Продолжение
Валерий ПИСИГИН
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 2, 2001
Северное измерение
Валерий ПИСИГИН
Письма с Чукотки
Продолжение7 декабря. Билибино
Здравствуйте, дорогая Валентина Федоровна! .
Я еще в Билибино, но скоро переберусь в Анадырь. Говорят, дыра невероятная, вроде бы и название с этим связано. А главная беда в том, что там свирепствуют пу─рги (во множественном числе и с ударением на «у»). Спрашиваю: почему «пу─рги»? Отвечают: увижу — пойму…
На днях повстречал девочку-чукчанку, лет семи-восьми. Она была в черной шубке, белой шапочке и настоящих чукотских торбасах. Прямая черная челка контрастировала с шапочкой и заканчивалась точно над глазами-щелочками с черными бусинками-зрачками. Сообразив, что я не просто смотрю, а любуюсь ею, девочка не смутилась и приветливо улыбнулась. Я увидел ее белые смешные зубы — врастопырку. В поведении маленькой чукчанки не было кокетства, но проглядывались та открытость и доверчивость, от которой родители стараются поскорее избавить своих детей, чтобы они не стали жертвами этих несомненных добродетелей.
Я подошел и спросил, не позволит ли она себя сфотографировать. Девочка спокойно, с достоинством разрешила: «Пожалуйста!» Меня поразили четкость и ясность ее ответа и то, как чисто было произнесено маленькой чукчанкой русское слово. Мне даже показалось, что она сделала реверанс. После нескольких снимков я поблагодарил ее и вновь услышал: «Пожалуйста». И опять это было сказано с неким подобием реверанса.
Так же произносят заветные слова — «пожалуйста», «спасибо», «здравствуйте», «до свидания» — те, увы, уходящие люди, которые застали краешек века галантности и учтивости, когда важным считалось не только слово, но и то, как оно произносится, с какой интонацией, в сопровождении какого жеста. Этот некогда обязательный, а нынче забытый патриархальный ритуал делал жизнь краше и добрее. Без него те же слова оказались дежурным оформлением дежурных отношений. По пальцам одной руки я могу пересчитать тех, кто сопровождает даже мимолетное обращение почтительным поклоном. Все они далеко не молоды. Если бы мы так друг с другом здоровались и прощались, то уже одним этим добрым жестом изгнали бы из себя внутреннее рабство и вернули достоинство.
Но откуда взялась эта уходящая манера здесь, на Чукотке, у маленькой чукчанки? Глядя ей вслед, я сожалел, что больше ее не увижу, и спросил вдогонку, как ее зовут. Девочка повернулась и, прищурив без того узкий глаз, нежно произнесла: «Ксюша!»
На следующий день я зашел в краеведческий музей. Он расположен в относительно старом двухэтажном здании и является гордостью Билибино. Собранным здесь материалам и экспонатам могут позавидовать лучшие музеи северных городов, в чем безусловная заслуга Григория Сергеевича Глазырина — основателя музея.
Он родился в 1909 году в глухой деревеньке в Вятской губернии. Закончил педагогический институт, Московский университет и работал инженером в столице. С началом войны был мобилизован, воевал, но в 1942-м попал в плен. Из плена бежал к своим. С армией прошел всю Восточную Европу, однако в Венгрии сгоряча прокомментировал Гимн Советского Союза. То ли засомневался в строчках, то ли мотив не понравился, а может, понравился, но не так, как должен нравиться гимн Отечества,- словом, загремел Григорий Сергеевич на десять лет. И еще легко отделался. Могли дать и двадцать, и двадцать пять и даже расстрелять. Попал Глазырин, как и положено, на Колыму, а после освобождения, в 1953 году, еще дальше — на Чукотку. Но вместо того чтобы сгинуть, Григорий Сергеевич стал выдающимся гражданином. Сначала работал начальником геолого-разведочной партии, которая базировалась в Билибино, затем гидрогеологом Анюйской геолого-разведочной экспедиции, а выйдя на пенсию, занялся созданием музея, который принес ему общечукотскую славу. Так, выход на пенсию может оказаться не концом, а началом подлинной деятельности.
Я видел фотографию Глазырина: здоровенный сибирский дядька с длиннющей густой бородой, над которой нависает огромный, как у Жерара Депардье, нос. Григорий Сергеевич в длинной толстовке, препоясанный, уверенно шагает по улице, теперь носящей его имя, и если бы рядом с ним шел сам Депардье, на француза — при всей его славе — никто бы не обратил внимания: столь блеклым казался бы он на фоне Григория Сергеевича. У Глазырина и прозвище было соответствующее — «Дед». Говорят, не было такого, чего бы этот Дед не знал про Чукотку. Светлая ему память.
Помимо продолжателей дела Григория Сергеевича, в краеведческом музее работают еще и уборщицы-смотрительницы: чукчанка Лариса и эвенка Надя. Лариса родом из Кепервеема, ближайшего к Билибино села. У нее есть старшая сестра — Татьяна, которая живет в Кепервееме, и пять братьев. Они обитают в тундре. Родители уже умерли. Отец много лет работал учителем русского языка и литературы, затем председателем колхоза, а мама всю жизнь была чумработницей. Это и швея, и повар, и воспитатель… Все в одном лице! Лариса закончила восемь классов и ушла в тундру, куда звала душа: вышла замуж и, как мама, стала чумработницей. Ее муж, бригадир оленеводов, в 1997 году неожиданно заболел, его вовремя не вывезли из тундры, и он умер. Лариса осталась с двумя сыновьями (шестнадцати и тринадцати лет) и восьмилетней дочерью… Ксюшей.
Я был рад, что моя знакомая так скоро и неожиданно обнаружилась. Назавтра я уже видел ее в музее, куда Ксюша зашла после занятий в школе.
Вторая смотрительница, Надя, и ее муж, Афанасий, принесли эвенскую одежду и нарядили меня. Уж очень мне хотелось иметь экзотическую фотографию на фоне костей мамонта. Поскольку пришла Ксюша, то я фотографировал и ее, не переставая поражаться исходящему от нее теплу и свету. Все дети светлы — это правда. Но маленькие дети тундры… Близость к природе и удаленность от цивилизации сделали их такими, что любоваться их душевной чистотой и искренностью можно без конца. Ксюша, вдобавок ко всему, отлично владеет русским. И я, кажется, выяснил, откуда это у нее.
Ксюша часто бывает у своей тети в Кепервееме, а та, как и дедушка, преподает русский язык и литературу в средней школе. Теперь ниточка потянулась в Кепервеем.
Уже через день я встретился с Татьяной Алексеевной в сельском клубе. Маленькая, хрупкая, спокойная, неулыбающаяся и в очках, она показалась мне настоящей русской учительницей, хотя, кроме языка, русского в ней не было ничего. Но прежде о Кепервееме.
Село Кепервеем — по-чукотски «Росомашья река» — находится на реке Кэпэрвеем, чуть южнее Билибино. Проживают в нем в основном чукчи, хотя есть и эвены, и русские, и латыши, и белорусы, и киргизы. Всего шестьсот человек. Здесь находится аэропорт — своеобразные ворота, минуя которые люди попадают в Билибино.
Когда-то на берегах Малого Анюя жил богатый оленевод, настоящего имени которого никто не помнит. Запомнили кличку — Кэпэр (росомаха). Росомахи всеядны, жадны и поедают все, что попадается на глаза: зайцев, грызунов, птиц, а попадемся мы — и на нас нападет ненасытная росомаха. Они едят да-
же падаль, но могут напасть и на больших рогатых оленей, и на лосей, вспрыгивая им на спину и перегрызая сонную артерию. Росомахи разоряют продуктовые склады и умудряются вытаскивать приманку из капканов. Словом, это не по размерам сильный, хитрый, ловкий и осторожный хищник, и, кроме меха, в нем трудно отыскать что-нибудь доброе. Я видел чучело этого зверя, так у него ко всему еще и морда препротивная. А вот маленькие росомашки — очень милые создания, их хочется взять на руки и приласкать. Что ж такое: пока дети — все хорошие, все милые! Как вырастают — так черт знает что!
Так вот, этот богатый оленевод, владеющий бесчисленными стадами, отличался неслыханной жадностью и потому заслужил в народе соответствующую кличку — Кэпэр. Когда он умер, его похоронили на берегу реки, у которой почему-то не было достойного названия. У нас безымянную реку назвали бы в честь какого-нибудь положительного героя, а у чукчей все по-другому.
Но это предания. На самом деле поселок Кепервеем возник в 1947 году. До этого здесь стояли лишь несколько яранг. Совхоз, который сюда переместился, возник вдалеке, на берегу Ледовитого океана. Центральная усадьба затем разделилась на два совхоза с нечукотскими названиями: «Им. Маленкова» и «Вперед!». Первый совхоз в 1957 году после разоблачения антипартийной группы Молотова, Маленкова, Кагановича и примкнувшего к ним Шепилова превратился в поселок Илирней. А «Вперед!», в полном соответствии с названием, не стоял на месте и докочевал до реки Кэпэрвеем. Оленеводы, пришедшие со стадами, решили строить новую центральную усадьбу неподалеку от Билибино, там, где сейчас добывают золото. Называется это место Коральвеем — «Холодная река». Уже было построили колхозную контору, школу-интернат и столовую, уже оленеводы приезжали за зарплатой, как обнаружились мотивы (я их так и не выяснил), по которым усадьбе оленеводов находиться здесь было нельзя. Надо было срочно искать новое место.
