Кирилл АНКУДИНОВ
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 2, 2001
Литературная критика
Кирилл АНКУДИНОВ
СдвигЕсли принять за основу тот факт, что литература в ее традиционных формах сдает позиции, неизбежен вопрос: чему она сдает позиции?
Этот вопрос легко смешать с несколько иным вопросом: почему она сдает позиции? Ответы на второй вопрос приходят сами собой. Ложные, кстати, ответы. Принято ругать издателей. Но издатели — те же читатели. Если есть разрыв между приоритетами писателя и читателя, этот разрыв должен проявиться в отношениях между писателем и издателем. Еще одно больное место — система книготорговли. В нашем субъекте федерации — Республике Адыгея — например, она ужасна: ни одна серьезная книга художественного или филологического характера не попадает в продажу. Но книготорговец — тоже читатель, следовательно, и это не случайно.
Ясно, что нынешние читатели ждут от литературы не того, чего было принято ждать раньше, а потому сама структура текста трансформируется изнутри. Возьмем, скажем, традиционную психологическую прозу. Это игра со своими строгими правилами, заданными изначально: в прозе должны присутствовать сюжет, конфликт, система персонажей. Смысл игры — выдумывание людей. Чем в большей степени придуманные люди похожи на реальных, тем произведение ценится выше. Как и люди, персонажи должны быть наделены свободой воли; если их действия слишком привязаны к авторскому замыслу, значит, игра не удалась. В то же время проза должна обладать идейным содержанием, то есть человечки сотворяются писателем не просто так, а для того, чтобы нечто показать и этим доказать. Два смысла игры — креативный и поучительный — не очень вяжутся друг с другом, что придает ей особую сложность. Это-то здЧрово, игры должны быть трудными. Плохо другое — всякая игра обречена на то, чтобы сначала превратиться в эстетское времяпрепровождение, а затем забыться. Собственно говоря, все игры произошли от магических ритуалов, но в тот час, когда ритуалы потеряли свое сакральное значение и стали только игрой, судьба этих ритуалов оказалась предрешена — они потеряли свое бессмертие. Игра — то, без чего человек может легко обойтись и обходится.
С учетом всего этого снова зададимся вопросом: чему сдает позиции литература, в частности, чему сдает позиции традиционная психологическая проза?
Существуют три явления, вытесняющие суть художественной прозы, подменяющие ее собой. Каждое из этих явлений стоит рассмотреть отдельно.
Во-первых это, конечно же, публицистика, то есть прямое обращение к политике. Политика вообще склонна вытеснять «чистую литературу», иллюстрация этому — «Литературная газета», медленно и верно превращающаяся во «внелитературную газету». Ничего не поделать, то, что происходит в стране, волнует всех, с этим надо считаться. Игра под названием «проза» от публицистики, разумеется, страдает — персонажи становятся одномерными репродукторами авторской политической позиции, положительные герои целыми страницами митингуют, отрицательные окарикатуриваются. Итоги воздействия публицистики на ткань художественного текста налицо — гляди хоть в Войновича, хоть в Бондарева.
Во-вторых, на современную прозу решающим образом влияют некоторые жанры массовой литературы, прежде всего боевик и триллер, в меньшей степени — «крутой» («американский») детектив; «классический» («английский») детек-
тив явно не входит в этот ряд — он представляет собой слишком эстетский и слишком игровой феномен. С безразмерным термином «фантастика» следует разобраться — этот термин включает в себя очень разные явления. Если их упрощенно отклассифицировать, разделив на две условные группы, придется признать, что «фэнтези» влияет на современную прозу, а «научная фантастика» совершенно не влияет (если это не боевик под маской фантастики). Естественно, под словом «влияет» я разумею процессы, происходящие в пространстве текста, а не в иных пространствах, к примеру, в пространстве магазинного прилавка; дело не в том, что массовую литературу сейчас издают, продают и читают охотнее, чем литературу «высокую», дело в том, что сама «высокая» литература под воздействием массовой становится другой. Боевик, триллер и даже «женский роман» предполагают принципиально иное по сравнению с психологической прозой отношение к герою, принципиально иные параметры сюжета. Правила игры меняются, и проза не может не реагировать на это. Анатолий Азольский — не Юрий Казаков. И Маканин конца девяностых — не Маканин середины семидесятых.
