее все ждали, все о ней говорили… Сколько просвещенных умов, потомков древнейших родов, считали хорошим тоном издеваться над слабым королем, любить Вольтера и считать Бога выдумкой для дураков. Но хоть и вольничали в разговорах, никто не думал изменять присяге. Болтали о революции с удовольствием, ибо всерьез не верили в нее.
И как все мгновенно свершилось… Еще утром была королевская власть, но днем взята Бастилия. И прежней власти нет. Однако власть этого не знает, она не понимает: не просто разрушена главная тюрьма, но уже пошли часы революции. Волшебные часы, где минута равна веку…
Лавина событий. Ужасающая быстрота, именно так живет революция. А гибнущая власть продолжает жить в своем, прежнем, неторопливом течении времени.
И король не может понять, куда исчезло его преданное дворянство, где верные солдаты, не осознает, что все волшебно переменилось, ибо за день революции общество прожило сто лет. Что верными престолу остаются только швейцарские гвардейцы, потому что они чужие… и вместе с властью существуют в прежнем времени…
В разрушенной Бастилии, растаскав на сувениры ее камни, просвещенные аристократы славят падение своего монарха… Стараясь не замечать голов защитников крепости, качающихся на пиках над поющей толпой…
Стоят солнечные дни. В развалинах Бастилии открываются кафе. И принц крови герцог Орлеанский обличает своего короля под овации черни…
«Герцог Равенство» гордо носит эту кличку толпы и братается с народом… и не понимает, что и он обречен.
Ибо глух и слеп не только несчастный король. Просвещенные философы, вольнолюбивые аристократы, устроившие революцию, также не понимают ее стремительности… Вчерашние рабы, которых они освободили, сегодня (скорости революции!) вместо вечной благодарности уже почувствовали себя новыми хозяевами и ненавидят вчерашних хозяев-освободителей…
Невидимые часы торопятся к невиданной крови.
Террор революции. Общество, обезглавившее своего короля, не может остановиться. Отведавшие крови своего Пастыря безумны…
Рушатся авторитеты опыта и возраста, таланта и происхождения. Все низвергнуто. Возводят на вершины исполинов, которые при падении оказываются карликами…
Сам он счастливо избежал этого времени. И гибель родного брата, жены брата… все случилось без него: он уехал тогда в Америку.Америка. Сражения с англичанами, переселенцы, индейцы, пустыня. Как все это будет разнообразить повествование.
Гибель революции — уже в его отсутствие. Вечная человеческая Комедия — вчерашние рабы, уставшие от свободы, потребовали новых цепей! Взбунто-
вавшийся род человеческий запросил узду. И вот он пришел, смиритель революции. И железным посохом загнал в теплый хлев мятежное человеческое стадо… Бонапарт.Последняя часть будущей книги. Он вернулся во Францию и застал Империю. Новый двор Наполеона. Вчерашний лейтенант пытался повторить великолепие королевского двора. Но изящество и грация умирают при звуках барабана. Двором должна править женщина, а не вчерашние булочники и солдаты — наполеоновские маршалы, для которых дворец — всего лишь бивуак между сражениями.
Но Наполеонов двор — не только жалкий фарс. Это преступный плод недавнего Апокалипсиса. Здесь соединились недобитки — старые аристократы с убийцами своих отцов и братьев, здесь потомки жертв братались со своими палачами.
Здесь он встретил мужа кузины, ставшего графом Империи, мило беседовавшего в салоне с ее убийцами.
И эти вчерашние революционеры, столь недавно с ненавистью убивавшие обладателей титулов, теперь наслаждались этими титулами. Которые, как кость, швырял им Император плебеев.Наполеон. Маленький, пухлый, в белых лосинах… Торчит брюшко, похож на молодого буржуа, отнюдь не на человека, залившего кровью целый мир. Он кажется даже добродушным, пока не встречаешься с ним взглядом. Ледяной взгляд. От которого дрожали его бесстрашные маршалы (взгляд — бездна,
холод, там смерть). Непреклонный, квадратный, как топор, волевой подбородок императора. Он легко отнял свободу у французов. Оказалось, толпа вовсе не любит свободу, их единственный кумир — равенство. Недаром равенство связано тайными узами с деспотизмом. И Бонапарт воистину уравнял всех французов — и в правах, и в бесправии. И право на собственное мнение имел лишь один человек во Франции… Но владыке мира не удалось купить Поэта.
«Почему-то большая литература всегда против меня, а маленькая — за». Это сказал Наполеон о нем. И он гордился, когда Император запретил его речь в Академии. «Будь она произнесена, г-на Шатобриана пришлось бы бросить в каменный мешок».Падение Наполеона.
Когда-то старик Мерсье сказал: «Постараюсь пожить подольше. Мне очень интересно знать, чем все кончится!»
Что ж, и Мерсье, и ему это удалось. Они увидели гибель королевства, потом гибель революции, и вот теперь гибель Империи.
Как приблизились к Парижу союзники. И как Бурбоны, которых навечно (бойтесь этого слова, вечность — прерогатива богов) изгнала революция, готовились въехать в Париж.
И его соседи, вчерашние революционеры, бросились в бельевую госпожи Шатобриан за белыми простынями, чтобы намалевать на них королевские
лилии.
Селеста с честью отстояла свою бельевую. Но тысячи флагов с белыми королевскими лилиями висели тогда на парижских домах. И должно быть, русский император и союзники очень удивлялись несметному количеству монархистов в Париже. Монархию в те дни любили все. Даже палач Сансон, обезглавивший и короля, и королеву, и аристократов без числа, оказалось, в душе был монархист. Так его сын писал теперь в своих воспоминаниях.
Правда, оставался этот грозный вопрос — кто? Кто был в этих беспощадных толпах, которые громили аббатства и дворцы? Кто тысячами собирался на площади и в восторге вопил, когда рубили головы короля и королевы? Кто выкинул из могил останки великих королей, спавших вечным сном в Сен-Дени, и бросил их в грязную яму? Кто это был?!
В это время ему удалось получить постановление революционного трибунала о казни четырнадцати человек, среди которых были его брат, жена брата и ее родители — добрейший господин Мальзерб и его супруга, а также их кузина, старуха герцогиня де Грамон. В пять часов на площади Революции их всех обезглавил этот «тайный монархист» палач Сансон.
Милый Мальзерб… Он был министром Людовика и великим либералом. Приверженец и старых добродетелей, и новых идей. Когда революция уже победила и чернь держала короля и королеву пленниками в Тюильри, Поэт вместе с братом пришел к Мальзербу спросить совета — уезжать или не уезжать из Парижа?
И Мальзерб сказал им: «Ни в коем случае! Поверьте старику, весь этот кровавый балаган скоро закончится и, как любит говорить наш король, нация вновь вспомнит свой счастливый и легкий характер». Брат послушал родственника, а он — нет.
Прошло совсем немного времени, и народ со счастливым характером отрубил голову и королю, и Мальзербу, и брату.Ну а потом он опишет нынешний венец человеческой Комедии.
Кто сейчас ближе всех к королевскому двору, который вернулся во Францию? Кто стал доверенным лицом у Людовика XVIII? Негодяй Талейран — епископ-расстрига, предавший последовательно Бога, революцию, Наполеона. Кичившийся тем, чего следовало стыдиться: сумел уцелеть после падения всех режимов. Ибо великие умы, свершающие великие события, как правило, гибнут. Умы второстепенные, умеющие извлекать из великих событий выгоду, остаются.
Наслаждается нажитым богатством двойник Талейрана (и оттого ненавистник его) Фуше. Стрелявший из пушек по беззащитным, связанным аристократам в Лионе, забивший трупами целую реку, министр полиции и при Директории, покончившей с революцией, и при Наполеоне, покончившем с Директорией, и при короле, покончившем с Наполеоном. При короле, родном брате прежнего короля, одним из убийц которого и был Фуше!..Какие сцены будут в его книге!..
Как успокоилось все в душе. Приблизилась старость. И звуки прошедшей жизни яснее слышны, как в осеннем, опавшем лесу. Несправедливость старости. Старый Поэт как старый соловей — в этом уже противоречие. В конце концов для Поэта Господь мог бы сделать исключение.
Он придвинул бумагу. Торжественный час.
Надо начать со вступления о Тщете. Он много путешествовал в юности. Чтобы понять: нет нужды путешествовать по земле. Самое сладкое путешествие — внутрь самого себя… Ибо носим в себе целую Вселенную. В лесной чаще сядьте на ствол поваленного дерева. И в тишине, когда над верхушками деревьев плывут облака, в душе своей вы ясно почувствуете музыку Мироздания… Величайшая Тайна присутствия Его. Так что стоит ли искать Истину далеко от дома — на берегах далеких океанов…
Он решительно взялся за перо.
И тогда…
Маркиз де С., писательВот тогда и заскрипела лестница. Шатобриан обернулся и увидел незнакомца, спускавшегося из верхней комнаты.
В каком-то оцепенении смотрел, как тот ступил на пол. Пол скрипнул…
Тускло светила свеча. И когда незнакомец все так же молча шагнул к столу, он, наконец, разглядел и привычно подробно описал: «Тучен. Очень. И, видно, очень стар. Стар и его голубой (отлично сшитый, дорогой) фрак, вытерт до блеска временем, как и его розовые панталоны. Но ни малейших следов дряхлости в движениях. Очень правильные (оттого плохо запоминающиеся) черты: небольшой лоб, небольшой нос, выцветшие от времени голубые глаза. Должно быть, в детстве был хорошеньким ребенком. А теперь его лицо, сохранившее детские черты, брошено в вязаную сумку глубоких рытвин-морщин… (Вычурно, нужно иное.)»
— Пришлось ускользнуть от ваших слуг.- Пришедший заговорил дребезжащим голосом.- Что, впрочем, нетрудно. Прохвосты, как и положено лакеям, выполняли ваше приказание только с видимым усердием. Но их жалкое старание все же загнало меня в вашу комнату. Заодно сумел отдохнуть немного, что не лишнее. Сколько лье пришлось пройти по пути к вам! Так что с вашего позволения…- Он уселся на стул и отодвинулся в темный угол комнаты.
Теперь он был почти невидим. И только дребезжащий голос звучал из темноты.
Шатобриан сразу понял: знакомый тип людей. (Таких он много встречал в Америке и ненавидел.) Публичные скандалисты, напрочь лишенные застенчивости и приличий. Но он не мог не отметить: странный старик держался с неким насмешливым достоинством.
Пришелец прочел его мысли:
— Да, мое прошлое, я подразумеваю древность моего рода… вас не разочарует. Для вас это важно. Вы у нас считаетесь паладином монархии. Моя мать-покойница была фрейлиной у принцессы Конде, так что я родился во дворце принца. Впрочем, и давно почивший мой отец тоже щеголял титулами — посол при русском дворе. И в больших друзьях был с вашим папашей. Отменный был мерзавец! Я о своем отце. Про вашего не скажу, не знаю. Я объясняю вам все это, чтобы впоследствии было понятней, почему я пришел именно к вам. И тем не менее мне не хотелось бы называть свое имя, оно не обрело еще того величия, которое готовит ему будущее… Так что пока зовите меня просто — маркиз де С.
Шатобриан молчал. Маркиз засмеялся:
— Какой дурной вкус у вас в доме!.. Я, как и вы, провел детство в замке. Но в отличие от вас, любовно украсившего всеми средневековыми глупостями свое жилище, я с детства хохотал над подобными украшениями. Единственное, что меня примиряло с нашим замком,- множество необитаемых комнат. Сначала спасался в них от поучений семьи. А потом в одной из них, самой дальней, в тринадцать лет изнасиловал смазливую служанку… Кстати, у вас на столе прелестный цыпленок. Ужин Поэта. Богатого Поэта. Богатый и Поэт — разве так может быть?.. Однако я умираю от голода. Много километров пути. И к тому же я обожаю поесть. Со вкусом поесть, с утонченностью поиметь хорошую шлюху. Вот и все мои нынешние забавы. Вы не будете, конечно, возражать, если я удовлетворю первое.- Он потянулся и преспокойно забрал тарелку с цыпленком и бутылку вина — ужин Шатобриана (забота Селесты), стоявший на уголке стола. И вновь отодвинулся в темноту комнаты.
— Но позвольте…- беспомощно начал Шатобриан.
Старик будто не слышал и, с упоением поедая цыпленка, продолжал:
— Кстати, история со служанкой — целый рассказ. Могу подарить, как писатель писателю. Забыл вам сказать — я тоже писатель. Сейчас мало кто знает обо мне. Так же, как мало кто не знает о вас. Но не в обиду будет сказано: в будущем все станет наоборот… Итак, о служанке. Считайте это платой за ваше очень скромное угощение. Сначала я застал с ней родича, почтеннейшего аббата, впоследствии приора Тулузского. Кстати, через него мы с вами тоже в родстве, говорят, подлец знал вашу бабушку и наставил прелестные рога вашему дедушке. Впрочем, тогда это не считалось зазорным. Какая была эпоха! Ревнивый муж — вот кто был смешон. Обманутый муж — нет. Я ведь все это застал… Когда у графа Х сбежала жена, он тотчас послал за ней свою карету. Нет, не для того, чтобы настигнуть ее с любовником, графом Z, избави Бог! — Старик расхохотался.- Просто сама мысль, что его жена будет путешествовать в какой-то наемной карете, была ему унизительна. И похитивший ее граф Z впоследствии с гордостью заявлял: «Какая огромная честь быть любовником жены такого джентльмена»
…Однако вернемся к нашему с вами родственнику — аббату.- Старик хрустел уже останками цыпленка.- Итак, мне было тринадцать, когда я затаился в укрытии и воочию увидел, как наш святоша знакомился с тайнами прелестной пещеры, которую плутовка таила под юбкой. Как он ловко-привычно задрал свою рясу и закинул ей нижние юбки выше живота. При этом продолжая с ней беседовать на вечные темы. «Что делать,- говорил он,- Господь сотворил нас с тем, что мы, глупцы, смеем называть «пороками» и что, возможно, Он называет «потребностями»…
Я не спрашивал тогда себя, почему до сих пор он жив, почему Господь не поразил его молнией… нет. Я был в безумии, всю ночь изнемогал. Видение запрокинутых женских ног. И уже на следующий день я решился сам отправиться в это восхитительное путешествие — по родственному пути. Я был красавчик и уложить в постель жалкую служанку после старика аббата мне ничего не стоило. Но, к счастью, я этого не понимал. Вместо этого я взял нож и подстерег ее в темном коридоре в самой отдаленной части замка. Там находились комнаты для прислуги. И рядом была комната, где по семейной легенде обитала прапрапрабабушка, убитая почему-то прапрапрадедушкой. В комнате этой по причине ужасов, в ней произошедших, никто не жил. Вот туда-то я и загнал ее ножом. Пахло сыростью, было холодно, все-таки комнату не посещали лет двести. Я толкнул ее на кровать, подняв столб двухсотлетней пыли. Она рыдала от ужаса — от страха комнаты. И, наверное, ничего не чувствовала. Но чувствовал я! Вот тогда я и совершил главное открытие.- Маркиз остановился и зашептал: — Я понял — в женском ужасе рождается истинное наслаждение мужчины. Пробуждается тайная истина. Природа Зверя. Да, мы всего лишь звери, трусливо отвернувшиеся от своей природы. Вот что я открыл. Простите, но все сладкие глупости, которые вы написали о Любви, не стоят одного мига этой слепящей радости от человеческой боли, награды победителю. Мой глупый родственник аббат пользовался красоткой бездушно, как ночным горшком. Я же наслаждался… Потом, когда я служил в полку, у нас, у офицеров, был обычный, тогда банальный девиз — «Служить королю и женщинам». И, когда полк уходил на новое место, мы обязаны были покидать наших дам без сожаления. И я не просто с охотой исполнял этот кодекс негодяя. Но со сладким ожиданием. Ибо в их слезах во время моего нарочито бездушного, наглого прощания я чувствовал сладчайшее ощущение женской боли… И когда, склонив головку, она рыдала, как же мне хотелось… полоснуть ножом по склоненной шее… и как я любил эту вздрагивающую от рыданий беззащитную шейку. И постепенно я понял: оркестр боли и страсти постоянно звучит в Природе. На низших ее ступенях, где природа говорит без прикрас, звучит ясно и громко. Вот почему амебы при совокуплении поедают друг друга и крабы во время случки выкусывают клочки тела друг у друга. Впрочем, даже при обычном поцелуе пробуждается будто бы невинная жажда — укусить. Да, боль подстегивает наслаждение… Кстати, я следил сегодня за вами, когда вы стояли здесь с этой юной красоткой. Неужели вам не приходило в голову позвать ее наверх и изнасиловать? Поверьте, где-то в тайниках души приходило. Но вы не сумели это услышать. А если и услышали бы этот задавленный шепот истины, тотчас перекрестились и трусливо его прогнали. И вместо правды написали бы очередные сентиментальные вирши, которые так нравятся образованной черни…
Более терпеть Шатобриан не мог. И потом много раз спрашивал себя: отчего он вообще его слушал?
— Послушайте вы, старик! Неужто вам не стыдно все это говорить?
Маркиз погрозил ему из темноты пальцем.
— Не будьте банальным пошляком. Правда, кто-то из вас, пошляков, решив объясниться поприличнее, объявил: «У желаний нет возраста». И это тоже глупость. Возраст только утончает желание. И все слышнее голос, который поднимается со дна… загаженного за нашу жизнь дна души… Сонный голос убаюканного законами, религией, страхом Зверя. И надо быть отважным, чтобы разбудить спящего. Вот об этих отважных я и писал. Мои сочинения даже издавались в неразберихе революции. Вы в это время отсиживались по заграницам. И не застали мига моей скандальной славы… Да, пожалуй, можно употребить это слово — «славы». Так что я пришел к вам как писатель к писателю.
— Послушайте наконец…
— Да, конечно, вы торопитесь. Писать очередную сладкую ложь, которой такие, как вы, столетиями потчуют человечество. Зачем я пришел? Хотите банальной конкретности? Такой же пустой формальности, как мое имя? Мое древнее славное имя,- он расхохотался,- которое я запятнал по словам идиотов.
И которое я возвысил по будущим словам смелых потомков.
— Послушайте, вы съели мой ужин. Что вам еще нужно от меня?
Шатобриан пытался быть грозным, но почему-то не получалось.
Маркиз будто не слышал его, он вдруг задумался. И долго молчал, а потом со странным усилием сказал…
Рассказ смельчака— Я пришел продать вам некую удивительную историю. Но, к сожалению, она нуждается в предисловии. Итак…- Он опять задумался и, наконец, продолжил: — Итак, после замка, где я, как и вы, родился, я, в отличие от вас, провел долгое время в разного рода местах, где вам побывать не удалось.- Он вновь рассмеялся.- Простите… я представил вас там… Хотя я уверен, что всякому пишущему надо непременно там побывать. В этих местах для смельчаков. Я говорю о тюрьмах…
— Но мне это все неинтересно…- жалко начал Шатобриан.
Старик не слушал. У него была манера не слушать собеседника. С обворожительной, светской улыбкой он продолжал говорить:
— Например, тюрьма в Венсеннском замке, где был заключен и расстрелян столько раз воспетый вами жалкий герцог Энгиенский. Задолго до него сидел там я, ваш покорный слуга. За что? За отвагу, за искренность в желаниях. Проститутка пожаловалась, что я не выпускал ее из своего дома, бил и после этого заставлял заниматься любовью. Точнее, всеми видами. Именно эти разнообразные варианты наслаждений, которым мы предавались, почему-то названные в протоколе «извращениями», она старательно перечислила. И за это меня отправили в тюрьму. Какая нелепость! И где логика? Если она продает свое тело для наслаждений, оно уже принадлежит тому, кто за него заплатил. Если занимаешься ремеслом Розы, терпи уколы шипов. Но то, что понятно в Риме и Венеции, где эту девку не стали бы даже слушать, постарались не понять у нас в Париже… Это было перед революцией. И было модно выступать против старой аристократии.
И они упекли меня… Но Венсеннский замок, где я отбывал срок, надо сказать, оказался очень приличным заведением. Отлично кормили… там прекрасный повар, приятные прогулки по двору замка, где, кстати, совсем недалеко от рва, и «шлепнули»… любимое словечко нашей революции… столь чтимого вами герцога Энгиенского… Потом уже в моей жизни были грязные провинциальные тюрьмы… Похитил трех девушек и знатную даму… всех вместе, как сказано в обвинении, «удерживал»… в моем «маленьком домике»… Мой «петит мезон», полный поэзии. Вы должны были еще застать эти милые домики, которые понастроили вельможи в дни славного короля Людовика Пятнадцатого… Вы бывали
в них?
— Я не бывал в них! Не бывал!
— Простите, но, видимо, по причине ханжества. А жаль. Я владел таким домиком. И каждый раз, когда выпускали из тюрьмы, мчался в мои «Листья», в мои «Безумства»! Вы помните, они назывались безумствами — folies. Это была очаровательная игра слов: folie — безумство, с латинским sud folliis — что означало «под листьями». И вправду домики, где мы, смельчаки, предавались любовным безумствам, прятались в окрестностях Парижа в тени деревьев под густой листвой.- Теперь маркиз говорил несколько нараспев, будто читая стихи.- Снаружи похожие на обычные фермы, внутри это были маленькие дворцы. Моя спальня выходила в крохотный сад, где сквозь листья белела мраморная плоть: нимфы, сатиры изображали в мраморе утехи любви. И ручейки и маленький фонтан журчанием аккомпанировали звукам любви внутри моего домика, моего folie. Стены, обитые шелковой розовой материей, зеркала, мраморная ванная, клавесин, разрисованный Ватто, краны в виде лебединых шей лили душистую воду, крохотная гостиная с часами в виде нимфы с несравненным задом, на котором стрелки отсчитывали время… В моих folies бывали и девки с улицы, и знатные дамы. И она — знаменитая танцовщица Бовуазен… Вижу, вы не потрясены. Вот так проходит мирская слава… Неужели вы ее не помните? Да, да, вы слишком молоды были в то время. Как она была знаменита… о ней писали во всех скандальных мемуарах. Ее грудь, ее осиная талия, великолепные бедра… Легенды века. И когда она наклонялась… Понял! Щажу ваше ханжество… Нет, жизнь тогда была прекрасна, если бы не одно несчастье: был женат. На скучной даме, естественно, из прекрасной семьи, шесть сотен лет во французской истории. Понятно, что средневековые идиоты-родители никак не могли понять экспериментов смельчака. И когда… как бы это сказать… я вовлек в мои любовные изыскания ее родную сестру… соединил их в постели…
— Я просил вас!
— Да, да… Вновь щажу ваше ханжество… Тесть и теща упекли меня в Бастилию. Там, кстати, тоже хорошо кормили. Башня, где я находился, называлась «Башня Свободы», у кого-то был дьявольский юмор. На этой башне стояли пушки, и из них безбожно палили в дни праздников. Мешали работать. И там я провел пять лет. Там-то все и случилось…
— Неужели приступаете к цели повествования?
— Спешу вас обрадовать — почти. Вы не могли бы по этому радостному случаю приказать принести мне немного вина?
— Нет,- мрачно сказал Шатобриан.
— Ваша воля. Хотя куда гостеприимней было бы…
— Нет!
Старик вздохнул и продолжал:
— Все началось с того, что за большие деньги мне разрешили приводить в камеру мою любимую шлюху… В свое время я познакомился с нею в провинциальном борделе… Если б вы знали, какое у нее было лицо… Какое особенное лицо! Когда я увидел его… Но об этом потом, если согласитесь купить мою историю… Короче, она приходила ко мне в камеру. И с превеликим удовольствием дозволяла мне делать именно то, за что я был туда посажен. Держать в тюрьме как раз за то, что позволяют делать в этой самой тюрьме! Абсурд, точнее, символ… Она приходила ко мне до тех пор, пока ее не увидел комендант Бастилии… Когда он увидел ее лицо, то чуть не плюхнулся в обморок… И моя подруга тотчас исчезла из моей жизни. Зато все волшебным образом переменилось. Мне разрешили доставлять из дома все, что я так любил: шоколад, горшочки с джемом, персики в воде… На этих яствах и в неподвижности я, как видите, растолстел. А был так строен… Разрешили застелить ковром ледяной пол, побелить каменные стены, покрыть их портьерами — получилось неплохое гнездышко, где я принимал их… Да, да, меня совсем удивили: вместо моей возлюбленной разрешили приглашать девиц из соседнего борделя. А дальше — больше: позволили принести из дома тетради голландской бумаги. Чудо! Теперь меня не мучили обысками и позволяли писать все, что я хочу. И осенними вечерами я вдохновенно описывал то, что мне разрешали делать только в камере. В башне, вознесенный над крышами Парижа, я чувствовал себя так же одиноко, как мои герои в этом глупом мире. В моем черепе они свершали поступки, которые вам показались бы чудовищными, но которые свойственны нашей природе. К колоннам в зале привязывали пышногрудых женщин. Их спины, обращенные к алькову, где сидели мои герои…
— Замолчите немедля!
— Охотно повинуюсь. Я, конечно, понимал, что только по чьей-то таинственной и могущественной воле переведен в это особое положение, и неизвестно, что будет со мной завтра. Я так привык к насмешкам судьбы, не любящей нас — смелых. И оттого сделал все, чтобы обезопасить главное — свою рукопись. Чтобы удобнее было ее прятать, соорудил из тетрадей свиток длиной этак метров в сто пятьдесят. И после работы сворачивал манускрипт, отправлял его на покой в тайник в стене камеры… И однажды началось! Рано утром… я еще спал… ко мне в камеру ввели посетителя. Он предложил мне ни больше ни меньше, как одеться и следовать за ним. Меня посадили в карету, и мы беспрепятственно покинули Бастилию… Меня привезли в Пале-Рояль. Я любил это место, где по аллеям гуляют кокотки, похожие на герцогинь, и герцогини, так похожие на девок. Меня проводили во дворец. И я увидел принца…
— Герцог Орлеанский!
— Ненавидимый нынче вами и всеми принц Орлеанский! Кто бы мог подумать тогда, что всего через несколько лет революция подобострастно назовет его «герцог Равенство» и сей принц крови будет голосовать за казнь короля… Вот тогда, во время нашей беседы, я и узнал, в чем странная причина всех милостей. Вы не утомились?
— Продолжайте,- глухо сказал Шатобриан.
— Я попрошу вашего слова о конфиденциальности моего дальнейшего рассказа. Ибо, если вы не купите моей истории, она должна умереть в вашей па-
мяти.
Шатобриан кивнул.
— Словами, мой друг.
— Я обещаю, сударь.
— В отличие от вас я всегда любил Орлеанский дом. Я ценил его предка, славного регента в дни малолетства Людовика Пятнадцатого, этого смельчака, буквально сгнившего от любовных наслаждений. Даже намеревался тогда сделать его одним из своих героев. «Колесован на плахе наслаждений!» Какая прекрасная фраза, сказанная им о себе самом… Ибо наслаждение и боль — вместе. И единственный закон, который, как известно, он написал: «Будем развлекаться». И все! В оригинале, правда, он звучал куда смелее и простонароднее… А венерические болезни, которыми он бессчетно болел и
гордился, как ранами, полученными в бою! Ибо истинные смельчаки — еще и гуманисты: признают только один вид сражений — в постели. И одну боевую награду — наслаждение… И вот передо мной сидел его правнук. Я не мог не смотреть на него с жалостью, ибо он не унаследовал доблестей предка, а занялся политикой. И удовлетворялся, как знал тогда весь Париж, нудными прелестями госпожи де Б.
«Я решил воспользоваться вашими услугами,- сказал мне принц.- Но сначала о некоторых распоряжениях. Это по моему приказу дама, которая вас навещала прежде, исчезла нынче из вашей жизни».
«Я хотел бы узнать о ее судьбе. Она мне не безразлична. И более того…»
«Она пока живет у нас во дворце… У нее слишком особенное лицо! — Он засмеялся.- Я представляю, что вы испытывали, когда…»
С готовностью я тотчас начал рассказывать, но принц, как и вы, был обычный ханжа. Он прервал меня:
«Ну полно, полно… Я уверен, мы сможем использовать ее лицо на благо Франции. Но вы, надеюсь, не в обиде, к вам приходят другие дамы. И в изобилии».
«Я благодарен вам, Ваше Высочество, и за прочие заботы обо мне».
«Я слышал, вы ненавидите короля,- продолжал принц,- который столько раз отправлял вас в тюрьму».
Он слышал это, конечно же, от моей шлюхи!
«И я хочу подтверждения вашей ненависти. Короче, сейчас настало время, чтобы создать… точнее придумать, некую интригу, которая окончательно дискредитирует прогнивший режим. Говорят, вы непристойный писатель…»
И это, конечно же, рассказала ему моя обожаемая шлюха.
«Смелый, Ваше Высочество»,- радостно поправил я его.
«И я уверен,- продолжил принц,- вы понимаете толк в подобных историях. Короче, вы примете участие…»
«Вы хотите, чтобы я ее сочинил?» — с восторгом перебил я.
Но этот идиот, принц, только поморщился и сказал:
«Да нет, сочинить ее сможет только один человек во всей Франции… Я говорю о Бомарше… Вы же должны явиться к господину Бомарше… и рассказать ему про нашу идею. Я уверен, что Бомарше с радостью примет наше предложение. Ибо мосье Бомарше нынче очень обижен королем…»
После чего он нудно изложил мне суть обиды Бомарше. И наконец перешел к главному:
«Короче, когда Бомарше примет наше предложение, вы тотчас привезете к нему вашу подругу с особенным лицом. Я уверен, он оценит возможности ее лица для нужной нам интриги, оно вдохновит нашего прославленного выдумщика. А вы… вы будете ему во всем помогать».
О удар по самолюбию! Я ведь был уверен, они хотят помощи моего пера! Они прослышали о моем таланте! А они прослышали о моей шлюхе!
«А после того, как я переговорю с Бомарше…»
«Нет,- прервал меня принц.- Дать вам сейчас свободу не в моей
власти. После исполнения поручения, к сожалению, вы вернетесь в тюрьму. Но иногда будете ее покидать. Через вас мы намерены постоянно держать связь с мосье Бомарше. Но поверьте, недолго вам быть в тюрьме. Режим накануне гибели. И вы поможете столкнуть его в пропасть. Жалкий король не должен управлять государством».
«И ты хочешь его сменить»,- подумал я.
Принц читал мои мысли, ибо они были банальны.
«Вы правы»,- сказал он.
Маркиз замолчал.
— И что же дальше? — спросил Шатобриан.
Маркиз усмехнулся:
— Наконец-то я вас заинтриговал. Дальше… дальше я виделся с Бомарше несколько раз. И еще. Теперь я знал: Париж накануне восстания. И примет в нем участие не только народ, все эти безродные Фигаро, но и принцы крови. Так что восстание обещало быть успешным. Вот почему, как только начались волнения в Париже, уже второго июля восемьдесят девятого года я радостно орал из своего окна, призывая народ взять Бастилию — оплот тирании. Я кричал что-то о приказе убить всех узников… Уже собиралась толпа, когда меня оттащили от окна и без лишних слов увезли из Бастилии в дом для умалишенных. Через двенадцать дней народ взял Бастилию. Так что можно считать: это я начинал французскую революцию… Во всяком случае, оказался среди ее первых жертв. Ибо когда народ взял Бастилию, тот же народ беспардонно ограбил мою вчерашнюю камеру. Плод ночей, великий роман мой «Дни Содома» попросту вышвырнули из окна. Мой свиток… мой мозг летал по улице. Как раз напротив Бастилии находился дом Бомарше, точнее, его дворец, куда меня столько раз привозили…
Старик остановился и спросил:
— Кстати, как вы относитесь к Бомарше?
— Я не был знаком с этим великим человеком.
— Великий человек. Он был для вас великий человек? Великий? Великий? — повторял маркиз с дребезжащим смехом. — Тогда моя история вас заинтере-
сует… Как я уже говорил, толпа, захватившая Бастилию, выбрасывала бумаги из секретного королевского архива, который там был. Прямо на площади валялись древние пергаменты… указы французских королей с девятого века… драгоценные старые Библии… И счастливая толпа плясала, топча их, оставляя на драгоценных бумагах следы нищих башмаков. Уже после революции я узнал, что Бомарше тогда тоже поспешил на площадь. Он собирал бесценные бумаги. И я тотчас предположил: это он подобрал мой роман! Я бросился к нему… Наша встреча происходила тотчас после моего освобождения… Как только я спросил его и прежде чем он открыл рот для ответа, я понял: взял!
Он остановился, он задыхался.
— И что же? — спросил Шатобриан.
— Ничего. Все отрицал. Я умолял. Не отдал! Еще бы! Завладеть романом гения и отдать?.. А потом он бежал от революции за границу! А я… я стал большим человеком. Был назначен комиссаром Больничной ассамблеи, как «пострадавший при проклятом королевском режиме»… Кстати, в те дни я легко мог отомстить родителям жены. Но я добр. Я трижды вычеркивал их из списка аристократов, отправляемых на гильотину. Об этом, конечно же, донесли. И мне пришел бы конец. Ан нет, падение Робеспьера спасло меня от гибели. Благодаря чему я и могу преспокойно обгладывать у вас цыплячьи косточки, эту благородную помощь писателя писателю, проделавшему длинный путь пешком… Тогда, в дни революции, я даже сумел издать то, что написал… Точнее, некоторые великие творения…
— Вы это уже говорили.