Его искали по всей тундре, но никак не могли найти, что неудивительно. Иной раз по комнате ходишь и не знаешь, куда табуретку поставить… Все же решили построить контору там, где уже стояли яранги, неподалеку от места захоронения жадного оленевода Кэпэра-Росомахи. В 1947 году началось интенсивное строительство домов. Но последняя яранга исчезла лишь в конце семидесятых. В ней жила старенькая бабуля, которой по виду было лет шестьсот — семьсот. Она ни за что не хотела переселяться. И действительно: посмотришь на убогие кепервеемские дома — как в них жить?
Татьяна Алексеевна живет в одном из таких домов вместе с мужем и тремя детьми. Ее родители (бабушка и дедушка маленькой Ксюши) были в этих краях знамениты. Алексей Родионович Канталин («Идущий за оленем») родом из богатой семьи. Он был оленеводом, кочевал, но, когда пришла советская власть, решил учиться. Закончил среднюю школу в Островном, затем педучилище в Анадыре, пединститут в Хабаровске, после чего вернулся и работал преподавателем в Красной Яранге.
Что это такое?
Это непросто, Валентина Федоровна. Вы сорок лет преподавали в Торжокском педучилище, и к Вам со всего тверского края приезжали учиться русскому языку и литературе. А здесь — наоборот. Алексей Родионович сам ездил и учил. Красная Яранга — это выездная кочевая школа. Представляете? Бегать по тундре и ликвидировать безграмотность… Вскоре его перевели в Анюйск, где Алексей Родионович стал вторым секретарем Восточно-Тундровского райкома партии.
Татьяна Алексеевна рассказывает, что отец был интеллигентным, образованным, к нему шли за помощью и за советом из самых отдаленных поселков, и он никогда не отказывал. Алексей Родионович сделал столько доброго, что старики-чукчи прозвали его Алексеем Революцией! Это не какая-то Росомаха.
К сожалению, даже фотографии его не сохранилось: весь семейный архив сгорел. А вот мама Татьяны Алексеевны (Ксюшина бабушка) была из бедной семьи и имела лишь три класса образования. Имя у нее было замечательным — Солнечная Женщина. Она воспитывала семерых детей и несла на себе все то тяжкое бремя, которое только и способна нести женщина в тундре. Безропотно, спокойно, тихо… Но вот пришла советская власть, а с нею и новая жизнь. Началась поголовная паспортизация. А в паспорте важнейший и первейший параграф: фамилия, имя, отчество.
Представляете, советский ответственный работник в галифе, имея за спиной мощь великого пролетарского государства, спрашивает: «Как ваша фамилия, товарищ?» А ему отвечают: «Идущий за оленем». Он переспрашивает, полагая, что ослышался, а ему повторяют… А ведь имя должно быть как имя и фамилия как фамилия. Все должно быть как у людей, без всяких «солнечных женщин».
Отобранные имена превращались в фамилии, а новые имена были уже нашими, понятными и привычными: Федя, Петя, Маша, Таня… Так чукотская семья обрела фамилию Канталины. Красиво, но создана-то фамилия из мужского имени. Впрочем, какое дело паспортистам до этой мелочи! А представьте, если девушка в тундре родилась красивой и светлой и родители дали ей имя Подснежник (по-чукотски — Ы’лгинтынэчьын)? Что делать с такой девушкой при выдаче паспорта? А если мальчик был резвым, много смеялся, шутил, клоунничал и старики назвали его Шумным (Никуликин)? Вот и получились: Наталья Николаевна Ы’лгинтынэчьына и Юрий Владимирович Никуликин. Но были чукчи, которые русскими именами-отчествами себя не именовали, а, поскольку закон соблюдать было необходимо, оставляли имена чукотские. Получались забавные созвучия, например: Таграй Эттувьевич Гыргольтагин или Векет Танатовна Нутеуги.
В местной газете я встретил фамилию, которую ни за что не выговоришь, да и напишешь с трудом — Выквырагтыгыргина. Но ее выговаривали, причем часто: обладательница этой фамилии работала корреспондентом на радио.
Антропонимические вивисекции «старшего брата» вызывали повышенный интерес у исследователей, которые находили в них «прогрессивное влияние русского народа». Нам, русским, это действительно любопытно. А каково маленькому северному народу, где у каждого должно быть имя, отражающее внешность, характер, привычки? Но от чукчей требовали об этом забыть. Вот и живут они с русскими именами и переделанными фамилиями. Под этими фамилиями лежат на сельском кладбище в Кепервееме Идущий за оленем и Солнечная Женщина…
Пятеро их сыновей были заняты в оленеводстве, в совхозе, но после его развала остались безработными. Перебиваются, как могут. Младшая дочь, Лариса, работает в Билибинском краеведческом музее, и лишь Татьяна пошла по стопам отца. Она поступила в Анадырское педагогическое училище, по окончании которого в числе лучших студентов была направлена на учебу в Ленинград. В 1980 году вернулась в Кепервеем и с тех пор преподает в школе. Муж у Татьяны Алексеевны — украинец, работает кочегаром. Сын в армии. Старшей дочери — десять лет, младшей — пять.
Как живется на Чукотке учителям? Татьяна Алексеевна отвечает: «Как везде». Это значит, что живется плохо, бедно. Тем не менее все работают и не жалуются, хотя зарплату не получали семь месяцев. Да и что это за зарплата! Две с половиной тысячи. Высокая в сравнении с зарплатой учителя в Торжке и ничтожная для Чукотки.
«Мы — долгожители»,- говорит Татьяна Алексеевна. Это означает следующее. Учителя, врачи, работники коммунального хозяйства и прочие жители идут в магазин, и продавец отмечает, на какую сумму получили они товар. Речь идет о самом необходимом: хлеб, сахар, крупа… После этого «покупатель» остается должником и отдает деньги после получения зарплаты.
…Государство наше не наскучит, потому что никогда не перестанет удивлять. Вы работаете, учите, лечите, обогреваете, охраняете, но вам не вы-
плачивают зарплату. У государства нет денег, и, следовательно, оно становится вашим должником. Но государство наше милосердно. Оно выдает продукты, чтобы вы не померли и не перестали учить, лечить, обогревать, охранять… Так, учитель или врач, не получающий полгода законную зарплату, сам оказывается в должниках. О каком роптании или недовольстве может идти речь, если ты — должник! И что же должно твориться с душами людей, какое унижение должны испытывать они, стоя в очереди и расписываясь при получении буханки хлеба или куска мыла в долг?
Но остерегитесь кого-то ругать. Парадокс (наш парадокс!) состоит в том, что ругать некого. Такая «раздача» продуктов — единственная возможность для местных властей хоть как-то поддерживать жизнь. Это все, на что они способны, потому что сами беспомощны.
И что же? Может, кто-нибудь озлобился, отвернулся, бросил школу, котельную, больницу и ушел «в партизаны»? Нет. Врачи продолжают добросовестно лечить, кочегары — топить, учителя — учить… Все несут свой крест. И худенькая чукчанка выходит к детям так же, как и ее коллеги в Твери, Нижнем Тагиле или Воркуте, как тысячи учителей по всей России, и мелом выводит на старой школьной доске слова, а дети таких же бедных и измученных нищетой родителей читают вслух:Умом Россию не понять,
Аршином общим не измерить…И попробуй скажи что-нибудь дурное о России, заикнись о том, что есть в мире страны красивее, а люди лучше, заяви, что где-то есть поэты более великие и литературы не меньшие…
Всей школой, всем Кепервеемом отмечали двухсотлетие со дня рождения Пушкина. Проводили викторины, конкурсы стихов, выставки рисунков по произведениям Александра Сергеевича, вечер «Болдинская осень» и даже бал, на котором ученики были одеты в бальные платья и костюмы. Особенно удался вечер, посвященный женщинам, которых любил Пушкин. Ученики определяли, какой из них было посвящено то или иное стихотворение. И на всех этих мероприятиях чукчи, эвены, белорусы, украинцы, киргизы, литовцы читали стихи. Даже самые маленькие знают о Пушкине, любят его сказки и играют в героев этих сказок. Не только в дни юбилея. И если зайти в библиотеку, то первое, что увидишь,- заботливо оформленный книжный стенд с книгами Александра Сергеевича и слова: «Пушкин всегда с нами!»
Вот почему так хорошо говорит по-русски маленькая чукчанка Ксюша, вот откуда ее изысканные манеры и отчего искрится в ее глазах жизнь.8 декабря. Билибино
Дорогая Вероника!
Знаешь, что во время полярной ночи доставляет особенное блаженство? Сон.
Если еще способен ощутить в сладкой дреме блаженство и по утрам стараешься хоть на мгновенье продлить это безобидное удовольствие — лучших условий, чем полярная ночь, не найти, и удачнее места, чем Крайний Север, не отыскать. Широкая, бескрайняя кровать, огромное теплое одеяло и мягкие подушки — добрые спутники и непременные участники этого блаженства; обволакивающая тишина — обязательное и счастливое условие заветной неги и, наконец, темнота — заботливая сопроводительница. Здесь все это есть! Никуда не надо спешить, нет забот, тревог, нет никого и ничего, что могло бы отвлечь, обеспокоить, что прервало бы сон и бросило в круговорот жизни. Всё устроено и оговорено, всё на своих местах, никто не нуждается в твоем участии, ничто не страдает, не разрушается, не пропадает, всё находится далеко-далеко, оно недоступно, недосягаемо. Мир отдыхает от твоего присутствия в нем и дает шанс отдохнуть тебе.
Иногда снятся сны. Они выволакивают из небытия давно ушедшие картины, воскрешают оставленные чувства и уже, казалось, забытые лица… Для чего и по чьему велению выхвачены они из закоулков памяти и спустя много лет возвращены? Впрочем, и сны меня не тревожат. В полузабытьи, лишь на миг приподняв веки, чтобы увидеть за окном синие сумерки и розовую полосу горизонта, я вновь погружаюсь в сон, и нет ничего более драгоценного, чем можно отблагодарить свое тело, которое все еще служит.