Наконец, существует то, что в наибольшей степени оказывает воздействие на массовое сознание, то, что радикальнее всего изменяет структуру прозаического текста, полностью сводя на нет креативные цели этого текста,— так называемая «учительская литература», произведения полухудожественных и нехудожественных жанров, посвященные различным религиозным учениям и обращенные к мистическим практикам.
Литература этого рода имеет огромное значение для довольно широкого круга людей, с которым я общаюсь: ее влияние на умы настолько велико, что я затрудняюсь в описании степени этого влияния — мне могут не поверить. Вот один из недавних примеров: ко мне с целью показать свои стихи зашел юноша-абитуриент, приехавший из соседнего города. Чуть ли не с порога он заявил, что ему не нравятся ни Пушкин, ни Блок, ни Пастернак, ни Ахматова, ни Цветаева. Позже я выяснил, что момент эпатажа в этих словах был минимален — мой собеседник действительно ничего не находил для себя в творчестве упомянутых им авторов, зато он оказался большим поклонником «Диагностики кармы» Лазарева. Я попытался поставить под сомнение его символ веры и получил сильнейший отпор. Нельзя сказать, что человек, с которым я беседовал, не имел духовных запросов, напротив, они были очень высоки, но почему-то традиционная литература была бессильна их удовлетворить — я столкнулся с любопытной невоспринимаемостью культурных ферментов. Такая особенность восприятий могла бы показаться курьезом, если бы я не знал, что она типична. Полтора года назад в нашем городском литературном объединении разгорелся яростнейший спор по поводу все той же «Диагностики кармы», это был единственный на моей памяти за последнее десятилетие спор между участниками литобъединения по поводу современной книги. Факт, говорящий за себя. К этому стоит прибавить следующее: время от времени мои знакомые интересуются тем, как я отношусь к тому или иному автору. При этом я всякий раз слышу либо фамилию особо мифогенного и мифолюбивого масскультовца (к примеру, Головачёва или Сергея Алексеева), либо, что гораздо вероятнее, фамилию представителя «учительской литературы», чаще всего Лазарева. Абсолютно немыслимо, чтобы кто-то спросил мое мнение о прозе Олега Павлова или Алексея Слаповского. Насколько люди разбираются в «учительской литературе», настолько же они не имеют представления о современной прозе. Изменилось культурное поле, являющее совокупность читательских приоритетов. Если в семидесятые годы это культурное поле включало в себя имена Юрия Трифонова, Булата Окуджавы, Фазиля Искандера, Валентина Распутина, то поле нынешнее предполагает несколько иные имена…
Среди них — теософы, в первую очередь семейство Рерихов, а также всевозможные компиляторы (Клизовский, Рудзитис), популяризаторы (Шюре) и беллетристы (Кора Антарова) от теософии — странно, что имена Штейнера и Кришнамурти, действительных авторитетов в теософском мире, публику интересуют в меньшей степени. Луиза Хой (это уже где-то на грани с медицинскими пособиями, но к «учительской литературе» все-таки отнести можно). Для «продвинутой молодежи» — Шри Раджниш и Кастанеда, для менее продвинутых — Анастасия (строго говоря, Анастасия не автор, книги о ней пишет господин по фамилии Мегрэ, но почему-то они запечатлеваются в сознании как книги Анастасии). Весьма популярный в Майкопе Саи Баба. Экзотичный, но широко читаемый Григорий Климов, кошмар либеральной интеллигенции (его творения с некоторыми сомнениями можно включить в разряд «учительской литературы»). Авторы, притворяющиеся «жанровиками», а на деле полноправные представители «учительской литературы»; те же Головачёв и Алексеев, а также многие другие. В общий ряд, разумеется, входят представители христианского дискурса, мне несколько обидно ставить их рядом с Анастасией, но некоторые из них подходят по всем жанровым критериям. Книги о. Серафима Роуза — типичная «учительская литература», именно поэтому они широко читаемы, а вот произведения Александра Меня и Андрея Кураева гораздо ближе к философии, поэтому и не пользуются успехом (в Майкопе книги Кураева я видел только в епархии, книг Меня не видел вообще, зато неплохое хождение получила антикураевская книжица Ксении Мяло, защищающая рерихианство). Иногда в разговорах всплывает фамилия Гурджиева. Семь лет назад были модны Даниил Андреев и Юрий Мамлеев, сейчас их имена неупоминаемы, по-видимому, эти авторы оказались чересчур элитарными.