— Старческое… Впрочем, после революции Бонапарт сжег их. Все тираны заботятся о благопристойности. Точнее, о границах загона, где должно содержаться стадо трусливых двуногих. И сочинения Смелого были ему противны… И вот тогда он отправил меня… Да, я не назвал вам свое последнее, нынешнее жилище. Я ведь живу в замке, как во времена моего детства. Правда, этот замок занимает теперь сумасшедший дом.- Маркиз усмехнулся и добавил: — Простите за банальность, но вы не хуже меня знаете, что во все так называемые «великие эпохи» — а они на деле всегда самые страшные — сумасшедшие — единственно нормальные люди. Так что нас объединяет не только родство, то бишь мой родич аббат, когда-то трахнувший вашу бабушку, не только наше ремесло… но и Бонапарт. Ведь и вас деспот тоже преследовал. Кстати, нас объединяет и слава… я, знаете ли, написал множество пьес, которые долго не мог поставить. Пока не попал в сумасшедший дом. И здесь вместе с сумасшедшими поставил. И, надо сказать, получил здесь полное признание. И теперь, как и вы, упиваюсь своей славой…
Какое родство биографий! Даже в темах у нас много общего. Вы пишете о прелестях женщины, я тоже. Разница лишь в местоположении. Ваши прелести наверху, воспетые мною — внизу! Ну и что! Сколько раз, глядя на лица людей, я думал: почему можно ходить с голыми лицами, а, к примеру, с голой задницей нельзя? Кстати, воспетых вами индейцев интересовали те же проблемы. Когда европейцы впервые увидели их, они спросили, почему индейцы голые. Индейцы тотчас показали на лица вопрошавших: «Но вы тут тоже голые». «У нас здесь лицо»,- ответили болваны-европейцы. «А у нас всюду лицо»,- сказали мудрецы-индейцы… Так что мы оба с вами воспеваем Лицо. Именно наше сходство заставило меня прийти к вам.
Маркиз все блуждал в бесконечных рассуждениях. И опять какая-то сила не давала Шатобриану прервать наглеца. Так всегда в его жизни: он терялся перед наглецами.
— Я ведь давно пытаюсь к вам проникнуть,- продолжал маркиз.- Первый раз я бежал из этой психушки, дай Бог память, в тысяча восемьсот седьмом году. Вы жили тогда в роскошном отеле рядом с Тюильри. Ваши окна выходили как раз на площадь, где когда-то стояла гильотина. И, слоняясь около гостиницы в надежде с вами столкнуться, я вспоминал, как в дни революции ходил сюда смотреть казни. Помню, как король стоял на эшафоте… толстый, с выпадающим животом в белой рубашке… такой домашний, этакий добрый буржуа, который укладывается спать. И они уложили его отдохнуть на доску — на эту шлюху-доску, на которой лежало, дрожало столько тел. И лезвие гильотины прыгнуло на его шею… И народ, еще вчера молившийся за короля,
обезумев от счастья, весело мочил платки в королевской крови. Какой удивительный воздух был на этой площади! Только там, в этом воздухе, я до конца понял, что такое революция. Это наша тайная жажда насилия, не нашедшая удовлетворения в блуде и оттого вырвавшаяся наружу. Вот отчего на казнях была и будет восторженная толпа, радостная, так как освободилась от бремени условностей. Там были постоянные зрительницы. Их мы называли «Фурии гильотины». Они приходили в экстаз от крови и спали с палачами. Мерзавки вслед за мной открыли сладострастие боли. Я платил им, и они пускали меня в свои постели… обычно днем, когда были свободны от любовников-палачей. Посвященные, познавшие радость насилия и крови, они со страстью откликались на самые разнообразные фантазии.- Он наклонился и зашептал: — У одной из них в комнате висела целая коллекция платков, смоченных в крови самых разных посетителей эшафота — от короля и королевы до Дантона и Робеспьера… Среди этих кровавых платков мы дошли до финала фантазий… Стена! Но я решил продвинуться дальше, я предложил зарезать ее… И она уже согласилась, но дуре не хватило выдержки, алкоголь прошел… спохватилась!.. И этот сюжетец — тоже мой вам дар. Отдаю бесплатно. Пригодится, вы ведь воспоминания пишете, как оповестили газеты. А мы все читаем в сумасшедшем доме. Но за историю, ради которой я к вам пришел… поверьте, историю удивительную… мне уж придется потребовать с вас деньги. Они мне позарез нужны. Как я уже объяснил вам, всякая власть у меня отнимала свободу: Бурбоны, революция, Бонапарт. Кстати, ваш друг Людовик Восемнадцатый, вернувшись, посвятил целый час расспросам о моей судьбе. И, выслушав мою историю, повелел оставить меня в психушке… В эпитафии, которую приготовил для своей могилы, я написал: «Тирания вела с ним непрестанную войну. Под охраной королевского закона она едва не замучила его насмерть. И в дни террора Революция попыталась увлечь его в бездну. И в дни империи он оставался ее жертвой. И возвращение Бурбонов не изменило его участи… Преклони колени и помолись о нем».
Так что у меня был только один путь — воспользовавшись нынешним хаосом, освободиться самому! И я бежал из сумасшедшего дома. Теперь направляюсь в Бельгию, за границу. Я задумал роскошь для Смелого — хочу умереть на свободе. Но, чтобы добраться до Бельгии, нужны деньги… Я хочу взять с собой свою жену и семнадцатилетнюю любовницу… Она дочь кастелянши в сумасшедшем доме. У нее верткая попка…
— Замолчите!
— Так нравится вас злить. Вы вечно сытый, я вечно голодный. Я волк, недобитый в вашей долине.
И тут маркиз стал надменен и угрюм. И тогда-то он и сказал:
— Вот вам мое предложение… Но сначала хочу еще раз спросить… Вы серьезно полагаете, что Бомарше велик?
— Он был гений!
— Мне это тоже казалось… но очень в далекой молодости. Я даже завидовал ему, пока сам не взялся за перо. Великий Бомарше! — Он расхохотался и, помолчав, добавил: — Так вот, я убил этого говнюка. Пятнадцать лет назад.
И пришел продать вам эту историю.
Пятнадцать лет назадГраф Аксель Ферзен пишет сестре:
«Моя нежная, моя добрая Софи! Я должен уехать в Париж. Письма, которые я получил от маркиза де С., не оставляют сомнений. Я нашел злодея! И обязан свершить суд. Я должен. ОНА зовет меня туда, где 25 лет назад я ее увидел. Она зовет меня отомстить. Кто знает, удастся ли мне вернуться из Парижа. Тебе известно, я приговорен там к смерти. Поверь, я все сделаю, чтобы вернуться и не огорчить любимую сестру. Но коли Бог решит иначе, тогда я попрошу тебя помочь мне и сполна вернуть мой долг баронессе Корф. Это та великодушная вдова русского офицера, которая восемь лет назад отдала мне все свои деньги и деньги своей матери… Впоследствии потомки с печальной усмешкой вспомнят, что только русская баронесса согласилась отдать деньги шведскому дворянину, чтобы спасти французскую королевскую семью. Она отдала не только деньги, она рисковала жизнью…
Теперь отважная баронесса Корф и ее мать остались совершенно без средств. Все мои просьбы к европейским монархам помочь баронессе вернуть затраченное тщетны. Какой печальный урок. И это в наш век, когда так нужно поощрять преданных слуг монархов. Ты знаешь, я разорен. Все деньги поглотили безуспешные мои предприятия, которые так и не сумели помочь ЕЙ…
Перед отъездом я счел долгом навестить в Вене своего друга, русского посла графа Разумовского, через которого много пытался помочь бедной баронессе.
Этот русский посол в Вене — воплощение мужественной красоты и хороших манер. Так забавно думать, что предки этого истинного аристократа всего несколько десятков лет назад пасли коз. Как сам он со смехом рассказывает, когда приехали из Петербурга везти его отца к императорскому двору (отцу тогда было 15 лет, но он был неграмотен), отрок со страха залез на дерево. (Что не помешало его отцу уже через несколько лет учиться в прославленном Геттингене и потом возглавлять русскую Академию наук!)
Этим чудесным поворотом в своей судьбе его отец был обязан старшему своему брату, которого русская императрица Елизавета случайно увидела поющим в церкви (pevchii — так называлась в России его профессия, ибо в русских церквах поют). Императрица безумно влюбилась в него с первого взгляда. Фаворит приходил к ней тайно каждую ночь, и двор с насмешливой почтительностью звал его «ночным императором». Влюбленность императрицы была такова, что она тайно обвенчалась с ним и даже понесла от него девочку, которую новая правительница Екатерина заточила в монастырь. Отчего потом и появились самозванки, объявившие себя «дочерьми императрицы»… Как тесен мир! Я рассказал графу Разумовскому, как в первый свой приезд в Париж встретил на балу в Опера (ты знаешь, как мне памятен тот бал) очаровательную сумасбродку, которая утверждала, что она и есть та самая дочь… Выслушав, граф Андрей только усмехнулся и поведал мне печальное окончание истории сумасбродки. Императрица Екатерина, имевшая весьма малые права на русский престол, очень серьезно отнеслась к этим фантазиям. И подослала к бедной сумасбродке какого-то красавца. Который влюбил ее в себя, заманил на корабль и отвез в Россию, где несчастная зачахла в заточении… Какое счастье, что ужасный век, столь жестокий к любящим сердцам, наконец-то заканчивается, дорогая Софи!
Что же касается денег баронессы Корф, граф Андрей сказал, что, как и обещал, несчетно писал о них недавно почившей императрице Екатерине. Но средств от обычно щедрой императрицы так и не поступило. И хотя, по его словам, русская императрица, узнав о казни несчастного Людовика, слегла в постель, к ЕЕ гибели она осталась совершенно безучастной и даже сказала жестокие слова: «Антуанетта никогда не могла исполнить главной обязанности монарха — быть деспотом для самого себя. Она носила корону в свое удовольствие, как носят модную прическу. Это опасно. Ибо можно потерять голову вместе с прической».
Подобные слова когда-то писала и ЕЕ мать. Никто не понимал ЕЕ. ОНА была последняя богиня Любви, зачем-то навестившая наш безжалостный век. ОНА была воплощением галантного мира, который погиб вместе с нею навсегда. Само изящество, само совершенство, сама красота погублены грязной толпой. Потоп Всемирный свершился.
Прощаясь с графом Андреем, я попросил его все-таки написать о баронессе только что взошедшему на престол новому русскому императору. Но граф только усмехнулся и сказал: «Худшей рекомендации, чем моя просьба, для Его Величества императора Павла трудно придумать».
Значит, правду болтали при венском дворе, будто первая жена императора Павла, тогда еще наследника, была влюблена в графа Андрея. И после ее безвременной кончины Павел нашел в ее секретере письма, из которых все стало ясно. Потому императрица Екатерина и поспешила отправить графа Андрея в Италию. До Вены он уже побывал послом в Неаполе…
Прости за многословное послание, но мне не с кем поговорить. С некоторых пор мне неинтересны люди. Только ты и, пожалуй, этот русский граф… Ты поймешь почему. В Неаполе граф Андрей увидел королеву Каролину, ЕЕ сестру. И это стало взаимной страстью. И опять русской императрице пришлось заниматься очаровательным графом: из Неаполя поспешила перевести его в Вену, безжалостно разбив оба сердца…
В дверях я обнял его. Он все понял, глаза его заблестели. Как много разбитых сердец, как много погубленных жизней, уничтоженной красоты! Стоя в дверях, мы беседовали почти час. Два человека с погибшими сердцами. Мы заговорили о НИХ. О сестрах. О самых дорогих нам на свете. И еще о ЕЕ гибели. И о море крови. И о конце грозного века. Что-то нам сулит век грядущий!..
Он сказал: коли в России случится этакое, как нынче во Франции, мир содрогнется от невиданных злодеяний!.. Он рассказал о безграмотном кровавом казаке, который чуть было не взял Москву. И, провожая меня до коляски, сказал: «Не дай Бог, коли явится вот такой казак да с университетским образованием. Разве что Бог не допустит».
Надеюсь, ты поняла, дорогая Софи, я старался сделать все, чтобы вернуть деньги баронессе Корф. Но так как сие мне не удалось, то в случае моей гибели прошу тебя, любимая сестра, исполнить мое поручение: продать мое имение и передать деньги баронессе.
Уже скоро июнь. Очередной печальный юбилей. Восемь лет со дня ЕЕ неудачного побега, который я до сих пор простить себе не могу!
Прощай или нет — до свидания, моя дорогая сестра.
P. S. Коли не вернусь, бумаги, перевязанные алой лентой (лежат в моем бюро), немедля следует сжечь».
Запечатав письмо, граф открыл «Записную книжку» и написал:
«Вена. 1799 год, 21 апреля, полночь. Ночь стоит теплая при полной луне. Черный парик и бородка ждут меня на ночном столике. Ящик красного дерева с пистолетами и две шпаги слуга уже отнес в карету. Я только что закончил письмо сестре. Письмо сие из-за важности сведений вписываю в «Записную книжку», подаренную ЕЮ…
Часы пробили полночь. И я вновь возвращаюсь к изложению важнейших событий моей жизни… Не в последний ли раз? Сие известно только Господу».Через полвека в родовом замке Ферзенов в тайнике над камином нашли пачку писем, перевязанную алой лентой. Описание находки за подписью «Карл Скотт, профессор (Стокгольм)» было напечатано в лондонской «Sunday Times»:
«Эта пачка писем (13 писем) перевязана алой лентой. Все письма написаны одним почерком, в котором легко узнать небрежный почерк Марии Антуанетты. Вместе с письмами в тайнике обнаружили «Записную книжку» графа Ферзена.
На первой странице «Записной книжки» все тем же почерком французской королевы написаны стихи-посвящение:
«Что Вы напишете на этих страницах,
Какие тайны доверите им?
О, они, бесспорно, предназначены
Для самых нежных воспоминаний.
А пока они пусты.
Разрешите в знак нашей дружбы
Начертать эти несколько строк
На самой первой странице».
Все дальнейшее в «Записной книжке» написано ровным каллиграфическим почерком графа Акселя Ферзена.
Вслед за стихами французской королевы граф написал:
«Она подарила мне свой портрет и эту книжку «для записи памятных дат». И вот через столько лет я решил воспользоваться ею».
Далее шел заголовок «НЕСКОЛЬКО ВАЖНЕЙШИХ ДАТ МОЕЙ
ЖИЗНИ».
(Профессор Скотт отмечает, что «последующий текст был написан графом Ферзеном скорее всего ночью перед отъездом в Париж… Аксель Ферзен, видимо, опасаясь не вернуться живым из своего путешествия, решил изложить свою историю. Кто должен был быть ее читателем? Скорее всего сестра, которую граф безумно любил».)Граф Ферзен. «Несколько важнейших дат моей жизни»
«В 1773 году я более года путешествовал по Европе, знакомясь с достижениями науки. (В Фернее выпала честь беседовать с Вольтером.)
10 января 1774 при солнечной морозной погоде я въехал в Париж, где наш посол при французском дворе представил меня мадам Дофине. Мария Антуа-нетта — дочь великой императрицы (Ее Величество Марию Терезию имел счастье знать мой отец) — оказала мне воистину самый благосклонный прием. Мне тогда исполнилось 19 лет (я родился 4 сент. 1755 г.), как и ЕЕ Высочеству (Дофина родилась 2 ноября).
Я был поражен (далее старательно зачеркнуто) любезностью и красотой будущей королевы Франции.
30 января (подчеркнуто) — бал в Опера. Высокая красавица, именующая себя принцессой Владимирской, дочерью покойной русской императрицы Елизаветы от некоего тайного брака, сделала много (незаслуженных) комплиментов моей внешности. Когда же наконец она покинула меня, ко мне приблизилось восхитительное Домино. Небольшого роста Домино двигалось столь грациозно. Когда же Маска заговорила, нежный тембр ее голоса (далее зачеркнуто). Ее разговор был исполнен благородства, изящества и веселых шуток.
Нашу беседу прервало появление фрейлин мадам де Л. и мадемуазель К. И тогда Домино со смехом сняла маску. И я тотчас склонился в самом почтительном поклоне. Притом, видимо, был так растерян, что мадам Дофина (это была ОНА!) много смеялась.
15 февраля — бал в Версале. Где ОНА (подойдя ко мне!!!) оказала великую честь — вновь заговорила со мной.
12 мая — помню, покинул Париж при весеннем, теплом дожде…
16 августа 1778. Я вновь приехал в Париж. Осень в тот год стояла очень теплая, хотя уже было много опавших листьев. Его величество Людовик ХV покинул наш мир, и ОНА стала королевой.
Наш новый посол представил меня королевской чете.
Смел ли я надеяться, что меня помнят! Я попросил посла представить меня, как если бы я был в Париже впервые. Но доброта ЕЕ не знала границ. Она узнала меня!!! И сразу сказала: «А, это наш старый знакомый!» Я совершенно потерялся, так что госпожа де Л. пошутила: «Какая мужественная внешность и какая детская застенчивость!»
И в дальнейшем ОНА не забывала оказывать мне знаки доброго внимания.
8 сентября я посмел сообщить отцу: «ОНА самая красивая и самая любезная из государынь, каких я знал».
Помню, отец справедливо ответил мне, что знаю «весьма мало государынь».
А точнее — одну.
19 ноября. В тот день ОНА была сама любезность. Госпожа Полиньяк рассказала ей о моей шведской военной форме, которая произвела столь забавный фурор на балу у графини де Брион.
ОНА изъявила желание видеть меня в этом костюме.
И 19 ноября я надел белую тунику, голубой камзол, замшевые штаны с шелковыми оборками, золотой пояс и шпагу с золотым эфесом.
А на следующий день я получил анонимное послание, повергшее меня в печальную задумчивость: «Этот стройный, прекрасно сложенный молодой человек с глубоким мягким взглядом уже завладел ее сердцем, что не удивительно. Наша венценосная кокетка не может не взять все самое роскошное, самое яркое».
21 ноября на балу в Версале танцевал с графиней Сен-Пре. Она и рассказала мне тогда (далее зачеркнуто). Помню, в ответ я только сказал ей в сердцах: «Как злы здесь люди».
Декабрь. Весь месяц я был зван на маленькие вечеринки, которые устраивали ОНА и ее неразлучные подруги мадам де Ламбаль и Жюли Полиньяк в божественном Трианоне. Наслаждался красотой Трианона и ЕЕ вкусом. ЕЕ любимый размер — миниатюрный. Миниатюрный дворец. Миниатюрные озера, миниатюрный театр, крохотная мебель. И она сама — маленькая Антуанетта — так была гармонична, соразмерна игрушечному дворцу. Совершенство и красота здесь царили во всем — от сочетания деревьев до бронзовых дверных ручек, куда столь изящно были вплетены буквы ее имени. ОНА «спасалась здесь» (ЕЕ слова!) от чрезмерной грандиозности Версаля, от тысяч слуг, от неумолимости этикета.
«Здесь я сбрасываю корону, здесь нет постоянной французской напыщенности: нет колоколов, есть колокольчик, здесь я могу принимать кого хочу. Здесь, наконец, я имею право на мою жизнь», — сказала мне она 12 декабря, любуясь маленькой фарфоровой собачкой — детским подарком от ее матери.
Графиня Сен-Пре пересказала мне тогда с плохо скрытым осуждением (как и все прелестницы при дворе, она не могла простить ЕЙ ослепительной красоты) отзыв брата королевы. Оказывается, когда ЕЕ брат император Иосиф гостил в Версале, то был поражен: почему ни ОНА, ни король не проявляют внимания к знаменитым французским философам: «О них с восторгом говорит весь мир. Почему же французская королевская семья не собирает у себя философских салонов, ибо ничто так не развивает ум, как споры о вещах, которые не приобрели еще ясных очертаний».
Я тотчас посмел пересказать ЕЙ эту сплетню (13 декабря). ОНА, смеясь, передала мне свой ответ любимому брату: «Как только разговор принимает столь чтимый Вашим Величеством характер, то немедля действует на меня, как самое лучшее снотворное». Из всех перечисленных тогда братом европейских знаменитостей она сказала, что с удовольствием принимает только одну — некоего Бомарше, часовщика и сочинителя пьес. Его пьесу она решила (сама!) сыграть в придворном театре в Трианоне.
20 февраля. В этот день она пела куплеты. Потом все отправились гулять. И мы оставались вдвоем. (14 минут! — записано в моем дневнике.) Дозорный, стоявший на миниатюрной башне, затрубил в рог. Этот условный знак всегда сообщал нам о приближении короля. Рог прервал и общее веселье и ту нашу встречу.
25 февраля. Этот Бомарше (о котором говорили много нелестного) два часа играл на арфе. О, чувствительная душа! ОНА могла часами слушать музыку. А потом ОНА пела…
1 апреля меня в первый раз позвали в театр. (ОНА: «Я не хочу, чтобы вы были! Я буду волноваться! Но коли вы настаиваете». «Могу ли я, смею ли я настаивать?!» Но я понял: ОНА хочет, чтобы я там был!)
ОНА играла в тот день… прачку (!) в английской пьесе и была восхитительна в белом чепце. Когда ЕЙ предложили сыграть роль королевы в той же пьесе, ОНА сказала: «Довольно того, что я играю эту нудную роль в жизни».
Во время представления, помнится, король освистал своего брата графа д’Артуа, который путался в тексте. Но ОНА… Как была грациозна. И как прекрасна!
После спектакля был устроен фейерверк в Трианоне в Английском саду. На деревья повесили стеклянные сосуды разных цветов со свечами. Они горели, сад переливался подобно драгоценности. ОНА всегда была неистощима в изобретении развлечений.
3 апреля 1779 года. Я удивился: как пролетело время! Оказалось, я гостил в Париже три четверти года! И вот тогда-то и наступил самый несчастный день в моей жизни. 3 апреля меня позвал к себе наш посол. Он рассказал мне про сплетни двора. И показал озабоченное письмо нашего доброго короля Густава. Я сказал, что никогда не прощу себе, если хоть чем-нибудь брошу тень на королеву.
Посол ответил мне, что это свершилось!.. «О Боже!» — только и прошептал я. Он спросил, что я намерен делать. Я сгоряча ответил, что единственное надежное средство заставить замолчать злые языки — удалиться! Прочь из злоязычного Версаля, Парижа, Франции! Я так надеялся, что он отвергнет мой план. Но он горячо его одобрил. Добрый посол справедливо заметил: «Чтобы не вызвать злобных пересудов, нужно найти мотив отъезда достаточно естественный и правдоподобный». И тут мне пришло в голову: я объявил, что уезжаю воевать в Америку. Посол радостно сказал, что тотчас письмом успокоит нашего короля.
10 апреля 1779 года. В этот день посол показал мне свое письмо королю. Я переписал его: «Я должен согласиться с Вашим Величеством, что юный граф Ф. имел столь теплый прием у королевы, что это внушило необоснованные подозрения. Хотя я не могу не признать, что привязанность королевы к графу имела признаки слишком явные, чтобы сомневаться. Я сам тому был свидетелем. (О лукавый дипломат!) Но молодой граф повел себя достойно в этой ситуации: его скромность, его сдержанность и, наконец, его вчерашнее решение отплыть в Америку делают ему честь. Уезжая, он устраняет ненужные сплетни и, что главное, ту напряженность, которая возникала между нашими дворами. Нужно иметь твердость не по возрасту, чтобы преодолеть этот соблазн — остаться. Я присутствовал вчера на балу, когда королева узнала о его решении и была не в силах оторвать от него глаз, умоляющих и полных слез. В остальном же королева держит себя сдержанно и благоразумно. Король продолжает охотиться в свое удовольствие».
Я потребовал, чтобы было вычеркнуто все о НЕЙ, он обещал и даже дописал по моей просьбе: «Я умоляю Ваше Величество сохранить это все в секрете».
Впоследствии в Стокгольме король милостиво показал мне письмо посла (оказалось, там ничего не было ни вычеркнуто, ни вписано!).
11 апреля. Узнав о моем отъезде, графиня Сен-Пре сказала мне: «Мосье безумец, неужели вы отказываетесь от своего трофея?» Я, конечно же, сдержался, не смея ответить дерзостью даме, и заставил себя отвечать в парижском духе: «Если бы трофей мог быть моим, поверьте, я бы не отказался. Но я уезжаю таким же свободным, как и приехал. И без сожаления».
В тот же день посол показал мне письмо нашего доброго короля, где было написано: «Мы восхищаемся античными героями, принесшими свою любовь в жертву долгу. И не видим рядом с собой современников, пожертвовавших не менее высоким чувством и расставшихся invitus invita (против воли — лат.), но по велению долга».
Вечером ОНА пела арию Дидоны. Ее глаза были полны слез, и голос дрожал, лицо покраснело от слез. Я сидел, не смея поднять глаз, слова арии заставляли биться мое несчастное сердце. «Вы так бледны, мне кажется, вы сейчас упадете в обморок,- шепнула мне графиня Сен-Пре.- О как бы я хотела вас утешить. Бедное сердце!»
В ту ночь (11 апреля) я решился позволить графине утешить меня, чтобы не лишить себя жизни. В постели на мой озабоченный вопрос о графе Сен-Пре графиня, смеясь, сказала, что его не будет до завтра, ибо он, в свою очередь, утешает герцогиню Ш., которую бросил любовник. (О нечестивый Вавилон!) После греха я много плакал, а графиня смеялась надо мной. И попыталась рассказывать недопустимое о НЕЙ и графе Т. Но я умолил ее замолчать.
Утром я уехал в Гавр. В Гавре получил письмо от графини, посланное с нарочным. Графиня писала, что «после моего отъезда ОНА закрылась в своем кабинете и не выходила до позднего вечера».
И я сказал себе: «Терпи, мое сердце!»
Америка. 1781 год, декабрь 19!!! Ставлю три восклицательных знака, ибо в тот день я получил первое восхитительное письмо от Жозефины, так ОНА подписывает письма.
22 октября ОНА родила дофина. И шутливо описала в письме всю историю. (Как жаль. Письмо погибло в 83-м году во время возвращения во Францию, когда буря в щепки разнесла мою каюту. Погибли и индейские томагавки, и т. д.)
Она писала, что, как только начались первые схватки, принцы и принцессы крови расположились в комнате, где находилась «родильная кровать». Ибо при французском дворе, согласно этикету, они присутствуют при родах. У подножия кровати, как положено, уселся в ожидании министр юстиции. Все приготовились к зрелищу. Но ОНА сумела обмануть глупые нравы двора. ОНА сказала, что тревога преждевременна и симптомы ложные. И когда все покинули комнату, она позвала свою подругу принцессу Ламбаль и объявила ей правду. Схватки усилились, и в четверть второго ОНА родила мальчика. Министр юстиции, которого одного позвали к ЕЕ ложу, торжественно объявил пол ребенка. Наконец-то ОНА исполнила предназначение — подарила наследника Франции.
Я счастлив за НЕЕ.
9 сентября 1783 г. Помню, въехал в Париж под проливным дождем. Я снова был при французском дворе. Окончились три года добровольного изгнания, я заслужил право вновь видеть ту, чей образ помог пережить три года трудных приключений и две опасные раны (я был на краю смерти).
15 сентября. В этот день за боевые заслуги в Америке (славно рубился с англичанами) я был награжден орденом Шпаги. Но я беспокоился — эти поче-сти и благосклонность доброй королевы не разбудят ли вновь слухи, которые разлукой и кровью я пытался остановить? Чтобы не возбуждать НЕОБОСНОВАННЫХ подозрений, я решился возобновить роман с графиней Сен-Пре. Но она вздумала ревновать к НЕЙ. И пришлось завести роман с покладистой крошкой Люси (принцессой де Грамон). Она тогда была в большой моде при дворе.
(Но вся моя жизнь была ОЖИДАНИЕМ. Я жил только тогда, когда звала ОНА. Когда были «божественные вечера в божественном Трианоне».)
1 декабря. Отец, прослышав о моей жизни, прислал письмо. Он пожелал, чтобы я вернулся в Стокгольм. Он хотел, чтобы я женился, продолжил наш славный род. Я не мог объяснить ему, что никогда не женюсь, ибо бедное мое сердце уже обручено… (Зачеркнуто.) Но чтобы не огорчать его, я объявил, что не могу покинуть Париж, ибо надумал жениться на самой завидной невесте Европы — мадемуазель Неккер, дочери великого богача и великого министра. В это время так много самых блестящих юношей претендовало на ее руку, что я счел совершенно безопасным присоединиться к списку кандидатов. Но неожиданный успех у мадемуазель Неккер (которой в будущем предстояло стать прославленной мадам де Сталь) заставил меня поспешно ретироваться с поля сражения, которое грозило мне победой. Утром я… (Зачеркнуто.) ОНА одобрила.
Июнь… Это было самое счастливое лето в моей жизни. Я присутствовал на всех интимных обедах в Трианоне. И сопровождал ее на все балы в Опера. Какие странные были тогда маскарады и балы в Париже! Даже танцуя, здесь говорили о политике.
Например, 20 июня в Опера на маскараде я услышал рядом знакомый голос: «В каждом уголке нашего королевства уже полыхает огонь. И скоро он спалит Париж». Я узнал его. Это был принц Орлеанский. Принц крови и ненавистник королевской семьи. Но король, увы, покорно терпел его едкие остро-
ты и тайную деятельность, о которой знали все. И я сказал себе: «Что-то
будет».
Когда я пересказал ей разговор в Опера, она пожала плечами и забыла.
Август 13. Накануне представления «Севильского цирюльника» в Трианоне.
День этот (как потом оказалось) был воистину роковым. Но ОНА и не подозревала тогда об этом.
Все случилось в ЕЕ любимом мраморном с золотом миниатюрном театре. Она сама участвовала в представлении пьесы этого подозрительного сочинителя Бомарше (играла бедную девушку по имени Розина).
Я осмелился сказать ЕЙ, что в пьесе много реплик непозволительных, ровно как и репутация господина автора. Но ЕЙ так хотелось надеть «очаровательное и такое простенькое» платье, которое для представления сшила ЕЕ модистка мадам Бертен.
И в ту же ночь открылась грязная, но удивительно искусная интрига.
ОНА еще была в «очаровательном платьице простушки Розины», когда за кулисами появились два самых известных ювелира в Париже (мосье Л. и мосье де К.). Они утверждали, что Его Преосвященство кардинал де Роан приобрел для НЕЕ бриллиантовое ожерелье. Будто бы по ЕЕ просьбе.
ОНА тотчас поняла, что кто-то воспользовался ЕЕ именем и обманул известного глупца кардинала. В дальнейшем оказалось, что некая де Ла Мотт уверила кардинала, будто она ближайшая подруга Антуанетты. Кардинал, как и все здесь, был влюблен в НЕЕ… Ла Мотт показывала глупцу письма, которые будто бы писала ей королева. И дерзостно обещала — к восторгу безумца — сделать его любовником королевы. Но для начала предложила ему оказать королеве услугу. Выкупить (будто бы по просьбе королевы) самое дорогое в мире ожерелье. Я слышал, что покойный король заказал его для мадам Дюбарри.
И вот дальше интрига развивалась удивительно. Сейчас я добавил бы — удивительно похоже на другую пьесу господина Бомарше с названием «Женитьба Фигаро».
Де Ла Мотт предложила кардиналу свидание с королевой… Ночью в Версальском парке в роще Канделябров. Это скрытый среди деревьев очаровательный зеленый амфитеатр с огромными бронзовыми канделябрами и крохотными фонтанами, окружающими площадку для танцев.
Вместо НЕЕ на свидание к Роану пришла некто в маске, безумно похожая на НЕЕ,- то ли модистка, то ли шлюха, которая не только многое обещала, но и многое позволила кардиналу во тьме ночи.
Когда ОНА поняла всю интригу… я никогда не видел ЕЕ в таком гневе. ОНА то задыхалась, то заливалась истерическим смехом, представляя свидание кардинала, и опять впадала в бешеный гнев, вспоминая, на что посмел рассчитывать дерзкий глупец.
Наконец, ОНА позвала короля и потребовала немедленного ареста и суда над кардиналом. Король умолял ее не делать этого. И я потом на коленях молил одуматься.
Но когда ОНА чего-то желала…
Вечером после спектакля ОНА преспокойно отужинала с этим проклятым Бомарше, а наутро кардинала арестовали, когда он шел служить в Собор.
И началось то, что было так легко предсказать. Его родственники Роаны, Субизы — эта древняя, могущественнейшая знать Франции — встали на дыбы. Их клевреты засыпали Париж грязными памфлетами, где писали, что «королева попросту испугалась разоблачений», что де Ла Мотт «на самом деле действовала по приказу королевы». Десятки пасквилей о ее мифических любовниках передавались из рук в руки. И вся эта грязная ложь о королеве Франции вылилась на страну.
Именно тогда мне окончательно показалось, что все это было кем-то придумано. Кем-то, кто хорошо изучил ее характер. Что это была западня.(И вот теперь, через много лет после случившегося, из полученного мною письма маркиза де С. я узнал правду. И потому еду в Париж. ОТОМСТИТЬ!)
Однако возвращаюсь к изложению событий, последующих за преступным делом об ожерелье, к истории моей жизни.
1789-1791 годы. В дни взятия Бастилии и последующих за этим беспорядках я метался между Стокгольмом, куда призвал меня служить мой король, и тонувшим в смуте Парижем, куда звала меня…
1791 год, октябрь 28. Я был в это время в Стокгольме, когда прискакал гонец из Парижа. И сообщил, что, по слухам, голодные толпы готовятся идти в Версаль. Я все бросил и поскакал во Францию.
Загнал в пути нескольких лошадей. Прибыл в Версаль при дождливой, холодной погоде.
Как опустел божественный Трианон! Каждую ночь, грохоча по булыжнику, уезжали кареты. Кареты ее врагов — придворных и кареты ее друзей. Вчерашние «наши» во тьме ночи, не прощаясь, спешили покинуть опасный дворец и своих владык… И холодный осенний ветер всю ночь рвал листья с деревьев.
Я приехал вовремя. Именно в эти дни чья-то рука (думаю, рука в перстнях, в заговоре участвовали принцы крови) ударила в барабан. И шесть тысяч «библейских юдифей», как они сами себя называли, шесть тысяч голодных женщин с пиками, взятыми из дворца принца Орлеанского, пошли походом на Версаль.
В тот день с утра шел все тот же ледяной дождь.
Они подошли ко дворцу, задрав юбки и покрыв ими голову от дождя. Это был галантный поход.
Правда, под юбками у многих «дам» оказались весьма волосатые ноги. В этой толпе было много переодетых мужчин. Но все было срепетировано безукоризненно и точно рассчитано: не могли же французский король и его солдаты, с молоком матери всосавшие: «женщину можно ударить, но только цветком», — решиться стрелять в женщин. И толпа беспрепятственно вошла в Версаль. Им открыли ворота.
Я наблюдал эту встречу короля с посланцами разгневанных голодных парижанок. Король был так галантен, а восторг удостоенных аудиенции рыбных торговок был столь пламенный, что одна даже упала в обморок.