Надо найти силы и оставить все дела, заботы, хлопоты, умчаться на конец света, в самые дальние его пределы, и там, забравшись под одеяло, спать долго-долго, столько, сколько возможно. Все обязанности и обязательства, завтраки и обеды, метро, газеты и телевизор, троллейбусы и автобусы, автомобили и поезда, слякоть и дождь, снег и ветер, писклявые дети, нудные жены и еще более нудные мужья, кастрюли, подъезды, конторы, лифты, бумаги, цифры, клиенты, кухни, стирки, уборки… всё прочь!
Есть ли такие, которые не мечтают о безмятежном сне и не сетуют: «Ну когда же?» Может, в отпуске? Но кто же спит в отпуске, и без того скоротечном? И уже в отпуске тешим себя, что, вернувшись домой, все же отоспимся. Но куда там! Все наши заботы — от самой большой до ничтожной — против сна. Тогда возникает еще одна иллюзия: «На пенсии!» Только и это невозможно. Видел ли кто наслаждающихся сном стариков? С нами ли, без нас они постоянно в тревоге и всегда бодрствуют.
Так что же, неужели сон «от души» несбыточен и то, о чем мечтаем, станет возможным, только когда мы переступим порог иного мира? Нет, нет, пока мы живы, надо ехать на Чукотку, причем зимой, в мороз, в стужу, когда здесь темно. Лишь на короткое время светлеет и то лишь для того, чтобы более сладким казался сон. Природа смиряет, делает безучастным, убирает самонадеянность и лечит гордыню. Смирившись, мы успокаиваемся, и нас клонит ко сну. Сопротивляться этому — нет никаких сил…
Мне пока не удается встретиться с пожилой чукчанкой. Она заболела, и дочь попросила перенести встречу. Но если я улечу в Анадырь, то поговорить с нею не удастся, а я чувствую, что могу узнать нечто очень важное. У меня в Билибино остается всего день.
Еще раз был в больнице. Две роженицы, которые должны были родить под Новый год, произвели на свет мальчика и девочку. Я, конечно, рад, но ведь они были кандидатками на то, чтобы родить первого Младенца-2000. В утеше-
ние меня провели в родильное отделение и пригласили рожениц. Я высказал сожаления. Они улыбались и пожимали плечами.
Если бы они родили в ночь на первое января, я бы прыгал до потолка. Впрочем, и это событие. На улице минус пятьдесят, а здесь в теплых кроватках спят только что родившиеся билибинцы. И, пока я разговаривал с Оксаной и Татьяной, по коридору прошла еще одна беременная. Я вопросительно посмотрел на молодого врача Диму, и он сказал, что, возможно, срок подойдет к Новому году. Так что у Билибино шанс сохраняется…
Этот Дима вчера впервые участвовал в родах и помогал акушерам. Внешне он выглядит инородным в северных широтах. Кажется, что его занесло сюда какое-то недоразумение. Он похож на сынка рафинированных петербургских интеллигентов: тонкий, светящийся, стесняющийся, немногословный, да еще в белоснежном халате, колпаке и очках. И манеры у него утонченные, и голос высокий. А между тем Дмитрий Анатольевич родился и вырос в Свердловске, в рабочих кварталах Уралмаша, которые дают такую выучку, что затем человек чувствует себя одинаково в высоком кремлевском кабинете и на буровой в тайге, в дорогом парижском ресторане и в зачуханной столовке, во дворце и на нарах… В свое время родители Дмитрия уехали на Чукотку и обосновались в далеком Омолоне. Они и до сих пор живут там. Отец — водитель, а мать — повар. В Омолоне Дима закончил школу. Затем поступил в Хабаровский медицинский институт, по окончании которого, в 1996 году, приехал в Билибино и с тех пор работает в больнице.
— Каково здесь? — спрашиваю его.
— В гости приезжать хорошо, а жить… Холодно, денег нет, добраться трудно, выбраться — еще труднее…
— Уезжать не собираетесь?
— Пока нет. Надеюсь работать реаниматором-анестезиологом до пятидесяти. Если доживу до этих лет — значит, буду жить дальше.
За несловоохотливого сотрудника досказала главный врач: «Труд у него тяжелый, ответственный, сложный, часто незаметный и не всегда благодарный. Анестезиолог готовит больного к наркозу, затем его проводит, а реаниматолог поддерживает системы жизнеобеспечения и в экстремальной ситуации оживляет человека. В этом случае, а они бывают, Дмитрий Анатольевич в столь раннем возрасте становится самым главным врачом. Но что важно: он относится к больным с уважением, терпением и все, что только можно для них, делает. Если по молодости чего-то не понимает, спрашивает. А вообще много работает над собой, читает литературу, учится…»
Были ли случаи, чтобы Дима, этот робкий, стеснительный, худенький молодой человек, если не сказать мальчик, спасал от смерти? Ирина Александровна коротко ответила: «Спасал, и не раз».
…Только что позвонили и сообщили, что самолет назавтра отменяется. Значит, мой вылет переносится, как минимум, на день. Заметь, не на час, не на два, а на день! О причинах никто не спрашивает, словно так и должно быть. Подумаешь, перенесли рейс!
Если удастся встретиться с пожилой чукчанкой — напишу. В письмо вкладываю отрывок из книги Тана-Богораза. Представь, что меня ожидает. Сам Владимир Германович — личность в этих краях легендарная. Его имя мне не было известно, но всплыло тотчас, как только я собрался на Чукотку. Несколько человек посоветовали прочесть книгу «Чукчи», предупредив, что это большая редкость.
В. Г. Тан-Богораз родился в 1865 году в Волынской губернии. Во Франции могут не знать, что сейчас это Житомирская область суверенной Украины. В семь лет Владимир Германович поступил в гимназию в Таганроге и на переменах мог видеть симпатичного паренька в изношенной обуви, который с грехом пополам, оставаясь дважды «на второй год», закончил-таки это злополучное заведение и получил аттестат зрелости. Впоследствии и паренек (Антон Павлович Чехов), и Тан-Богораз кляли на чем свет стоит эту гимназию, сравнивая ее с тюрьмой. Кроме прочего, им не нравились темы сочинений, вроде этой: «Нет зла более, чем безначалие». Антон Павлович сдал сочинение последним, потратив на него 4 часа 55 минут, и получил четверку. А Владимир Германович… Смотри, что сталось с ним.
В 1880 году Тан-Богораз поступил в Петербургский университет на естественное отделение физико-математического факультета, через год перешел на юридический факультет, но вскоре за участие в студенческих волнениях был выслан обратно в Таганрог. Через несколько лет он был арестован, посажен на три года в Петропавловскую крепость, а затем сослан на десять лет в Средне-Колымск. С тех пор Тан-Богораз связан с Крайним Севером. Он ведет дневник, изучает язык чукчей и эскимосов и пишет рассказы, которые были опубликованы В. Г. Короленко. В 1898 году ему разрешают вернуться в Петербург, где он выступает в Академии наук с докладом о своих этнографических находках. Но в нем еще не умер революционер, из-за чего полиция решает его арестовать и выслать. Тан-Богораз опережает события и спасается бегством. Не в Женеву, не в Париж, а в Нью-Йорк. Там быстро оценили талант Владимира Германовича и способствовали его развитию. Тан-Богораз выезжает на Чукотку и путешествует на собаках и байдарах, изучая быт, нравы и традиции чукчей. Вернувшись в Америку, он пишет труд под названием «Чукчи», который принес ему признание и славу.
Уже здесь, в билибинской библиотеке (каково созвучие!), я открыл для себя эту книгу. Вряд ли еще какой народ бывшего СССР, включая русский, может похвастать таким исследованием. А специалисты говорят, что и во всем мире нет ничего подобного. Чукчам повезло с Таном-Богоразом, а Владимиру Германовичу с чукчами: писать о них — одно удовольствие.
После революции Тан-Богораз вернулся в Россию, работал в Комитете народов Севера при ВЦИКе, затем в Институте народов Севера, организовал музей истории религии при Академии наук и руководил им. В 1936 году он умер. Владимир Германович похоронен на «Литераторских мостках» Волковского православного кладбища в Санкт-Петербурге, там, где покоится цвет отечественной мысли и гордость нации, начиная с Н. А. Радищева.Из книги В. Г. Тана-Богораза «Чукчи»
Муж и жена спят вместе до наступления родов. В этот период не существует никаких запретов и ограничений относительно их супружеской жизни. После родов муж обычно в течение десяти дней воздерживается от сношений с женой. Считается, что до истечения этого срока в теле женщины остаются следы родов. С другой стороны, если супруги хотят, чтобы у них возможно скорее родился другой ребенок (в том случае, если первый ребенок умер вскоре после рождения), то они вступают в сношения до указанного срока. Считается, что это полезно для нового зачатия.
Когда приближается время родов, во внутренний полог не впускают никого из пришельцев, «чужих людей». Даже близким родственникам мужского пола не разрешается подходить близко, особенно днем. С ними может войти какое-нибудь невидимое дурное влияние и повредить роженице. Во время родов все мужчины, не исключая маленьких мальчиков, удаляются из внутреннего полога и могут вернуться лишь тогда, когда все следы родов будут убраны. Они могут оставаться в наружном шатре, но должны сидеть очень тихо. Родственницы роженицы могут находиться возле нее, хотя полагается, чтобы присутствующих при родах было как можно меньше. Необходимо лишь присутствие старухи матери или тетки для оказания помощи роженице.
У чукотских женщин вообще существует тенденция свести число помощниц при родах до минимума. Мне известны случаи, когда за отсутствием родственниц помощь жене при первых родах оказывал ее муж.