Нравится ли мне сей список? Не нравится. Половину имен из него я с большой охотой заменил бы на более достойные. Понравится ли список взыскательной аудитории? Не думаю. Боюсь, что она меня может засмеять: нечего, мол, обращать внимание на подобную среду. Интеллигенции свойственна скверная черта — все недостаточно культурно значимое становится в ее глазах несущественным и несуществующим; это не нравится, значит, этого нет — таков силлогизм типичного эксперта по культуре с безупречным вкусом. Но проблема не во вкусах, вкусы могут быть разными. В Майкопе больше читают Анастасию и Климова, в Москве — Толкиена, Кастанеду и Александра Дугина. Проблема в том, что читателя кличут в одной комнате, а он давно находится в другой.
Мне кажется, что это дает объяснение многому из происходящего в сфере традиционной литературы. Единственный современный прозаик, которого действительно читают в массовых кругах, единственный автор, получающий отклик не только со стороны критиков, единственный человек, литературный проект которого реально работает,— это Виктор Пелевин. Подлинно ли это исключение из правила или мнимо? В литературном мире на Пелевина смотрят как на прозаика, но так ли смотрят на него его многочисленные поклонники? У меня есть предположение, что Пелевин воспринимается ими как гуру (как Кастанеда или Шри Раджниш), что его тексты в большинстве прочитываются не как художественные романы, а как явления «учительской литературы». Далеко не случаен также новый всплеск интереса к «Мастеру и Маргарите». Если в советское время была актуальна сатирико-эксцентрическая составляющая этого произведения, то сейчас актуализировалась иная линия, которую можно назвать метафизико-гностической. Булгаков попал в один контекст с Даниилом Андреевым, хотя изначально он не принадлежал к этому контексту.
Основное отличие между психологической прозой и «учительской литературой» заключается в следующем: если первую интересует человек, то вторую прежде всего интересуют закономерности, воздействующие на человека, который оказывается впаянным в мироздание, становится мухой в янтаре неукоснительного. Почти вся «учительская литература» откровенно деперсоналистична и антиперсоналистична (исключение составляют разве что христианские авторы, да и то далеко не всегда). Эта литература стремится разомкнуть границы личности, преодолеть «самость». Нетрудно заметить, что она также фактически отрицает понятие «случайность», отменяет случайное как категорию. То, что по недоразумению называют «иррационализмом», являет собой мощнейший выплеск рационализма: человек ощущает собственное бессилие перед случайностью и стремится загнать ее в клетку железных закономерностей. Если учесть тот факт, что вся традиционная (психологическая) проза выстроена на категориях индивидуального и случайного, можно получить представление, насколько ее принципы «сочетаются» с принципами «учительской литературы». Эта литература полностью изменяет писательское сознание: новое в сознании, подобно едкой кислоте, выжигает саму сущность художественной прозы как игры, уничтожает ее правила. Восхитительно жизненосны, индивидуальны, неповторимы, непредсказуемы Татьяна Ларина, Лиза Калитина, Пьер Безухов, князь Мышкин, но герой «учительской литературы» лишен всех этих качеств. Его создавали не для этого. Он рисунок со стрелочками в учебнике анатомии, схема, на примере которой удобно показывать воздействие космических законов, учебная модель или аллегория. Каждый шаг такого героя комментируется автором, получает оценку, исходя из определенных приоритетов. Как правило, если этот герой — главный, он представляет собой идеальную безличность, чистую доску, по ходу действия заполняемую надлежащими письменами, второстепенные же персонажи обычно оказываются воплощением абстрактных категорий. «Учительская литература» сводит на нет конфликт, превращая его в схему столкновения сил Мирового Добра и сил Мирового Зла или в схему столкновения столь же сухих абстракций, тогда как конфликт в психологической прозе немыслим без многоплановости, непредсказуемости результата, четко проработанной индивидуализации. «Учительская литература» эстетически бедна. Это объяснимо: занимающемуся по пособию не до красот, а литература данного характера не что иное, как пособие. Часто происходит любопытная путаница — авторы черпают свои представления о мире из «учительской литературы», но по инерции облекают их в форму художественной прозы и называют собственные произведения «прозой». Они еще считают, что литератор должен создавать прозу, а не философские трактаты, но уже не имеют представления о том, что такое проза, строят ее не из тех кирпичей. Это прозаики, не читающие прозу. Они обречены творить «гибриды». Между прочим, за последнее время я крайне часто встречаюсь с «гибридами» подобного рода. Для меня это — важный показатель серьезного сдвига в сознании массового читателя. И в сознании массового писателя, потому что писатель — тоже читатель. Таким образом, круг замыкается.
Ко всему я мог бы присовокупить четвертую напасть — массированное нашествие на «элитарную прозу» эссеистики и мемуаристики. Территория, занимаемая прозой, стремительно сокращается под натиском враждебных сил. На оставленных ею землях ведут кровопролитные бои «экшн» и «нон-фикшн». И одно, и другое — не проза в традиционном понимании, потому что проза в традиционном понимании — «экшн» плюс «нон-фикшн» плюс кое-что еще. Да и традиционно ли это понимание? Три века назад все компоненты находились в разъединенном состоянии. Тот же «экшн», тот же «нон-фикшн». Только их тогда называли другими именами. Было ли то, что мы определяем «психологической прозой»Ж Сомневаюсь. Это — явление новейшего времени, трех последних веков. Исторические обстоятельства сложились так, что «экшн» и «нон-фикшн» внезапно соединились, к ним добавилось кое-что еще — так началась священная игра. А теперь исторические обстоятельства сложились по-другому — «кое-что еще» улетело, остались только рыцари, позабывшие себя,— «экшн» и «нон-фикшн», они бьются друг с другом и не знают, что некогда были вместе. И кружит над ними с хохотом страшный змей-шестокрылат. Змей этот зовется именем «нью-эйдж». Вся «учительская литература» до «нового православия» включительно есть порождение «нью-эйджа» (хотя насчет «нового православия» можно поспорить, слишком тесно оно связано со «старым православием»; поправлюсь: «новое православие» — зачастую порождение «нью-эйджа», вся же прочая «учительская литература» — порождение «нью-эйджа» безусловно).
Оставим в стороне эссеистику и мемуаристику, они угрожают исключительно «элитарной литературе», не имея отношения к массовому сознанию. Обратимся к тому, что воздействует на массовое сознание — к политической публицистике, экшн-прозе и «учительской литературе». Почему именно они обладают воздействием на треклятое массовое сознание, а психологическая проза уже не обладает? Она не имеет чего-то такого, что имеют политическая публицистика, экшн-проза и «учительская литература»Ж Она не имеет чего-то такого, что некогда имела сама? Но что общего между политической публицистикой, экшн-прозой и «учительской литературой»Ж
Ответ прост: все это — формы современного мифа.