Дамам было обещано, что мука из подвалов Версаля с утра отправится в Париж.
Меж тем наступила ночь. И все спокойно уснули.
Но отцы похода (те, кто оставался в Париже) приготовили продолжение.
Пока во дворце мирно почивали, через самые тайные ходы, которые никто не мог знать, кроме принцев крови, толпа бунтовщиков проникла во дворец.
И посреди ночи топот сотен ног разбудил Версаль.
Толпа негодяев бросилась к ЕЕ покоям. Два гвардейца пытались преградить им путь с криком: «Спасайте королеву!» Но, видимо, совсем не женские руки разом, сплеча, отрубили им головы. Потом я узнал, что ОНА спаслась, бежав, полураздетая, через потайной ход в покои короля.
Но утром ЕЕ ждало самое страшное и самое для НЕЕ необычное: впервые в жизни ЕЕ ждало публичное УНИЖЕНИЕ. Толпа, заполнившая двор, орала, требовала, чтобы ОНА вышла на балкон. Я видел, как головы обоих несчастных гвардейцев качались на пиках над вопящей, проклинавшей ЕЕ толпой.
Изменник трону командир Национальной гвардии маркиз Лафайет сказал ЕЙ, что единственный выход — выйти на балкон с наследником к орущей непотребные ругательства черни. ЕЙ предложили совершить то, что ОНА презирала всей душой: заискивать перед грязной сворой торговок и переодетых негодяев… Мы обменялись взглядами. В моем ОНА прочла (зачеркнуто)…
ОНА вышла. И полетели камни — на балкон, в НЕЕ. Я не мог более, я решил броситься на балкон, хотя понимал, что погублю и себя, и ЕЕ.
Но в тот миг изменник Лафайет (надо отдать ему должное) спас всех: сделал, пожалуй, единственный жест, могущий спасти положение. Галантный жест. Он склонился в изящнейшем поклоне и поцеловал руку королевы.
Вот тогда-то они наконец вспомнили, что перед ними Красивая Женщина. Ибо, как я уже отмечал, в этой толпе было много мужчин. И они закричали то, что и должны кричать французы при виде Прекрасной Дамы: «Да здравствует королева!» Думаю, ОНА в последний раз услышала этот крик.
Впрочем, через мгновение они уже грозно орали: «Короля и австриячку в Париж!»
А потом толпа везла их в Париж, и я следовал на лошади рядом с ее каретой. И мы (зачеркнуто)… Их привезли в заброшенный со времен Короля-Солнце дворец Тюильри. Так они стали пленниками толпы. ОНА от унижения (зачеркнуто)…
Несколько слов о короле. Благородный и очень замкнутый человек. Он долго не мог выполнять супружеские (зачеркнуто)… Он был болен неким предчувствием. Однажды он прямо сказал ЕЙ, что с ним непременно случится великая беда. И оттого, когда все началось, он с редкостным равнодушием наблюдал крушение своей власти. ОНА же вдруг совершенно преобразилась. ОНА начала борьбу. Я не ожидал от НЕЕ.
ОНА жила как в лихорадке. Писала бесконечные секретные письма европейским монархам. Эти безуспешные зовы о помощи отправлялись из Тюильри через мои руки. И я доставлял их государям.
Экипаж, повозка или просто конь — такова была в те дни моя жизнь.
Именно тогда, после многих моих просьб, ОНА решилась на побег.
Я поклялся ЕЙ, что они благополучно покинут Париж и достигнут границы.Светает, у меня нет времени излагать всю историю.
Тем более что я до сих пор не знаю, что случилось. Ведь все было отрепетировано до мелочей. Все было продумано.
К сожалению, король решил везти в одной карете всю семью. Более того, выяснилось, что он хочет взять в карету свою сестру. И еще, что он не может не взять в карету воспитательницу детей герцогиню де Турзель, ибо согласно этикету она не может расставаться с детьми Франции. Короче, нужен был какой-то огромный дилижанс. И я достал такой дилижанс. Во Франции кареты так красивы и так непрочны, что я сам решил все проверить.
15 июня. И вот тогда случилось. На полном скаку, громыхая огромной каретой, я мчался по Версальской дороге и чуть было не врезался в экипаж герцога Орлеанского, врага, предавшего своего короля,- этого кумира (столь недолгого!) парижской черни.
Герцог узнал меня и закричал:
«Вы с ума сошли, мой дорогой граф? Вы свернете себе шею! — Он засмеялся.- Почему-то молодые люди совсем не думают о своей шее!» (Черт любит шутить! Вспомнил ли принц свою шутку, когда топор гильотины при радостных криках вчера боготворившей его толпы опустился на его шею?!)
«Просто не хочу, чтобы моя карета развалилась в дороге,- ответил я.- Это часто бывает с французскими экипажами. Вот решил испытать ее в деле».
«Но зачем вам такая огромная карета? В нее, пожалуй, поместится весь хор Опера».
«Ну уж нет, монсеньор, этих дам я оставляю вам. В карете будет все мое имущество. Я навсегда покидаю Францию».
«И вы бежите? — сказал принц насмешливо.- Тогда прощайте, счастливого пути!»
Мне показалось, что он не поверил! И теперь, по прошествии стольких лет, эпизод этот не выходит у меня из головы… Хотя потом все шло так удачно.
16 июня в 9.30. Шевалье де Мустье, участвующий в побеге, каким-то чудом научился проникать в Тюильри. Он рассказал мне, что сегодня передал ЕЙ одежду служанки.
Все делалось в строжайшем секрете.
Утром 17 июля русская баронесса Корф, давшая деньги на побег, принесла мне не менее драгоценное, чем деньги,- свой заграничный паспорт.
История с ее паспортом — моя выдумка. Сначала госпожа Корф сообщила властям, что решила покинуть Париж. Получив паспорт, баронесса написала русскому посланнику, что случилось несчастье: она собиралась в дорогу, бросала ненужные бумаги в камин и случайно бросила туда и свой паспорт. Русский посол тотчас выхлопотал ей дубликат. С ним баронесса и отбыла из Парижа.
По ее подлинному паспорту должна была выехать королевская семья.
18 июня. Шевалье де Мустье в очередной раз совершил чудо — проник в Тюильри, который день и ночь охраняется Национальной гвардией. Оказалось, он знает тайный ход. Этим же ходом он провел и меня. Я оставался с НЕЮ 3 часа 40 минут.
Я передал ЕЙ «утерянный паспорт» баронессы Корф с разрешением покинуть Париж. (Мадам де Турзель должна будет изображать саму баронессу Корф, ОНА — воспитательницу ее детей, а король — дворецкого баронессы.)
Я хотел сопровождать их до границы, но ОНА объяснила: король не захочет этого.
Взволнованная приближением отъезда, боясь за детей да и за себя, ОНА много плакала. И слезы ЕЕ разрывали мне сердце. Король, как обычно, был спокоен и даже апатичен и слушал мои инструкции весьма рассеянно. В последний раз условились о месте и времени встречи, порядке отъезда. Все казалось таким ясным.
И все же, несмотря на все принятые меры, надо было думать о возможности неуспеха. Решено было, что вслед за ними я покину Париж и отправлюсь в Брюссель. И коли их задержат, то из Брюсселя начну тут же хлопотать об их освобождении перед другими государями. Час отъезда приближался. В 6 часов я покинул дворец. «Мосье Ферзен, что бы ни случилось, я не забуду, что вы сделали для меня»,- сказал король на прощание.
20 июня. После встречи с принцем мне казалось, что за мной следят. И оттого весь последний день перед их побегом я провел, отвлекая подозрения. В полдень отправился к шведскому послу. Потом был на заседании Национальной Ассамблеи, где дискутировался весьма насущный вопрос об уничтожении бесправного положения палачей. Об этом пожаловался в Ассамблею в длинном письме главный палач города Парижа мосье Сансон.
Ночью в одежде кучера я ждал их в карете.
Шевалье де Мустье вывел их из дворца.
Я правил каретой с беглецами вплоть до заставы в Бонди.
По дороге де Мустье рассказал мне удивительные подробности. Оказалось, многое в эти дни придумал мосье Казот. И это мосье Казот нашел тайный ход… (далее зачеркнуто и вырвана целая страница).
В Бонди я слез. Мы простились. Я долго смотрел вслед карете, уносившей их в неизвестность.
Разлука обещала быть кратковременной. Успех казался достигнутым. В Париже их могли хватиться только утром, когда они должны были быть уже далеко.
22 июня. 6 утра. Написал отцу уже из Монса: «Я здесь проездом. Король со всей семьей удачно покинул Париж 20-го в полночь. Я проводил их до первого блокпоста. Даст Бог, и оставшаяся часть пути будет удачной. Я продолжу свой путь вдоль границы, чтобы присоединиться к королю в Монтмеди».
Но в тот час, когда я еще надеялся на удачу, все уже было кончено.
25 июня 1791. День, когда я узнал, что все погибло! Их схватили!21 апреля 1799 года. Рассвет. Теперь через 8 лет я знаю, кто был в начале ЕЕ несчастий.
Я уезжаю в Париж. Господи, не смею просить о помощи в мести, но должен отомстить. ОНА бы одобрила?.. Или нет? Но иначе не смогу жить далее…
И я увидел…
Полная луна над черепичными крышами. Зеркальная стена комнаты раздвинулась, и показалась ОНА, опираясь на руку злодея. На лице ЕЕ была та особая хмельная радость. И глаза были опущены. Я знал, когда они ТАК блестят… ЕЕ бедное, ЕЕ чувственное сердце. И тогда я шагнул из кустов. ОНА увидела мое жалкое, побледневшее лицо. Что-то сказала злодею. И Бомарше церемонно, изящно, как умеют это делать только при французском дворе, раскланялся и пошел прочь по аллее.
ЕЕ нежный смех.
И мой голос: «Я ревную вас ко всему… к деревьям, к этой луне, к вашему смеху. Простите меня».
Теперь ОНА опиралась на мою руку. И я чувствовал удары ЕЕ сердца. Сад был в вечернем тумане. Мы долго шли молча. Наконец показалась голландская деревушка, построенная для ЕЕ забав. Домики выступали из тумана, и, медленно поворачиваясь, являлось из белого дыма мельничное колесо. Скрип колеса, плеск реки… и всюду висел, стелился туман. Караульный дремал, сидя на дозорной вышке, над облаком тумана.
И вдруг туман рассеялся… огромная желтая луна в просвете облаков. И эфес моей шпаги поймал ее свет.
ОНА чуть пожала мою руку. Легонько потянула… и мы вошли в прохладную тьму маленького домика.
«Осторожнее, лестница»,- сказала ОНА шепотом. Заскрипели ступени. ОНА поднималась наверх в спальню. И все мучило, все казалось предназначенным другому. Я украл ЕЕ страсть к другому.
А потом лицо… губы… запах волос… волосы упали на мое лицо… И все забыл…
Смерть… Страсть. Как смерть.Это сон. Я записал свой сон. НЕ БОЛЕЕ! Слуга тихонечко тронул меня за плечо. Теперь я проснулся. Время ехать.
Треуголка, плащ, черная наклеенная бородка… Улицы пусты, рассвет.
Я покидаю Вену. Вернусь ли? Знает один Господь.
3 мая 1799 года. На самой границе ждал проводник со свежей лошадью. В ночь на 28 апреля 1799 года я благополучно пересек границу мятежной Франции.
2 мая 1799 года с великими предосторожностями въехал в Париж при ясной теплой погоде. Я поселился у Люси де З., своей давней подруги, приемной дочери несчастной герцогини де Грамон, гильотинированной на площади Революции. Мы не виделись 8 лет. Люси рассказала мне, что после неудачного побега Семьи она чуть не поплатилась жизнью. Кто-то донес о нашей связи. Ее арестовали. В дни террора она ждала смерти в одной камере с Жозефиной Богарне, женой гильотинированного генерала Богарне. Гибель Робеспьера спасла обеих. Теперь креолка Жозефина стала женой другого генерала, о котором наслышана нынче вся Европа. Так что у Люси, близкой подруги жены могущественнейшего генерала Буонапарте, я могу чувствовать себя в безопасности. Я ей благодарен.
Ночью она пришла ко мне. Веселая птица красотка Люси.
Я закрыл глаза. Я не хотел видеть чужое тело. У всех у них чужое тело…
Слушал счастливые стоны Люси…
Я понял, что мертв. После ЕЕ смерти я мертв, но зачем-то жив…
Потом «птичка Люси» (как звали ее при исчезнувшем дворе) без устали болтала в темноте. Этот самый Буонапарте воевал в Египте, и Люси рассказывала о веселых любовных приключениях подруги креолки в отсутствие героя-мужа.
Все ужасы революции не смогли изменить этот жалкий легкомысленный народ.
Ненавистный мне народ.
Гражданин Фуше пишет досье4 мая 1799 года.
Гражданин Фуше, находившийся в Гааге с дипломатическим поручением, был отозван в Париж по решению Директории. Как он и предположил, его вызвали в Париж, чтобы предложить желанную должность. Предложение это было итогом неутомимых интриг, которые вел из Гааги гражданин Фуше. И еще целого состояния, которое он истратил на подкуп Директоров. И вот свершилось! Вчерашнему неукротимому революционеру гражданину Фуше предложили стать министром полиции в правительстве Директории, покончившем с революцией.
О назначении решено было объявить через пару недель. А пока гражданин Фуше знакомился в Париже с новыми обязанностями. И тайно исполнял их. И готовил Париж к удивительной новости.В квартире царил беспорядок. В черном сюртуке Фуше сидел среди множества неразобранных саквояжей и задушевно беседовал с немолодым человеком в точно таком же черном сюртуке.
Собеседник заботливо сообщал гражданину Фуше все подозрительные новости Парижа. В конце беседы упомянул об апрельском аукционе мебели из дворца Трианон, принадлежавшей казненной королевской семье. Так гражданин Фуше узнал, что мадам Жозефина Буонапарте через две недели после аукциона вдруг запоздало и страстно заинтересовалась королевской мебелью. Двумя маленькими стульчиками Марии Антуанетты, которые, к крайнему сожалению жены генерала Буонапарте, купил на этом аукционе гражданин Бомарше.
Это сообщение неожиданно для собеседника погрузило гражданина Фуше в глубокую задумчивость.
После чего гражданин Фуше и поручил черному сюртуку «произвести ряд необходимых следственных действий».
И когда черный сюртук покинул его дом, гражданин Фуше сел за бюро, чтобы внести некоторые добавления в свое досье о генерале Буонапарте.
В «т от день» Бомарше, как всегда, писал пьесу1799 год. Ночь на 17 мая (28 флореаля 7 года Республики).
«Тот день» наступал.
Безлунная ночь. Горели фонари. Шел второй час ночи, но даже здесь, на окраине в Сент-Антуанском предместье, Париж привычно не спал.
Площадь, где некогда громоздились высокие стены и башни Бастилии, была теперь пуста. Только жалкие кофейни ютились на месте грозных башен, и подвыпившая компания горланила на лысой площади песни.
Среди строений, окружавших площадь, высился его дом. Он стоял за высокой стеной в глубине окружавшего его парка. Теперь, когда громада Бастилии исчезла, дом казался вызывающе огромным. Странно изогнутый по фасаду, со множеством окон, обращенных в пустоту площади, дом был погружен во мрак.
Высокий господин с косицей, поигрывая тростью, вышел из ворот. Господин был немолод и тучен. И оттого особенно ценил пешие прогулки. Но час был поздний и к тому же под вечер на город обрушился майский ливень. Антрацитовая жижа — осколки от колес экипажей, отходы кухонь, выбрасывавшиеся прямо на мостовую,- вся эта парижская несмываемая грязь, разъедающая обувь и платье, разлилась по площади. И перейти через вонючие лужи, не замаравшись по колено, не было никакой возможности.
Да и небезопасно прогуливаться в этот час. Фонари после революции — дефицит… Толпа обожает крушить памятники и фонари. И теперь здесь, на окраине, в наспех восстановленных фонарях горели дешевые сальные свечи, легко задуваемые ветром. Их слабый колеблющийся свет дурно освещал улицу. Нет, два часа ночи — плохое время для прогулок. Особенно если на твоей трости золотой набалдашник и на пальце — крупный бриллиант.
И вместо прогулки Бомарше решил воспользоваться каретой, ждавшей его у ворот.
Экипаж катил по Парижу. Силуэты домов. И силуэты гигантских поленниц с дровами для топок бесчисленных печей. В пирамидах из дров, величиной с добрый дом, прятались бездомные…
Дома высились над древними каменоломнями, над этими черными безднами, на которых стоит Париж. В сыром воздухе ночи — смрад от реки. Сточные трубы льют нечистоты прямо в Сену.
Поздний час, но чем ближе к Тюильри, тем больше карет. Вечный город вечно бодрствовал.
Все как до революции. Экипажи пересекали путь друг другу, обдавая грязью и брызгами редких пешеходов. И внутри раззолоченной кареты (в такой прежде сиживал принц крови) сквозь сверкающие стекла видна была жирная, простонародная морда вчерашнего слуги, сделавшего состояние в дни революции.
И рядом с этим разбогатевшим, размордевшим Фигаро — голые плечи красавицы. И так же грозят смертью и увечьем прохожим колеса этого экипажа — богачи во все времена не замедляют ход своих карет…
Как хороша была женщина в экипаже, пронесшемся мимо его жалкой кареты. Как хороши эти легкие новые прически. Он вспомнил гигантские многоярусные волосяные сооружения на красавицах своего времени. Роскошные прически дам былых времен. На самом деле это была масса вплетенных фальшивых волос, часто снятых с мертвецов, а под ними таились кожаная подушка, набитая конским волосом, лес шпилек и гора помады, пудры, духов. И как в их первую брачную ночь его немолодая жена заботливо укутала тканью это сооружение, стоившее уймы хлопот и денег, от чего ее голова стала еще огромней и безобразней…
Около моста Пон Неф экипаж остановился.
В свете фонаря статуя Генриха IV возвышалась угрюмым силуэтом. Нищий, спавший прямо у статуи, при виде господина, ступившего на мост, начал просить милостыню во имя Пресвятой Девы и короля Генриха. Это сочетание позабавило господина, и он подал нищему.
Древний Мост всегда был знаменит опасной славой. Здесь промышляли самые известные воры. Здесь когда-то опасный шутник и распутник принц Гастон Орлеанский придумал себе забаву: переодетый срывал плащи с ночных прохожих.
До революции здесь обосновались королевские вербовщики солдат и потаскухи. Они работали в деловом содружестве — шлюхи и вербовщики. Девицы заманивали юношу в кабак, потом в постель. И после утех, когда юноша не мог расплатиться за ночь и за кабак, несчастному приходилось продавать вербовщикам свою свободу.
Теперь вербовщики исчезли, но девицы остались. Они пережили все революционные запреты и стали полными хозяйками ночного моста. Сейчас они толпились у палаток торговок фруктами. Появление господина вызвало у них большое оживление. Они тотчас выстроились, демонстрируя господину свои прелести.
Он отозвал одну из них и задал странный вопрос: «Где найти Королеву?»
Девица не удивилась. Лениво усмехнувшись, пожала плечами. Он вложил в ее руку ассигнацию. Девица тотчас собрала товарок и после некоторого совещания принесла ответ.
Бомарше вернулся к карете и велел кучеру ехать к Люксембургскому саду.
Он искал женщину. Женщину, которую не видел добрых десять лет.
По дороге он думал о том, как славно было бы построить мост против аллеи Инвалидов, который соединил бы бульвары и предместье.
Сент Оноре — с Сен-Жерменом. Так уж был устроен его мозг — тотчас рождал великие предприятия.
Экипаж громыхал по запутанным улочкам Латинского квартала. У Сорбонны была ночная пустота. Завтра ее заполнит утренняя толпа учеников в черных сутанах. Он помнил счастливые времена, когда «Комеди Франсез» была в Латинском квартале. Здесь играли его первую пьесу, дух Сорбонны тогда царил в зале. Теперь Комеди обитала в квартале богатых лавочников. Тупость и пошлость нуворишей властвуют теперь в партере. Все, что было до революции, как в другой жизни. Здесь в Латинском квартале он жил когда-то со второй женой. Он купил дом недалеко от имения принца Конде. Как он молод был тогда! Здесь он написал первую пьесу, принесшую ему настоящий успех…
Он проехал Люксембургский дворец, который в дни революции умудрились сделать тюрьмой, и экипаж углубился в лабиринт узких улочек.
Дома темнели закрытыми ставнями. Но одно окно, несмотря на холодный вечер, наступивший вслед за ливнем, распахнуто. Видны гостиная, жестикулирующие люди… кто-то грел руки перед камином, загораживая тепло от остальных… Парижане — это странное скопище живых мертвецов, живуших в закупоренных гостиных при свете свечей. В голубом небе, в дневном свете, в зелени природы для них нет благородства. Они предпочитают дышать парижским воздухом: дымом несметного количества дров, гнилостными испарениями сточных канав, этих ручьев мочи и кала, частицами мышьяка и смолы, выделяемыми бесчисленными мастерскими. Воздух зловонен и тяжел, тлетворные испарения, смрадная грязь — удел добровольного заточения этих безумцев парижан… Вечный Париж, как вечный Рим. Вечность… чтобы исчезнуть…
Ичезли великие государства, исчезнет когда-нибудь и этот город. Взорвет ли его адский порох — которого копят все больше и больше все государи мира? (Все это рассуждение можно было вставить в пьесу. Но теперь поздно, да и
скучно.)Приближаясь к ее дому, начал волноваться. Он вспомнил ту ночь. Спасибо врачу Кондому, придумавшему безопасный футляр для проказника. Кто знал, какой шип ждал его на этой розе, которой до него наслаждалось столько мужчин!
Та ночь. Нет, это не было обычное безумие… страсть нового тела. Бесконечный лабиринт новых тел, новых вздохов, новых восторгов — таких старых вздохов и старых восторгов. В конце которого стоит с протянутыми объятиями Смерть.
Нет, та история была иной.
И он с усмешкой вспомнил строчки письма к Ней. К Прекрасной Шлюхе.
(Письмо он считал удачным. И впоследствии посылал подобное другим дамам.)
«Вашу ножку, точеное колено, маленькую ступню, такую крохотную, что хочется взять ее в рот, а потом впиваться губами в губы и сойти от этого с ума… Я мечтал вчера, каким было бы счастьем, если бы я мог в охватившем меня бешенстве сожрать вас живьем, не отрывать никогда своих губ от ваших. Чтобы кровь из моего сердца уходила в ваше, чтобы вы оказались внутри меня. И всем казалось, что я дремлю, а мы бы в это время любили друг друга. Женщина, верни безумцу душу, которую ты у него отняла…»
Прекрасная дуреха не понимала, что он ласкал ее и… другую. Он впивался губами в ее губы, но это были губы другой.
Его тайна.Карета остановилась. Оказалось, он знал этот дом. В дни, когда он еще обитал в Латинском квартале, в доме этом жил забавный венецианец. Венецианец развлекал общество весьма рискованными любовными историями.
Он послал слугу наверх. И, пока тот поднимался в ее квартиру, он все вспоминал имя итальянца. Но обычно услужливая память так и не выдала ему этого имени.
А потом в дверях показалась она. Она совсем не изменилась. Ее лицо снова соединилось с лицом той, другой. Все стало как раньше.
Только теперь другой не было на свете.
Она поцеловала его. Жаркие губы и холодные губы. Поцелуй свидания с той, мертвой. Поцелуй из смертной тени.
Она сидела рядом с ним, прижимаясь к нему. И шептала голосом другой, сводящим с ума голосом:
— Почему ты меня нашел? И как ты мог жить без меня? Старый греховодник, ужасное чудовище!
Она торопливо целовала его. И он опять терял голову. Ее рука… Ее рука скользнула вниз…
Те самые любовные сумасбродства, о которых рассказывал тот венецианец!..
— Поезжай медленнее,- услышал голос господина слуга на козлах.Через добрых пару часов экипаж въехал на площадь, где стояла прежде Бастилия. И остановился у большого дома. Его дома.
Она расхохоталась:
— Надо же, Бастилия. Было, было и ни…- она грязно выругалась,- нет!..
Парочка покинула карету.
Высокий тучный господин и женщина, старательно прятавшая свое лицо под черным капюшоном. Главная героиня пьесы, которую предстояло завтра, точнее, уже сегодня разыграть.1799 год. Утро «того дня». 17 мая (28 флореаля, 7 года Республики).
Она выпрыгнула из кровати. Темнота комнаты. Зажгла свечу. Белое узкое тело другой… Она повернулась лицом другой. И, помахав ему рукой, исчезла за вишневой занавесью. Занавесь висела на стене, где прежде был камин. И когда занавесь упала вслед за исчезнувшей женщиной, Бомарше почувствовал серый запах. Запах пыли. Занавесь давно не поднимали.
Бомарше спустил ноги с кровати. Встал, отодвинул шторы. Предательский свет утра. Все голо, ясно. Ну-с, какова сегодня диспозиция этого проигранного (уже при рождении) сражения? Какие еще рубежи завоевала старость за прошедшую ночь? Банальные цитаты, хлам удачных реплик. Неужели этим может быть забита голова в последний день?
Он позвонил в колокольчик. Вошел слуга.
Не так: «В открытой двери возник слуга с подносом. Гражданин Бомарше взял свою чашечку кофе».
— Ну что, что ты молчишь?
— Вы запрещаете утром говорить. Утром вы думаете.
— Прекрасный ответ идиота. Ты самый неудачный Фигаро в моей жизни. Ты даже выглядишь отвратительно. Тебя трудно описать. Ни одной особой черты — все аккуратное, сглаженное… Какой у тебя отвратительно маленький нос, как член китайца. Где он — длинный, прущий напролом галльский нос, которым на худой конец можно осчастливить женщину?
«Слуга безмолвствовал». Нет, точнее — «торжественно молчал».
— Ну и что он сказал, Фигаро?
— Настаивает, чтобы вы приняли его сегодня. Он приедет к вам в полдень.
— Хорошо. Принеси.
Слуга молча вышел, тотчас вернулся с двумя шпагами и ящиком с пистолетами.
«Бомарше взял шпагу, поиграл — поласкал рукоять…»
Монолог Бомарше:
«Клинок повидал виды. Когда-то я проколол им соблазнителя сестры. Десять лет назад уложил им наемного убийцу. Убийцу подослал адвокатишка Бергас. Негодяй сначала оболгал меня, потом хотел убить. На пустынной улочке убийца поджидал меня. Я даже не увидел его лица. Только услышал выстрел. Промах. И мой ловкий выпад — вот так! И мерзавец схватился за живот. И смешно висел на шпаге, как на вертеле. Или как бабочка на иголке в моей коллекции. Я убил его первым выпадом шпаги».
Слуга все так же молча стоял в дверях.
— Еще чашечку кофе, Фигаро. Так сказать, на прощание с утром. (Не сказал — «с последним».) У тебя что-то еще?
— Приходил человек, у которого вы заказали новый ошейник для Розины. Спрашивал — что писать на ошейнике?
— Запиши: «Меня зовут мадам Розина. Я принадлежу… Нет, мне принадлежит гражданин Бомарше. Мы живем на бульваре…» Не очень… Может, к вечеру придумаю получше. Сгинь!
«Молчаливый негодяй удалился. Должно быть, усмехаясь».
И Бомарше продолжил монолог:
«Он подошел к зеркалу. В зеркале — портрет финала: шестьдесят семь лет, тучный, с поредевшими волосами, подбородок висит, как сумка у кенгуру. А эти глаза навыкате. На днях в Трианоне на аукционе долго рассматривал автопор-
трет старого Рембрандта. Он рисовал себя — и зорко глядел в зеркало. И те же мысли посещали, видно, и его. Мы обменялись с ним усмешками через столетия. Те же глаза, выпадающие из орбит, слезящиеся. И те же мешки под глазами, та же сумка кенгуру вместо подбородка. Овал лица. Обвал лица. И тот же покорный вопрос в глазах: зачем была вся эта бессмысленность?.. И рядом, как банальный ответ, висел (продавался) его набросок: прелестная головка служанки, любовницы Рембрандта. Радостная, торжествующая молодая плоть.
И вот сейчас продолжается вчерашний разговор с покойным господином Рембрандтом.
Ибо сегодня в майское утро Бомарше проснулся счастливым (как, должно быть, был счастливым господин Рембрандт, когда юная служанка покидала его постель). От Бомарше только что ушла она. И всю ночь была прежняя битва губ и стон смерти. Смерти желания. Изгиб спины… ее содрогание. Тайна женской спины, в изгибе которой прячется твоя смерть и завтрашнее наслаждение ее молодого тела… когда твоя плоть уже станет травой. Женская голова на подушке, эта непреходящая радость для размеренной жизни господина Рембрандта. Но у гражданина Бомарше — опасное видение. Ибо когда голова этой женщины откинута в содрогании, когда она открывает глаза ПОСЛЕ, ему тотчас мерещится другая голова с открытыми глазами…
Палач Сансон рассказывал о другой…
Она поднялась… нет, взбежала… нет, вспорхнула на эшафот… та же легкая поступь, как на балу. Но ясно было видно: она из последних сил сдерживала страх, слезы. Ее торопливо уложили на доску, ошейник охватил ее шею, и папаша Сансон дернул веревку. Стальной треугольник рванулся вниз… этот звук. Шлепанье… нет, тупой удар некоего упавшего предмета, который еще мгновение назад был человеческой головой. Теперь этот отдельный предмет лежал в корзине. И струя крови из тела, торчавшего на доске. И площадь радостно орала, требовала повидаться с ее головой. И палач, добрый наш папаша Сансон, вынул свой кровавый улов из корзины и приказал помощнику показать толпе. Тот, держа голову за остриженные волосы, начал обходить эшафот. Голова была совсем седая… точнее, стала совсем седой, пока ждала удара упавшего ножа. Молодая седая голова. И кровь ее капала на помост…
И тысячи Фигаро на площади, увидев отрубленной самую прекрасную голову Европы, орали в восторге… И тотчас смолкли. Ибо голова открыла глаза, единственные в мире лазоревые глаза, от которых сходили с ума. Папаша Сансон потом объяснил гражданину Бомарше, что это бывает, когда от предсмертного ужаса слишком напряжены мышцы, они затем вот так расслабляются. Она, видимо, очень боялась перед смертью и слишком великим усилием сдерживалась, чтобы не показать перед чернью свой страх.
Боже мой! Неужто сегодня свидимся с нею? Во всяком случае, сегодня Бомарше узнает главную тайну. Сын мира сего станет сыном… Кого? Или чего?
Однако за дело — обсудим список действующих лиц «Представления перед…».
Номер один. Бонапарт. Но он отсутствует — завоевывает Египет. Да и не пришел бы. Надо бы записать про его глаза, когда я его тогда впервые увидел. Он был совсем молоденький офицерик, похожий на маленькую девочку. Но когда он посмотрел… никогда не видел такого непреклонного взгляда. И я тотчас понял — особый человек. Страшный. Теперь, когда на моих глазах разгорелась его небывалая слава, попытался увидеть вновь. Я понимал, что обстоятельства той давней нашей встречи стали для него опасным воспоминанием. Но тем более решил попытаться. В это время Бонапарт вернулся из Италии. После своих великих побед привез победоносный мир для Франции. И триумфатор, которому поклонялась нация, жил тогда в простом особняке своей жены на улице Шантерен. У меня был неплохой предлог его увидеть. Отправил ему письмо: «Гражданин генерал. Наше правительство недавно вернуло мне мой дом, разрушенный в дни революции. Это усадьба в центре Парижа, единственная в своем роде, и огромный дом, выстроенный с голландской простотой и афинской чистотой стиля. И эта усадьба предлагается мною, ее владельцем, вам, гражданин генерал. Не говорите нет, прежде чем мы не увидимся и вы не осмотрите ее внимательно. Возможно, она покажется вам достойной питать иногда ваши высокие раздумья».
Придумал передать это послание во время торжеств: я был приглашен на прием в его честь в Люксембургском дворце… Министры, генералы парижского гарнизона, дипломатический корпус собрались во дворец славить его. Сверкающие мундиры на фоне декабрьских нищих деревьев. Постоянный грохот оркестров. Двор дворца в трофейных знаменах, картинах и мраморах великих итальянцев (генерал всласть пограбил Италию). В глубине двора идиотский Алтарь Отечества с гипсовыми статуями, естественно, Свободы и Равенства и, конечно же, Мира — в честь добытого генералом. Пять Директоров в римских тогах, будто вылезшие из ванной, сидят под гипсовым алтарем. Глупее зрелища не придумать. Сам дворец, еще вчера бывший республиканской тюрьмой, где, ожидая смерти, возможно, сидела жена прославляемого ныне генерала креолка Жозефина, сверкает парадными залами и недавно возвращенной (украденной в революцию) мебелью. И мы, избранные смертные, глазеем из окон дворца во двор, ожидая генерала.
Пугающий грохот! Это салют, выстрелила артиллерийская батарея в Люксембургском саду. Начало церемонии. Под крики: «Да здравствует республика! Да здравствует Бонапарт!» — вводят того, кого я знал жалким офицериком. Он по-прежнему преступно молод и еще более щупл. Но какая величественность. И если эти идиоты в тогах также похожи на римлян, как идиотские гипсовые статуи в Алтаре на искусство, то он похож… Истинный Цезарь.
Равнодушно слушает безвкусные выверты словословия: «Скупая природа. Какое счастье, что ты даришь нам от случая к случаю великих людей!» И прочее…
Его ответная речь образна и отрывиста, как военный приказ: «Наша великая революция преодолела восемнадцать веков заблуждений. Двадцать веков Европой управляли религия и монархия. Но теперь, после моего мира, наступила новая эра — правления народных представителей!»
И всеобщий вопль восторга. Он идол.
Каюсь, колебался, прежде чем передать ему послание. Почувствовал себя маленьким, жалким во время этого народного безумия. Но заставил себя вспомнить, скольких они почитали за мою жизнь: Людовик ХV, по прозвищу «Возлюбленный народом», его статуи разбиты ныне по всей Франции, Мирабо, по прозвищу «мосье Восхищение», выкинули из могилы, Марата на руках носи-
ли в лавровом венке, теперь его имя проклято… Дантон, Робеспьер… и т. д. Целого дня не хватит произносить имена вчерашних богов…
И я подошел к его жене.