Как только ребенок покажется на свет, восприемница перевязывает ему пуповину куском сухожилия, в которое вплетено несколько волос роженицы. Сухожилие приготавливается заранее. Женщина перерезает пуповину острым камнем, взятым из скребка для шкур, который служит ей для этой цели в течение всей жизни. Обычно он хранится у нее в вещевом мешке. Пуповину оставляют незавязанной. Ее все время натирают толченым углем, до тех пор, пока она не отвалится. Ребенка обтирают заранее приготовленной мочой его матери. Пучок травы, которым производится обтирание, тотчас же сжигается на огне очага.
Оленеводы убивают молодую важенку и приготовляют в большом котле крепкий бульон из ее грудинки. Воду или снег для бульона приносит муж. Наполняя котел, он кладет поперек его верхнего края деревянную колотушку от бубна и повторяет три раза следующую краткую формулу: «О Солнце! Дай нам теплую воду». Роженица надевает широкую одежду, под подол которой ставится котел с бульоном. Над паром бульона она греет грудь, так как считается, что от этого грудь ее делается мягкой. Она съедает часть мяса и старается выпить как можно больше бульону. Она должна выпить весь котел, и чем скорее она сделает это, тем лучше. Первые две недели после родов роженице дают самую лучшую пищу, тщательно сваренную. Кроме того, она все время пьет крепкий бульон. Считается, что бульон увеличивает количество молока.9 декабря. Билибино
Привет, дорогая Вероника!
Только что вернулся со встречи с семидесятипятилетней чукчанкой. Нахожусь под впечатлением. С нею была ее младшая дочь. Она мне помогала, потому что речь чукчанки была мне не совсем понятна. К тому же она разговаривает очень тихо.
Я сделал кое-какие наброски и пересылаю их тебе. Это «сырой» материал, из которого в будущем может вырасти целый роман. Теперь жди моих писем из столицы Чукотки. Надеюсь, завтра я все-таки окажусь там.
В последний день пребывания в Билибино я встретился с Марией Васильевной, пожилой чукчанкой, которая родила и воспитала восьмерых детей. Причем шестерых из них — в тундре. Мы познакомились на вечере национальных культур, и я попросил Марию Васильевну о встрече.
Сначала я хотел пригласить Марию Васильевну к себе. Но она предпочла «свою территорию». За мной пришел ее внук и отвел к старому длинному одноэтажному дому на улице 30-летия Советской Чукотки. Здесь обычно останавливаются чукчи, приезжающие из поселков в райцентр, главным образом в больницу.
В одной из небольших комнат этого барака меня ждали Мария Васильевна и ее дочь Людмила. Я старался запоминать все сказанное и делал записи, чтобы не ускользнула ни одна реплика. Сосредоточиться было трудно, потому что хотелось смотреть на Марию Васильевну, на ее лицо, глаза и, конечно, на руки.
У старой чукчанки руки особенные. Они кажутся уставшими, огрубевшими, измученными и напоминают зимнюю тундру с замерзшими реками-жилками и грядами сопок-морщинками. Взгляд у Марии Васильевны внимательный, но бесхитростный. Жизнь, как ни ломала, как ни разубеждала и ни разочаровывала, ничего не смогла поделать с нею. Спасали тундра и ее непреложные законы, не терпящие зла и не прощающие малодушия. Ее голос — тихий, нежный, даже жалобный, сохранивший интонации, обороты и выражения, которые были в ее речи двадцать, сорок и шестьдесят лет назад.
Язык народов Крайнего Севера, и особенно язык чукчей, несмотря на обилие твердых знаков, жесткое соседство гласных, включая буквы «ы», с глухи-
ми и шипящими согласными, тих и мягок. Им не накричишься, не выразишь злобу или ненависть, не позовешь в атаку, не споешь «Марсельезу». Этот язык для неторопливой передачи памяти, для легенд и преданий, он — для разговора на малом расстоянии, когда собеседники рядом. Мне показалось, что из уст женщины язык чукчей звучит иначе, чем из уст мужчины. Голос чукчанки будто создан для колыбельной, едва слышной в полумраке яранги. В любви это должен быть язык не менее чувствительный и обворожительный, чем французский. Русский актер, постигнув тайны языка чукчей и эскимосов, блистал бы на сцене и в пьесах Чехова не имел бы равных.Мария
Мария Васильевна родилась в середине двадцатых годов в яранге. Ее семья носила имя Рассвет (Вэнтынэ) и относилась к чукчам-лучникам, в древности охотившимся с помощью лука и копья. Отец был оленеводом, и звали его Оленёнком (Коравьге). Маму звали Солнышком (Тэркытваль). До замужества она пастушила у богатых, чтобы прокормить семью. После того как Оленёнок с Солнышком поженились, у них стали рождаться дети, и, что немаловажно, росло стадо — до трех тысяч оленей. Впрочем, по тем временам у чукчей такое стадо не считалось большим.
Мария Васильевна помнит из рассказов матери, как пришедшие в тундру большевики — «Какой-то Мандриков» — отобрали стадо; помнит, что один из большевиков, его звали Железная Нога, отказывался исполнять грабительский приказ, и его свои же расстреляли; помнит, что все время голодали и что родители, поддерживая отношения с американцами, ездили на Аляску, увозили шкуры и пушнину, а привозили чай и сахар. Помнит Мария Васильевна и начало коллективизации, когда их, едва окрепших, вновь ограбили, теперь уже под видом раскулачивания, оставив на пропитание триста оленей. Приехал какой-то русский и сказал: «Вы, товарищи, пасите оленей, как пасли, только повнимательнее: теперь это стадо государственное!» Помнит, как вновь голодали и были вынуждены есть евражек (сусликов) и медвежатину.
Тогда же стали организовываться совхозы, а при них — школы. Но мама Марии Васильевны считала, что никакого образования в тундре не надо. Сама тундра — лучшая и единственная школа, а всякое прочее образование едва ли принесет счастье. Скорее, наоборот, грамотная чукчанка обязательно выйдет замуж за русского и покинет тундру, в то время как главный завет предков и непременное условие существования кочевого народа: «Никогда не оставлять стадо!» Как земля кормит крестьянина, станок — рабочего, а мастерок — строителя, так стадо кормит пастуха-оленевода. И не только кормит. Стадо — это
домашний очаг-яранга, тепло и свет жирника, спасительная одежда, наконец, это стремительное движение вперед и единственная возможность выжить в условиях, в которых, кажется, человек жить не может. «Никогда не оставляй стадо!» — этот древний завет вполне относится и ко всем нам.
Мама Марии Васильевны была мудрой и доброй, настоящим Солнышком в холодной тундре. Однажды она тяжело заболела. Марии Васильевне было двенадцать лет, когда Солнышко закатилось… Отчего-то я не спросил Марию Васильевну о судьбе отца, знаю только, что после смерти матери она осталась сиротой и не пропала лишь потому, что трудилась в стаде, помогая братьям.Иван
В то далекое от нас время в тундре появился молодой оленевод Иван — высокий, симпатичный русский парень из Брянской области. Родился он сразу после революции, в 1918 году, рос в деревне и однажды набедокурил: с кем-то подрался. Его судили, но «пожалели», отправив не в тюрьму, а в тундру пасти оленей. (А мы ругаем режим за отсутствие гуманизма.)
Иван поначалу просто пастушил, но вскоре проявил способности, возглавил оленеводческую бригаду и в этой должности проработал до конца жизни! Бригада Ивана всегда занимала первые места, а сам бригадир стал уважаемым и известным человеком. У него не раз была возможность уехать, но он тундру не оставил и каторжный труд оленевода ни на что не променял. «Тайна» этого профессионального успеха — в крестьянском трудолюбии, умноженном на счастливую восприимчивость: Иван учился оленеводству у старейшего омолонского пастуха Куриллова, и тот открыл русскому парню многие тайны ремесла.
…Труд оленевода действительно каторжный, не допускающий ни перерыва, ни отдыха, ни отвлечений. Весной появляются на свет телята, и пастухи круглосуточно их караулят: будят, поднимают, согревают, чтобы телята не околели. Причем это надо проделывать осторожно, стараться не спугнуть важенок, которые могут убежать, оставив теленка, и тогда он наверняка погибнет. Надо выходить со стадом на такие места, где рыхлый снег, иначе слабые телята не проберутся сквозь ледяную корку ко мху. Но где найти рыхлый снег, если днем пригревает солнце и ночью от мороза на снегу образуется ледяная корка? Остается перемещать стадо из леса в долины, затем опять в лес, в ягельные места, которые надо хорошо знать. Ягель — основной корм оленей в зимнее время. Он растет медленно — три-четыре миллиметра в год. Это связано с коротким периодом вегетации. При недостатке влаги ягель (его еще зовут оленьим мхом) не погибает, но перестает расти. При обкусывании оленями верхней части рост ягеля замедляется, а съеденный до основания, он вообще не восстанавливается. Такие особенности требуют от оленеводов не только внимательного отношения при выпасе, но глубоких знаний и скорых обдуманных решений. Например, нельзя
в течение двух лет подряд пригонять стадо на одни и те же пастбища. Летом и осенью нельзя загонять оленей на обезвоженные ягельные участки. А ведь олень движется только вперед. Поэтому пастух-оленевод должен знать не отдельный участок, а всю тундру, на сотни и даже на тысячи километров! И водить стадо тоже надо осторожно: бросившись наутек, олени могут затоптать телят. И, чтобы провести отел, тоже надо подобрать удобное и безопасное место. Для всего этого надо кочевать, кочевать, кочевать… Ночью надо смотреть в оба, потому что не дремлют безжалостные волки, ненасытные медведи, коварные росомахи. Чуть зазевался, отвлекся — и нет твоего стада. Волк не только злой и безжалостный, он хитрый и умный. Долго, терпеливо, с прищуром следит он… нет, не за оленями (зачем за ними следить?) — за оленеводом: изучает его поведение, ищет слабину, чувствует ее и, если обнаружит, не прощает. У-у-у! Матерый полярный волк, глядя раскосыми глазищами на оленевода, точно знает, есть у того патроны или нет. А на три тысячи голов всего три оленевода! Не то что поспать — чайку попить и то не всегда удается. Затем надо выходить со стадом на послевесенний маршрут. Летом работы тоже много: жара, дожди, туманы, гнус… В августе появляются ядовитые грибы. Олени их поедают, пьянеют и часто гибнут. К тому же летняя ночь — рай для хищников. Надо дежурить усиленно. Сентябрь — время гона. Тоже период ответственный. Ненужных быков-самцов надо кастрировать. Надо также спиливать рога и сдавать. Из них извлекается ценный препарат стимулирующего действия. Потом приближается забой оленей и надо формировать товарное стадо. Затем нужно вновь выходить на зимовку, готовиться провести ее без потерь. А там — весна, и все происходит по кругу, повторяется из года в год, из века в век…
Я изложил сотую, тысячную часть того, что проделывает пастух. А ведь жизнь полна неожиданностей, и к ним надо добавить всевозможные бюрократические препоны, вмешательство начальства: сегодня так, завтра иначе, послезавтра вновь по-старому.