Не думаю, что литераторы, вводящие публицистику в свои произведения, претендуют на лавры объективных политологов-аналитиков. Они транслируют политические мифы, причем зачастую самые примитивные. «Литература действия» по своему генезису восходит к народному эпосу. Если взять, с одной стороны, Геракла, Роланда, Нибелунгов, русских богатырей, прочих эпических героев разных народов, с другой стороны — Евгения Онегина, Пьера Безухова и генерала Серпилина, а затем сопоставить всех с Рэ─мбо, Рокки и с их отечественными отпрысками, всякого рода «слепыми» и «бешеными», кого более напомнят последние — нибелунгов или онегиных? Конечно же, нибелунгов. Боевик, «крутой» детектив, фантастика-экшн воскрешают героический эпос; мистический триллер и фэнтези являют собой непосредственное мифотворчество. То-то порадовался бы Константин Аксаков; он, как известно, мечтал о возрождении эпоса и находил это возрождение в гоголевских «Мертвых душах». Думаю, что цикл о Бешеном более смахивает на эпос. Что, интересно, испытал бы Аксаков, увидев Рэмбо? Наверное, смущение. Он понял бы, что не всякий эпос и не всякий миф безобидны. Экшн-проза — полноправный миф. Что же касается «учительской литературы», то она предполагает прямое подключение к природным энергиям, то есть это в отличие от эпоса не литературная проекция мифа, не летопись событий, имевших отношение к мифо-реальности, а пособие по осуществлению контакта с мифо-реальностью здесь и сейчас. Таким образом «учительская литература» — наивысшее выражение мифа.
Ну а психологическая проза? Имела ли она содержание, относящееся к сфере мифа? Да, имела вплоть до последнего времени. Вспомним, как часты были в советское время обвинения авторов в «очернительстве». В центре общественного устройства находилась идеология, одна из форм логоса — это означает, что советское общество было логоцентричным. Люди опасались, что неправильно сделанный восковой-текстовой человечек навлечет порчу на все государство. Они верили в эту магию. Нынешнее общество перестало быть логоцентричным. Всем стало ясно: придумай хоть тысячу персонажей — ничего в жизни от этого не изменится. Для чего же тогда нужна проза, если она ничего не меняет? Для приятного времяпрепровождения? Да. Причем не для приятного времяпрепровождения читателей, а для приятного времяпрепровождения писателей. Создание прозы превратилось в хобби. Есть нумизматы, есть кактусоводы, есть любители тамагочи, а есть прозаики. Кто-то крестиком вышивает, кто-то из макового зерна фигурки вырезает, а эти выдумывают персонажей. Вреда от этого никому, а компании польза. Стрессы опять же это дело хорошо снимает. А то, что умельцев никто не читает (последний ценитель их творчества год назад попал под автобус), не беда; умельцы сами себя читают и этому рады… Вот что такое хобби. И такая судьба ждет психологическую прозу? Боюсь, что такая.
Ужасна судьба заклинаний, потерявших силу. Слово «абракадабра» когда-то сопровождало таинственные и грозные обряды. Это обстоятельство никак не влияет на современную судьбу данного слова. От «абракадабры» к абракадабре — вот путь обряда, обратившегося в пустой ритуал, в изящную игру. Современ-
ная проза движется к тому, чтобы стать абракадаброй. Это у нее получается, абракадабризация уже проявляется на уровне языка, его стилистических и даже синтаксических связей. Но это — зримые последствия. Сначала к ремеслу теряют интерес, вырождается оно только после этого.
В мире существовало большое количество интересных ремесел. Было ремесло создателя каменных фигур у жителей острова Пасхи. Было ремесло толковательницы речей Кумской сивиллы. Было ремесло надзирателя за разрезанием на тысячу кусочков клятвопреступника в Древнем Китае. Было ремесло хранителя королевского балдахина при французском дворе. Было ремесло изготовителя священных обсидиановых ножей в государстве Майя. Было ремесло скандинавского скальда, сочинявшего саги по твердым правилам. Было ремесло советского преподавателя научного коммунизма. Все эти ремесла, достойные всяческого внимания, сначала потеряли свое магическое содержание, а затем исчезли. Очень жаль. Такие дела.г. Майкоп
∙