Говорят, креолке на самом деле уже пошел четвертый десяток, и когда она выходила замуж за молодого героя, в брачном контракте скинула себе аж четыре года. Но сейчас румяна и пудра свершили обычное чудо: юное очаровательное личико, голубые глазки, огромные ресницы, вьются темные волосы с медным отливом и эта нежность голоса, эта грация и легкость в движениях, которую я так любил у Антуанетты… И кокетство, зов — это великое «Пойди сюда», которое сводит с ума. О женщина!..
Я передал ей письмо. Она умудрилась прелестно улыбнуться, не разжимая рта (говорят, у нее плохие зубы).
Вскоре последовал ответ генерала: «Я с удовольствием воспользуюсь первым представившимся мне случаем, чтобы познакомиться с автором «Преступной матери». И ни слова о доме!
Письмо означало: вы хотите меня увидеть, но я не хочу.
Настаивать было опасно.
Кстати, весьма странный вкус у гражданина Бонапарта — из всех моих пьес он почему-то избрал не самую удачную.
И когда два года назад «Комеди Франсэз» возобновила «Преступную мать», разнесся слух, будто генерал Бонапарт специально вернется из Италии, где одерживал очередные великие победы, чтобы посмотреть любимую пьесу. Я всегда отказывался выходить на сцену на аплодисменты в финале. Но его присутствие… Кроме того, соскучился по признанию… после собачьих последних лет бегства, эмиграции и прочего.
Вышел на сцену. Аплодисменты вновь заставили меня пережить забытое чувство славы. Но тщетно искал его глазами: Бонапарта в зале не было, наш герой продолжал воевать в Италии…
Теперь он в песках Египта. Так что можно сказать: сегодня по уважительной причине он не сможет участвовать в представлении…
Но вернемся к списку действующих лиц сегодняшней пьесы. Король и королева также отсутствуют. Как известно, тоже по самым уважительным причинам: удалились в могилу. Так что из всего списка должны прийти только граф Ф., маркиз де С. и она. И все-таки прелестное ожидается представление. Мое последнее представление.
Однако негодяй с китайским носом не торопится принести мне кофе…»
Гражданин Бомарше позвонил в колокольчик. Но никто не пришел.
После чего он и услышал…
Гражданин Бомарше продолжает сочинять пьесу«В это время (о, тишина майского утра на окраине Парижа!) по булыжной мостовой тяжело и звонко прогрохотало. И затихло. В окно увидел — подъехала карета и остановилась у моего дома…»
Лучше так: «В то важнейшее утро в жизни гражданина Бомарше…» Нет, можно точнее: «В то утро, 17 мая 1799 года, обещавшее стать последним в жизни Бомарше, к некогда роскошному (но весьма пострадавшему в дни революции) огромному дому, принадлежавшему сему гражданину, подкатил экипаж…»
В окно Бомарше наблюдал, как из кареты выпрыгнул господин в черном и открыл дверцы. После чего из экипажа стремительно выскочил другой, уже знакомый нам господин и тоже в черном…
«Вот это новость! Каково действующее лицо. Он и не заявлен в сюжете. Его нет в списке действующих лиц! Поворот сюжета?!»
Теперь Бомарше кричал, сопровождая ругательствами каждое слово:
— Куда исчез подлец? (Непечатно.) Фигаро! (Непечатно.) Неси одеваться! Мало того, что ты так и не принес мне кофе. Мало того, что твой китайский нос… (Совсем непечатное.)
Он яростно, но тщетно звонил в колокольчик.
А в дверь уже стучали. После чего просунулась голова прибывшего.
— С добрым утром, гражданин Бомарше,- необычайно ласково пропела голова, и втиснулось в едва открытую дверь узкое туловище.
«В черном фраке пришедший был пугающе худ. Землистое лицо, бесцветные пряди волос, бесцветные брови, хищный костлявый нос, усмешка в тонких сжатых губах и непроницаемый взгляд бесцветных рыбьих глаз».
— С добрым утром, гражданин Фуше. Вынужден принять вас в халате.
— Я немного рано, гражданин?
— У вас, вероятно, бессонница, гражданин…- ответил Бомарше.
— Спасибо, что вы рассердились. Обычно, когда меня видят, пугаются.
— Что делать, для многих вы, как бы это выразиться…
— Поделикатней,- веселясь, подсказал гражданин Фуше.
— Вы — некоторое воспоминание о…- Бомарше в тон засмеялся.
— О мерзостях навсегда ушедшей в Лету нашей великой революции,- подхватил как-то сочувственно гражданин Фуше.- Да, да… тысяча шестьсот четырнадцать убитых в Лионе. Ужас. Но порядок в Лионе навели.
— И бедного короля вы тоже отправили на гильотину.
— Кошмар… И королеву, не забудьте. Я голосовал за казнь обоих. Конечно, заблуждение, но монархию закончили. Какая эпоха ушла! Но вы правы — французы вспоминают с ужасом, что сотворили. Хотя, поверьте, уже завтра поставят памятники всем, кого нынче клянут. И Дантону, и всем кровавым глупцам. А умным людям — никогда…- продолжил вздыхать Фуше.- А я давно не был в Париже. Все так изменилось! Прошло всего три года, как они отослали меня послом. Наше вечное — «посол вон!». Предпочли держать вдалеке, все-таки символ ушедшего печального времени. Однако, видите, я снова тут. И как вскоре узнаете — надолго. Отправился нынче в Булонский лес, потом на Елисейские поля. Послушайте, куда подевалась революционная простота? Только после революционного воздержания может быть такой разврат, такая жажда роскоши, удовольствий. Среди аллей и кофеен дамы в туалетах античных богинь. Мужчины с драгоценными набалдашниками. Выставка богатства, как при проклятом королевском режиме. И давно это здесь началось?
— Вы отлично знаете — на следующий день после того, как упала голова Робеспьера.
— Бедняга Робеспьер. Да, погиб.
— И тоже благодаря вам.
— Именно, именно,- сокрушался Фуше.
— И к власти опять вернулись деньги. И как ни удивительно…
— Да, вернулся и я.
— Ну, конечно, вы должны были вернуться! Как же я не понял!
— Тоже удивляюсь. Умный человек. И корите меня старой кровью. Новые времена. В Париже наконец-то усвоили: кто-то должен хорошо защищать наворованные в революцию богатства. Кто-то должен помогать держать в узде опасное чудовище, пардон, горячо любимый французский народ. Нужны жесткие, жестокие, исполнительные люди.
— Вы правы — те, кто прежде хорошо исполнял роль кровавого революционера…
— Приятно с вами беседовать: «Исполнял роль». Именно! Да, только он способен исполнить новую роль — беспощадно покончить с «кровавой революцией»! Так ее теперь называют. Короче, уже неделя, как Директора затребовали меня из посольского изгнания. Этого, кстати, еще не знает никто… Так что это мой подарок гражданину Бомарше, обожающему все узнавать первым. Уверен, что котировки на бирже вначале упадут. Наши болваны испугаются моего возвращения… решат, что возвращается революция. Так что можете лихо поиграть…
Бомарше молчал и вопросительно глядел на собеседника.
— Новый министр полиции, к вашим услугам. Так что теперь, дорогой гражданин, вряд ли для кого-нибудь я буду приходить вовремя. Надеюсь, не особенно встревожил вас этим сообщением?
— Ну что вы, меня столько раз арестовывали и при всех режимах. Однако к делу.- И Бомарше закричал: — Эй, Фигаро, кофе гостю!
Но слуга не появился. Фуше улыбался.
— Ваш нынешний Фигаро не сумеет прийти с чашечкой кофе… Его только что увезли в полицию, вернут тотчас после нашего разговора. Слуги любят подслушивать. Я не хотел, чтобы он услышал наш разговор.
— Сколько продлится наш разговор?
— Вам, как знаменитому часовщику и, следовательно, контролеру времени, я просто обязан точно ответить. Но увы!.. Изучив, пока лишь заочно, вашу манеру беседовать, эту вашу любовь к бесконечному монологу — сказать не берусь.
— Только говорите громче. В последнее время я несколько оглох.
— Да, да… Знаменитая глухота Бомарше. Кстати, могу рассказать, когда и, главное, почему она у вас появилась. Это случилось, когда в Париже впервые давали оперу Моцарта «Женитьба Фигаро». Позвали, естественно, и вас. Глупцы ждали отзыва автора великой пьесы о знаменитой опере. Но внезапная глухота помешала…
— Да, мало что довелось услышать.
— Вот именно,- продолжал сокрушаться гражданин Фуше.- Слушать-то пришлось через рожок. Какая потеря! Опера очаровательна. Легкомысленна, как тот исчезнувший танцующий век. Мосье Талейран, наш новоиспеченный министр иностранных дел, большой любитель афоризмов, сказал мне: «Кто не жил в восемнадцатом веке, тот вообще не жил». На мой вкус лучше иначе: «Кто жил в восемнадцатом веке, тот довольно быстро уже не жил». Сколько великих мертвецов отправил на гильотину ваш веселый Фигаро, то бишь наш увлекающийся проказник великий народ. Правда, главный смысл «жажды бунта великого Фигаро», который так пленял в вашей пьесе господина Дантона… отправленного, кстати, все тем же «великим Фигаро» на ту же гильотину… совершенно пропал в очаровательной музыке. И оттого-то злые языки и утверждали, что вам попросту очень не понравилась опера. И потому злосчастный рожок появился. И те же злые языки настойчиво полагают, что с тех пор вы всегда глохнете вовремя… Вы хотите оглохнуть сейчас?
Гражданин Бомарше молчал. Или, точнее: «Вместо ответа гражданин Бомарше начал пристально изучать лицо гражданина Фуше».
— Что вы так смотрите?
— В последнее время,- задумчиво произнес Бомарше,- я все чаще размышлял: стоит ли оставаться знаменитым, но престарелым, точнее, устарелым драматургом, когда можно стать молодым прозаиком? И потому теперь учусь описывать. Прозаики так болтливы. Драматург пишет: «Вошел Фуше». И все ясно. Прозаик: «Вошел Фуше с лицом бледным…» — и т. д.
— Не трудитесь. Вы уже столько раз описали мое лицо. «Этот Фуше с лицом трупа и душой демона». Это вы сказали обо мне шестого мая тысяча семьсот девяносто седьмого года на банкете по случаю представления в «Комеди Франсэз» вашей пьесы «Преступная мать» в разговоре с генералом Моро. Во время свадьбы вашей дочери девятого июля девяносто шестого года вы высказались обо мне столь же образно в разговоре с гражданином Лебреном, членом Совета Старейшин: «Какое счастье, что длинная фигура этого мерзавца…- то есть моя,- торчит за пределами Франции. Этот черт из табакерки,- то есть я,- кроме дьявола, умудрился предать всех». Не удивляйтесь точности — я уже принял досье Министерства полиции. Ничего, ничего, я не обидчив.
Ваше дело говорить, гражданин Бомарше. На то вы и великий сочинитель. А наше дело записывать, чтобы не пропали слова бессмертных. Вы часто обо мне говорили, и это большая честь. Но когда девятнадцатого декабря девяносто шестого года вы сказали: «Мерило благородства — это то страдание, которое испытывает человек, совершив низость. Люди типа Фуше не знают, что это такое»,- вы не были мудры. Как раз все наоборот. Это было большое искусство — не испытывать страдания, постоянно совершая низости. Ибо только так можно было выжить в наше грозовое время. Так что на укоризненный вопрос всех наших великих глупцов — великих революционеров, которые нынче покоятся в безымянных могилах с отрезанными головами меж раздвинутых ног: «Чем вы занимались в то кровавое время?» — есть только один знаменитый ответ: «Мы выживали»… Простите, не могу оторвать глаз от этих стульчиков.- Фуше указал на два грязных стула, сиротливо стоявших у вишневой занавеси.
Бомарше печально посмотрел на них.
— Да, гражданин, эти два изгаженных стула, пожалуй, нынче вся роскошь в этом когда-то великолепном доме.
— Точнее, во дворце, который в Европе королей имел единственный литератор, сын жалкого часовщика и автор пьесы, разрушившей эту самую королевскую Европу, Пьер Огюстен Бомарше.
— Я как-то над этим не задумывался.
— Я построил бы вашу реплику иначе: «Я над этим задумывался и гор-
дился».
— Соавторство принимается.
— Зачем вам такой огромный дом? В этом была потеря вкуса. Это не праздный вопрос, как вы поймете потом.
— Допрос начался?
Фуше улыбнулся.
— Мне было уже под пятьдесят,- начал Бомарше,- и я решил осуществить мечту жизни каждого литератора. Построить большой… нет, огромный собственный дом. Дворец для Художника. Я нашел довольно удачное и, главное, тихое место здесь в Сент-Антуанском предместье. Дом, как вы видите, выходит на площадь, где недавно стоял тюремный замок Бастилия. Здесь заканчивается сумасшедший Париж. По одну сторону — дома великого города. По другую — сельская идиллия, загородные дома «под листьями», особнячки, куда когда-то приезжали для любовных безумств вельможи последнего королевства. Здесь был дом Калиостро. Я построил этот дворец, как я хотел. Свет и простор. Сам придумал этот длиннейший фасад в форме полукруга с колоннадой. Двести окон по фасаду. Внутри мрамор, красное дерево. Огромная бильярдная, похожая на собор, искусно скрытое освещение. Вам следует все это представить, ибо ничего, кроме стен, увы, не осталось.
— А как вы относились к тому, что дом Бомарше называли в Париже «образцом варварской роскоши и дурного вкуса»?
— Я отвечал: «В Париже много умных людей. Но, как правило, они экономно расходуют свои мысли». Все, что я делал в жизни, большинство не понимало… Дом похож на меня. В нем размах.
— Причем из всех окон у вас видна…
— Совершенно верно — Бастилия.
— Это вас не пугало? Впрочем, просвещенные люди выше суеверий… Они даже в Бога не верили.
— Хотя не доходили до такой смелости, как один бывший священнослужитель, привязывавший в дни революции Евангелие к хвосту ослов…
— Привязывавший, когда нужно было. Но теперь вы можете увидеть меня на молитве в Нотр-Даме. Надеюсь, Бог по-прежнему столь же милосерден к грешникам, как и до революции…
— Что же касается Бастилии. Мне ведь приходилось…
— Да, да,- сокрушенно подтвердил Фуше,- сидеть в тюрьме. И не раз.
— Да и Бастилия была отнюдь не мрачным, напротив, очень красивым средневековым замком. Совсем не портила вид. Но вы правы, я должен был понять: судьба предупреждала меня. Не зря Бастилия глядела на меня из всех окон. Как видите, все в доме разрушила революция. Уничтожила камин каррарского мрамора, вот в этой спальне стоял, теперь приходится закрывать занавесью изуродованную стену.- Бомарше показал на вишневую занавесь.- В гостиной был этрусский подлинный мозаичный пол — выломали, разбили зеркала, украли гобелены, изуродовали расписной потолок похабными надписями. Все картины исчезли. Но больше всего жаль роскошный парк с греческими статуями: аллеи и рощицы соседствовали с водопадом. В зелени бюсты любимых философов…
— И себя не забыли.
— Нет, это был просто камень со словами Фигаро: «Я все видел, всем занимался, все испытал»… На холме возвышался Храм Вольтера. И его удивительная статуя: голый Вольтер с жалким телом. И саркастической, единственной в мире улыбкой.
— Хотя голым можно было изобразить вас. Вы сильно прогорели, издавая его сочинения. Думаю, это было единственное предприятие, когда вы не думали о деньгах.
— Мы все его должники. Вольтер осуществил мечту всех литераторов, начиная с Платона. Благодаря ему философы стали править королями. И великий прусский король и великая русская императрица заискивали перед немощным стариком. Заискивали перед Разумом. Я увидел его впервые, когда после тридцати лет изгнания он вернулся в Париж. Наш несчастный безвластный король разрешил приехать королю подлинному. И весь Париж, все знатнейшие и религиознейшие рвались в дом Вольтера, смеявшегося над знатностью и Богом много десятилетий. Все окружение Марии Антуанетты отметилось в доме подлинного короля. Пришел и я, предложил Вольтеру издать собрание его сочинений. Я знал, оно будет убыточным. И Вольтер это знал и был благодарен. И мы обнялись.
— Вольтер и его друг Бомарше — историческое объятие.
— Я содрогался от запаха смерти из его рта.
— По нашим сведениям, это был единственный раз, когда Вольтер принял своего друга. О котором он столько раз, раздраженный его популярностью, говорил: «Ах, этот Бомарше!.. Он мог бы стать Мольером… если бы не любил жизнь более литературы». И далее следовала пренебрежительно-язвительная вольтеровская улыбка, совсем как на скульптуре в вашем саду… И все понимали — Мольером Бомарше не стал!
— Простим же слабости великим за счастье, которое они нам доставляли,- засмеялся Бомарше.- Все мы, литераторы,- члены республики волков. Сколько раз я в этом убеждался! При короле в списке угнетенных сразу вслед за евреями смело можно было поставить моих коллег-драматургов. Со странной покорностью мы терпели власть актеров, забиравших все наши гонорары. Я решил собрать драматургов вместе и отвоевать наши права. Но на первом же заседании господа литераторы переругались… друг с другом! Вечно обиженные всеми и вечно ревнивые друг к другу, они вызубрили только одну фразу, которую тотчас сказал мне лучший из них — Лагарп: «Если среди вас окажется такой-то, учтите — меня среди вас не будет».
— Запах смерти,- засмеялся Фуше.- Думаю, вы часто вспоминали запах смерти, когда думали о великом Вольтере. «Когда стало ясно, чем закончились его великие идеи». Ваша фраза, сказанная вскоре после революции и, конечно же, оставшаяся в вашем досье.
— Хотя точнее было бы сказать: «Чем вы закончили его идеи».
— Или уж совсем точно — «мы», дорогой гражданин. Он, вы, ваш Фигаро, его монологи бунтаря, возбуждавшие умы. А потом уже я, Дантон, Демулен, Робеспьер…
— И все же великое было время. Первая годовщина взятия Бастилии. Ни одна страна не знала подобного опьянения свободой, все пришли на Марсово поле. От герцога Монморанси до последнего кочегара. Не было конца веселью, пляскам. Король, Антуанетта, члены Национального собрания… Никогда король не чувствовал такой любви нации. Я предложил тогда воздвигнуть на Марсовом поле гигантский монумент Свободы. Все мы мечтали «выпрямить дерево», но почему-то наклонили его уже в другую сторону. Да и сама свобода началась с сомнительного подвига — взятия Бастилии. Мне посчастливилось увидеть весь спектакль.
— Вы удивительно выдержаны. Совершенно не интересуетесь, зачем вас навестил министр полиции.
— Я чувствую, меня ждет очень интересное, и откладываю на десерт. Я попросту рад беседовать с умным человеком. Последнее время у Бомарше мало любопытных посетителей. В шестьдесят семь лет все примиряются с твоей славой. Ты мэтр. К тебе приходят в основном молодые, изумленные, что столь великий человек еще жив. Или выжившие из ума сверстники… Итак, мы говорили о взятии Бастилии. Десять лет назад! Десять лет прошло — и как вчера. В тот июльский день у меня было много гостей. После обеда прогуливались по парку. Постояли у статуи голого Вольтера, потом отправились обедать в огромную столовую. Но обед был прерван. На улице раздались крики. И в окна мы увидели огромную толпу, заполнившую площадь. Обед оказался историческим. Народ штурмовал Бастилию. Из ста девяноста четырех окон по фасаду мои гости наблюдали Историю. Как тысячи вооруженных ружьями, кольями и пиками штурмовали крепость… Помню, из крепости показался дымок. Несколько инвалидов, оборонявших ее, выстрелили из пушек. Потом дымки прекратились. Кто-то из защитников показался в воротах с белым флагом, и толпа бросилась внутрь крепости. А затем из окон мы увидели странное. Торжествующая, орущая песни толпа. Впереди человек нес пику… на ней было что-то… мы не разглядели. Но когда он приблизился, я понял: это была человеческая голова! Моего знакомца коменданта Бастилии!
— Да, тысячи фигаро в тот великий день начали воплощать свои идеи равенства…
Но Бомарше, к некоторому разочарованию гражданина Фуше, будто не слыша насмешки, преспокойно продолжал:
— И во главе толпы я узнал хорошо знакомого мне молодого человека. Маленького, заросшего волосами, нервного… Полтора десятка лет до того, как
построил этот дворец, я жил в Латинском квартале. Купил дом недалеко от дворца герцога Конде… там потом построили Одеон… И в трех шагах от меня жил некто господин Дюплеси, человек состоятельный, набожный и благонамеренный. Я с ним с удовольствием раскланивался, ибо у него подросла дочь, совершенная красотка…
— Ее звали Люсиль,- улыбнулся Фуше.
— Я уже решил поближе познакомиться с нею, но… В их дом начал ходить худенький маленький юноша, обвешенный длинными волосами, с дурной привычкой нервно кусать ногти, уродец с загнутым как клюв носом…
— Его звали Камилль Демулен.
— Потом я с завистью наблюдал, как они целовались в Люксембургском саду. И все думал: интересно, как он целуется с таким носом? Ведь мешает… С ними всегда гулял маленький молодой человек с узким лбом и поразительно упрямым подбородком. Он обожал голубые фраки, и у него была смешная привычка слишком пудрить волосы. И когда он снимал шляпу, над ним вставал белый нимб. Готов поклясться, он тайно был влюблен в Люсиль. Но вряд ли посмел что-то. Он был из тех онанистов, которые никогда не подойдут к женщине. Как выяснилось, они с Демуленом вместе учились и его звали Робеспьер… Впрочем, вы их хорошо знали.
Фуше рассмеялся:
— Более того, дружили. Мы были погодками. Робеспьер старше меня на год, я на год старше Камилля. Самое забавное, впервые я их увидел вместе всех троих. В тот день я приехал к Одеону в тщетной надежде попасть…
Бомарше засмеялся, он понял.
— Да,- продолжал Фуше,- весь Париж мечтал тогда попасть в Одеон, где давали «Женитьбу Фигаро». Вся Франция была наслышана о пьесе Бомарше… Экипажи вдоль Сены, тысячная толпа заполняла площадь. Как и положено было тогда во Франции, запрещенную комедию никто не читал, но о ней знали все! Все знали, что Фигаро говорит там восхитительно возмутительные вещи. И все хотели их услышать — королева, принцы крови. Сопротивлялся один глупый король. Да, только этот глупец понимал то, чего не понимали умники: как страшна эта пьеса. И когда его заставили, наконец, разрешить… вся аристократия — принцы крови, двор — бросилась в театр аплодировать Фигаро, который еще только собирался с ними покончить. Помню, было тепло, конец апреля. Я пробился к самому театру. Стоял в толпе и не мог даже пошевелиться. Спасло появление герцогини Ламбаль. Полиция пробила ей дорогу. И освободила меня из плена. Несколько человек были задавлены в той толпе… Около меня, притиснутые ко мне, стояли двое юношей и девушка. Тщетно мечтающие, как и я, попасть на вашу пьесу. Думал ли я, что буду запросто беседовать с вами? Думал ли, что подружусь со всей этой троицей и что двое стоявших рядом юношей будут решать судьбы Франции? И что один из них — маленький Робеспьер — отправит на гильотину и эту девушку Люсиль, в которую, вы правы… он был безнадежно влюблен, и этого юношу Камилля Демулена, с которым дружил с детства.
— Думал ли Робеспьер, что сам там очутится? И этому немало будет способствовать четвертый, стоявший вместе с ними в толпе? С которым он вскоре подружится. Какая пьеса о дружбе четверых!
— Думал ли автор пьесы, что ему будет дано увидеть великое — как победил его литературный герой?.. Правда, вскоре после победы его героя автору самому придется спасаться от него через подземный ход. Толпа разъяренных Фигаро будет штурмовать дом богача Бомарше. Забавно! Кстати, построив дворец, вы почему-то прорыли подземный ход…
— Архитектор спланировал его вместе с дворцом…
— Да нет, совсем не так, гражданин. Его начали рыть шестнадцатого декабря тысяча семьсот восемьдесят седьмого года, вскоре после того, как вы посетили салон господина Водрейля. Мы еще вернемся к этому вашему визиту в дом господина Водрейля… Как видите, я достаточно знаю о вас. В парке около камня со словами Фигаро до сих пор находится скрытая камнями потайная дверь. Подземный ход на улицу Па-де-ля-Мюль. Одиннадцатого августа девяносто второго года, когда тридцатитысячная толпа штурмовала ваш дом, вы, переодетый, ползли по потайному ходу. Но почему вы вдруг начали строить этот ход? И это, думается, я понял.
— Из того же досье?
— Вы скоро поймете, что шутки тут неуместны. Мы еще не раз к нему вернемся. Какое это увлекательное чтение — досье на Бомарше. Особенно вот этот эпизод. Он случился за пару лет до штурма Бастилии. В одном из салонов вы увидели мосье Казота. Мне его тоже пришлось повидать. Правда, позже.
— Думаю, и не в лучшее для него время.
— Вы правы. Перед тем, как его гильотинируют. Полуслепой, круглолицый, с добродушнейшим лицом, так не вязавшимся с тем таинственным, что он обычно говорил… Он был членом секты мартинистов и много занимался общением с миром духов. Поэтому досье на него…
— Могу представить.
— Поверьте, не можете — такое оно обширное. Впрочем, как и ваше. И многих умных людей. На Казота набралось пятьдесят девять томов. Казоту было под семьдесят, когда вы его увидели в тот день. Вы ведь не знали его до этого?
— Его самого — нет. Но хорошо знал его мистические стихи и романы. Говорили, что после выхода в свет его «Влюбленного дьявола» и начались его видения. Все вокруг него было таинственно, как и его казнь после революции. Надеюсь, в досье указана причина странной казни?..
Фуше развеселился:
— «Странной»… Так вы сказали? Да нет, закономерной. И я вам расскажу подробности… Ваш знакомец Казот казнен двадцать четвертого сентября тысяча семьсот девяносто второго года. Я был среди тех, кто требовал его казни. Глава его секты Сен-Мартен да и его последователи приветствовали революцию. Казот же оставался приверженцем короля и даже участвовал…- Фуше остановился, помолчал и медленно закончил: — В побеге Людовика Шестнадцатого и его семьи летом девяносто второго. Вместе с неким графом Ферзеном и еще одним господином. Оттого его и казнили.- Здесь гражданин Фуше вновь выдержал долгую паузу. Он внимательно смотрел на гражданина Бомарше, потом произнес: — Да вы и сами об этом очень хорошо знаете.
«Но лицо Бомарше сохраняло полнейшую невозмутимость».
— Неужто ошибся? — насмешливо продолжал Фуше.- А мне казалось, вы замечательно осведомлены об этом побеге.
— Я видел Казота всего однажды,- равнодушно сказал Бомарше,- на том вечере в салоне мосье Водрейля, о котором вы заговорили.
— После которого вы и приказали вырыть потайной ход. Мне очень хотелось бы услышать об этом вечере именно от вас.
— Это и есть цель вашего прихода?
— Цель впереди. А это назовем вступлением. Прежде чем я начну задавать вам главные вопросы… Итак?
— Это случилось,- начал Бомарше,- думаю, то ли в конце тысяча семьсот восемьдесят седьмого года… то ли раньше. Года сливаются.
— С удовольствием помогу: двенадцатого декабря тысяча семьсот восемьдесят шестого года.
Бомарше развел руками, показывая, как восхищен знаниями гражданина Фуше.
— Простите, прервал вас… Я весь внимание. Итак, двенадцатого декабря тысяча семьсот восемьдесят шестого года…
— В тот вечер у мосье Водрейля собралось многочисленное общество. Несколько философов, несколько прекрасных и при том, как ни печально, умных дам. Среди приглашенных были люди самых разных чинов и званий — придворные, судейские, литераторы, академики, короче, Разум королев-
ства. Превосходно пообедали; мальвазия и капские вина постепенно развязали языки, и к десерту наша веселая застольная беседа приняла такой вольный характер, что временами даже начинала переходить границы благовоспитанности. В ту пору в свете ради острого словца уже позволяли себе говорить решительно все. Кто-то рассказал малопристойные анекдоты, и дамы слушали их безо всякого смущения, не считая нужным даже закрываться веером. Затем послышались насмешки над религией. Кто-то привел строфу из вольтеровой «Девственницы», другой — философские стихи Дидро: «Кишкой последнего попа последнего царя удавим». Кто-то встал и, подняв бокал, громогласно заявил: «Да, да, господа, я так же твердо убежден в том, что Бога нет, как и в том, что Гомер был глупцом». И он в самом деле был убежден в этом. Тут все принялись толковать о Боге и о Гомере; впрочем, нашлись среди присутствующих и такие, которые сказали доброе слово о том и о другом.
— Это были…
— Да, я… Постепенно беседа приняла более серьезный характер. Кто-то выразил восхищение истинной революцией, которую произвел в умах Вольтер. Превозносились и остальные философы.
— И также ваш Фигаро, как сказано в досье. Он был тогда у всех на устах, ибо «готовил великое дело освобождения умов»… И подготовил.
Но Бомарше был невозмутим. Опять пропустил колкость. И продолжал:
— Все сошлись на том, что суеверию и фанатизму неизбежно придет конец, что место их займет философия, что революция не за горами. Уже принялись высчитывать, как скоро она может наступить, и кому из присутствующих доведется увидеть желанное царство Разума собственными глазами. Люди преклонных лет сетовали, что им до этого не дожить. И тогда Казот… он угрюмо молчал весь вечер… вдруг сказал: «Можете радоваться, господа, вы все увидите эту великую революцию, о которой так мечтаете. Я ведь немного предсказатель, и вот я говорю вам: вы ее увидите. Но знаете ли вы, что произойдет после революции со всеми… точнее, почти со всеми здесь сидящими? И, главное, что будет ее итогом, логическим следствием, естественным выводом?» Здесь он вдруг замолчал. И тогда маркиз де Кондорсе презрительно улыбнулся: «Ну что же вы остановились? Философу интересно выслушать прорицателя…» Но Казот все колебался. И, наконец, не без усилия, начал: «Вы, господин де Кондорсе, закончите свою жизнь на каменном полу темницы. Вы умрете от яда, который, как и многие другие в столь ожидаемые «счастливые времена», вынуждены будете постоянно носить с собой. Вы примете его, чтобы избежать руки палача…» В первую минуту все онемели от изумления, но тотчас же вспомнили, что добрейший Казот славился своими странными выходками, и стали смеяться. Помню, особенно громко хохотал Кондорсе, которому через пять лет в дни террора суждено будет принять яд в тюрьме!.. Но Казот перекрыл общий смех и продолжал: «Это, кстати, случится в царстве Разума… В честь Разума в те дни будет воздвигнут особый храм… Более того, во всей Франции не будет других храмов, кроме храмов Разума… И вот во имя Разума, во имя философии, человечности, свободы начнется повальное убийство… И вы, улыбающийся господин Мальзерб, и все здесь сидящие и так весело хохочущие…- Здесь он остановился и опять поправился: — Нет, почти все, кончите свою жизнь на эшафоте. И самое удивительное, вас убьют не завоеватели, не нашествие турок или татар. Люди, которые отправят вас на смерть, будут такие же поклонники философии, и они будут произносить те же слова, которые произносите здесь вы… и они будут повторять те же мысли о Разуме, и будут цитировать те же стихи из «Девственницы», из Дидро, и при этом убивать, бессчетно убивать».
Тут все перестали смеяться. Смех застрял в горле — тон его завораживал. Потом послышались голоса: «Он сумасшедший!.. Да нет, он просто шутит! В его шутках всегда есть нечто загадочное». Помню, герцогиня де Грамон не выдержала, сказала как-то просительно: «Но мы, женщины, счастливее вас, мужчин, к политике мы непричастны, ни за что не отвечаем, потому что наш пол…»
«Ваш пол, сударыня,- резко прервал ее Казот,- не сможет на этот раз послужить вам защитой. И как бы мало ни были вы причастны к политике, вас, герцогиня, постигнет участь мужчин». Здесь не выдержал уже Мальзерб: «Да послушайте, господин Казот, что это вы такое проповедуете, что же это будет? Конец света, что ли?» «Этого я не знаю. Знаю одно: герцогиню со связанными за спиной руками повезут на эшафот. И вместе с нею в тот день будете также и вы, господин Мальзерб… и тоже с руками за спиной… И вы… и вы,- он указал еще на двух дам,- будете с ними».
«А как же мы все поместимся в одной карете?» — Бедная герцогиня все пыталась обратить слова Казота в шутку.
«Карета? Ну что вы! — как-то монотонно ответил Казот.- Никакой кареты, сударыня. Тюремная повозка повезет вас всех на смерть. Впрочем, и более высокопоставленные дамы поедут на эшафот в такой же позорной, грязной тюремной телеге с руками, связанными за спиной».
«Более высокопоставленные? Уж не принцессы ли крови?» — иронически спросила герцогиня, но голос ее дрожал.
«И более высокопоставленные…»
Помню, как он стал бледен, произнеся это.
Среди гостей произошло замешательство, лицо хозяина помрачнело. А госпожа де Грамон, все желая рассеять тягостное впечатление, шутливо-капризно заметила: «Боюсь, суровый прорицатель не оставит нам даже духовника».
«Вы правы, сударыня, у вас не будет духовника, как и у других. Последний казненный, которому в виде величайшей милости даровано будет право исповеди…» — Он замолчал. И тогда не выдержал я и спросил: «Ну договаривайте, кто же этот счастливый смертный?» Помню, как исказилось его лицо, и он сказал хрипло: «Король Франции».
И тогда хозяин дома вскочил со своего места. Он подошел к Казоту и взволнованно сказал: «Дорогой Казот, довольно, прошу вас! Вы слишком далеко зашли в этой мрачной шутке и рискуете поставить в опасное положение и общество и самого себя».
Казот ничего не ответил и молча поднялся, чтобы уйти. Но его остановила все та же госпожа де Грамон, которая по-прежнему отважно старалась обра-тить все в шутку и вернуть всем хорошее настроение.