Вот и вся жизнь, без остановки, без отдыха. И все пешком, на лыжах или на оленях. Все время оленевод при стаде, и яранга — его желанный дом, его очаг… Но какой очаг без любимой?Встреча
Однажды русский оленевод Иван, кочуя вдоль берега реки Олой, притока Омолона, остановился у избушки, где его бригада обычно заготавливала мясо. В то самое время мимо кочевала другая бригада, в которой работала чукчанка Мария. На заснеженном берегу они и встретились.
Он сказал ей: «Возьму тебя замуж, но будешь ли меня слушать?» «Конечно, буду!» — ответила Мария. «Будешь делать то, что я скажу?» — вновь спросил Иван. «Буду делать все, что скажешь! — сказала Мария и, в свою очередь, спросила: — А ты?.. Ты меня не бросишь?» «Нет! Никогда не брошу! Буду всегда жить с тобой!» — ответил уверенно Иван.
Так поведала об этой судьбоносной встрече Мария Васильевна, и я дословно привожу ее рассказ, не сомневаясь, что разговор с Иваном был именно таким… хотя Мария в то время не понимала по-русски, а Иван совсем не знал языка чукчей. Когда душа говорит — нужны ли переводчики? В тундре, у реки Олой, они познакомились и полюбили друг друга. Мгновенно. С первого взгляда.
Но что дальше? Вот испытание! Родственники Марии были решительно против того, чтобы она выходила за русского. Даже спрашивать об этом не стоило. В тундре обычаи надо чтить. Решение семьи — закон, противиться которому — дело неслыханное. Что было делать? Времени на раздумья не было, а шансов встретиться еще раз — никаких. Тогда Иван подкатил нарту, постелил оленьи шкуры и шепнул Марии: «Ложись и не шевелись!» Она, как и обещала, подчинилась. Он накрыл ее шкурами и рванул.
Братья Марии были проворными и, заметив исчезновение сестры, бросились вдогонку. «Убьют они меня!» — запричитала из-под шкур Мария. «Не бойся! Я с тобой!» — успокоил Иван. Но чукчи оказались не лыком шиты. Может, на Брянщине они бы Ивана не догнали, но тундра — их стихия. Они настигли беглецов, бросившись наперерез. Остановили, схватили Марию, и если бы не Иван, то ей несдобровать. Ведь, связываясь с русским, она предает их языческую веру. Братья поначалу хотели запугать сестру и вернуть в стойбище. «Ты с ним или с нами?» — строго спросили они. Но Мария, собрав волю, сказала: «С ним поеду. Его одного люблю!» Тогда один из братьев засунул ей в рот палец: «Разорву, если только не вернешься!» Но тут уж Ваня пришел в ярость. Он был парень крепкий — взял одного за волосы, другого за грудки и расшвырял. Убивать не стал: все же родственники…
«Ну раз не хочешь с нами ехать — больше в стойбище не возвращайся»,- строго предупредили братья, отряхивая снег с кухлянок.
Раньше, если муж бросал жену, то такая женщина оставалась на стоянке и уже не смела кочевать вместе с родом. Оставшись одна в тундре, она была обречена на гибель. Вот и Марию предупредили: «Бросит — не возвращайся». Но Иван сказал: «Если я тебя однажды взял, то уже не брошу. Будем жить до смерти!» И слово сдержал, прожив с Марией всю оставшуюся жизнь.Первенец
Итак, они встретились. Это произошло то ли в 1946-м, то ли в 1948 году. Мария Васильевна точно не помнит и уже, наверное, никто не помнит, но это не важно; главное — они теперь вместе. В 1949 году у них родилась дочь. Первого ребенка назвали Валентиной. В то время уже выдавали паспорта, детей должны были ставить на учет, лечить, учить — словом, имя нужно было русское.
А вообще у чукчей имя ребенку давала мать. Вот что пишет об этом В. Г. Тан-Богораз:«Имя выбирается при помощи гадания на «подвешенном предмете». В качестве «подвешенного предмета» в данном случае служит особый камень или часть одежды матери или ребенка, например, обувь или шапка. Мать держит в руках ремень с привязанным к нему предметом, перечисляет по порядку имена всех умерших родственников. Называя какое-нибудь имя, она говорит: «Это подойдет?» Выбирается имя, при произнесении которого предмет начинает раскачиваться».
Как же родила Мария своего первенца?
Ей надо было ехать в Омолон ко врачу. Иван посоветовал остаться, потому что врач обещал приехать сам. «Нет, я поеду!» — проявила характер Мария. Только отъехала — начались роды. Пришлось возвращаться. Но это сейчас Мария Васильевна говорит: «Начались роды». А тогда она просто почувствовала, что заболел живот. В чукотских семьях запрещалось говорить о деторождении, и, случалось, роженица до последнего дня не знала, что с ней происходит, тем более не знала, как рожают и вообще отчего получаются дети. Мария тоже не понимала, почему у нее такой большой живот.
«Я посмотрела: почему пупок не открывается?» Она была убеждена, что дети выходят наружу через пупок. А Иван, занятый стадом или из деликатности, ничего ей не объяснил. А может, и сам не знал. В общем, Мария совершенно не представляла, откуда берутся дети.
Чукчанки рожали особенно. Быстро, неожиданно, без лишних приготовлений, церемоний и тому подобных сантиментов, на которые в кочевых условиях нет времени. Рожали молча и… сидя на корточках. Как бы ни было больно, чукчанка даже пикнуть не могла. Это считалось грехом: если закричит — придет злой дух и заберет ребенка. Сейчас таких подвигов от чукчанок не требуют, но они и по сей день рожают быстро и молча.«Женщина, которая имела помощь при родах, потом всю жизнь терпит насмешки, и даже муж ее нередко получает насмешливое прозвище: «повитушный». Широкий таз, ввиду того что он облегчает роды, считается одним из главных признаков женской красоты. Влюбленный чукча похвалу своей возлюбленной начинает с восхваления ее силы и статности. Потом указывает на ее дородность, затем упоминает о ее широком тазе и уже только после этого обратит внимание на длинные волосы, густые брови и румянец лица. Краткая формула похвалы проста: «Большая женщина, большой таз, длинные косы».
(В. Г. Тан-Богораз. Чукчи.)Оставшись одна в яранге, Мария стала рожать. Считая, что ребенок должен появиться из пупка, она встала на четвереньки и ждала, когда пупок откроется. Слава Богу, вовремя пришла двоюродная сестра: «Ты с ума не сходи! Чего стоишь на четвереньках?» Сестра помогла Марии, показала, как надо встать, как дышать, что делать после родов с ребеночком, помыла его, запеленала… Так появилась Валентина, которая живет и здравствует в Омолоне.
Следующий ребенок родился через пять лет. Причем в обстоятельствах не менее любопытных.На Брянщине
В 1954 году Иван неожиданно собрал вещи. В тундру сел небольшой самолет, погрузились в него всей семьей и улетели на материк. Как казалось, насовсем.
Иван привез жену и ребенка в Брянскую область к своим родным. Мария волновалась: примут ли ее, чукчанку, в русском селе? К тому же она была беременна, да еще с пятилетней девочкой на руках.
Но оказалось, все переживания были напрасны. И родственники, и сельчане приняли Марию радушно и тепло, хотя было необычно, что в исконно русском селении появилась чукчанка. Иван сказал всем: «Я ее привез, и пусть она здесь живет. Не обижайте ее». Поскольку Мария впервые оказалась на материке, то поначалу вела себя, словно дикая. Вдобавок она практически не понимала по-русски. К этому времени Мария почти десять лет прожила с Иваном, но русский знала плохо. Как же они понимали друг друга? Оказалось, когда надо, помогала все та же двоюродная сестра. Она была грамотной, и именно у нее научилась Мария разговаривать по-русски.
Итак, Иван привез Марию на свою родину, и спустя несколько недель у них родился второй ребенок. Уже не в яранге, а в родильном доме. Им вновь оказалась девочка, которую назвали Раей. Иван построил дом, намереваясь начать новую жизнь, но, прожив год с небольшим, неожиданно собрал вещи и вернулся в тундру.
Мария Васильевна считает, что муж вернулся в тундру потому, что на селе платили маленькую зарплату. Но Иван Михайлович был человеком масштабным. Север таким его воспитал. На Брянщине он был обыкновенным колхозником, каких тысячи, а в тундре — уважаемым и значимым человеком, в котором нуждались все: от начальства до оленевода. Никто во всей омолонской тундре не знал так своего дела, как он, русский деревенский мужик. Там, на Крайнем Севере, он был нужнее, и это решило всё.