«Господин мрачный пророк,- сказала она,- вы тут нам всем предсказывали всякие ужасы, что ж вы ничего не сказали о самом себе? Что ждет вас?»
Некоторое время Казот молчал, стоя в дверях залы. Потом сказал: «Я могу ответить только словами Иосифа Флавия, описывающего осаду Иерусалима: «Горе Сиону! Горе и мне!» Я вижу себя на том же эшафоте».
Сказав это, Казот учтиво поклонился и вышел из комнаты.— Браво! Вот что значит гений Театра! Живая вышла сцена. Но насчет всеобщего ужаса — это не совсем так. В полицейском донесении об этом вечере есть забавная деталь,- сказал Фуше.- Это поведение одного из гостей. Когда все в ужасе внимали Казоту, он единственный…
— Вы правы, я расхохотался. Меня восхитило чувство юмора у Господа — позволить людям основать атеистическое царство Разума, где тотчас исчезнет всякий Разум. Заставить палачей убивать друг друга. Правда, когда Казот все это предсказывал, я не очень верил. Но когда все начало осуществляться, меня утешала только одна фраза Казота… Когда он сказал: «Это произойдет со всеми», то остановился, посмотрел на меня и вдруг поправился: «Почти со всеми».
-Так вот причина, почему он в вас поверил. Он знал, что вы выживете!
«Бомарше с изумлением глядел на Фуше».
— Опять не понимаете? А я уже не первый раз намекаю. Таинственный господин, который с покойным Казотом и графом Ферзеном попытался устроить это несчастное бегство короля и его семьи из Парижа… это ведь вы, гражданин Бомарше!
«Бомарше предпочел усмехнуться и промолчать».
Фуше продолжал:
— Кстати… коли мы уж заговорили о графе Ферзене. Граф пересек границу Франции. Он скрывается у племянницы казненной герцогини де Грамон и близкой подруги мадам Жозефины…
— Я не очень осведомлен, кто такая эта Жозефина. Слишком много новых знаменитостей. Не успеваешь следить.
— Вы по-прежнему очень хорошо осведомлены — и о Жозефине, и о графе, и обо всем… Вы даже передали Жозефине письмо генералу с предложением купить ваш дом…
— Браво!
— Нет, вы верно оценили новый список действующих лиц. Вот почему недавно вы прославили в ужасающих стихах господина Талейрана. И не в лучших стихах — нынешнего мужа гражданки Жозефины, генерала Бонапарта. С которым вы почему-то упорно пытаетесь встретиться. Я подчеркнул бы слово «почему-то». Ибо я знаю — почему. Кстати, в разговоре с поэтом Коленом д’Арлевилем… это было третьего мая девяносто шестого года, накануне премьеры вашей пьесы «Преступная мать»… вы зря насмехались над любовью Бонапарта к этой вашей пьесе. На мой вкус она и вправду не может сравниться ни с «Безумным днем…», ни с «Севильским цирюльником». Но в тех дух Фигаро — дух бунта. А Бонапарт, надо вам сказать, пришел этот дух усмирить… Впрочем, генерал неотступно занимает ваше воображение. Недавно про нашего неустрашимого генерала начали рассказывать забавный анекдот. Дескать, у Жозефины есть любимый мопс, про которого говорят, что он спит с ними. И Бонапарту приходится мириться в брачной постели с четвероногим «третьим»! Ха-ха,- засмеялся Фуше тонким смехом.- Он может выигрывать великие сражения, но отступает перед мопсом, когда дело идет о Жозефине.
— Забавно…
— Особенно, если знать, что этот анекдот… как и многие новые анекдоты… сочинил Бомарше… Он рассказал его впервые шестого июня тысяча семьсот девяносто восьмого года.
— Ну, ну… Бомарше не сочиняет так скучно. «Однажды Бонапарт сказал своему генералу: «Видите этого господина? — Он указал на канапе, где сидел мопс.- Это маленькое чудовище — мой удачливый соперник. Когда я женился, то узнал, что это он истинный хозяин постели мадам. И когда я захотел его прогнать, мне сказали: «Надо выбирать: или тебе спать где-нибудь, или делить с ним мою постель». Я вынужден был уступить. Но эта тварь менее сговорчива».
И Бонапарт показал генералу шрам на ноге».
— Браво. Правда, должен сообщить, что Бонапарт не так покладист, как в вашем анекдоте. Не так давно он тайно заплатил садовнику, пес которого загрыз несчастного мопса. Впрочем, неугомонная завела нового. Да, он ее боготворит. И новый мопс тоже. И тем не менее, несмотря на положение Жозефины, мне тотчас удалось узнать о приезде графа.
Здесь Бомарше хотел расхохотаться, но веселье не выходило сегодня, и он лишь брезгливо поморщился.
— Несмотря на мое отшельничество, которое вы не захотели признать, даже я знаю, что гражданин Фуше оплачивает огромные счета, которые тратит эта очаровательная мотовка гражданка Бонапарт.
— Принято! Польщен! — обрадовался Фуше.- Да, в мотовстве обе королевы наши похожи. И прежняя, и будущая. Да, воистину Жозефина не избегает сообщать мне новости. Но о графе я узнал помимо нее.- Улыбка на лице гражданина Фуше стала ослепительной.- Бонапарт сейчас находится в Египте. Местные безумцы считают, что он там застрял. А я уже начал готовиться к его приезду. И вот я узнаю, что супруги ищут гнездышко. Как и вы, девятнадцатого января предложивший генералу купить ваш дом, я тоже решил ему помочь. Но нетерпеливая мадам в прошлом месяце сама купила небольшое имение Мальмезон под Парижем. Это жалкое имение и есть все, на что способно ее воображение. После чего она начала его обставлять. Я предложил отвезти ее в Трианон и показать ей мебель, сделанную по заказу Марии Антуанетты. Она выслушала меня равнодушно и не поехала. И вдруг третьего дня сама заговорила о мебели Марии Антуанетты. Она попросила узнать, правда ли вы купили стулья королевы на аукционе. Этот внезапный интерес креолки к мебели Антуанетты, согласитесь, был подозрительным. Я сразу понял, что скорее всего таинственный некто, близко связанный с Жозефиной, интересуется этой мебелью. Так что уже вскоре мы выяснили про приезд графа Ферзена. Естественно, я поделился с мадам Жозефиной своим открытием и справедливым желанием немедля арестовать графа. Но вся беда в том, что Жозефина не желает, чтоб мы его арестовывали. А мы с каждым днем все внимательней прислушиваемся к ее желаниям. Как видите, я играю с открытыми картами. Кстати, забавная подробность… просматривая материалы Комитета общественной безопасности, я нашел в них письма, изъятые революцией у покойной королевы. По почерку мы установили их авторство. Это был ее любовник, все тот же граф Ферзен. И знаете, как он называл для конспирации Антуанетту? Жозефина! История улыбается!
Здесь гражданин Фуше издал несколько отрывистых звуков, напоминавших лай, но являвшихся смехом, и затем кивнул на два крошечных стула у стены. Сквозь грязь и пятна на них была различима золотая вышивка — сатир и нимфы, резвившиеся на лугу.
— Как я понимаю, это они и есть?
Бомарше улыбнулся:
— Да, последний вздох рококо. На свою беду они были светлые. Посмотрите, как нежна сохранившаяся позолота, как все тонко покрыто дорогим белым лаком, и обратите внимание на изящные ножки в виде колонн с желобком… И каков гобелен! Это, конечно же, изготовлено на мануфактуре Обюссона по рисунку Буше. Местный крестьянин украл гарнитур в революцию. Стулья стояли у него в хлеву. Круглым столиком с бронзовыми женскими головками он как-то зимой истопил печь… Эту мебель Людовик Пятнадцатый заказал для мадам Помпадур. В Трианоне был очаровательный кабинет. Там Людовик Любимый, кажется, так его звали…
— Вам лучше знать, гражданин Бомарше. Вы ведь с ним виделись?
— Принимал возлюбленных,- будто не слыша, продолжал Бомарше.- Он нажимал на педаль, из-под пола поднимался тот самый крохотный столик, сервированный на золоте на двоих…
— Поднимался под звуки менуэта. Вы должны помнить. Ведь именно там был ваш ужин с королевой, совершенно справедливо казненной нашим народом. И вы тогда сидели на этих креслах.
— Именно так, гражданин Фуше. Они не только изящны, они удобны, овальная спинка… Удобно было сидеть.
— Впрочем, граф Ферзен должен их помнить еще лучше. Он не раз ужинал с нею в этом кабинете. И оттого, по донесению, совершенно обезумел от гнева, когда узнал, что мебель королевы продавалась на аукционе… причем особенно бесновался, когда узнал, что купили вы… Его первый визит к вам я ожидаю уже сегодня. Только не делайте вид, что изумлены. Он предупредил вас вчера письмом. Его принес слуга его любовницы к вам в три пятнадцать пополудни. Но я уверен, что дело не в мебели. По моим источникам, на этот раз вы будете играть со смертью. Граф отчего-то помешан на мести вам. Он живет этим… а человек он отчаянный. Так что я предлагаю на это время оставить вашего слугу у нас. А вместо него поселить у вас надежного человека, который сумеет вас защитить…
— Я предпочту своего слугу. Меня пытались убить, и не один раз. Я знаю, как себя защитить.
— Да, да и вы тоже что-то задумали. Во всяком случае, вчера ваш слуга отнес записку некоему маркизу де Саду, проживающему… точнее, ютящемуся ныне у своей сожительницы на чердаке. Вы не хотите поделиться со мной?
Бомарше молчал.
— Ну что ж. Будем догадываться сами… А стулья и впрямь хороши. Неужели вы собираетесь восстановить прежнее великолепие вашего дома? Оттого купили стулья?
— Ну что вы. И тогда это стоило мне… я залез в такие долги… а сейчас и думать невозможно.
— И тем не менее вы пытаетесь. Вы попросили денег у американцев.
— Я попросил вернуть долг. Всего лишь. Но это самый скупой народ в мире. Я помогал им. Сделал все, чтобы наш последний король поддержал их… На свои средства я отправил в Америку корабли, мортиры и боеприпасы… Америка задолжала мне два миллиона без малого.
— Миллион девятьсот восемьдесят три тысячи в золоте,- уточнил гражданин Фуше.
— Что толку! — Бомарше не оценил знаний новоиспеченного министра, он был в ярости.- И теперь, когда они получили независимость, после всех побед, я с уверенностью думал: Америка со мной рассчитается!
— Как странно. Прежде Бомарше умел выгодно вкладывать деньги.
— Что ж, и тут я первым сообразил… Поверьте, это будет очень богатая страна.
— Но пока ничего. Ни гроша.
— Я пытаюсь усовестить этих людей.
— Вы, с вашим умом, всерьез призываете отдать деньги нищему Бомарше? Неужели вы забыли, что деньги отдают только богатым. Я говорю о вашем «Послании американскому народу».
— Да, глупец,- несколько сконфуженно сказал Бомарше,- отправил, отправил послание…
— Шестнадцатого апреля в два часа дня, если быть точным. Полиция узнала тогда же… «Американцы, я не получил от вас ни гроша при жизни и умираю вашим кредитором. Я завещаю вам в наследство мою дочь, чтобы вы дали ей в приданое то, что вы должны мне. Подайте же милостыню Вашему Другу». Тон, на мой вкус, несколько не ваш. Но не в этом дело. Меня очень взволновали слова: «Я умираю». Не скрою, в какой-то мере они и послужили причиной моего прихода.
— Я умираю.- Бомарше засмеялся.- Это образ. Всего лишь.
— Я стараюсь думать именно так. Но учитывая сегодняшний приход графа Ферзена… и зная мстительные намерения графа, я взволнован… Вам никак не следует умирать сегодня.
— Мне очень нравится ваше пожелание.
— И вообще не следует умирать до нашего соглашения. Позвольте вновь обратиться к цели посещения. Поверьте, несмотря на всяческое преклонение перед вами, я не смею ограничить вашу свободу и запрещать вам распорядиться… пусть даже легкомысленно, собственной жизнью. Но если…
Фуше замолчал.
Молчал и Бомарше. Он уже понял.
— Если,- продолжал Фуше,- не дай Бог, граф Ферзен окажется куда опаснее, чем вы предполагаете, и уже сегодня вы расстанетесь с нашим столь несовершенным миром, то смею ли я попросить вас…
Он опять остановился, показывая нерешительность.
— Мужайтесь, гражданин Фуше, будьте бесстрашны, как…- Бомарше засмеялся.- Не знаю, как лучше сказать — «как всегда» или «как никогда»?
Гражданин Фуше был глух к издевкам. Он продолжил:
— Республика и лично я, мы будем безмерно вам благодарны, коли вы не сочтете за труд и составите некоторое завещание. Речь идет о вашем архиве, о документах, находящихся в вашем владении. Как следует из вашего досье, вы были секретным агентом Людовика Пятнадцатого и продолжали этим заниматься при казненном нацией Людовике Шестнадцатом… Головоломные интриги, к которым Бомарше был причастен, конечно же, меня интересуют… Но сейчас мне особенно интересны документы об одном гражданине, которым я просто обязан особенно интересоваться, вступая в должность руководителя полиции.
Здесь Фуше сделал значительную паузу, но лицо Бомарше оставалось безмятежным. И Фуше продолжил:
— Как вы уже поняли, я говорю о том гражданине, с которым вы встретились уже после революции… во время побега королевской семьи.
«На лице гражданина Бомарше отразилось совершеннейшее недоумение».
Фуше улыбнулся.
— Вы хотите сказать, что попросту не понимаете, о чем и главное о ком я говорю?
— Именно, именно, гражданин. И у меня нет никаких особенных бумаг, которые могли быть полезны республике.
Гражданин Фуше сочувственно вздохнул и открыл свой кожаный, весьма истертый портфель, успев сообщить при этом:
— Это и есть все наследство, полученное мною от покойного отца.
После чего из отцовского портфеля на свет Божий появился лист бумаги, каковой Фуше и передал гражданину Бомарше.
— Это подробная опись ваших бумаг, которые меня особенно интересуют. Признаюсь, опись составлена со слов вашего умершего любимого слуги Фигаро… Это забавно, что всех своих слуг вы зовете Фигаро. Я знаю, как вы ценили того очередного Фигаро. Но и полиция — тоже.
«И тут гражданин Бомарше решил стать насмешливо-патетичным. Швырнув листок гражданину Фуше, он визгливо-скандально спросил, точнее, прокричал»:
— И сколько заплатили мерзавцу?! Хотелось бы знать, почем нынче тридцать сребреников?
— Ну что вы. Деньги тут совершенно ни при чем… Как, впрочем, и в случае тридцати сребреников, о которых вы упомянули. Я знаю, что вы очень интересовались этой темой и как-то даже беседовали об «иудиных сребрениках» с самим Вольтером. Это тысяча семьсот семьдесят шестой год… месяц и день у меня записаны… коли вам понадобится. Какая беседа! Пиршество остроумия. Два великих литератора пытались пооригинальнее придумать причину, по которой Иуда предал Христа. Оба обожателя парадоксов, конечно же, решили приписать Иуде самые возвышенные идеи. А все потому, что ввела в заблуждение жалкая сумма. И вы, и наш гений справедливо не поверили, что за этакую нищую сумму один из ближайших к Христу учеников… да к тому же хранитель денежного ящика… мог предать своего учителя. И правы!.. Сребреники действительно были ни при чем. Я, как человек, много раз имевший отношения с иудами и сам иногда… поневоле… игравший сию роль, могу вам со всей определенностью это засвидетельствовать… Хотя никакой сложной истории там тоже нет. Все на самом деле очень просто. Иудой руководило чувство, подчиняющее смертных куда вернее, чем все сокровища мира. Это страх. Христос, читавший в сердцах, с самого начала знал силу человеческого страха. И оттого он знал, что даже верного Петра страх заставит отречься от Учителя. В главный миг отречься! И про Иуду знал: коли страх войдет в его сердце, он непременно выполнит предначертанное — предаст Учителя. Как, впрочем, бессчетное множество людей и до Иуды и после. И все именно так и случилось. Когда Иуда понял, что со дня на день Синедрион заставит римлян схватить Христа, он попросту испугался. Испугался, что теперь наверняка схватят и учеников. И, зная законы и мстительный характер врагов Христа…- Тут Фуше перешел на шепот.- Короче, позорный крест, на котором распинали разбойников, перед Иудой замаячил. И от страха он сам поспешил, помчался предавать. Вот когда Синедрион понял, как жалки ученики без Учителя. Овцы без Пастыря. И оттого их тогда и не тронули. А в знак презрения швырнули Иуде милостыню — сребреники жалким числом тридцать за самого Господа Бога. Так что могу вас уверить, гражданин, Евангелие совершенно право! А все ваши с покойным Вольтером сложные идеи совершенно излишни. И слугой вашим, очередным жалким Иудой, управлял всего лишь Страх. Гильотина, как вы помните, в те дни работала неустанно. Именно тогда арестовали вас. Именно тогда и позвали на допрос вашего слугу. Который готов был предать не только список хранившихся бумаг, но самого их хозяина. Страх! Страх — владыка мира. Да что жалкий слуга. Ваш идол… и мой, кстати… Вольтер. Вы лучше меня знаете: самим Вольтером перед смертью владел банальный Страх. Он попросту испугался: вдруг Господь, над которым он столько потешался, существует! А «Вольтер живет в веках» — так вы его прославили… Вот этой жизни вечной в аду, «в веках», он и испугался… И решил исповедоваться перед смертью, объявил, что умирает верным католиком. И подписал просьбу о прощении к церкви. Правда, подписав, умирающий, как написал опять же в доносе его слуга, «вдруг подмигнул и прошептал очень явственно: «Но если даже там ничего нет, то эти жалкие три строчки не смогут отменить тысячи написанных мною страниц»… Донос об этом у нас остался. Пережил и Вольтера. Как и донос вашего слуги. Удивительная вещь — рукописи исчезают, даже государства исчезают, а доносы…
— Бессмертны,- сказал Бомарше,- какая банальность!
Фуше опять издал некое кудахтанье, означавшее смех.
— Однако вернемся к вашим бумагам. Тогда падение Робеспьера избавило вас от их конфискации. Так что, скажу откровенно, я не знаю, где вы теперь их прячете. Но уверен, вы познакомите меня с вашим богатством. Ибо со своей стороны я предоставлю в ваше распоряжение весьма любопытные документы. Это целая коллекция полицейских донесений… о вас! Целая «Жизнь гражданина Бомарше»…
— В доносах.
— Именно!
— Во скольких томах?
— Не обижу. Много, очень много. Причем не поймешь чего больше — донесений от агентов или от коллег-литераторов.
— Что делать, эпоха… Я всегда говорил, если когда-нибудь издадут воистину полные собрания сочинений наших писателей, самым объемистым у многих станет последний том. Тиснено золотом, «Письма и доносы»…
— И хронология впечатляет. Первые доносы относятся к времени вашей молодости. По распоряжению покойного короля Людовика Пятнадцатого, сразу после того, как вы, совсем молодой человек… вам было двадцать пять лет и три месяца… взялись учить сестер короля играть на арфе… за вами тайно начал следить агент господин Барро. А после того, как вы стали известным литератором, ваш хороший знакомец, шеф полиции господин де Сартин… видимо, глубоко ценил вас… и оттого назначил сразу троих следить за вами. В том числе одного вашего близкого друга… мне не хотелось бы разрушать ваши иллюзии… я его не назову… тем более что он был гильотинирован республикой в тысяча семьсот девяносто третьем году. «О покойниках только хорошее»… После падения короля, по личному предписанию… да, столь ценившего вас Дантона, за вами надзирал комиссар республики гражданин Напье с целой командой осведомителей…
— Напье?.. Тот самый…- вдруг оживился Бомарше.
— Который был при казни Антуанетты… И хотя после революции количество осведомителей резко увеличилось, в девяносто четвертом году возникает некоторая печальная пустота в вашем деле. Что делать, Напье был гильотинирован вместе с помощниками… А Робеспьер уже никого вам не назначал, ибо предназначил вас самого для эшафота. Но потом и сам Робеспьер…
— Увы. Да и я вместо гильотины…
— Отправились за границу. И оттого некоторый печальный промежуток возник. Но теперь вот и я кого-нибудь вам назначу.
«Последнюю фразу Фуше произнес застенчиво».
Здесь Бомарше странно улыбнулся. И сказал:
— Вы думаете?.. Однако какая поучительная, какая горькая история…
— Именно, люди, о которых вы ничего не знали…
— Но которые все знали обо мне.
— Эти столь близкие к вам люди…
— Которые столько трудились и, безвестные, уходили из жизни. Даже не оплаканные мною… Что ж, вы уже говорили: люди смертны, но не доносы. «Ваша вечность» — так обращались к Цезарям. На вашем месте я так же обращался бы к стукачам.
— К доносителям. Но вернемся к содержанию богатого наследия, которое я от них получил. Эти донесения — воистину единственно правдивая, хотя и несколько тайная биография великого Бомарше. Я готов вкратце поведать, чтобы вы могли сами судить о выгодах сделки, которую я предлагаю. Товар лицом.
— Точнее, задницей. Грязной задницей.
— Как легко с вами разговаривать. Видно сразу, что вы занимались успешно торговлей. Итак, начинаем сначала. У Андре Шарля Карона родился сын Пьер Огюстен. Пока еще — Карон.
«Что Бомарше кого-то отравил…»— Кстати, отличное начало пьесы,- сказал Бомарше.- Занавес открывается — и долго бьют часы. Ибо рождение Бомарше случилось ровно в пять часов. Во всех комнатах у отца-часовщика били друг за другом чуть отстающие друг от друга часы. Надеюсь, что хотя бы в это время за мной…
— Именно. Никто не следил.
— Неужели мочил пеленки в одиночестве без доносов? Как скучно.
— Ничего, маленький Карон скоро вырастет. Вы хотите добавить?
— Добавлю. В это время вместо осведомителей рядом с мальчиком был только его гений. Совсем юным он изобрел анкерный спуск, который позволил делать часы маленькими и плоскими. Что восхитило всех дам, обожавших носить часы. А, как известно, тогда Францией правили дамы. Но открытие у юноши, почти мальчика, попытались похитить. И кто? Лепот, первый часовщик Франции, член Академии.
— Видите, как плохо быть одному. А если бы рядом были мы? Король сразу получил бы от нас правдивую информацию. И вам не пришлось бы начинать жизнь с того, чтобы показывать миру воистину волчьи зубы. Биться в одиночку с уважаемым членом Академии.
— Согласен. Но, несмотря на неравные силы, безвестный юноша отбил свое изобретение. В двадцать лет я — первый часовщик Франции.
— Я даже думаю, когда вы рылись в часах, в этих маленьких колесиках, которые так хитро передают движение друг другу… вы и научились интригам. И тогда-то и придумал юный хитрец сделать крохотные часики для мадам Помпадур. И это был путь во дворец… где вас уже ждали наши люди… Могу сообщить вам число, когда вы объявили, что усовершенствовали арфу. Могу назвать точную дату, когда сестры короля захотели узнать, как звучит новый инструмент. И какого числа вы явились в Версаль сие продемонстрировать. Все зафиксировано. Теперь в вашей жизни наступил порядок… Кстати, все принцессы, начиная с мадемуазель Аделаиды, были очень нехороши. И появление такого опасного молодого человека… высок, тонок, хорош собой, блестящий собеседник… именно так вас описывает первое донесение. По этому доносу…
— Можно заказать правдивый портрет.
— Браво! Вы начали понимать пользу доносов.
— Не скрою, увлечен.
— Короче, ваша внешность вызвала опасения… за сохранность королевских сестер. Я имею в виду девственность. Обеспокоенный король просил неотступно следить за уроками. И не ошибся. Согласно донесению номер шесть, страница двенадцать… уже на третьем уроке вы попытались соблазнить одну из перезрелых девиц.
— Я тогда сходил с ума от женщин. Возраст…
— Этот возраст у вас никогда не проходил.
Но Бомарше будто не слышал, грезил вслух:
— Сходил с ума от одного шелеста женского платья… От женской ножки. От запаха женщины. Полная Аделаида душилась… это был такой нежный аромат цветков на тонких стеблях… она хотела казаться эфирнее. Две другие, стройные и тощие, напротив, употребляли пряные возбуждающие духи — амбру и мускус. И звук моей арфы тонул в шлейфе их запахов. Я не выдержал. Был вечер. Мы были вдвоем с Аделаидой. Во время игры на клавесине наши руки соприкоснулись. Принцесса задрожала. Я схватил ее и поцеловал. И ответ на мой поцелуй был самый прилежный. Но прическа! Я был неопытен. Эти огромные прически. У нее, помню, была в виде сада с живыми цветами… она требовала многих часов работы! Великое тогдашнее правило — «женщина может простить вам все, кроме испорченной прически!». При страстном поцелуе я разрушил это чудо искусства! Проклятье!
— Вот тут начинаются разночтения. Здесь ваша приятная версия уступает неприятному языку правды. Ибо вступают в права…
— Доносы! — засмеялся Бомарше.
— Беспристрастие доносов, гражданин. Увы! Ответом на ваш поцелуй была звонкая пощечина. Она отпрянула с «брезгливостью», как пишет в своем отчете Барро. Вот так, мой друг, воспитываются революционеры. Я думаю, тут в первый раз в вас проснулась ярость Фигаро. Я думаю, тут вы окончательно усвоили, что без титула не обойтись в этом мире. И я вас понимаю. Ибо и в моей жизни… Короче, думаю, именно тогда вы решаете изменить свою жизнь. Во всяком случае, именно так интерпретировало донесение странную смерть вашей первой жены. Ведь в то время, когда наш юный герой соблазнял сестру короля, он уже был женат.
— Был женат,- как эхо повторил Бомарше.
— Причем интереснейшая история случилась. Во всяком случае, для
полиции. Двадцатитрехлетний Карон знакомится с тридцатишестилетней женщиной по имени Мадлена Катрин Франке. И тотчас вступает с ней в связь.
И вскоре ее муж… после уговоров жены продает вам за мизерную сумму свою должность контролера королевской трапезы. Сын часовщика сделал первый шаг к дворянству. Теперь в дни официальных торжеств вы при шпаге шествуете с блюдом жаркого к королевскому столу. И даже впереди блюда с говядиной. Пока ничего необычного… Но далее события становятся очень подозрительными. Расставшись с патентом, мосье Франке поразительно быстро расстается с жизнью. Он тотчас умирает. Уступив вам не только должность, но и свою жену. После чего вы женитесь на даме, которая должна была казаться вам старухой. Но и года не прошло, как уже она отправляется на тот свет вслед за муженьком. Оставив вам поместье с названием Бомарше. Которое вы гордо делаете своей новой фамилией. Так исчез простолюдин Карон и появился де Бомарше! Владетель поместья и дворянской приставки «де»… Согласитесь, что многочисленные доносы родственников вашей жены, будто вы ее отравили… Они в вашем досье… И не выглядят неправдоподобно.
— Я доказал, и не раз, гражданин, что это клевета.
— Но эта история очень странно повторится и со второй женой. Госпожа Левек была опять старше вас… вы ее тоже соблазняете… у нее тоже старый муж. Который опять же стремительно умирает. Вы женитесь на ней. После чего через полтора года она отправляется вслед за мужем на тот свет. И опять доносы об отравлении. Как мы все это назовем?
— Пьесой о Бомарше, сочиненной стукачами.
— Что ж, перейдем к следующей теме. К мечте о дворянстве. Автор Фигаро, насмеявшийся над дворянством, всю жизнь постыдно стремится стать… дворянином!
— Только богатые могут по настоящему презирать деньги. Только родовитые — титулы. Однажды мне попалось сочинение глупца. Он писал: «Мосье Х был богат и честен». Я тотчас исправил: «Когда мосье Х стал богат, он стал честен». Только бедный и безродный, всю жизнь смеющийся над богатством, так жаждет титулов и собирает богатство!
— И вы добились вожделенного. Но как? Если верить донесениям — от-
вет будет однозначный: все так же… Донос сообщает, что у вас появился нежданный благодетель. Знаменитый богач, тайный олигарх, господин Пари
Дюверне. Он вдруг принял подозрительно пылкое участие в судьбе молодого Бомарше. За очень серьезные деньги купил ему патент королевского секретаря. «Мыльце для мужланов» — так назывались тогда купленные должности, дававшие право на дворянство. И чтобы молодой «мужлан» окончательно отмылся, старик выкупил вам звание «судьи в королевских угодьях». Это благодеяние стоило Дюверне целое состояние — пятьдесят пять тысяч франков! Ужас! Теперь часовщик и музыкант Бомарше стал дворянином и сановником, у него в подчинении граф Марковиль, граф Рошешуар… И прочие. Но почему старик это сделал? Кто разъяснит это потомкам?
— Конечно, доносы.
— Юмор тут некстати. «Как здоровье, дорогая крошка? Мы так давно уже не обнимались. Потешные мы любовники, не смеем встречаться, опасаясь гримасы, которую скорчат родственники. Но это не мешает нам любить друг друга». Забавно пишет Бомарше. Если учесть, что «крошке Дюверне» под восемьдесят. Немудрено, что от таких пылких развлечений старичок вскоре скончался. Еще один труп. И опять часть наследства досталась все тому же постоянному наследнику мертвых — Бомарше. Но жадные родственники объявили завещание старика поддельным. Процесс. И вот тут вас подвел талант. Новоиспеченный господин де Бомарше в блестящих памфлетах, которые, уверен, войдут в историю французской литературы, а тогда вошли в досье министерства полиции…
— Что не менее долговечно, как мы выяснили.
— Вы хотите что-нибудь сказать?
— Нет, нет, продолжайте. Браво! Публика просит продолжать пьесу.
— Вы так лихо атаковали королевский суд этими памфлетами, что судьи не стерпели остроумия гения. И вас осудили. И присудили к публичному шельмованию. Вы стали гражданским мертвецом, вам нельзя занимать должности, вести серьезные дела, даже ставить свои пьесы. А вам уже было за сорок…
— Надеюсь, в доносах отмечено, что, когда королевский суд лишил меня всех прав, кроме права умереть с голода, вся нация упивалась, корчилась от смеха, читая мои памфлеты. Богатые раскрывали мне кошельки, горячие головы строчили стихи в мою честь, а я был приговорен выслушать на коленях приговор идиотов.
— Но если бы нация знала, что придумал ее любимец, чтобы вернуть свои права. Нация не знает до сих пор, но знают доносы. Беспристрастные и бесстрастные. Вы явились к Людовику Пятнадцатому и предложили ему стать его тайным агентом. Причем по весьма сомнительным делам. Старик, как помним, обожал маленьких девочек. И в Оленьем парке, именовавшемся «меню удовольствий», стояли милые домики с девочками. Парк давно стал обширным детским домом терпимости. О чем справедливо судачила вся Европа, награждая Францию памфлетами. И, наконец, апофеоз: появление графини Дюбарри, боевое прошлое графини — история проститутки, попавшей в королевскую постель… Европейские памфлеты буквально захлестнули Париж. И вот Бомарше предлагает королю стать охотником за этими памфлетами. Выкупать их, платить авторам за будущее молчание… Вам также поручают узнать, кто в Париже информирует авторов памфлетов…
И тут Бомарше впервые стал страстен:
— Здесь лжете! Я отказался сделать это, я даже накричал!
— Я вам верю, конечно же, верю. И разделяю ваше негодование, но… Но в деле есть только сообщение о предложении литератору Бомарше стать доносчиком короля… И все! Но вернемся к первому королевскому поручению… Бомарше блестяще справился. Но никакой награды не получил… Судьба смеется над ним. Ибо, когда он возвращается в Париж, король, пославший его, увы…
почил.
— К ударам судьбы, гражданин Фуше, следует относиться философски. Всегда считайте, что это плата за предыдущие ее подарки. Я расхохотался и возблагодарил Бога за то, что остался жив…
— И действительно, как тут было не расхохотаться,- прервал Фуше.- Ибо в это время великий насмешник и автор Фигаро узнает, что новый Альмавива, то бишь новый король, попал в ситуацию, куда более пикантную, чем его предшественники. И просто созданную для памфлетов. Бедная Антуанетта даже пожаловалась матери на эту ситуацию. И оттого во Францию тотчас был послан брат королевы Иосиф. Поговорив с сестрой, он написал письмо матери… Письмо было секретное и, естественно, было тотчас перлюстрировано полицией. И передано королю. В королевском архиве я его и прочел… Цитирую на память, но, поверьте, точно: «Поведение короля в супружеской постели своеобразно: он вводит в сестру крайнюю плоть и остается там примерно пару минут совершенно неподвижно, затем выходит… И, оставаясь в состоянии эрекции… желает супруге спокойной ночи и удаляется… Моя сестра, бедная сестра, естественно, при этом ничего не испытывает… Таков сейчас этот печальный и неопытный дуэт…» Прелесть ситуации была в том, что это же письмо оказалось в донесениях всех послов при французском дворе. Какая прелестная эпоха, когда весь мир занимался проблемами королевского члена…
— Что делать, именно с ним было связано будущее Франции… Ведь это был вопрос о наследнике главного трона Европы. Бедный король был невероятно застенчив и так и не объяснил ни жене, ни Иосифу причины «печального дуэта»… У него была проблема… сросшаяся крайняя плоть. Она причиняла ему нестерпимую боль при… движении внутрь, и оттого, говоря языком галантного века, загнав стрелу в колчан, он оставался неподвижен… Нужна была маленькая операция, но он ее… нет, не боялся… стеснялся. В продолжении семи лет несчастная была, как на плахе, на королевской кровати… В это время в Версаль, как бабочки на огонь, слетелись все великие донжуаны: принц Лозен, граф д’Артуа, младший брат короля,.. и так далее… А ее паж граф Тилли, красавчик, с мальчишеского возраста шаставший по постелям фрейлин… Это была жизнь на острие ножа. Галантные выпады, бесконечные попытки соблазнить, публичная охота за девственностью королевы… Она выходит, чтобы сесть в карету… И принц Лозен уже во дворе, уже ждет. Моментально падает на землю и становится галантной ступенькой, по которой королева шагает в карету. И он не забывает мимолетно коснуться ее ноги… Иногда она не выдерживала. И тот же Лозен преспокойно рассказывал в моем присутствии, как однажды она вдруг бросилась к нему, сама обняла и, разрыдавшись, оттолкнула, убежала…
— И, наконец, граф Ферзен…
— Семь лет пустого ложа, семь лет постыдного девства, пока несчастный согласился на операцию. Семь лет памфлетов,- продолжал Бомарше.