Мария, оставшись в русском селе с двумя детьми, опасалась, что муж больше не вернется. Однако спустя полгода он приехал за ней. Родители Ивана (добрые русские души!) привязались к чукчанке и так полюбили внучек, что попросили оставить их на какое-то время, пока есть силы нянчить. Поэтому Иван решил оставить дочерей на Брянщине, где они и росли под заботливым оком бабушки и дедушки. «На время», как водится, растянулось на многие годы. Валентина выросла, пошла в школу, впоследствии вышла замуж, родила ребенка и только потом вернулась в Омолон. А Раиса и по сей день живет в Брянской области.Снова в тундре
В сентябре 1955 года родился еще один ребенок и вновь дочь. (Что ты будешь делать!) Как и Валентина, она родилась в тундре. Но теперь, будучи опытной, Мария рожала без посторонней помощи. Муж как всегда был со стадом. Когда начались боли, Мария приготовила ножницы (вэныткунэн), нитку из оленьих сухожилий, расстелила шкуры и родила. Затем она перерезала пуповину, аккуратно завязала пупок и, как это делают акушеры, прижгла йодом. Девочка оказалась здоровой и способной к учебе. Сейчас Лариса проживает в Москве, по профессии врач: занимается охраной здоровья народов Севера.
Следующего ребенка ждали четыре года. Ждали мальчика, потому что оленеводу нужен наследник. Мужчина — глава семьи, охотник, оленевод, с ним связано будущее. Но почему-то рождаются девочки, и женщины вынуждены рожать до тех пор, пока не появится мальчик. Оттого в тундре часты многодетные семьи.
Но у Марии с Иваном четвертым ребенком вновь оказалась девочка. Она родилась под самый Новый год.
В то время при каждом совхозе был клуб, а в нем — отдел агитбригад с довольно мощной технической базой, включавшей вездеходы и киноаппаратуру. Агитбригады объезжали оленеводческие стойбища и даже отдельные бригады, которых в то время в одном только Омолоне насчитывалось десятка полтора. Пастухам привозили популярные фильмы и крутили их прямо в яранге или в палатке. Надо было ни о ком не забыть, всех просветить и все объяснить, а главное — показать, что люди в тундре не оставлены, что о них помнят и они нужны стране. И оленеводы это ценили. Сейчас, конечно, даже представить подобное невозможно. Не потому, что появились телевизоры, а потому, что в том же Омолоне коренным жителям не до кино. Они нередко голодают, питаются комбикормом, к тому же свет там включают лишь на несколько часов. Это в поселке. Про тундру же и говорить нечего.
Вечером 31 декабря агитбригада привезла в тундру кинофильм «Тихий Дон». Конечно, пастухи из бригады Ивана собрались посмотреть кино, а заодно встретить Новый год. И Марии тоже хотелось увидеть фильм, о котором столько слышала. Но именно в этот предновогодний вечер у нее начались схватки. Что делать?
«На дворе пятьдесят градусов. Все приехали смотреть кино, а я рожаю!» — смеясь, рассказывает Мария Васильевна. Но тогда было не до смеха. В их яранге, ожидая начала сеанса, находились четверо мужчин.
«Представляете! — включается в разговор Людмила.- Люди пьют чай,
а мама сидит напротив и рожает!»
«Нет, не так,- поправляет младшую дочь Мария Васильевна.- Вот стол, вот люди сидят, вот я рожаю. Акулина, соседка, меня платком прикрыла, а они пьют чай, рассказывают друг другу какие-то истории и не подозревают, что я рожаю». Как он (муж) приехал, зашел в палатку, как все увидел — так сразу всех выгнал! А они даже не поняли, в чем дело. Только ушли — я родила. Они пошли смотреть кино, а я осталась с ребенком».
Людмила добавляет к рассказу Марии Васильевны: «Мама родила Свету, завязала пупочек, завернула дочку в рубашку, успокоилась и говорит: «Я тоже хочу смотреть кино. Это же впервые в жизни». Но папа строго наказал отдыхать после родов. И, кроме того, что подумают остальные? «Ты же не собачка какая-нибудь!» Но мама папу перехитрила».
Ивану и в голову не могло прийти, что чукчанка сразу после родов способна не только смотреть кино, но, если надо, играть в футбол. Мария, как только ушел муж, оделась потеплее, вышла из яранги, незаметно подобралась к палатке, в которой демонстрировали фильм, проделала дырочку (а может, дырочка там уже была) и, стоя на коленях, в пятидесятиградусный мороз смотрела кино!
Закончилась первая серия, и, пока киномеханик менял катушки, Мария быстро вернулась в ярангу, сняла верхнюю одежду и как ни в чем не бывало залезла под шкуры.
Пришел Иван проведать жену и ребеночка: «Ну, как там Мария? Не замерзла?» — спросил Акулину. Соседка, которая в заговоре с Марией, отвечает: «Нет, не замерзла». А Мария лежит под шкурами, вроде как спит. Иван попил чаю и пошел досматривать «Тихий Дон». Только началась вторая серия — Мария вновь к палатке. Так она посмотрела весь фильм.
Если бы его создатели знали, что на краю земли, в тундре, только что родившая чукчанка, стоя на коленях в жуткий мороз, смотрела сквозь дырочку в палатке их трехчасовой фильм, то уже одним этим зрителем были бы счастливы. И если бы присуждали самые высокие премии, включая Оскара, не только за лучшие роли и режиссуру, но еще и самому великому кинозрителю всех времен и народов, то, думаю, таковой был бы определен единогласно. Им бы стала Мария!
Мария Васильевна родила Светлану, «не дотянув» до 1959 года два часа. Но Иван все же поставил дату рождения 1 января 1959 года. (Боюсь, и сейчас чукчанка родит, а муж поставит дату рождения по своему разумению.)Омолон и Аполлон
Спустя два года у Ивана и Марии, наконец, родился мальчик, Владимир. Это произошло в феврале. У них почти все дети зимние. И все росли здоровые и крепкие. Владимир сейчас проживает в Омолоне.
В 1965 году, но уже летом, вновь родилась дочь — Катя. А следующим появился на свет Витя. Он родился в мае, и это были самые драматичные роды.
Бригада Ивана кочевала в это время в поселок, вели туда новорожденных телят. А у Марии начались схватки.
«Два шага сделаю — сижу. Еще два шага — опять сижу. Он говорит: «Мария, потерпи! Надо добраться до поселка». Только поднялись на сопку, как началась пурга. Он говорит: «Пойду телят поднимать, а то снегом засыпет и погибнут». Он ушел, а я давай рожать».
В палатке было холодно. От сильного ветра она ходила ходуном. На то, чтобы затопить печку, не осталось сил. Кроме того, Мария боялась, чтобы от искры не загорелась палатка: тогда — верная гибель. Иван спасал стадо, выбиваясь из сил, поднимал со снега телят, а его жена в это время спасала себя и будущего ребенка. Как обычно, она приготовила все необходимое для родов: ножницы, нитку, йод, подстелила пыжиковую шкуру и силилась родить. Но на этот раз ничего не получалось.
В палатке был небольшой столик, вроде журнального. Мария постелила под ним пыжиковую шкуру, стала на колени и обхватила столик руками. Затем уперлась животом в крышку: «Или умру, или рожу! Как потянула этот стол, ребенок у меня прямо и выскочил. Он был такой холодный! Ведь печка не топится, ветер гуляет по палатке…»
Впотьмах и суматохе куда-то подевались ножницы. И она, как это делали предки, перегрызла пуповину, потом завязала пупок кусочком платка, завернула ребенка в шкуру и упала без чувств. Спустя какое-то время пришла в себя, встала, разожгла печку, растопила лед и помыла сына.
Невероятно, но точно так же, как родился этот чукотский мальчик, появился на свет луконосный сын Зевса и Лето, о чем свидетельствует Гомер. Только вместо столика богиня использовала тропическое дерево. Девять дней и столько же ночей мучилась Лето в «безнадежно тяжелых схватках», и никак на помощь не приходила Илифия, богиня — покровительница рожениц. Ее удерживала ревнивая Гера. Наконец Илифия добралась до острова:
«Только ступила на Делос Илифия, помощь родильниц, / Схватки тотчас начались, и родить собралася богиня. / Пальму руками она обхватила, колени уперла / В мягкий ковер луговой. И под нею земля улыбнулась. / Мальчик же выскочил на свет. И громко богини вскричали…»Счастье Марии
В 1970 году у Марии и Ивана родилась еще одна дочь — Людмила, с которой я и познакомился.
«Я родилась в Омолоне, на полу восьмиквартирного дома, в более-менее человеческих условиях»,- рассказывает, улыбаясь, Люда.
Она была восьмым ребенком и вторым, который родился не в тундре. Больше Мария не рожала: «Ну хватит уже! Сколько можно!»
Зачем же столько рожать, да еще в таких условиях?
Мария Васильевна ответила просто: «Они нам были нужны!» А Людмила пояснила, что таковы были устои и традиции: «Больше, чем оленями, богатство семьи определялось количеством детей. Женщины не делали абортов, а о том, чтобы предохраняться, не было и мысли. Если Бог дает, значит, так надо, и кто мы, чтобы противиться? И отец хотел иметь сыновей».
Я спросил, не ругал ли он Марию Васильевну за то, что родила только двух сыновей. Людмила ответила, что отец вообще никогда не ругал жену.
«Мама считает, что ей повезло. Кажется, разные национальности, различные вероисповедания, понятия о жизни тоже разные, и даже изъясняться они в полной мере не могли, но тем не менее прожили вместе жизнь. И прожили счастливо. Мама жила как за каменной стеной и даже не знала, что за этой стеной происходит. Войны, политические бури, кризисы и прочие события были ей неведомы и прошли, ее не касаясь. Лицом и душой она была обращена к семье. Был дом-крепость, и она была в нем хозяйкой. Мама не знала, что и где купить, достать, как заработать, на что потратить. Все делал отец. Если надо ехать в отпуск, значит, надо. Москва, Сочи, Адлер, Ялта… Мама не ведала, откуда берутся деньги и вообще что это такое. Таких забот у нее не было. Она знала, что нужно убрать в яранге, пошить одежду, постирать, приготовить еду, заниматься детьми… Хотя и отец тоже нас воспитывал».
«Только начну что-нибудь делать,- добавляет к словам дочери Мария Васильевна,- он останавливает: «Мария, у тебя есть дом и дети. Остальное сделаю я».
«Отец маму одевал, возил на материк, на курорт и гордился ею, — продолжает Людмила.- Он был интересный, высокий, стройный, настоящий русский мужчина и, наверное, мог влюбить в себя много красивых женщин. Но он любил только свою Марию».
«Многих бросали мужья,- говорит Мария Васильевна.- В Омолоне русские часто женились на чукчанках, делали детей, потом бросали их и уезжали. Остались вместе жить только мы с ним и еще одна семья».
В августе 1990 года Иван Михайлович Процкий умер. Он, потомственный русский крестьянин, всю жизнь прожил в тундре. Работал на совесть, так, как и коренные не могли, знал свое дело не хуже чукчей или эвенов. Круглый год в тундре, а значит — постоянно мокрые ноги… В конце концов у него развился ревматизм, и он захромал. В 80-е годы ревматизм обострился и перешел на сердце. Иван Михайлович мог уехать на материк и постараться вылечиться, а если не удастся — умереть на родине. Но он предпочел остаться в тундре, рядом с Марией. Его похоронили в ставшем для него родным Омолоне.
Он оставил ей детей, заботливых, чутких, совестливых. Они любят и берегут Марию Васильевну. Этим летом возили ее в Брянскую область повидаться с дочерью Раей. Мария Васильевна живет в Билибино у младшей дочери, в тепле и заботе, в окружении любящих внуков. Ей есть что вспомнить. И все потому, что однажды у реки Олой судьба одарила ее любовью. Ей надо было решать мгновенно, сразу, в течение нескольких секунд. И она не испытывала судьбу, не противилась ей. «Я счастлива, потому что прожила жизнь с тем, кого любила».
Вот уже десять лет, как Мария осталась без своего Ивана. Но она всегда думает о нем. В ее жизни он был единственным мужчиной. И этот единственный оказался и любимым, и любящим! При первой нечаянной встрече, не зная языка, Иван сказал: «Никогда не брошу!» И она была счастлива с ним, живя в его тени, под его защитой. Она жила так, как хотел он, и была такой, какой он хотел ее видеть, и делала всегда только то, что говорил он.
Покорство? Рабство? Ничуть. Просто она так понимала жизнь и свою роль видела в том, чтобы идти за ним и помогать ему. Во всем. Он и был для нее всем. За время разговора Мария Васильевна ни разу не назвала своего мужа по имени. Только Он. Конечно же, с большой буквы.
ЧАСТЬ II.
АНАДЫРЬ11 декабря. Анадырь
Дорогой Иверий!
Я уже в Анадыре… Прибыл на рейсовом самолете, который три часа летел из Магадана в Билибино, затем — уже со мной — долетел до Певека и только потом, перелетев через всю Чукотку, добрался до Анадыря. Так же петляют по нашим дорогам сельские автобусы, заезжая во все встречные деревни, останавливаясь у каждого столба, выгружая и набирая пассажиров.
Анадырь напоминает Билибино только пятиэтажками на сваях, устройством квартир в них, а также множеством магазинчиков. В остальном Анадырь резко отличен. Он значительно больше (здесь шестнадцать тысяч жителей),
и история у Анадыря гораздо длиннее и богаче.
В 1649 году Семен Дежнёв основал острог на правом берегу лимана — широкого устья реки Анадырь. В Древней Руси острогом называли крепостную стену из вкопанных вплотную и заостренных сверху (остроганных) столбов. Потом так окружали селения и небольшие города. Еще позже — острогами стали называть тюрьмы. Дежнёв, по-видимому, основал здесь нечто универсальное.
В 1771 году Анадырский острог снесли, и лишь в 1889 году на его месте казаки во главе с Л. Ф. Гриневицким построили пост Ново-Мариинск. На вытянутой вдоль берега косе располагались казачья казарма и несколько домов. В 1923 году Ново-Мариинск был переименован в уездный поселок Анадырь, в честь одноименной реки, а в 1965 году преобразован в город.
О том, что означает «Анадырь», споры идут по сей день, и определенного ответа я не получил. В Москве утверждали, что столица Чукотки — редкостная дыра, отсюда, мол, и название. Но в самом Анадыре эту гипотезу с гневом отвергли. Вроде бы с юкагирского слово переводится, как «Чаячья река». Чукчи называют Анадырь труднопроизносимым словом «въэн», или «въенын», что значит «зев», или «вход». Еще они называют Анадырь словом «кагыргын» («устье» или «отверстие»). Как ни крути, а от «дыры» недалеко. И ничего оскорбительного в том нет. Есть у нас названия и еще более «глубокие». Дно, например, забавный городок!
В середине семидесятых здесь началось интенсивное строительство. Анадырь вырастал на глазах, умножалось население, и к середине восьмидесятых город достиг пика развития. Со всех концов Союза сюда устремились тысячи жизнерадостных людей, молодых и крепких. Из Анадыря они затем растекались по всей Чукотке.
Город расположен на своеобразном выступе, который с одной стороны омывается заливом, с другой — лиманом. Это значит, что границы Анадыря очерчены и предопределены. Город мог развиваться только по выступу и, судя по всему, в этом себя исчерпал. Расположение лишает Анадырь защиты от ветров, пурги и прочих напастей, которые здесь в избытке. Посмотри на ладонь и представь, что в самом ее центре, там, где обычно пересекаются линии судьбы, находится город. Это Билибино. Теперь переверни руку и вообрази, что на обратной стороне ладони, в самом незащищенном и открытом месте, чуть ниже костяшек, стоят дома. Это Анадырь. Только вокруг еще водная стихия, почти всегда ледяная.
Беда и в том, что аэропорт находится на другой стороне лимана, в поселке Угольные Копи. Добраться до него на машине или автобусе можно, только когда лиман скован льдом. В остальное время к услугам граждан вертолеты или катера. Но в непогоду, что здесь не редкость, Анадырь оказывается отрезанным. Бывает, вернувшиеся из дальних странствий анадырцы еще несколько дней дожидаются погоды, чтобы попасть домой. Случается и обратное: собравшись в отпуск, они пересекают лиман и несколько суток, а то и неделю торчат в аэропорту, не имея возможности ни вылететь, ни вернуться домой. Это «неудобство» стало притчей во языцех, и, кажется, еще не было журналиста или литератора, который бы не отметился на этот счет.
Центральная улица Анадыря проходит через город сверху вниз и в зимнее время служит своеобразным пургоуловителем. Стихия, прокатываясь вдоль чукотского побережья, подыскивает место для пристанища и, обнаружив удобную гавань, что есть мочи устремляется туда. Пешеходы здесь не то что в Билибино. Прогуливающихся нет. Каждый старается поскорее добраться до места, будь то магазин, место учебы или работы. В ходу капюшоны, а если его нет, то поднят воротник. Голову анадырцы прячут вовнутрь. Отсюда «украдистая» походка.
Я не заметил, чтобы прохожие стояли и разговаривали. Интересно: был ли архитектор у Анадыря, и если да, то кто он по профессии?
В Анадыре много молодежи, в том числе коренной. В основном это студенты педагогического и медицинского училищ. Как и подобает столице, здесь находятся административные учреждения со множеством чиновников. Оттого чукотские провинциалы относятся к Анадырю примерно так же, как российские к Москве.
Цены в анадырских магазинах на порядок ниже, чем в билибинских, а ассортимент несоизмеримо богаче. Есть молоко, кефир, творог, масло, сметана, сыр. Причем продукты как местного производства (из сухого концентрата), так и привозные, главным образом московские. Продается мороженая оленина, свинина и говядина. Всегда в продаже красная рыба и икра. Ассортимент мучных изделий богат и разнообразен. Пользуется спросом выпечка. Из фруктов — яблоки, бананы и мандарины. В центральном гастрономе очередь во все отделы. Объясняют это выдачей зарплаты, приуроченной к выборам в Думу. В небольших магазинчиках в работе продавцов чувствуется конкуренция. Особенно активны украинки. В магазинах, торгующих парфюмерией,- оживление. Вообще билибинского спокойствия нет и в помине. Анадырцы вовсю готовятся к Новому году.
Неожиданно пробудились воспоминания из далекого детства, когда я жил на Украине. Там каждый, кто только мог, ходил «на обед» — домой. Начальники, конечно, приезжали. Городок небольшой, до всякого угла рукой подать, а системе общепита в тех местах доверяли еще меньше, чем милиции. Наш сосед был ни много ни мало прокурором. Фронтовик, без руки, непомерно суров, с левитановским металлом в голосе. Его все боялись. Помню, он приезжал на светлой «Победе», которая тут же уезжала, потому что водителю тоже надо было успеть поесть. Прокурор обедал, полчаса отдыхал, затем уезжал и появлялся лишь поздно вечером. Примерно так обедали все начальники.