— Семь лет, два месяца и три дня,- с готовностью поправил Фуше.
— Прибавьте, семь лет, два месяца и три дня, затрагивающих честь Нации. Ибо наша гордость прежде всего под одеялом. Француз — соблазнитель. И первым соблазнителем обязан быть и всегда был наш король. И вот после королей, гигантов любви, чьи победы в кровати наполняли гордостью народные сердца, появился король, который не мог! Этого унижения французы перенести не могли! Я уверен, что с этого момента и началась революционная ситуация во Франции… Ибо десятки памфлетов, созданных за границей, буквально наводнили Францию. Нет, я жалел их… ее и бедного Людовика…
Бомарше вновь услышал странный клекот, обозначивший смех гражданина Фуше.
— Да, да, вы настолько жалели их, что уже вскоре, как сообщают…
— Все те же доносчики…- подхватил Бомарше.
— Те же? Никак нет, гражданин. Доносчики, как уже говорилось, были самые разные. И сообщают они, что уже вскоре по возвращении Бомарше явился к новому королю и поведал монарху, что за границей объявился некий ужасный пасквилянт по имени Анжелучи, который готовится издать пасквиль, где описаны все злосчастные тайны королевской постели… Вы даже прочли бедняге выдержки из этого, прямо скажем, остроумнейшего пасквиля… Они остались в доносе.
Здесь Фуше опять остановился.
— Продолжайте, продолжайте…
«Засмеялся Бомарше, уже понявший, что приготовил мерзавец в конце рассказа».
— Бедный король был в ужасе от злобного остроумия. Но особенно он был, думаю, поражен, когда понял, что в памфлете цитируется то самое злосчастное письмо брата королевы… Король не знал, что его собственная полиция, перлюстрировавшая письмо, торговала им… Что делать, и за полицией надо тоже следить… Но вы предлагаете несчастному королю выкупить пасквиль у мерзавца Анжелучи. Более того, беретесь деньгами навсегда заткнуть рот этому весьма остроумному и оттого такому опасному автору. Король в восторге от явившегося избавителя. И вы отправляетесь в погоню за ужасным Анжелучи… Дальше в архиве полиции уже ваши донесения. В отличие от наших скучных доносов ваши — целый роман. Это красочные описания, как мерзавец Анжелучи, забрав деньги, обманывает вас, но вы бесстрашно и упорно преследуете негодяя. В лесу нападают на вас разбойники, неравная битва, но вы — бесстрашный победитель! И вот уже коварный Анжелучи настигнут, пасквиль захвачен, и нужное обещание от автора получено. С этими свершениями, измученный подвигами, вы пребываете к Венскому двору. И повествуете славной матери Антуанетты о своих победах во имя ее дочери. После чего императрица Мария Терезия приказывает немедленно посадить вас в тюрьму! Оказывается, во время вашего красочного рассказа умной императрице и ее разумному канцлеру показалось, что они попросту… слушали очередную пьесу господина Бомарше с весьма искусной интригой. А в скучной реальности действовал всего один персонаж — сам господин Бомарше. Он был и зловещий Анжелучи, автор злобного памфлета, и избавитель от этой напасти. Так что прямолинейный канцлер Кауниц объявил: «Клянусь, этот пройдоха Бомарше сочинил и пасквиль, и все остальное». Поэтому целый месяц нашему герою приходится отдыхать в австрийской тюрьме, откуда его освобождает простодушный Людовик Шестнадцатый. Который в обвинения не поверил, интрига показалась ему слишком изощренной. Он еще не познакомился с «Женитьбой Фигаро», эта пьеса еще не была написана. А жаль… В «Женитьбе» есть прелюбопытнейшее определение Фигаро: «Интрига и деньги — вот твоя стихия». Вам интересно?
— Продолжайте, продолжайте…
— А потом вам вернули гражданские права. И вскоре в Париже кто-то начал распространять только что написанную «Женитьбу Фигаро». Говорили, что это делает враг короля принц Орлеанский. Вы хотите что-нибудь прибавить?
— К доносам?
— Или возразить?
— Ну разве что самую мелочь. Надо сказать, что все это время герой доносов писал еще и пьесы. Весьма недурные. И уже первая, «Евгения», обошла весь мир.
— Ничто не забыто, гражданин Бомарше. Есть целая папка, где наши защитники нравственности рвут и мечут по поводу этой пьесы. «Где это вы видели у нас знатных распутников?» — писали королю знатные распутники. «Почему у вас молодая особа беременна прежде замужества?» — ужасались дамы, уставшие считать своих любовников. Вы не уставали отбиваться.
— Нет, я решил, что был слишком трагичен в этой пьесе. Я подумал, что с французами не стоит говорить так серьезно. И тогда я вернул забытый смех на подмостки. Я написал комедию. И что началось! Выяснилось, что в веселом «Севильском цирюльнике» я умудрился обидеть сразу правительство, религию, старину, не говоря уже о нравственности. Три раза снимали с репертуара, четырежды проходила цензуру, обсуждали даже в парламенте… обыкновенную комедию!
— Вы ошиблись — гениальную комедию.
Но Бомарше не слышал лести, его несло. Он вспоминал обиды:
— Когда я написал «Женитьбу Фигаро», то пять лет хранил ее в письменном столе, чтобы не иметь неприятностей. После того, как решился, четыре года борьбы. Оказывается, опять умудрился оскорбить всех сразу. Начали с заглавия! «Безумный день», оказывается, был намеком на жизнь нации! Нет, чтобы здесь писать, нужен возраст черепахи!
— Но ведь намек был!
— И как я смел писать о воровстве вельмож! «Иметь и брать, и требовать еще — вот формула из трех правил»,- писал я. «Все вокруг воруют, и от тебя одного требуют честности»,- жаловался мой Фигаро.
— Зато после революции, став сам сильным мира сего, ваш Фигаро…
— Что делать: я только потом понял — жаднее богатых только бедные. Так что вы правы, воровство при короле — это детский лепет, если сравнить
с воровством революционеров. Впрочем, и сам гражданин Фуше может это замечательно подтвердить. Тот самый гражданин Фуше, который когда-то писал: «Краюха хлеба и ружье — вот и все достояние, которое должно быть у истинного республиканца». О состоянии которого нынче ходят легенды!
— Вот видите, как вы заблуждались,- улыбнулся гражданин Фуше. — Но еще больше вы ошиблись, когда требовали свободы слова. С каким пафосом вся Франция повторяла слова вашего Фигаро: «Где нет свободы критиковать, не может быть приятна никакая похвала! Только мелкие людишки боятся мелких статеек». И вот вы получили сейчас свободу говорить. Царство свободы слова наступило. Говорить у нас можно все. Только кто слушает? Разве возможно увидеть ту толпу, которая была когда-то перед театром, где показывали вашу запрещенную пьесу? Театр теперь всего лишь театр. А был великой свободой, свободой в темноте зала. Когда любой намек звучал, как набат, рождал шквал аплодисментов. И ваши слова разносились по всей Франции. До сих пор помню, как я, жалкий учитель латыни и математики в монастыре, в убогой сутане с тонзурой на голове, шептал слова Фигаро, сидя в своей келье. Я был смертельно обижен тогда. К настоятелю приехал его родственник, герцог Дю Шатле, посмевший обращаться со мной, как со слугой. Помню, как я ходил по келье и грозно цитировал слова Фигаро: «Вы дали себе труд родиться, только и всего… я же ради одного только пропитания вынужден выказывать такую находчивость, какая в течение целого века не потребовалась бы для управления, к примеру, Испанией».
— Догадываюсь о судьбе несчастного герцога,- усмехнулся Бомарше.
— В девяносто втором я отправил его на гильотину. Так что король был проницателен, когда сказал: «Если быть последовательным, то, допустив постановку «Женитьбы Фигаро», надо разрушить Бастилию». Кстати, в досье осталась ваша гордая фраза после запрещения королем пьесы: «А я поставлю эту пьесу! Поставлю хоть в Нотр-Даме!»
— Но я сказал это наедине.
— Да, любовнице, а она уже… за небольшие деньги… Впрочем, скоро Бомарше обнаглеет и открыто напишет в газете: «Я не убоялся единоборства со львами и тиграми, чтобы добиться постановки «Севильского цирюльника». Неужели я убоюсь…» И так далее… И вы имели право! Бомарше тогда был в моде, а король нет. Было модно плевать на короля. И кто же требовал разрешить пьесу, подрывающую устои монархии? Королева! Мечтала сыграть роль в вашей пьесе. И ее подруга, красотка Полиньяк, и весь кружок королевы, все «наши».
— Какие были битвы,- мечтательно произнес Бомарше.
— Да, да,- усмехнулся Фуше.- Глупого короля попросту обманули. Сказали, что Бомарше переделал пьесу и все неугодное убрано. И «бедняга»… так по доносам называла его королева… как всегда, не посмел идти против Антуанетты. Бедняга разрешил. И состоялась та премьера. Доносы о премьере, надо сказать, я читал с особым чувством. Пока мы, жалкие смертные, давились на улице, зал Одеона был набит знатью. Принцы крови, герцогиня Ламбаль, герцогиня Шиме и прочие главные красавицы… заходились в овациях. Глупцы не щадили ладоней, аплодировали ловкому Фигаро. «Особенный восторг,- сообщает донос,- вызвал пассаж о тюрьме, в которую попал Фигаро: «После того, как за мной опустился подъемный мост тюремного замка, я хотел только одного: чтобы те, которые так легко подписывают эти грозные бумаги, сами попали сюда однажды». Шквал аплодисментов. Даже на улице мы услышали. Все эти аристократы радостно хлопали Фигаро, который весьма скоро сделает так, чтобы все они попали туда, и именно «однажды»… Второго раза не будет! Всех их отправит из тюрьмы прямо на гильотину весельчак Фигаро… Когда бедный король понял, что его провели… он записал в «Дневнике»… Я читал этот «Дневник». После его казни мы забрали «Дневник» из Тампля… Король был добрый малый…
— Именно поэтому вы голосовали за его казнь?
— Вы правы. Именно поэтому он дал нам эту возможность. Ибо король не имеет права быть добрым. Наш неудачный король совершил, пожалуй, один-единственный разумный поступок: после премьеры Фигаро пришел в ярость и записал в «Дневнике»: «Наказал строптивого подданного Карона». Так Бомарше отправили в тюрьму, о которой еще недавно разглагольствовал его Фигаро.
— Я благодарю вас сердечно за все эти сведения. Мне их очень интересно слушать, особенно сегодня. Только никак не пойму, зачем вы все это рассказываете мне? Который, как вы догадываетесь, все это довольно хорошо знает.
— Скоро поймете… Короче, как пишет агент, вы приготовились к тому, что вас отправят в грозную Бастилию, тюрьму для аристократов, которая не раз создавала славу отправленным туда писателям. Но наш болван-король… редкий случай… оказался и на этот раз умнее. Вместо Бастилии вас отправили в Сен-Лазар — тюрьму для отребья, где в большом ходу были розги. Монахи Сен-Венсен де Поль, под чьим покровительством находилась тюрьма, обычно встречали прибывавших кнутом. И прославленного писателя, освободителя Америки… положили голой задницей кверху. В вашем досье осталась гравюра, которую распространяли тогда в Париже. На ней монах сечет пятидесятилетнего Бомарше. Неплохо напечатать в будущем издании… Впрочем, «презренная австриячка» Мария Антуанетта, мечтавшая сыграть пьесу Бомарше, конечно же, вас освободила.
— Надеюсь, в доносах не пропущено, как тысячи людей стояли у тюрьмы, когда я ее покидал? И как толпа разразилась ревом восторга, и как потом меня несли к карете? И как сама королева Франции в театре Трианон сыграла Розину в «Севильском цирюльнике»?
— Обижаете. Более того, в донесении указано, что актриса-королева устроила после представления интимный ужин для удачливого писателя. Не скрою, о самой беседе за ужином донесения молчат.
— Говорливые доносы, неужели они когда-нибудь молчат?
— А жаль,- вздохнул Фуше.- Ибо дальше началось главное.
Фуше помолчал и добро улыбнулся:
— Вы не вспомните, что было дальше?
Бомарше понял: начиналось опасное.
— Дальше? — Он засмеялся.- Была революция.
— Спешите. Прежде было некое дело. С которого действительно началась революция. И которое совершенно скомпрометировало династию. Вы, конечно, поняли, о чем я говорю.
— Я, конечно, понял!
— Таинственное дело об ожерелье королевы. Сластолюбец кардинал де Роан наивно поверил, будто королева Франции ходила к нему на свидание, чтобы он выкупил для нее бесценную побрякушку — бриллиантовое ожерелье. Но, оказалось, ходила другая, как две капли воды похожая на королеву… Какова интрига!
— Вы собираетесь мне рассказать об этом деле?
— Зачем же. И вы, и вся Франция никогда о нем не забудут. Но мне почему-то кажется, что вы не только помните, но и много неизвестного могли бы о нем поведать…
Бомарше молчал, и Фуше продолжил:
— Надо сказать, что сразу после революции была создана специальная комиссия, чтобы все выяснить. Ваш покорный слуга также в ней находился. Но мы узнали, что многие документы дела, хранившиеся в секретном архиве короля в Бастилии, исчезли после разгрома замка… И вот какая интересная деталь,- сказал Фуше доверительно.- После революции Робеспьеру и Комитету общественной безопасности удалось выявить граждан, овладевших документами из Бастилии. И все они, как истинные патриоты, с удовольствием или без, но всё вернули. Только…- Фуше остановился и засмеялся.- Не хотите ли сами окончить фразу?
— Не испытываю ни малейшего желания,- развеселился Бомарше.
— Только документы из дела об ожерелье королевы пропали. Нет документов, и все! И вот тут начинается самое интересное. В штабе Национальной гвардии сохранилось письмо некоего прохвоста, маркиза де Сада, написанное сразу после революции.
Фуше замолчал, он в который раз задыхался в кудахтающем смехе. Что означало — готовится главный сюрприз.
— Я слушаю, слушаю вас,- сказал Бомарше.
— Вы впервые стали нетерпеливы. Для секретного агента двух королей это промах.
— Старею.- Бомарше улыбался.
— Оказывается, во время штурма Бастилии не все в доме Бомарше наслаждались лицезрением из окон бессмертного подвига народа. Сей маркиз доносил, что, по его сведениям, сам хозяин дома находился на площади, где собирал некоторые бумаги… Вы слушаете так внимательно, будто я сообщаю вам неизвестные вещи… Короче, маркиз был уверен, что Бомарше забрал заодно какую-то его рукопись. Маркиз оказался писателем. Он просил национальных гвардейцев сделать обыск в вашей квартире. Я же уверен, что Бомарше забрал совсем иные документы. И их я хотел бы получить от вас тоже.- Он помолчал и повторил: — Тоже… Прошу обратить внимание на слово «тоже».
— Я обратил. И жду разъяснений.
— Это «тоже» связано еще с одним удивительным предприятием, в котором вы тоже участвовали. И если бумаги о вашем участии в деле с ожерельем королевы меня интересуют постольку поскольку… праздное любопытство, не более… то документы, связанные с другим делом, я должен получить от вас непременно.
— Не понимаю.
— Понимаете. Я ведь вначале не верил. Считал ваше участие в «другом деле» фантазией. Чтобы автор Фигаро участвовал в бегстве короля и королевы? Какая чушь. Но чем больше я занимался психологией гражданина Бомарше, тем больше понимал — участвовал! Непременно!
— И что же это за психология, гражданин?
— Вредная, гражданин Бомарше. К примеру, в дни королевской власти все симпатии Бомарше были на стороне Фигаро. Но стоило Фигаро прийти к власти… и тотчас, на следующий же день сердце Бомарше уже отдано аристократам.
— Здесь я возражать не смею. После торжества Фигаро я мог быть с ним только разумом, но не сердцем. Я призывал милость к падшим, я укрывал в своем доме королевского гвардейца. А когда началась охота на священников, обратился с письмом в защиту церковных служб. Хотя был наименее набожен из всех, кто страстно желал того же. Но просить боялись… Бомарше всегда на стороне слабых.
— Объяснение благородное. Хотя немного банальное для автора Фигаро. Как министр полиции, я обязан сформулировать точнее. Дело в том, что самый распоследний вонючий интеллектуал, не говоря уж о великих… ненавидит любую власть. Его сердце всегда отдано бунту, точнее, бунтику против власти. Он всегда с партией меньшинства. Это так же верно, как и то, что самый распоследний чиновник всегда с партией большинства. Власть это чувствует. И Бомарше никогда не станет для нее своим. Вот почему вас посадил в тюрьму король, вот почему вскоре после революции ваш Фигаро, став Властью, захотел отправить вас на гильотину. И только сделка вашей любовницы с революционным судьей… ее вовремя раздвинутые ноги спасли вашу жизнь в дни Марата. И только отъезд из Франции спас вас в дни Робеспьера… Именно эта склонность заставила автора Фигаро иметь некоторое отношение к побегу королевской семьи.
К тому самому, который затеяли аристократы — граф Ферзен и несчастный
Казот.
Фуше замолчал и пристально взглянул на Бомарше. Он ждал ответа.
Но Бомарше тоже молчал. Покойно, невозмутимо. Наконец сказал:
— Весь внимание. Продолжайте.
— Об этом догадался следователь уже во время допросов старика Казота. Но пока он искал доказательства, вы отбыли из Франции. Иначе быть вам на одном эшафоте с беднягой Казотом.
Фуше мрачно смотрел на Бомарше:
— Я жду.
— Я тоже. Ибо по-прежнему не понимаю. Вы говорите о догадках, я жду доказательств.
— Вы побывали в тюрьме при короле и в дни революции. И ныне, когда дни слабой власти во Франции сочтены, тень генерала уже на горизонте. Причем какого генерала. «Когда я слышу, как добр был такой-то король, я говорю — какое неудачное было правление». После таких заявлений вам есть смысл начать думать, как избежать третьей тюрьмы. Как обеспечить себе индульгенцию за будущие излишества вашего блестящего язычка, которые неизбежны. Я вам открою. Генерал очень нуждается в некоторых бумагах, связанных с тем побегом и принадлежащих ныне Бомарше.
— Или нуждаетесь вы? Чтобы держать в руках генерала?
— Это несущественно. Существенно лишь то, что я выставляю на торги темную подноготную великого Бомарше. Плата — нужные мне документы о генерале. Выгодный обмен.
Бомарше засмеялся:
— Итак, мои бумаги в обмен на доносы о Бомарше? Кратко. И делово. Но вместо этого… Вместо этого Бомарше решил произнести любимый им монолог.
— Вы отказываетесь?
Будто не слыша, Бомарше продолжал:
— Актеры, гражданин Фуше, обычно жаловались на длину моих монологов. Так что наберитесь терпения. Надо вам сказать, я всегда хотел взять какую-нибудь возвышенную пьесу и написать ее… низменное продолжение. Ну, к примеру, сочинение Шекспира «Ромео и Джульетта». Эту великую историю любви изложить в пересказе лакеев — на кухнях дворцов Монтекки и Капулетти. Трагедия любви языком лакеев! Языком кухни! Я не написал этой пьесы, как, впрочем, и многого другого. И спасибо судьбе, что не сделал этого. Ибо оказалось, она написана. Называется: «Жизнь Бомарше в пересказе лакеев из полиции». Благодарю вас за ваш труд, вы превосходно изложили эту пьесу. Теперь маленький комментарий самого героя. Да, был секретным агентом короля. Вы правы, я часовщик, и мне всегда было интересно, как движутся, подталкивают друг друга колесики Интриги! Да, обе первые мои жены были много старше. Но это был особый век. Румяна, мушки, парики, удобный полумрак будуара и прочие тайны и ухищрения лишали тогда людей возраста. Всем мужчинам было немного за тридцать и всем дамам едва за двадцать… Вы жили в монастыре. А Париж…
— Париж был тогда вавилонской блудницей.
— Сладостной блудницей, скучный гражданин Фуше. Это был последний век, когда правили женщины. Общество, гостиные представляли самое увлекательное поле брани, где шло непрерывное сражение. Все мужчины думали о том, как соблазнить женщину, все женщины — как побыстрее быть соблазненными. Я был молод и неопытен. Она приняла меня в полумраке. Она сидела у камина, ее крохотная ножка покоилась на маленьком стульчике. И красота ножки обещала восхитительные колени. Она была достаточно мудра, чтоб разрешить мне проверить это предположение. И я начал свое исследование. «Колени — это последняя станция, где прощаются с дружбой и начинается любовь»,- так простодушно я написал ей потом. Мой первый поцелуй выше подвязки. Я пребывал в безумии. Но в галантном безумии. В ответ на оказанную милость я тотчас польстил ей строчкой любимого Вольтера: «Белая шея чиста, как алебастр, а внизу раскинулась холмистая долина Амура: пышная грудь возбуждает желание… и жадно хотят припасть к ней уста». Она была хорошо воспитана и тотчас обнажила грудь для дружеского поцелуя… Я не медлил, и она прижала мою голову к себе обеими руками. И, раздеваясь, с восхитительной улыбкой сказала: «Я уверена, что одежду выдумал какой-нибудь горбатый карлик, чтобы скрыть свое тело».
— Мы сожгли, уничтожили ваш грешный век!
— Точнее, обезглавили. И торопливо насиловали несчастных аристократок, приходивших к вам просить за возлюбленных. Вы были уверены, что несколько торопливых содроганий на бесчувственном теле женщины — это и есть обладание! Вы — лишенцы Любви.
— И все-таки, любви обладатель, вы убили ее — первую жену?
— Безусловно! — И Бомарше расхохотался, глядя на потрясенное лицо Фуше.- Любовниками мы расставались в темноте. Впервые утром я увидел ее после нашей супружеской ночи. Так я открыл ее лицо без румян. Это был шок. И теперь старался возвращаться из Версаля от своих царственных учениц как можно позже… Версаль… там все дышало галантным безумием. И в рощах, и боскетах… В темноте ночи сколько раз я наталкивался на стонущее чудовище о двух головах. Чтобы вернуться в нашу благоразумную семейную постель — в кладбище желаний. Так что вы правильно догадались: я убил ее. Мы все убиваем тех, кто нас любит. Яд — это все, что может выдумать полицейская фантазия… Скучный человек, я убил ее орудием куда похуже яда. Я убил ее Нелюбовью… И следующая была старше меня. Женщины, которые старше, они и матери. У меня рано умерла мать… Но вторая была только любовницей. Высокая красавица, сложена, как богиня… Она обожала мужской костюм, обтягивающие рейтузы, чтобы вы могли грезить о ее теле. И все свершилось так быстро. Сколько прелестных обычаев уничтожили зануды, устроившие революцию. «Леве» — утренний туалет знатных дам, когда они принимали поклонников. Она приняла меня в ванной. Лежала под простыней. Что может быть чувственней тайны обнаженного женского тела, закрытого жалким куском материи. Когда камеристка покинула комнату, в самых изысканных выражениях я попросил дозволения откинуть простыню. Дозволение было дано — но «лишь на мгновение». И я получил представление о прелестях, которые мне сулили. Но камеристка сообщила о возвратившемся муже, ситуация стала скучной, и я удалился. И уже в следующий раз она приняла меня в постели. Легкая муслиновая шаль на белых точеных плечах не скрывала грудь… Она отправила меня взглянуть, куда запропастилась ее негодница камеристка. Но, конечно же, я не нашел ее. И, конечно же, когда я вошел, она уже спала. По галантному обычаю она позволила себе проспать самое интересное… проснувшись невинной. Но уже на следующий день я был приглашен ночью на ее половину. Венец галантного приключения был тогда публичен. Дамы любили объявлять о новом обладателе сердца. И тела. Она приказала постелить солому перед своим домом, чтобы все знали: здесь боятся шума экипажей, ибо этой ночью в доме нужен покой. Утром она принимала подруг с томными кругами вокруг глаз. И все обязаны были говорить восхищенно: «Как вы утомлены».
Вот правда, которую так скучно описали доносы. Вот чего был лишен гражданин Фуше в своей тихой провинции. Умерла она от чахотки. Никогда я не плакал так, как после ее смерти… Что же до старика Дюверне, то он обожал меня, и я его тоже. Он не просто научил меня зарабатывать большие деньги. Он объяснил мне не только тайны и радости охоты за деньгами. Он объяснил мне то, чего вы не знаете. Самое важное — не нажить деньги. Самое важное — уметь их истратить в свое удовольствие. Это и значит быть повелителем денег… А слухи, самые гнусные слухи, они нас преследовали. Что делать… «Нет такой пакости, выдумки самой нелепой, на которую не клюнула бы толпа». Это его фраза, которую я вставил в свою пьесу. Старик был мудр. И вдоволь накормил меня своими изречениями… Фигаро — это он, а не я. И это его слова: «Смейтесь чаще, смейтесь, чтобы не заплакать…»
— Я видел в театре все ваши пьесы. Я помню.
— И все-таки не отказывайте в удовольствии Бомарше еще раз процитировать не столь плохие реплики. Поверьте, я читаю свои пьесы куда лучше актеров, которые их играют. Что же касается посмертной клеветы, которой вы мне грозите… Это от незнания. Поверьте, если в будущем все ваши гнусности опубликуют… — Тут Бомарше приник к уху гражданина Фуше и прошептал, как величайшую тайну: — Это только продлит мою славу. Ничто так не укрепляет посмертную судьбу писателя, как дурные слухи. Толпа обожает грех. И поклоняется, и помнит тем дольше, чем больше у знаменитости масштаб негодяйства.
— Итак, вы отказываете в моей просьбе?
— Но с большой благодарностью. Я рад, что вы дали мне сегодня перелистать мою жизнь. Мне это сегодня необходимо. Это была нелегкая жизнь. Я играл на всевозможных инструментах, но музыканты меня не принимали всерьез, я был для них часовщик. Я изобретал часовые механизмы, но часовщики злословили на мой счет, я был для них всего лишь музыкантом. Я начал писать пьесы, но все говорили: «Куда это он суется, лучше бы делал свои часы». Я начал писать стихи и песни, но никто не считал меня поэтом, я был для них драматургом. Я издал Вольтера, но печатники заявляли: «Зачем суется в издатели этот глупец, лучше бы оставался писателем». Я вел торговлю по всему свету, но негоцианты не принимали меня всерьез, ибо я был для них неудачливый издатель. Как никто из французов, я столько сделал для свободы Америки, но никто не позаботился заплатить мне копейку — я был для них богатый торговец… И вот сегодня, благодаря вам, я смог подвести итог… Я спрашиваю себя: кем же я все-таки был? Только самим собой. Свободным даже в оковах, веселым в опасностях… я был ленив, как осел, и, как осел, всегда трудился… я был верен одной, любя при этом многих… я был свободен, свободен как ветер. Я был… Бомарше! — Он вздохнул и добавил: — Надо сократить.
Фуше удивленно посмотрел на него.
— Монолог длинен… У меня всегда было неважно с чувством меры.
Именно при этих словах произошло то, что Фуше не мог забыть до смерти: вишневая занавесь, закрывавшая место, где прежде стоял роскошный камин, чуть-чуть приоткрылась.
И вновь упала.
И постоянная холодная усмешка Фуше вмиг исчезла.
Лицо Фуше выражало испуг, почти панику.
— Боже мой! — тихо воскликнул Фуше.
— Что случилось, гражданин? — заботливо спросил Бомарше.
— Там… она!
Бомарше вопросительно глядел на гражданина Фуше.
— Антуанетта… Антуанетта…- шептал Фуше.
Бомарше оставался странно спокоен. Он совсем не удивился. Только пожал плечами и вяло сказал:
— Какая глупость…- Его голос звучал как-то тускло.- Королева Франции давно в могиле. И вы помогли отправить ее туда.
И тут гражданин Фуше с неожиданной прытью бросился к занавеси, откинул портьеру… Столб густой пыли стал его добычей и голая стена за занавесью, изуродованная стена со следами разрушенного камина.
Фуше стоял у стены, отряхиваясь.
Бомарше, чихая, поднялся и заботливо опустил вишневую портьеру. Потом произнес:
— Забавный финал нашего разговора.
— Я не сумасшедший,- растерянно прошептал Фуше.
— Я в этом уверен.
— Но там… там была…
— Никому не говорите об этом. Иначе они не будут в этом уверены. До свидания, гражданин Фуше.
Фуше уже взял себя в руки: прежняя улыбка — на тонких губах.
— Прощайте, гражданин Бомарше. У вас действительно была завидная жизнь. Надеюсь, и смерть будет не хуже.
— «Надеюсь, и смерть будет не хуже»… Браво! Знаете, что такое банальная, но удачная реплика? Это когда оба говорят об одном, а думают совсем о разном. Что и выясняется,- Бомарше засмеялся,- но только в финале.
Первый акт последней пьесы БомаршеПарад персонажей
Гражданин Фуше уехал.
Единственные часы, сохранившиеся после «того погрома», долго били двенадцать.
Бомарше слушал. С последним ударом он что-то вспомнил.
— Лекарство. Забыл сегодня принять…- Он расхохотался.- Когда везли на казнь королеву, палач посоветовал ей одеться потеплее. Она сказала: «Вы боитесь, что я простужусь?» Но самое смешное, кажется, я принял лекарство… Простые действия исчезают из памяти. Вчера никак не мог вспомнить, отправил ли я деньги сестре. И обычные слова… это самое мерзкое… забываешь. Впрочем, уже можно все в прошедшем времени… и этот полдень, и эти мысли… и все глупые заботы… ком забот — все не нужно… Более ничего не нужно… Я свободен… Я думал, что пьеса — это много действующих лиц… Да нет, самая интересная пьеса — это ты один… Этот итальянец Казанова как-то сказал мне: «Напишите пьесу — человек сидит на горшке… и тысячи забот и возвышенных мыслей… а он на горшке…» Я видел его… десять лет назад. Десять лет — и как вчера… Старость, как революция… Неправдоподобно быстро бежит время… Устал… Устал. И тем не менее пора готовить «Театр».
Он встал. Грязноватые стулья из Трианона повернул лицом к вишневой занавеси. Вольтеровское кресло передвинул к комоду, на котором лежали шпаги и пистолеты…
После чего сел в кресло и ждал…
«Как уходил последний полдень».В час пополудни вернулся Фигаро. Он молча принес утренний кофе.
— Ну и что ты там делал, убийца?
— Сидел.
— В камере?
— Нет, в приемной на стуле.
— У тебя такая важная физиономия, будто тебя пытали.
— Вас ожидают.
— Пришел?
— Пришел.
— Зови, убийца… Ты хоть понимаешь юмор — последний Фигаро убьет своего создателя… Какова шутка?
Фигаро молча глядел на Бомарше.
— Ну хорошо, зови.
Граф Ферзен вошел в комнату.
Бомарше — сплошная улыбка — оглядел графа.
«Темный фрак, положенный в былые времена революции. Не хочет обращать на себя внимания. Глупец! Все так изменилось в Париже. И скромная одежда на этаком барине с запахом дорогого одеколона и в дорогом шейном платке… Ах, мой друг, вы и перстень, стоящий целое состояние, забыли снять. Но как же снять — это ведь наверняка ее подарок. Нет, сразу обращает на себя внимание сей господин… И голова — гордая, с орлиным носом на высоком теле торчит… при таком росте одиноко бедной голове парить над прохожими. Одни облака вокруг. Одиночество очень высоких людей… И Антуанетта, маленькая красотка, нежный плющ вокруг дуба… маленькие холеные ручки… ее губы… Все это, друг мой, я испытал сегодня ночью. Тело Антуанетты в моей постели… тело другой».
После недолгого молчания Бомарше обрушил на пришедшего поток обычных театральных восклицаний:
— Дорогой граф! Сколько лет! Простите, принимаю в спальне. Маленький островок уюта, этакая лодка Ноя. Гостиная, столовая и прочие тридцать комнат совершенно разрушены потопом революции, да-с… И сложное финансовое положение не позволяет, увы… предпринять необходимые меры. Но привык… Когда-то верил, что для счастья необходим дворец, теперь вот счастлив в единственной комнате, ибо знаю: всех нас ждет последнее самое долгое счастье в комнате не более чем в пару метров.
Ферзен не слушал — он уже увидел те стулья. И не мог оторвать от них глаз.
Бомарше продолжал искриться улыбками — само дружелюбие:
— Эти стулья в полном вашем распоряжении. Присаживайтесь, граф, поудобнее. Вы ведь не раз на них сиживали. Боже мой, все это было не так давно и так давно… другая жизнь, другая жизнь…
— Я просил через вашего слугу уступить их мне,- сказал граф.
Он ненавидел этого тучного человека, его постоянную улыбку, точнее, постоянную насмешку.
— Конечно же, конечно, они дороги вам! — воскликнул Бомарше.- Но есть затруднение: мне они дороги тоже. Они для меня — часть восхитительного мира, который навсегда исчез. Где он? Разве что остался в моих комедиях. Власть, слава — все тлен! Суета! «Повелитель сверхмогучий отправляется во прах…» — вынужден цитировать себя. Помню, мне было чуть за тридцать… правил Людовик Пятнадцатый. Я готовился уехать в Испанию по семейному делу — убить на дуэли соблазнителя сестры… что, кстати, и удалось. И как раз накануне отъезда мне пришлось быть в Версале. В тот день, как сейчас помню, шел дождь, холодный был май… Я был в апартаментах герцогини де П. и из окна увидел носилки. Их вынесли из дворца. И на носилках под простыней, намокшей под проливным дождем, ясно обозначилось нагое женское тело. Я в ужасе спросил: «Что все это значит?» И герцогиня объяснила: «Только что закрыла глаза госпожа де Помпадур…» Вот так! Вчерашнюю некоронованную королеву Франции… ее благосклонный взгляд ловили принцы крови, ее воспевали поэты и рисовали живописцы, с ней спешили поделиться своими открытиями ученые, да и ваш покорный слуга отправил ей свои первые часы… и вот ее, как подохшую собаку, спешно уносили прочь под проливным дождем. Ибо по Этикету во дворце не могло находиться мертвое тело. А король… он только заметил вослед когда-то обожаемому телу: «Бедная мадам. Должно быть, печально отправляться в такое дальнее путешествие в такую плохую погоду…» И тотчас забыл о ней в объятиях другой. Двор сказал: «Бедняжка маркиза». И тотчас начал ее любить, как прежде ненавидел. Мы, французы, первые в мире по непоследовательности. «Вот и кончилась греза»,- сказал я тогда. И то же я повторил, когда убили королеву. Какой странный вкус у судьбы! Оставить жить, к примеру, меня, старого бумагомараку, и удалить из жизни такую красавицу, оставив ее голову в руках палача Сансона.
— Ни слова о НЕЙ! — сказал граф.
— Да, конечно, иначе вы меня… Итак, я весь внимание. Я хотел бы услышать причину вашего страстного желания повидать меня, чтобы, как я понял, непременно меня убить.
— Вы выразились точно — убить. Я вам об этом написал.- И граф продолжил срывающимся голосом: — Я получил сведения, сударь… о вашем участии… касательно… касательно…- Остановился, задыхаясь от ярости.
— Я вас понимаю.- Бомарше все также нежно улыбался.- В гневе трудно формулировать. Позвольте мне. Тем более что удачная реплика — моя профессия. Итак, во-первых. Вы получили сведения о некоем эпизоде, героиней которого была некая дама…
— Эпизоде?! Так вы называете грязный фарс, с которого началась гибель королевы Франции? И который придумали вы, жалкий писака,- сказал граф. Он уже сладил с гневом.- Но я хотел бы, сударь, услышать от вас все подробности, прежде чем…
— Вы убьете меня.
— Я убью вас.
— Заключительная фраза дискуссионна. По понятной причине: я постараюсь не дать вам это сделать. Касательно же узнать подробности… вот эта часть фразы мне нравится. Я даже кое-что подготовил. И, смею надеяться, с лихвой вознагражу ваше любопытство. Вы пришли услышать об одном эпизоде, но услышите о двух. О двух… я сказал бы… таинственнейших эпизодах, героиней которых оказалась она — королева Франции… Но одно уточнение… Вы должны понять, дорогой граф, что пришли в дом Бомарше, но оказались — где? В театре!
— Я не позволю издеваться…- Граф в бешенстве попытался схватить Бомарше за горло.
С удивительной легкостью грузный Бомарше выскользнул из рук графа и отпрянул к комоду. В руках у него оказалась шпага. Он приставил ее к горлу графа.
И свободной рукой с легким поклоном уже протягивал графу другую
шпагу…
Граф растерянно взял шпагу, а Бомарше опустил свою.
— Вы не правы, граф. Стоит ли убивать меня, так ничего и не узнав? Или лучше все-таки повременить? И дать мне усладить вас подробным рассказом? А себя самого недурными воспоминаниями… — продолжал, тяжело дыша, Бомарше,- необходимыми… в сегодняшний вечер?
Граф молча отшвырнул шпагу. И Бомарше, не оборачиваясь, отбросил свою.
«В жесте был шик. Зазвенев, моя шпага упала в углу комнаты».
— Экий вы безумный, граф… А я всегда полагал, что шведы рассудительны,- сказал Бомарше с вновь обретенной улыбкой.- И поверьте, я отнюдь не склонен нынче к шуткам… Вы действительно пришли в театр. Ибо те два эпизода, которые, не побоюсь сказать, перевернули судьбу великой страны… да и мира… на самом деле были всего лишь двумя пьесами, сочиненными Бомарше. Где, кстати, вы были одним из действующих лиц… И эти пьесы сегодня предстанут перед вами…
— Выражайтесь яснее, сударь…
— Иначе сгоряча убьете? Да, вы необычно страстный швед,- веселился Бомарше.- Что же касается ясности… Ах, дорогой граф, в отличие от грубости ясность — редкое свойство в этом не лучшем из миров. И рассказ мой, который вы пришли услышать, потребует от вас размышлений. Хотя размышление… Если вы «сильный мира сего, то думаете, вы и разумом сильны?» — вопрошал в моей пьесе Фигаро, кстати, под овации зала. Я прошу прощения у вас за его шутку. Что делать, как вы вскоре узнаете, персонажи моих пьес часто выходили из-под контроля их творца…
Разговор прервал Фигаро. Слуга вошел и молча уставился на Бомарше.
— Он? — спросил Бомарше.
Слуга кивнул.
— Попроси подождать. Всего несколько минут. Только очень вежливо.
В гневе он невозможен,- вздохнул Бомарше.
Ферзен насторожился.
Бомарше засмеялся:
— Как все нервны! Ваша рука забавно ищет отсутствующую шпагу. Полноте, граф! Разве Бомарше допустит нарушения законов гостеприимства. Тем более что пришедший господин отлично вам известен и даже состоит с вами в самой дружеской переписке… Более того, благодаря ему я имею честь видеть вас в своем доме… А пожаловал он по моей просьбе. Ибо он тоже персонаж моей пьесы. Одно из действующих лиц… Я еще раз хочу подчеркнуть — вы пришли в театр… Где перед вашим приходом судьбе угодно было показать пролог грядущего представления. Его, надо сказать, великолепно исполнил гражданин Фуше. Благодаря ему автор грядущей пьесы… он же одновременно ее главный герой, то бишь Бомарше… уже представлен… А это всегда так скучно — объяснять в пьесе предысторию героя. Никакого действия, сплошная болтовня. Здесь, как правило, драматург фальшивит, а зритель дремлет. Так что спасибо Фуше, он все объяснил. Кстати, он осведомлен, что вы в Париже.
— Ему заплачено.
— Много взял? Впрочем, глупый вопрос. Сто тысяч дашь — возьмет. Но и грош дашь — тоже возьмет. Наши новые отцы Отечества.
— Послушайте, я не смогу долго выносить это паясничанье…
— Да, да, вы пришли меня убить и вы торопитесь. Я помню.
Бомарше на всякий случай отступил к комоду, где лежал ящик с пистолетами, и, облокотившись на него, невозмутимо продолжал:
— Что ж, хватит отвлечений… За дело, граф. Итак, столь интересующая вас история, а точнее, пьеса, сочиненная Бомарше, начинается… На календаре в момент поднятия занавеса у нас тысяча семьсот восемьдесят пятый год. Бомарше, на сцену!.. Поднимается занавес… Как уже поведал без вас гражданин Фуше, в том году, то есть в момент поднятия занавеса, сукин сын Бомарше был очень знаменит. Пик его славы. Вам, дорогой граф, случалось быть любимым женщинами. Но вам не случалось быть любимым страной. Постарайтесь представить: весь Париж сходит с ума от вашей запрещенной пьесы. Вашими остротами разговаривают в гостиных. Ваши часы носят во дворцах. Вы богаты. И еще вы помогли целой стране завоевать независимость. И вот, когда Бомарше окончательно поверил в свою важность, однажды к нему явились гвардейцы короля… Акт первый, явление первое. Посреди ночи его дом обыскивают, роются в бумагах на глазах полусонных испуганных домашних. И Бомарше узнаёт, что его велено отвезти в тюрьму. Такова, оказывается, прихоть короля. И его, грубо толкая, сажают в вонючий тюремный экипаж. И увозят прочь из роскошного дома… Он даже не успел поссать на дорогу. Он ведь уверен был, что везут его в крепость напротив, в Бастилию, тюрьму для знати, для людей известных… Нет, везли долго, и привезли в вонючую тюрьму Сен-Лазар, где сидят нищие, проходимцы, сутенеры, проститутки… Его бросают в грязную камеру, где он понимает, что такое счастье… Оказывается, это иметь возможность пописать. После чего ему приходится спустить штаны во второй раз, и два здоровенных монаха, согласно правилам этой тюрьмы, его порют. Причем по очереди, чтобы не уставать… Согласитесь, это не лучшая участь для немолодой, полувековой задницы, сидя на которой был написан «Фигаро». Между тем весь Париж негодует. Ибо весь Париж, как вы еще не забыли, презирал тогда короля и любил Бомарше.
И особенно негодует…
— Я запрещаю вам произносить ЕЕ имя,- вырвалось у Ферзена.
— Послушайте, воздержитесь от глупости… Даже королю не удавалось запретить Бомарше говорить… Бомарше — свободный болтун. Так что, коли вы еще раз меня прервете… я действительно умолкну навсегда.
И швед опять обуздал себя… Он сказал со спокойным достоинством:
— Продолжайте, конечно же, сударь. И позвольте принести свои извинения. Будьте совершенно свободны…
— Прежде, чем вы меня убьете,- засмеялся Бомарше.
— Именно так.
Бомарше, веселясь, покинул местечко у комода с пистолетами и уселся в любимое вольтеровское кресло.
— Итак, явление второе. Бомарше в тюрьме. Он унижен, но совершенно спокоен…- Бомарше уютно тонул в необъятном кресле и неторопливо продолжал: — Ибо мерзавец знает: Прекрасная Дама, точнее, королева Франции, мечтает сыграть роль в его пьесе… Роль восхитительную — субретки Розины. Ее модистка мадам Бертен, «министр моды», как ее прозвали в Париже, уже сшила королеве этакий прелестный наряд, и парикмахер придумал этакую простенькую, но так идущую ей прическу. А муж все испортил, посадив Бомарше. Негодный лишил друзей королевы… и прежде всего главного друга… я говорю о вас, граф… иметь эту счастливую возможность — еще раз восхититься красавицей королевой. Негодует модистка, негодует парикмахер, негодует королева. Три главных законодателя жизни модного Парижа требуют свободы для Бомарше. И, как вы еще помните, сего было достаточно, чтобы король привычно капитулировал перед истинными владыками. Бомарше с триумфом разрешают покинуть тюрьму. Но наш хитрый сукин сын… отказывается выйти! Мерзавец требует компенсации за побитую жопу. И тогда ему назначают годовую пенсию в тысячу ливров, цензуре велят ни в чем не препятствовать «Женитьбе Фигаро» и так далее… И вот свершилось! Явление третье. Тысячи людей аплодируют у тюрьмы, когда я покидаю ее. Здесь немного музыки. Можно марш. Эй, Фигаро!
Фигаро не без изящества промычал военный марш. И даже внезапно заорал:
— Виват!
— Этот восторженный рев,- пояснил Бомарше,- означал: узник появился в тюремных воротах.
Фигаро восторженно вопит и аплодирует.
— Счастье толпы! И я — небритый, грязный, с высеченной задницей отправляюсь домой… Терпите, граф, мы сейчас дойдем до интересующего вас… А пока явление четвертое. Бомарше дома. И вот здесь маленькое разъяснение. Естественно, глупый король был уверен, что Бомарше, получивший такую компенсацию, забыл обиды. Что ж, король по-своему был прав: голова забыла. Но не оскорбленная задница! Задница у Бомарше оказалась на редкость злопамятной. Согласитесь, «эгалите» должно быть для всех органов тела. И если ты — жопа, это не значит, что ты не требуешь равенства, справедливости и тебя можно безнаказанно лупить! И вообще, зачем обиженному заду все эти запоздалые почести? И вот тогда-то случилось… Враги короля постигли эту жажду мести задницы Бомарше… Такова ситуация перед явлением пятым. И важнейшим. Внимание, пошел занавес. Явление пятое. К Бомарше пришел некто…
И Бомарше выкрикнул:
— Проси на сцену!
Фигаро поклонился, картинно распахнул дверь и объявил торжественно:
— Гражданин маркиз де Сад!
Граф вздрогнул и уставился на дверь. А Бомарше покатился со смеху:
— Гражданин маркиз… о безумие революции!
И вошел маркиз. Он был в том же одеянии, в каком увидит его через пятнадцать лет Шатобриан. И хотя его голубой фрак был еще превосходен, но розовые панталоны уже сильно заляпаны всеми видами еды.
— Ну что за идиот! — сказал маркиз.
— Отличная реплика для выхода,- зааплодировал Бомарше.
— По-моему, хорошим французским языком,- скандально продолжал маркиз,- я объяснил этому олуху, вашему слуге: меня зовут маркиз де С. Нет, эта страна была глупа до революции. Но после — стала абсолютным царством идиотов. Какое счастье, что в стране есть гильотина… Хоть немного их будет поменьше…
Наконец маркиз заметил графа Ферзена.
— Да, я не представил… граф Ферзен,- не без удовольствия объявил Бомарше.
Маркиз мгновение с изумлением, даже испугом, глядел на Ферзена. А потом в весьма неожиданном для тучного тела церемонном поклоне до земли приветствовал графа. И граф с грацией, уже забытой после революции, склонился в ответном поклоне.
«Механические бронзовые фигурки на часах Антуанетты в Трианоне».
— Я рад, дорогой граф,- сказал с усмешкой Бомарше,- что сумел устроить вашу встречу с маркизом, с которым вы знакомы лишь по письмам… И я счастлив, что благодаря маркизу, который донес…- Бомарше остановился.- Нет, заменим это слово новым, модным словечком революции — «информировал» вас о прошлых деяниях Бомарше… я имею честь увидеть вас у себя в доме.
— Мне жаль, дорогой маркиз, что мы не были знакомы прежде, в счастливые дни Франции,- обратился Ферзен к маркизу, не слушая Бомарше.
— Это непросто было сделать в счастливые дни Франции,- сокрушенно подхватил Бомарше,- ведь когда вы, граф, наслаждались жизнью и любовью в божественном Трианоне, «дорогой маркиз» проводил время все больше в тюрьме или в публичном доме. Но, надеюсь, недавняя переписка вас сблизила?
Маркиз весело расхохотался, и счастливое выражение сытого младенца появилось на его лице. Он опустился на стул из Трианона. На лице графа было страдание, когда стульчик жалко скрипнул под обильным телом.
— Я прошу прощения за мой неряшливый туалет, граф, но это все, что я могу себе нынче позволить.
— Думаю, граф изумлен,- усмехнулся Бомарше.- Ибо после суммы, которую вы наверняка получили от графа за письмо о Бомарше… заметьте, я опять не говорю «донос»… вы должны были здорово поправить ваши дела.
— Деньги исчезли,- смиренно сказал маркиз.- Я ведь по скудости средств, граф, обитаю на жалком чердаке с дурными засовами… И воры, решив, что у маркиза должны водиться средства, легко обчистили мое убогое жилище.
— Уверен, было иначе… Маркиз привел в «убогое жилище» очередную девку, и она-то его и обчистила,- сказал приветливо Бомарше.
Маркиз улыбнулся.
— Вы весельчак, Бомарше. Вам, описывающему человеческую выставку, не понять коллегу, ежедневно спускающегося в человеческую преисподнюю… Однако, сударь, я ограничен во времени. И хотел бы узнать, зачем вы меня позвали.
— Мой слуга заплатил вам за три часа… если вы помните, обычно столько длятся хорошие пьесы…
— Но все, что сверх того, должно быть оплачено дополнительно. Сейчас два пополудни. Я не позволю себя обмануть! — скандально закончил маркиз.
— Что ж, это справедливо,- сказал Бомарше.- Итак, к пьесе… Явление пятое. Маркиз вошел в комнату Бомарше… маленькое предуведомление, граф, о маркизе де С., вашем осведомителе и моем действующем лице. Есть одно важнейшее обстоятельство, которое вам, граф, следует знать. Однажды из ворот Бастилии выехал таинственный экипаж. Бедный король тогда властвовал, но уже давно не управлял — правили, как вы помните, принцы. И комендант Бастилии беспрекословно их слушал. По просьбе герцога Орлеанского нашего маркиза вывезли тайно из страшного замка. Ибо у заключенного в Бастилию маркиза было деликатное поручение от принца Орлеанского… к озлобленной заднице Бомарше. К сожалению, сам принц Орлеанский, как известно, не может появиться в нашей пьесе по уважительной причине: гниет в безвестной могиле с отрубленной головой. Его роль, как и роли всех отсутствующих, будет читать мой слуга Фигаро.
Слуга молча поклонился.
— Его молчаливость пусть не вводит вас в заблуждение,- продолжал Бомарше.- Это один из хитрейших прохвостов, догадавшийся, как выгодно быть молчаливым. На самом деле хитрец все время болтает, но сам с собой. Удобно, хотя бы потому, что никто не подслушивает и не доносит… И еще. Он очень любит своего господина, ибо ждет, что тот когда-нибудь расплатится с ним. Так что вы зря, граф, попросили его отравить меня… И вы, маркиз,- тоже. Я ему должен, господа, куда больше, чем вы обещали…
И граф, и маркиз — молчали оба.
А Бомарше с важным видом встал, подошел к маленькому бюро красного дерева, вынул ключ, открыл, и на свет появилась весьма объемистая рукопись в вишневом (в тон занавеси) переплете.
Бомарше торжественно протянул ее Фигаро.
— Здесь написано все, что вас интересует, граф… Здесь обе пьесы, сочиненные… нет… сотворенные Бомарше.
Фигаро важно принял рукопись из рук хозяина. Водрузил на нос очки, которые хозяин почему-то именовал «снарядом».
И приступил к чтению.
Фигаро:
— «Комментарии для потомков… Лица, о которых речь в пьесе: принц Орлеанский… Его нос, столь похожий на шпагу, фирменный нос Бурбонов…»
— Когда человеку отрубили голову, его нос не актуален,- прервал его Бомарше.- Читай далее, но при том учитывай: ты читаешь о мертвеце.
Фигаро продолжил уже элегически:
— «Из всех ненавистников короля принц был главный: его обидели, и много раз… Даже титула гранд-адмирала, который носили все его предки, он не получил… А брак его дочери с племянником короля, который расстроила Антуанетта… Она ненавидела принца. Маленькая Антуанетта умела любить. Но куда более умела ненавидеть…»
— Там же написано — «для потомков», а наши гости — современники и все это отлично знают. Не заставляй нас скучать… Простите, господа, у меня всегда проблемы с началом… Короче — явление пятое, маркиз явился к Бомарше с поручением от принца Орлеанского… Маркиз был великолепен. Камзол с золотым позументом. Правда, от этого камзола исходил особый запах, ужасный для моих чувствительных ноздрей… Только потом я понял — маркиз пропах тюрьмой… Ну а далее он поведал мне удивительное поручение от принца, которое весьма изумит вас, граф…
Маркиз уже понял, что неприятного разговора не избежать. Он ненавидел Бомарше… Мозг лихорадочно работал. И он придумал молчать. Молчать до конца.
А Ферзен напрягся и приготовился слушать, но Бомарше не торопился. Ему нравилось изводить графа.
— Кстати, как вы думаете, маркиз, почему для своего весьма опасного поручения принц решил избрать вас?
Маркиз молчал.
— Что ж, отвечу за вас. Во-первых, маркиз умен. Это очень важно. Ибо, как утверждал мой первый Фигаро: «Ум совершенно не важен, если вы хотите, чтобы служили вам. Но совершенно необходим, чтобы служили вы». И еще?
Маркиз молчал.
— Что ж, опять отвечу за вас, маркиз,- усмехнулся Бомарше.- В случае если бы затея, придуманная принцем, раскрылась, маркиз быстро и, главное, навсегда исчез бы в тюрьме. Но была и третья причина. Главная. Принц уже прослышал про нее. Про ее лицо. Впрочем, об этом потом. Пусть пока остается загадкой.
Маркиз не выдержал молчания:
— Но графу следует знать, почему я принял тогда предложение принца… Я ненавидел вас, Бомарше. За славу… За то, что вы плоть от плоти этого века, вы — жалкая пробка, не тонущая в волнах времени… Вы никогда не осмелитесь,
Бомарше, спуститься в преисподнюю человека… Никогда не отважитесь написать про самое главное, про самое прекрасное и низменное — про пещеру. Пещеру между женскими ногами, эту колыбель, где зачинается безмозглая накипь, называемая человеком. Вы, Бомарше, всего лишь участник человеческого стада трусов, загнавших себя в клетку придуманной ими же морали. И тайно предающихся истинным потребностям, которые сами же объявили пороками. А пещера — путь к истине, в пастушескую долину языческой свободы… Вы, Бомарше, поверхностны и трусливы, как вкус толпы. И за это толпа вас славит. И потому в тайне я надеялся, что дело, которое должен был вам предложить, наконец-то сломит вам шею.
— Сразу видно,- засмеялся Бомарше,- что вы писали в юности нравоучительные пьесы, прежде чем приняться за непристойные романы. Но не забывайте, маркиз, я арендовал вас на два часа для участия в моей пьесе. Так что подобные монологи я вычту из оплаченных часов. Но вернемся к пьесе… Итак, явление пятое. Вы тотчас приступили к рассказу о предложении принца Орлеанского… И что же вы сказали тогда ненавистному вам Бомарше? Ваша реплика!
Маркиз молчал.
— Ну что ж, я был готов к этому! Эй, Фигаро! Реплика маркиза. Как она записана в пьесе Бомарше?
Фигаро невозмутимо начал читать текст маркиза:
— «Позвольте сразу к делу, Бомарше. Принц просил передать вам то, что, впрочем, вы и сами отлично знаете. Страна устала от Семьи. Вместо короля нами давно правит продажное окружение во главе с обезумевшей от расточительности Антуанеттой. Дефицит бюджета огромный. Антуанетта затеяла строительство нового дворца, а у крестьян нет денег на хлеб. Страна на пороге бунта. Режим надо ликвидировать как можно быстрее. Пока это можно сделать безболезненно. Иначе всех нас ждет катастрофа. Принц очень надеется на вас…»
— Точнее — на обиду моей задницы,- засмеялся Бомарше.- Браво, Фигаро! — И добавил, обращаясь к маркизу и молчащему Ферзену: — Поверьте, господа, память не подвела Бомарше… Маркиз, может быть, у вас есть какие-то дополнения, возражения по вашим репликам? Я жду.
Маркиз молчал.
— Возражений нет… Итак, ваша следующая реплика, маркиз… Весьма важная, ибо вы предложили мне…- Бомарше вопросительно смотрел на маркиза, но тот по-прежнему безмолвствовал.- И это запамятовали? Ну что ж, Фигаро, продолжай текст забывчивого маркиза.
Фигаро продолжил читать текст из рукописи:
— «Принц верит в вас… как он сам сказал: «В несравненного мастера интриги». Он надеется, что вы, как ваш Фигаро, способны «придумать четыре интриги стразу». Короче, принц хотел бы, чтобы вы создали интригу… столь же остроумную, как тот памфлет о короле, который вы когда-то приписали другому. И столь же разящую. Вы должны скомпрометировать Власть, точнее, уничтожить ее авторитет!»
— Власть — это люди. Кого же именно… считает принц… я должен убить интригой?
— «Но вы уже поняли. Героиней скандала должна стать Антуанетта. Ее ненавидят нация и принц».
— Проклятье,- шептал Ферзен,- страна негодяев!
— Но вы забыли, Бомарше, мою последнюю реплику,- усмехнулся маркиз.- «Принц щедро оплатит вам ваше сочинение».
— Никогда! — вскричал Бомарше в негодовании.- Никогда Бомарше не забывал реплик! Это вы забыли течение событий… Читай же, Фигаро!
Фигаро важно взглянул в рукопись:
— «Явление шестое. Парк у дома Бомарше. Ремарка: «Бомарше и маркиз уже прощались, когда маркиз сказал: «Учтите, Бомарше, принц щедро оплатит вам ваше сочинение». Ремарка: «Бомарше засмеялся».
— Передайте принцу,- подхватил Бомарше,- моя будущая пьеса, как и всё, что выходит из-под пера Бомарше… стоит слишком дорого. Даже для принца крови. Поэтому буду трудиться задаром… Ибо, как вы уже догадались, я собираюсь служить не принцу, но своей обиженной заднице. Так я сказал тогда… И вы ответили?.. Маркиз, не тяните время, подхватывайте, ваша реплика. Она главная для понимания интриги. Внимание, граф! Ну! — кричал Бомарше.- Ну, маркиз!
Но маркиз в замешательстве смотрел на Бомарше и… молчал.
— Автор устал приходить на помощь этому трусу. Эй, Фигаро, текст маркиза. Только умоляю: читай просто, «не крась слова»! Ты не у себя в «Комеди Франсез». У нас Театр Жизни.
— «А теперь я скажу вам главное, Бомарше,- читал Фигаро.- Принц велел познакомить вас с мадемуазель де О. Принц уверен, что она сможет стать главным персонажем в вашей будущей интриге. Завтра я приеду с нею».
— И на следующий день маркиз привел ее ко мне… Она была в маске. Внимание. На сцену выходит… Клянусь, граф, вам следует сейчас собрать все свои душевные силы… Фигаро, выход героини! — объявил Бомарше.
Слуга торжественно распахнул вишневую портьеру, и обнажилась пустая изуродованная стена — здесь прежде был разрушенный камин.
— Вы помните, граф,- сказал Бомарше,- вы привезли из Швеции великого мастера, который выложил камин в Трианоне, в кабинете Антуанетты. Я нанял его после. И он сделал мне точно такой же… То есть сделал ложный камин… Здесь, граф, спрятана маленькая педаль… Достаточно ступить на нее…
Бомарше торжественно наступил на педаль.
Заиграл невидимый клавесин, и под музыку часть стены медленно отъехала в сторону.
За стеной оказалась крохотная комнатка, где при свете свечи в кресле сидела женская фигура.
— Маркиз, который после революции был некоторое время в новой власти,- продолжил Бомарше,- подтвердит вам, что такую же таинственную комнатку национальные гвардейцы обнаружили в Трианоне за ложным камином в кабинете королевы… И узнав, что камин клал швед, справедливо предположили, что в этом тесном жилище не раз прятали другого шведа… Комнатку даже прозвали «Комнатка Ферзена».
Граф хотел ответить что-то негодующее, но не успел.
Бомарше провозгласил:
— Ее зовут мадемуазель де О… Мадемуазель, мы ждем вас.
Женская фигура поднялась со стула.
И Ферзен застыл… В необычайном смятении он смотрел на освещенную догорающей свечой женскую фигуру.
Женщина была в черной полумаске.
— Похожа, не правда ли, граф? — насмешливо продолжил Бомарше.- Маркиз открыл ее в публичном доме в Дижоне.
— Ничего подобного, бордель был в Эмсе,- обидчиво сказал маркиз.
— Мы должны быть точны в мелочах,- обратился Бомарше к Фигаро, и тот молча поправил текст.
— Я увидел мадемуазель в Эмсе в премилом вертепе… Я тогда удачно сбежал от полицейских, конвоировавших меня в мою первую тюрьму в Венсенн… И забрел туда. С этой шлюхой я скрывался целый месяц в моем замке. С ней же меня там и арестовали. Потом она жила в провинции, где, к счастью, мало кто понимал, какое у нее лицо. Но в Бастилии я уговорил коменданта разрешить мне видеться с нею. Когда комендант ее увидел… он, клянусь, бухнулся перед ней на колени… И это он сообщил о ней принцу,- бормотал маркиз.
— И принц, увидев ее, был столь же потрясен,- сказал Бомарше.- Он спрятал ее в Пале-Рояле. Там она ходила в черной полумаске. И никто не мог увидеть ее лица. Ну а затем принц приказал привезти ее к Бомарше… Так я впервые увидел ее. Прочь маску, мадемуазель!
Она молча сняла маску.
— Боже мой,- только и смог прошептать бедный граф. — Боже мой!..
Бомарше презрительно-насмешливо смотрел на него.
— Но этого не может быть…- беспомощно сказал граф.
— Не лучшая, но единственно возможная реплика… Что-то подобное твердил и я, когда ее привел маркиз!.. Да, королева-два! Какие возможности сюжета давало это неправдоподобное сходство. О, драгоценная мадемуазель де О. Так она сама себя назвала.
— Точнее, так придумал я,- не смог промолчать маркиз.- Настоящее имя мадемуазель — де Олива. И она прошла отличную школу у вашего покорного слуги. Она не говорлива. И обожает действовать.
— Обойдемся без скабрезностей, маркиз,- прервал его Бомарше.- И назад в мою пьесу. Явление седьмое. После множества восклицаний я подытожил тогда: «Антуанетта! Вылитая. И даже голос! Невероятно! Виват! Великолепная получается пьеса… Но, маркиз, теперь пора подумать и о другом действующем лице — о мужчине! Изложу его качества, которые необходимы для сюжета. Он должен быть, во-первых, болван…»
Маркиз оживился и вступил в игру:
— Ну, этого добра в Париже…
— Браво! Именно так вы и сказали тогда. Даже с этой интонацией… «Итак, нужен болван. Но, как вы догадались, очень знатный болван, это во-вторых…»
— Это еще легче, как вы сами знаете.
— Конечно, помешанный на Эросе,- фонтанировал Бомарше.- И, конечно, он, как и все при дворе, должен быть влюблен в королеву. И потому готов на все, чтобы завоевать даму. А она… хотелось бы, чтобы его… недолюбливала. И оттого его страсть только распаляется… И еще одно обстоятельство.- Тут Бомарше остановился и торжествующе произнес: — Чтобы он был красив и даже чем-то похож на…- Бомарше засмеялся и посмотрел на Ферзена. — Да, так я сказал тогда… Он должен был быть похож на вас. Чтобы обществу легче было поверить в интригу, которую в тот миг уже придумал Бомарше. И что ответили вы на эти предложения, маркиз?
Маркиз смущенно молчал.
— Фигаро, текст маркиза, который опять решил не помнить.- И, обратившись к графу, неотступно глядевшему на мадемуазель де О., Бомарше прибавил: — Прелесть моей пьесы, граф, в том, что в ней нет ни единой реплики, выдуманной Бомарше. Итак, Фигаро, что же сказал тогда маркиз?
Фигаро углубился в рукопись:
— «Вам нужен «смелый».
— То бишь развратник,- усмехнулся Бомарше.
— «Вы обратились по адресу. Я знаю всех «смелых» в Париже»,- продолжал читать Фигаро текст маркиза.
— После чего,- перебил его Бомарше,- добрых пару часов мы перебирали бесконечный список развратных глупцов при дворе… и многие могли претендовать… Как вдруг маркиз закричал… Читай далее, Фигаро! Текст маркиза!
— «Проклятье! Как же я забыл! Смелейшего из смелых! Кардинал де Роан — друг моего дядюшки прелата. Болван отменнейший. Но при этом как красив! И как теперь часто бывает с принцами церкви — не отстает от принцев крови… Ремарка: «Здесь маркиз стал воистину вдохновенным, и речь его полилась, как стихи…» О его «петит мезон» близ таможни Вожирар слагают легенды… на стенах выпуклые фигуры демонстрируют все виды наслаждений. И дамы в лорнет рассматривают их… прежде чем перейти в спальню повторять картины. За ужином в домике кардинала приглашенные женщины сидят непременно нагие… причем дамы из общества голые, но в масках, а шлюхи — без. Ибо кардинал придумал галантный девиз: «Дамы из общества обязаны сохранять элегантность в неприличии и чувство достоинства в разврате». Он все-таки у нас Высокопреосвященство и, следовательно, моралист… Мне рассказала о многих его проделках участница — дешевая уличная шлюха… Так что многие удачные фантазии в моих сочинениях не более, чем пересказ сценок в гостеприимном домике Его Высокопреосвященства… Музыку и пирушки он сделал обычными и в избранных монастырях… Юные монашки посвящены красавцем прелатом во все таинства, изображенные на стенах его «петит мезон». И могут так изнурить вас путешествием в «страну Нежности», что вам уже нечего будет делать в «стране Наслаждения»… Кстати, когда он прибыл в Вену, его дворец называли Гаванью Цитеры… такой рой шлюх туда слетелся. Это заставило скучную мать Марии Антуанетты… старая ханжа беспощадно преследовала разврат в Вене… изгнать кардинала из своей столицы. Так что Антуанетта, верная дочь, ненавидит его».
Бомарше зааплодировал.
— «Браво! Вы подлинный соавтор. И герой, и героиня, предложенные вами, превосходны. Браво, мой друг! Я принимаю кардинала де Роана в главные действующие лица. Знаю, этот не подведет! Бомарше, как Создатель, обязан наперед знать, как будут вести себя действующие лица в придуманной им интриге… в его пьесе Жизни… А теперь, маркиз, я хочу немного побеседовать с молчаливой мадемуазель де О… Вы можете вернуться в свою келью в Бастилии».- Засмеявшись, Бомарше добавил: — Если бы вы видели тогда свое лицо!
— Вы меня не поняли тогда, — заговорил маркиз.- Точнее, поняли в пределах пошлой банальности. Для меня ревность — лишь доказательство глупой относительности наших понятий. К примеру, есть племена, у которых в понятие гостеприимства входит предлагать гостям свою жену, как чашку кофе. Где достоинства женщины определяются количеством любовников. За это же, как известно, в Европе женщину презирают, а в какой-нибудь Персии убивают. Так что испытывать ревность смешно для мыслящего. Да, мадемуазель де О. мне бесконечно желанна. Но я отнюдь не буду против, если она по выгоде или по сладострастию будет с вами… Я назову это «милым непостоянством». И на него я плюю. Главное, чтобы после она возвращалась ко мне… Но если после она не вернется ко мне, вот это я назову «коварной неверностью» и буду страдать… Так что я желаю вам получить максимум удовольствия друг от друга. Однако я хотел бы, чтобы потом она не забывала своего верного старого друга. И я боюсь, что после встречи с нею вы с вашими обычными предрассудками станете препятствовать нашим встречам. Нашим пылким встречам… И ведь так оно и было, жалкий человек!
Бомарше промолчал и сказал мадемуазель:
— Читаем следующую сцену.
Он поднялся и вступил в маленькую комнатку.
Мадемуазель засмеялась и поднялась навстречу…
Они стояли друг против друга. Бомарше молчал, а мадемуазель все смеялась.
И… опустила вишневый занавес.
Теперь Бомарше и женщина были за занавесом. И оттуда глухо, будто из подземелья, зазвучал голос Бомарше:
— В это время я узнал, что в Трианоне готовится премьера моего «Цирюльника»… Какие исполнители! Голова кружилась… Королева играет Розину, брат короля граф д’Артуа — Альмавиву… А Фигаро должен играть граф Водрей…
Слова Бомарше из-за занавеса прерывались счастливыми вскриками мадемуазель де О.
Наконец Бомарше, несколько покрасневший, появился из-за занавеса, церемонно ведя под руку мадемуазель де О.
Ферзен задыхался от ярости, и в который раз его рука смешно-нелепо искала эфес шпаги.
— Животное! Жирная старая свинья! — сказал граф, стараясь не глядеть на мадемуазель де О.
Он страдал.
— Я прощаю ваши оскорбления, ибо рождены они законным чувством негодования. И оттого хочу немедленно уточнить, граф. В отличие от маркиза я старомоден. И не допущу ничего непристойного — ни в своих сочинениях, ни в своем доме. Крики восторга, которые так артистично воспроизвела мадемуазель де О., были всего лишь иллюстрацией. Именно их издавала королева, примеряя очаровательный туалет Розины, изготовленный мадам Бертран,- сказал Бомарше примирительно.
— Как она смеет… как смеет…- повторял бедный граф бессвязно.
— Смеет что? — спросил Бомарше.- Быть так похожа на королеву?
И тогда мадемуазель де О. впервые открыла рот:
— У нас республика… на кого захочу, на того и буду похожа…
— Боже мой,- только и смог прошептать граф.
— Вы правы. Даже голос…- сказал Бомарше. И добавил совсем примирительно: — Так что представьте мое состояние… Днем я ездил на репетиции «Севильского цирюльника» в Трианон, где в моей пьесе королева играла главное действующее лицо. Вечером трудился над сочинением другой пьесы, где уже сама королева должна была стать главным действующим лицом. И погибнуть!
— Вы негодяй! — сказал граф.
— Для окончательного выяснения точности этого утверждения мы вернемся к моей интриге. Итак, мне было ясно: мадемуазель де О. в роли королевы должна была появиться в будущем… Но вначале кто-то должен был дать толчок сюжету. Кто-то должен соединить лже-королеву и глупца кардинала! Толчок сюжету, где героем задуман любвеобильный болван, должна дать, естественно, женщина. Амплуа — соблазнительница. Итак, нужна была еще одна роскошная дама… Маркиз не подвел и тут. Маркиз, я жду…
— Да, я нашел и ее,- мрачно пробормотал маркиз.
— Надо сказать, граф,- весело продолжил Бомарше,- эта дама была когда-то подругой мадемуазель де О. По древнейшей профессии. Отсюда близкое знакомство маркиза с нею. Но при этом она была куда хитрее простодушной мадемуазель де О. И еще большая сочинительница. Она придумала, что происходит от потомков исчезнувшей династии наших королей. От некоего незаконного отпрыска Генриха Второго Валуа, впавшего в жестокую бедность. И за небольшие деньги обзавелась соответствующими документами. Она называла себя госпожой Жанной де Валуа и носила титул по одному из бесчисленных мужей — графиня де Ла Мотт. Когда я впервые увидел ее… рот чувственный, пожалуй, слишком велик… нос тонкий, орлиный… пожалуй, несколько хищный… но глаза, в пол-лица горящие огромные глаза… прекрасные белокурые волосы. И главное — роскошное узкое тело… а какие плечи!.. Жанна де Ла Мотт не была красива, граф, она была больше — обольстительна. Я сразу понял: герой пьесы получил достойную героиню.
Итак, сейчас на сцену выйдет новое действующее лицо. Как вы знаете, граф, реальная Жанна де Ла Мотт вот уже пять лет как гниет на кладбище. И я вынужден воспользоваться услугами мадемуазель де О. Она сыграет нам и эту роль. Эй, Фигаро!
Фигаро с поклоном передал мадемуазель де О. несколько листов пьесы.
— Итак, место действия,- начал Бомарше,- «петит мезон» кардинала де Роана у заставы Вожирар. Явление восьмое — госпожа де Ла Мотт и кардинал. Она насмешливо осматривает картины на стенах и говорит… Мадемуазель, ваш выход!
Мадемуазель де О. читает текст:
— «На стенах у вас изображено множество дам. Целый гарем. Но учтите, Ваше Высокопреосвященство, я одна могу заменить вам весь ваш гарем. Однако к вашему гарему никогда принадлежать не буду».
— Не самая плохая реплика,- сказал Бомарше.- Это я велел ей так начать, чтобы сразу поставить себя в особое положение… Далее! Исполняй ремарку!
Мадемуазель де О.:
— «Ремарка: Она подошла к кардиналу и молча посмотрела ему в лицо, потом улыбнулась и…»
Мадемуазель де О. подошла к Ферзену. Посмотрела на него.
Граф, побледнев, что-то шептал.
И тогда, усмехаясь, мадемуазель де О. взяла в руки его лицо и поцеловала. Граф слабо отбивался… Еще поцелуй… и еще…
После чего она со смехом оттолкнула графа.
— Что… что это значит, сударыня? — нелепо спросил граф.
— Какой странный вопрос,- сказал Бомарше.- По-моему, это поцелуй. Согласно ремарке. Это движется моя интрига. Сейчас вы всего лишь исполнили роль кардинала де Роана, который на вас так похож… Но в отличие от вас кардинал, естественно, не был строг. И после поцелуя немедля начал выполнять роль, которую уготовил ему Бомарше. Он тотчас оказался в постели с Жанной де Ла Мотт. Кстати, маркиз, каков был поцелуй? Вы же знаток.
— Это довольно скучный, так называемый «флорентийский поцелуй»,- ответил маркиз.- Она была весьма деликатна с движениями рук во время поцелуя. А положено в это время пустить в дело нежную ручку, как учил тебя твой Обезьян. Так меня в порыве нежности часто называла мадемуазель де О… Отчего мне хотелось ее задушить.
— И еще,- Бомарше обратился к графу, который по-прежнему пребывал в прострации,- милый граф, мадемуазель де О., исполняя роль де Ла Мотт, имела полное право вас поцеловать. Ибо между утехами любви Жанна де Ла Мотт, по моей просьбе, начала вдалбливать глупцу кардиналу, как он похож на вас! И кардиналу, естественно, пришла в голову мысль: если вам, скучному шведскому графу, удалось забраться в постель к королеве, то ему и все карты в руки. Он так же красив, белокур, высок и строен, как вы. И к тому же потомок первых семей Франции. И тогда кардинал, кстати, в это время весьма сильно поистратившийся, впал в приятные мечтания: как бы ему стать этаким наследником кардинала Мазарини, любовника королевы Анны Австрийской. Стать другом плоти и сердца другой австриячки, Марии Антуанетты, и получить доступ к французской казне.
— Вот она, справедливость в этом мире! — печально сказал маркиз.- Мечтать овладеть прекрасной женщиной, чтобы получить власть и потом ограбить казну. Но за это тебя почитают, награждают орденами… Я же только хотел бескорыстно любить и наслаждаться, причем самыми утонченными способами. И меня за это всю жизнь сажали в тюрьмы, в дома умалишенных… Сумасшедший мир… Нет, с меня довольно!
И маркиз демонстративно начал дремать.
Бомарше поднялся с кресла и церемонно передал Ферзену несколько листков:
— Это ваше! Роль кардинала де Роана. Удачливый любовник будет играть роль неудачника, столь на него похожего.
Ферзен побледнел:
— Я здесь не для того, чтобы участвовать в комедии!
Бомарше улыбнулся:
— Вы здесь для того, чтобы убить меня. Я помню.
— Да нет, скорее вас обоих,- сказал граф.
— Возражаю,- пробудился маркиз.
Бомарше засмеялся:
— И маркиз прав! Вы спешите… Ибо, как вы узнаете далее… убивать надо не двух, а трех губителей… Их было трое!.. Что же касается «участвовать в комедии»… как вы опять же узнаете далее, я много раз заставлял вас делать именно это. Правда, бессознательно… Теперь, когда я прошу вас сделать это сознательно, вы негодуете. Поверьте, я лишь прошу вас помочь нам все вспомнить… И побыстрее узнать о третьем.
Ферзен швырнул листки на пол.
— Что ж, ваша воля,- сказал Бомарше.
Мадемуазель де О. нагнулась и, смеясь, подняла листочки. И это было то движение, полное грации и так хорошо знакомое графу… Согнутый стан Антуанетты… Несчастный Ферзен все следил за ней, не мог оторваться.
Фигаро деловито забрал листочки у мадемуазель, аккуратно вложил их обратно в красный переплет.
Бомарше перехватил взгляд графа.
— Да, и грация, и движения, и даже манера смеяться… Какова шутка природы. Живая Антуанетта, не правда ли?.. Расскажи графу, что ты чувствовала в день, когда казнили королеву. В это время, граф, она была в Дижоне. Естественно, в чьей-то постели.
— Мне стало плохо,- засмеялась мадемуазель де О.,- у меня пошла кровь горлом, никто не мог остановить ее, сударь.
Бомарше добавил:
— Ее кавалер в тот день был по уши в крови, буквально плавал в кровавой постели… Однако вернемся к пьесе… Итак, я продолжил создавать свою Пьесу Жизни. Первый акт явно шел к удачному концу. Де Ла Мотт уверила кардинала, что она находится в самой нежной дружбе с королевой. Принц Орлеанский заказал поддельные письма королевы к де Ла Мотт… Их и показали кардиналу. Мы устроили ему превосходное зрелище. Из своих окон он увидел, как де Ла Мотт после их бурной ночи села в подъехавшую карету. И в окне кареты потрясенный кардинал различил лицо королевы!.. Излишне говорить, это была наша мадемуазель де О. Она нежно помахала ему рукой… Кардиналу объяснили, что это аванс… Поверил. Первый акт был успешно сыгран. Далее я мог предоставить событиям развиваться своим чередом. Главное в пьесе — правильно придумать характеры. И тогда им можно довериться. Интригу они не испортят…
— Какая скука,- зевнул маркиз.
— Потому что спите не вы, а ваше воображение. Вы забыли — одновременно разыгрывалось другое действие. Я ездил в Трианон на репетиции «Севильского цирюльника». Этот маленький театр в Трианоне. Божественная шкатулка из мрамора, золота, бархата и зеркал… И на сцене королева, играющая Розину. Вы должны, маркиз, оценить наваждение. Днем я видел королеву в платье Розины, а ночью шлюха с лицом королевы снимала очень похожее платьице и спала со мной. В театре я ей кланялся и служил. А в постели… Она была вашей достойной ученицей… Кстати, Казанова называл это «венецианские любовные сумасбродства». И днем, когда мы репетировали с другой королевой, я поневоле иногда забывался… Два лица сливались. И королева ловила в моем взгляде отнюдь не только почтительность.
— Еще слово…- глухо сказал Ферзен.
— Оно будет последним. Аморфная реплика. К тому же вы ее уже говорили. Но, признаю — виноват. Обещаю впредь щадить ваши чувства. Мадемуазель, текст королевы!
Фигаро с поклоном протянул мадемуазель новые листы, и она начала читать нежным, звонким голосом:
— «Как я играю, дорогой Бомарше?»
— «Ваше величество, вы играете по-королевски»,- церемонно ответил Бомарше. И продолжил, обращаясь к графу: — Вы, конечно, помните, граф, гордая королева, к моему изумлению, обожала играть пастушек, субреток, даже горничных. Я осторожно спросил ее об этом. И она так объяснила: «Я отдыхаю в этих ролях, мосье Бомарше. Ибо с первого дня в Париже я жертва ужасного Этикета… Этикет правит этим вычурным двором… Когда я приехала, помню, была зима. Первое утро в Версале. Холодно. Я только встала. Фрейлина уже приготовила мне теплую рубашку. Я вылезла из постели, протянула руки, чтобы ее взять, но… Но не тут-то было! В этот момент вошла герцогиня Орлеанская, и мою рубашку мимо моих протянутых рук фрейлина отдала ей! Теперь герцогиня с тем же почтительным поклоном протягивала мне спасительную рубашку, но… но тотчас отдернула руки… потому что следом за ней вошла жена брата короля, и моя рубашка перекочевала в ее руки. Стуча зубами от холода, я разревелась. Я решила, что надо мной издеваются. Оказалось, Этикет! Первая фрейлина имела право подать мне рубашку, только если в гардеробной не было принцессы королевской крови. Но и та должна была уступать это счастье ближайшим родственникам короля. Помню, я причитала в ужасе: «Боже мой! Какой кошмар! Какая несусветная глупость!»
— Ужас… Ее голос…- не уставал шептать несчастный Ферзен. Поймав насмешливый взгляд Бомарше, только сказал: — Негодяй.
— Вы и это уже говорили. Но я просил не спешить с выводами. Подождать конца нашего скоморошьего представления. Ибо в это время второй акт моей пьесы уже начался. Ко мне вновь привезли маркиза. Маркиз, как ваша память?..
Маркиз безмолвствовал.
— Фигаро, помогай стыдливому маркизу. Текст! — нетерпеливо сказал Бомарше.
Фигаро продолжил степенно читать:
— «Принц беспокоится: что с интригой?»
— «Передайте принцу: пьеса уже сочинена».
— «Я не сомневался, ибо в подобном вы мастер. Но принц сомневается и хочет узнать ее содержание».
— «Пьеса не интересна в пересказе, пьесу следует смотреть на публике. И вскоре принц увидит ее вместе со всей Францией,- сухо сказал Бомарше.- А пока отыгран только первый акт. К сожалению, я не смогу порадовать принца разнообразными подробностями, весь первый акт протекал однообразно — в постели кардинала… Но второй акт… о, второй акт.- Бомарше потрясал руками.- Но для развития интриги мне необходимо узнать… о самой дорогой драгоценности, которая сейчас продается в Париже».
Маркиз засмеялся:
— Я знал, вы придумаете именно этот ход… Деньги и драгоценности движут банальную интригу…
— Я не прошу вас рассуждать сейчас маркиз. Я прошу вас вспоминать ваши реплики тогда,- сухо сказал Бомарше.- Но, видимо, тщетно.
Маркиз молчал.
— Текст маркиза, Фигаро.
Фигаро:
— «Я все передам Его Высочеству. Встретимся утром, сударь».
— Вот так, граф,- сказал Бомарше.- Я ждал маркиза все следующее утро, весь день. Тщетно. Только поздним вечером карета с опущенными занавесками привезла ко мне маркиза.
Фигаро читает текст маркиза:
— «Я позволил себе посетить по дороге ряд любимых заведений и несколько задержался… Да! И не надо недовольного лица. Должен и я что-то получать за услуги принцу… Итак, вам опять везет, Бомарше… Есть! Потрясающая драгоценность! И цена безумная! Это ожерелье! Принц держал его в руках и считает самым совершенным в мире творением ювелиров. Покойный король заказал его для графини Дюбарри… Ожерелье фантастическое. И по красоте, и по цене. Но они закончили работу над ожерельем, когда наш щедрый король, увы, преставился. Теперь они не знают, кому его сбыть, ибо цена баснословна, а новый король благодаря супруге сейчас совершенно без денег…»
— Все-таки она несравненна,- прервал Бомарше.- Мотовка Антуанетта умудрилась пустить по ветру богатейшую казну Европы. Потребности этой дамы сделали то, чего не сумели сделать все войны.- И, помолчав, Бомарше добавил: — Что ж, спасибо, это именно то, что мне нужно. Для окончания сюжета… Тем же вечером я встретился с де Ла Мотт. И уже следующей ночью она с вдохновением разыграла сцену… Мадемуазель, текст Жанны де Ла Мотт.
Мадемуазель де О.:
— Но в пьесе сказано: «Они лежат в кровати».
— Кардинала нет в Париже, а граф слишком скромен, дорогая,- улыбнулся Бомарше. — Но дело происходило именно в кровати. В ней, в перерывах между порывами страсти, в капельках любовного пота и была зачата интрига, которую придумал я, Бомарше, и которая погубит королевскую Францию. Мадемуазель де О. придется одной представить нам всю сцену между Жанной и кардиналом. Текст, милашка!
Мадемуазель де О.:
— «О, Ваше Высокопреосвященство… как она мечтает о нем, бедняжка Антуанетта… Она бредит ожерельем…»
— Нет, тысячу раз нет! — вскричал Бомарше.- Ты забываешь демонстрировать любовную страсть. Я имею право увидеть свое творение хорошо сыгранным. Может быть, я вижу его не только в первый, но в последний раз.- И добавил, помолчав: — Не так ли, граф?
Но граф не слышал, он не мог оторвать взгляда от мадемуазель де О.
Бомарше усмехнулся и продолжил колдовать: громко шептал на ухо мадемуазель де О.:
— Больше стонов, любовной истомы, но в паузах — дело, дело и дело!.. Итак, начали! Текст, мадемуазель! И стоны страсти!
— «О… о…- добросовестно застонала мадемуазель де О., глядя в текст де Ла Мотт.- Королева мечтает об этом ожерелье, Ваше… о! о!.. Высокопреосвященство. Но, конечно же, король ни в какую… О!.. О!.. Антуанетту, Ваше Высокопреосвященство… о!.. о!.. уже называют «Мадам Дефицит»… за безумные траты из скучного бюджета. А она… о!.. так она мечтает… о!.. о!.. любимый, не торопись… так!.. так! Я знаю, что у вас нет денег. Но вы возьмите ожерелье под долговую расписку, ювелиры поверят слову кардинала… О!.. О!.. А она… вскоре она… деньги… о!.. о!.. так!.. так!.. о!.. она, конечно, выбьет их из короля… О!.. О!.. Она не позабудет этой вашей услуги… О!.. О!.. Она все вам скажет сама. Уже завтра ночью!.. О!.. О!..»
— Браво! Можно перестать стонать, мадемуазель.- Бомарше содрогался от смеха.- Главное было сделано в ту ночь. Болван кардинал… этот токующий тетерев… согласился достать ожерелье за невероятное — за обещание встречи с королевой ночью в Версальском парке…
— Вы мерзавец! И я непременно убью вас сегодня. Мерзавец! — повторял Ферзен.- Я сразу начал догадываться!.. Уже тогда всё почувствовал… И понял!
— Я не был бы Бомарше, граф, коли зритель мог понять всё уже в начале второго акта. Не спешите, граф. Ведь самое интересное, неожиданное… как и положено в хороших пьесах… оно впереди,- смеялся Бомарше.- Весь день, граф, я готовил мадемуазель де О. к встрече с кардиналом. Точнее, всю ночь. Я вдалбливал красотке одно и то же: «Ты встретишь его в Роще с канделябрами… протянешь руку, дашь ее поцеловать. И все! Ты поняла? И ничего более… После этого мой слуга Фигаро громким шепотом прокричит из кустов: «Ваше Величество, сюда идет граф д’Артуа!» Услышав о приближении брата короля, ты, конечно же, с возгласом: «Я погибла!» — опрометью бросаешься прочь из рощи… И помни — ничего лишнего! Зная тебя, повторяю — ничего лишнего. Не забывай: ты — королева. Разрешишь поцелуй руки… и всё!»
— И всё,- несколько потупясь и вздохнув, сказала мадемуазель де О.
— Так она обещала, граф,- зло сказал Бомарше.- Но я забыл, что это было обещание шлюхи! Играйте сцену, мадемуазель. Надеюсь, вы изобразите нам правдиво все, что случилось… Итак, акт второй. Явление первое. Версальский парк. В надвинутом низко капюшоне мадемуазель де О. появляется в Роще с канделябрами. Шелест фонтанов в темноте. Полная луна. В свете луны мерцают бронзовые канделябры. Кардинал де Роан в маске и в черном плаще.
Мадемуазель де О. встает и грациозно, почти танцуя, идет по комнате.
— Туанетта,- шептал бедный граф.
Мадемуазель де О. подходит к графу и величественно протягивает ему руку для поцелуя, и граф покорно целует.
— Оставьте, оставьте меня… я вас прошу,- жалко сказал граф.
И тогда Фигаро, дотоле молча стоявший в дверях, заговорил громким шепотом:
— «Ваше Величество, сюда идут! Граф д’Артуа!»
Мадемуазель де О. вопросительно посмотрела на Бомарше.
— Играйте! Как тогда! — яростно сказал Бомарше.
— Но тогда был он… А этот…- она удержалась от ругательства,- не хочет!
— Представьте того и действуйте! Как тогда,- яростно сказал Бомарше.
И мадемуазель де О. яростно впилась губами… в пустоту!
— «Ваше Величество, вы погибнете!» — мрачно и заученно повторял Фигаро.
Мадемуазель де О.:
— «Быстрее, кардинал!.. О!.. О!.. О!..»
Маркиз тотчас проснулся.
— И Фигаро не посмел ее оттащить! — сказал Бомарше.- Проклятая шлюха! Я был уверен, что все кончено, и кардинал заподозрил. Не мог же он поверить, что королева Франции в первый же миг… Но идиотом оказался я. На следующий день кардинал говорил де Ла Мотт… Фигаро, текст кардинала!
Фигаро:
— «Я ваш должник до гроба. Благодаря вам я вкусил райское блаженство…»
— Какая скука,- сказал маркиз.- У всех порядочных животных есть брачные игры. Ну хоть капельку воображения. Хоть немного…
— Садизма! — засмеялся Бомарше.- А дальше они действовали, как и хотел Бомарше. Как он задумал! Кардинал взял ожерелье у ювелиров под долговую расписку и отдал его де Ла Мотт для королевы. Де Ла Мотт тотчас передала ожерелье своему муженьку, который и сбежал с ним в Англию. Теперь осталось только намекнуть ожидавшим деньги ювелирам, что их попросту надули. И никаких денег они теперь не получат, ибо у кардинала их попросту нет. Я называю это кульминацией пьесы! А далее — развязка интриги. Зная пылкую Антуанетту, я был уверен: кардинала призовут к ответу. Он расскажет, как встречался с королевой. Обман, конечно, выяснится, но… Но в него никто не поверит. Толпа обожает верить подлым слухам. Читайте мой монолог о клевете в «Цирюльнике»… Напротив, все радостно поверят, что королева ради ожерелья встречалась с кардиналом… Грязь и сплетни польются на династию, престиж королевской власти вывалят в грязи под хохот моих Фигаро! Об этом я рассказал маркизу, который аккуратно все передал принцу. Ваш текст, маркиз!
— Довольно,- прервал Ферзен.- Что было далее, я знаю из письма маркиза.
— Не знаете,- усмехнулся Бомарше.- Не знал и ваш доносчик, маркиз. Да и сам автор не знал, что случится далее. Это происходит только в великих пьесах: главный персонаж, то бишь Бомарше, совершенно вышел из подчинения сюжету. И грозил разрушить интригу. В тот день королева репетировала сцену Розины и графа Альмавивы… И хотя самонадеянно верю, что вы, господа, помните мою знаменитую пьесу… все же напомню ее содержание: граф Альмавива выдает себя за бедняка по имени Лидор, чтобы проверить чувства Розины… В тот день игравший Альмавиву граф д’Артуа захворал и не явился на репетицию. И я сам подыгрывал королеве. Театр был пуст, и мы были одни в этой маленькой драгоценной шкатулке.
Бомарше церемонно обратился к мадемуазель де О.:
— «Ваше Величество! Сегодня мы репетируем явление шестое. Розина и Альмавива одни. Не соблаговолите ли начать со слов «знатность, имущество».
Мадемуазель де О.:
— «Знатность, имущество! Не будем говорить об этих случайных дарах судьбы».
Бомарше:
— «Ваше Величество, я осмелюсь сделать маленькое замечание. Этот текст Розина говорит страстно. Ибо в это время граф ее обнимает. И его прикосновение ее волнует… я бы осмелился сказать — жжет!»
— «Ну и что же вы? Обнимайте!»
— И я посмел.
Бомарше почтительно обнял мадемуазель де О.
Мадемуазель де О.:
— «Не смейте, низкий вы человек. Узнай: я тебя любила, почитала за счастье разделить твою горькую судьбу… я готова была бросить все и пойти за тобой, но ты…»
Бомарше:
— «Теперь я вижу, что ты любишь меня по-настоящему, моя любимая, теперь мне нечего тебя обманывать. Я не Лидор, я граф Альмавива, который умирает от любви к тебе».
— «Что же вы остановились, Бомарше?»
Бомарше (печально):
— «Здесь ремарка, Ваше Величество: «Он целует ее».
— «Совершенно верно… Придется ее вычеркнуть. И так обо мне судачат на всех углах. Если же я поцелуюсь на сцене с графом д’Артуа… нет, нет! И объятие, к сожалению, тоже вычеркните».
— «И что же останется?»
— «Игра по-королевски».
— Здесь королева засмеялась, но печально,- сказал Бомарше.- Я смотрел на это лицо, которое столько раз видел ночью, на тело, скрытое платьем, но которое я так хорошо знал… и тогда-то я и сказал себе то, что сказать не смел, но понял давно: я люблю эту женщину! Которую так ловко придумал завлечь в сети. И еще. Я мучительно хочу уничтожить мою пьесу, мою интригу, которая так великолепна… Вот так главный герой по имени Бомарше взбунтовался. На следующий день вечером должны были прийти ювелиры объясняться с Антуанеттой. И я решил ей все сказать до этого. Я понимал, что она не простит никогда. И это будет мой конец. Скорее всего тюрьма… Но я решил умолять ее помиловать… нет, не меня, а кардинала… Чтобы затоптать готовое разгореться пламя — эту историю, которая должна была ее погубить.
В тот вечер шла последняя репетиция. Завтра играли премьеру. Как она была хороша в костюме Розины! Воистину «королева рококо».
Мадемуазель де О. (читает текст королевы):
— «Как я выгляжу, Бомарше?»
— «Я уже говорил. Вы королева во всем».
— «Нет, нет, вы мне просто льстите. Потому что, если я так хороша… почему бы вам не добавить мне немного текста. У Фигаро восхитительные реплики, а у меня одни вздохи. И вообще, целый ряд реплик Фигаро в пьесе можно вполне передать Розине. Пусть она будет умнее».
— «Ваше Величество, вы читаете мысли. Вы знаете, я как раз и хотел передать вам мой любимый монолог о клевете. Я его переделал специально для вас».
— «О клевете? Но это скучно».
— «Я все-таки прочту: «Нет такой пакости, выдумки, самой нелепой, на которую не клюнула бы толпа. Надо только отыскать знаменитое лицо. Ибо без достойной мишени нет достойной клеветы. Лицо подобрано! Теперь начинайте. Легкий, я бы сказал, еле слышный шум сплетни, некое пьяно, и уже чей-то ловкий рот с готовностью подхватил клевету о знаменитости — и сунул ее в уши людям. Зло родилось и растет, клубится — и вот уже крещендо всего общества…»
— «Нет, нет и нет! Милый Бомарше, это слишком серьезно для женских уст. Типичный скучный текст мужчины. А я жду от вас что-нибудь о любви.
И еще пару новых изящных куплетиков для пения».
— «Ваше Величество, монолог не так плох, поверьте. И порой сгодится и для женских уст. Я мечтал бы вас в этом убедить. Именно поэтому я прошу у вас аудиенции. Я хотел бы раскрыть вам некий секрет…» Как она оживилась: «Обожаю секреты! Завтра после репетиции я жду вас в чайном павильоне. Если доживу до завтра и не умру от любопытства!» Да, граф… Она была обворожительна, грациозна и этот ее смешок… Она была актриса. Лучшая актриса из всех, кого я знал.
— Замолчите,- сказал граф.
— Не могу, мы переходим к самому важному для вас.
— Какая старомодная банальность — влюбиться в актрису, которая у вас играет. Рассуждать о ролях в постели… бр!..- засмеялся маркиз.
— Вечером экипаж подвез меня к Трианону,- начал Бомарше.- Швейцарский гвардеец провел меня в павильон. Я обожал этот парк, который создала маленькая богиня. Сады, куда свезли деревья со всего мира. Эти голландские хижины, где она и все «наши» играли в идиллию, сочиненную господином Руссо, которого они не читали. Она как-то сама простодушно сказала: «Я не читаю книг». А там, уже за стенами Трианона,- глухие, нищие деревни… Но что удивительно. Я был в Трианоне вскоре после того, как восставшая толпа увезла в Париж всю королевскую семью. Еще ничего не было разрушено, но Трианон… стал мертв. Оказалось, что это всего лишь унылый маленький дворец с парком не самого хорошего вкуса. Потому что все это была декорация, которую оживляла одна актриса, игравшая на этой природной сцене среди деревьев и воды и делавшая Трианон божественным… Однако явление шестое. Бомарше и королева. Нам накрыли в павильоне. На камине стояли два бокала дивной красоты. Я тотчас понял — она отлила их по форме своей груди. Ибо хорошо изучил грудь мадемуазель де О.
Эта фраза развеселила мадемуазель:
— Надо же, мои груди стояли во дворце!
— Милая, веселитесь потом, а сейчас читайте текст королевы!
Мадемуазель де О.:
— «Ну, подавайте ваш секрет, Бомарше».
— «Итак, Ваше Величество, о секрете… Впрочем, секрета особого нет».
— «Нет? А чего же я дожидаюсь?»
— «Я просто пришел предупредить вас».
— «Надеюсь, не о серьезном. Достаточно серьезных писем, их ежедневно пишет мне моя любимая мать».
— «И все же я обязан предупредить вас о серьезном».
— «Мой любимый драматург! О серьезном я говорю с королем, и то очень редко. С вами я хочу говорить о сцене. Вы не льстите? Вы правду говорили,
что я неплохо играю?»
— «Клянусь, вы лучшая Розина на свете».
— «Тогда вы должны мне немедленно помочь. В начале я выхожу в светленьком желтеньком платьице… такой цвет нынче моден, в обществе его называют «цвет каки наследника». Но мадам Бертен принесла вчера сиреневое, совершенно божественное платьице и тоже для первой сцены. Но желтенькое я терять не хочу… Мой дорогой, любимый драматург, придумайте, сочините еще одну сцену для желтенького…»
— «И все-таки. Ваше Величество, я должен вам сказать… я обязан вам сказать…» — Бомарше остановился и сказал, обращаясь к Ферзену: — И вот на этой реплике вошли вы, граф. Без доклада, как член семьи. Она вас не видела и всё, смеясь, смотрела на меня. Но вы… С какой невыразимой гадливостью вы взглянули на меня. И тут наконец-то она увидела вас. И тотчас торопливо встала из-за стола, очаровательно покраснела и выжидающе глянула на меня: когда же я откланяюсь! Когда же она останется с вами!.. «Хорошо, Ваше Величество… Я подумаю, как сделать разнообразнее вашу роль. Само предложение — большая честь для меня».
И Бомарше с необычайной грацией показал, как он откланялся, метя землю воображаемой шляпой.
Мадемуазель де О. (читает текст королевы):
— «Этот Бомарше очень мил, но уж очень говорлив».
Бомарше:
— Вы пропустили ремарку.
Мадемуазель де О.:
— «Ремарка: «С усталым пренебрежением».
Бомарше:
— Граф, ваш текст. Надеюсь, помните ваши первые слова, я их услышал уже уходя, уже в дверях?
— Я не только помню, я с удовольствием их повторю: «Я не могу понять Ваше Величество. Мало того, что вы играете пьесу этого подозрительного типа, который убил в Испании человека, любившего его сестру… о котором говорят, что он отравил собственных жен, что он тайно писал пасквили на вас и короля и пытался продать их вашей же матушке и, наконец, сидел в тюрьмах…»
— Заметьте, за каждое из этих слов я должен был вызвать вас и, поверьте, убить. Но я не сделал этого. Знаете почему? Слишком много страсти. Вы ревновали, граф, к жалкому бумагомараке. И она именно так и поняла и повела себя, как и положено… Мадемуазель, выполняйте ремарку.
Мадемуазель де О.:
— Охотно.
Она подходит к графу и, усмехнувшись, внезапно хищно целует, впиваясь в рот. И бедный граф опять ответил на поцелуй. И опять запоздало оттолкнул хохочущую мадемуазель.
— Вот за этим окончанием сцены я наблюдал уже из-за деревьев. И успел услышать последнюю примирительную реплику.
Мадемуазель де О.:
— «Ну хорошо, хорошо… если вам неприятно, я более не приму наедине этого господина дурного тона».
— И все-таки я решился завтра же ей все рассказать… Но в тот вечер я поехал на маскарад в Опера. Я обожал маскарады. Здесь под масками все были равны. И прелестная кокотка, и герцогиня… И, пробиваясь через толпу масок, я увидел мадемуазель де О. Она кружилась в некоем безумном танце с высоким пиратом. Я подкрался сзади и обнял ее. И прошептал то, что мечтал сказать совсем другой: «Хочу впиваться губами в губы, сойти от этого с ума. И каким было бы счастьем, если б мог в охватившем меня бешенстве сожрать вас живьем… не отрывать никогда своих губ от ваших».
Она обернулась. И я услышал гневный голос королевы: «Вы сошли с ума, Бомарше. Да как вы смеете!»
Какое презрение, какая брезгливость были в ее голосе! И в следующее мгновение я был отброшен от нее высоким «пиратом», в котором узнал вас, граф. Я поскользнулся на скользком от человеческого пота паркете и упал. «Боже мой, ради Бога простите, Ваше Величество, я обознался, я перепутал»,- жалко шептал я на полу. Вот так, лежа на паркете, граф, я воочию лицезрел то, что доносили слухи. Оказывается, королева Франции, безумная в жажде развлечений, ночами удирала из Версаля, чтобы в Париже до утра танцевать до упаду… Но даже здесь, смешиваясь с подозрительной толпой, она никогда не могла понять сердцем моих слов, которые так прилежно произносила на сцене: «Знатность, имущество! Не будем говорить об этих случайных дарах судьбы…» Теперь я чувствовал ярость, я хотел ее унижения. Вот так она не дала главному герою погубить совершенное творение. Вернула его в интригу! Пьеса теперь могла быть доиграна до конца! И была доиграна, как задумал Бомарше: приход ювелиров, ярость королевы, арест кардинала и суд, погубивший авторитет династии. И стала, как пишут теперь в учебниках, «началом Французской революции». Началом царства Фигаро… Занавес, господа!
Фигаро аккуратно уложил рукопись в секретер, стоявший у кровати. Потом вынул из кармана губную гармошку, издал несколько веселых звуков и громогласно объявил:
— Антракт.(Окончание следует.)
Журнальный вариант. Книга «Игры писателей» выходит в издательстве «Вагриус» в 2001 г.
∙