И вот в Анадыре я столкнулся с таким же, как мне казалось, ушедшим в прошлое хождением «на обед». Это ведь крайне невыгодно, учитывая трату самого дорогого, что только есть,- времени. Но не у нас. Хождение на обед — выгодно! Сварил кастрюлю супа или борща и кормись им несколько дней, не растрачивая попусту деньги, которых, в отличие от времени, нет вовсе.
Я наблюдал, как работники окружной администрации дружно расходились на обед. Некоторых «по пути» развозила машина, живущие неподалеку шли пешком. Спустя сорок минут они воссоединятся в главной чукотской конторе.
И, между прочим, всегда видна разница между тем, какими уходят на обед и какими возвращаются. Так было и в городке моего детства. На обед шли быстро, с серьезным видом, не обращая ни на кого внимания, иногда не здороваясь… А с обеда возвращались не спеша, умиротворенно, даже весело, и я не припомню, чтобы кто-то, включая самых больших начальников, не поздоровался. Так рота солдат молча и целеустремленно марширует к полковой столовой, а спустя полчаса уже доносятся со всех сторон воинской части разудалые песни… Нет, нет, все же мы близки к природе, а значит, еще не совсем безнадежны!
Жара в анадырских квартирах такая же, как в билибинских, и на ночь я не закрываю форточку, хотя мороз ниже тридцати. Но говорят, такое тепло не во всех домах. В старых — даже холодно. В отличие от Билибино здесь обзаводятся приличной мебелью. В остальных городах и поселках Чукотки ею пренебрегают, полагая, что при временном проживании это лишние траты. Мебель в квартирах доказывает, что Анадырь — самый стационарный из городов Чукотки.
Настоящая беда с горячей водой. Нет, она подается без перебоев, почти кипяток, но такая ржавая, что мыться лучше под душем: грязь не так заметна.
Если же налить в ванну, то уже ни за какие деньги в нее не окунешься. К тому же вода пахнет мазутом. Как мне объяснили, у городских властей нет денег заплатить местной ТЭЦ, и энергетики этим безобидным способом дают понять, сколь важное место они занимают. Так ли это, но такой воды я еще не видел. Откуда только ее черпают? Ни в лимане, ни в заливе, ни в чукотских реках ржавой воды нет. Не загрязняют ли ее специально перед тем, как подать? Едва ли. Ведь и на это нужны деньги. Не меньшие, чем на химочистку. Впрочем, сетования на качество воды уместнее заменить восторгами от того, что она вообще есть.
Анадырь не принадлежит к тем редким городам, которым всякая погода к лицу. Когда морозный ветер обжигает лицо, мучит вопрос: «Почему люди здесь живут?» Но когда погода налаживается и из-за горизонта выкатывается солнце, думаешь: «Не из-за него ли?»
После полярной ночи мне показалось, что более яркого солнца я еще не видел. Да что там! Здесь восходят сразу три солнца! Чтобы удостовериться: не мерещится ли мне? — я сегодня даже выбежал из дому. И обнаружил, что нахожусь в гигантском театре Солнца! Город на косогоре — амфитеатр, лиман и залив — авансцена, по бокам белоснежные горы образуют кулисы: слева — живописные серебристые сопки, справа — величественная гора Дионисия, а из глубины сцены, предваряемое заревом, поднимается огромное светило, и вскоре по обеим его сторонам образуется сияющий эскорт из солнечных отражений!
Быть может, этим солнцем, столь ярким, каким оно не предстает больше ни перед кем, природа награждает анадырцев за их терпимость?12 декабря. Анадырь
Дорогой Б. З.!
Я нахожусь в столице Чукотки. Здесь располагается местное начальство, конторы и учреждения; здесь находятся учебные заведения, научные институты, местное радио, редакция окружной газеты и телецентр, а также рестораны, бары, кинотеатр и библиотеки. Я даже видел вывеску ночного бара. Словом, Анадырь — настоящая столица.
В Билибино прогулкам мешает мороз, а в Анадыре — ветер. Но мороз — переносим, а ветер — нет. Он увеличивает каждый градус вдвое. Поэтому я или сижу в квартире, или добегаю до краеведческого музея и скрываюсь в нем.
Музей — в самом центре города, в двух совершенно одинаковых двухэтажных зданиях, отстоящих в двадцати шагах один от другого. Для музея это лучшее место. Дома относительно старые, что также благоприятствует музею, тем более краеведческому. Но все же здания, их местонахождение и даже экспонаты — не самое важное. Главное — в посреднике, который бы взялся представить жизнь города или края. То же и с библиотекой. Что толку от богатых фондов и внушительных каталогов, если библиотекарь равнодушен, безучастен и не становится соискателем твоих знаний? Я знаю работников сельских библиотек, хранителей скромных фондов, у которых каждая книга в работе. Такой библиотекарь прежде читателя знает, что ему нужно и зачем он пришел. Но есть огромные библиотеки, с уникальными фондами, работники которых выполняют роль клерков, превратив библиотеки в безмолвные хранилища, где директор всего лишь номенклатурный чиновник.
Так же с музеями. Можно прийти и остаться один на один с экспонатами. Хорошо если это Эрмитаж, когда уместнее сказать не «пришел», а «вернулся». Но когда находишься в незнакомом городе и хочешь о нем узнать, как обойтись без того, кто поможет приоткрыть новый мир? Без такого посредника экспонаты останутся побрякушками.
Вот и в Анадыре краеведческий музей жив своими работниками, и прежде всего двумя сестрами. Одна — директриса, другая — заведующая литературной частью. И кроме них, есть сотрудники, столь же добросовестные, сколь и отзывчивые, готовые к обстоятельному разговору с каждым, кто переступил порог музея.
Директор, Наталья Павловна,- невысокая, энергичная чукчанка, с европейскими манерами, яркая, словоохотливая, повидавшая мир, поддерживающая связи со многими музеями, ведущая научную и просветительскую работу и обладающая безграничными знаниями в своем деле. Рассказывать о Чукотке она может без устали. Голос у нее громкий, звонкий, если надо — требовательный и жесткий.
Заведующая литературной частью музея, Ольга Павловна,- полная противоположность. Тихая, незаметная, предпочитающая больше слушать, чем говорить. Ее невозможно представить в брючном костюме, тем более курящей. Голос едва слышный, ненавязчивый. Наталья Павловна — язычница, не скрывает этого и даже гордится. Ольга Павловна — православная христианка, о чем я узнал, только когда увидел ее перед аналоем в местной церкви. Наталья Павловна, как и положено директору, отстаивает интересы музея, пробивает фонды, защищает сотрудников, требует внимания и руководит. Ольгу Павловну в роли руководителя представить невозможно, тем более невообразимо, чтобы она требовала или с кем-то выясняла отношения. Вероятно, Ольге Павловне непросто от того, что ею руководит сестра, но она принимает эту роль и старается не подводить.
Я не расспрашивал об их личной жизни, знаю лишь, что их отец — известный на Чукотке деятель, и его имя носит главная улица в Анадыре. Это значит, что воспитание у сестер было не тундровое. Знаю также, что у Натальи Павловны две дочери. Одна учится в местном педагогическом училище, а другая — в Москве. Больше мне ничего не известно. Зато известно главное: эти чукотские женщины — язычница и православная христианка — призваны собирать и охранять память своего народа, быть может, в решающий для него час. Промысел избрал их, чтобы они организовали музей, словно это Ноев ковчег, готовый отплыть с бесценным грузом к араратским высотам.
Именно надвинувшаяся катастрофа сделала краеведческий музей столь всеобъемлющим и всеохватывающим, что он вышел за рамки краеведения, а его работники стали настоящими подвижниками истории и искусства Чукотки.
Почему? Потому что мы дорожим лишь тем, чего недостает, и по-настоящему ценим только то, что теряем. Нам будто невдомек, что вверенное наследство надо хотя бы не преуменьшить. Мы же бездумно прожигаем его. Лишь когда замаячит опасность невозвратной утраты и прозвучит последний трубный глас, мы неуклюже спохватываемся и мечемся в поисках спасительных решений.
Россия — бедная страна. Бедная, потому что дети наши неухоженные и
старики нищие: чем еще определяется благосостояние нации? Что мне до недр, богатых нефтью, золотом, газом или платиной? Наш Крайний Север и Чукот-
ка сказочно богаты, а народы Севера едва ли не беднее всех. Вымирающим
чукчам, эвенам, эскимосам, юкагирам не до музеев. И как важно, как спра-
ведливо, что именно в это время находятся люди, понимающие, что самое важное сейчас — сохранить память в надежде, что придут лучшие времена, и когда неравнодушный потомок спросит: «Что после себя оставили?» — ему будет что ответить. В этом смысле скромная, незаметная работа сотрудников окружного краеведческого музея и восьми его филиалов — ключевая в сохранении культуры и самой жизни Крайнего Севера. Это раньше других понял могучий билибинский Дед — Глазырин, это понимают две миниатюрные чукчанки, Наталья и Ольга, и их сотрудники. Надеюсь, это понимают и чукотские начальники.
«В какой области вы видели столько краеведческих музеев?» — с гордостью спрашивает Наталья Павловна, словно я способен оценить. Я редко бываю в музеях, тем более в краеведческих, и в анадырский зашел лишь потому, что он оказался на пути. Вот так: зашел обогреться, а открыл для себя целый мир!
В музее представлена, кажется, вся жизнь Анадыря и Чукотки: история и современность, искусство и быт, литература и наука, география и природоведение. Каждый метр использован для просветительства. Даже в коридорах развешаны картины местных художников и расставлены поделки самодеятельных талантов. В музее можно узнать, когда произошло то или иное событие, какие животные и птицы обитают сейчас или обитали когда-то. Стараниями работников здесь представлена почти вся литература о Чукотке, а книги, сопровождаемые подробными сведениями об авторах, выставлены на специальном стенде. В отдельном зале размещены предметы быта коренных народов: яранга, вельбот, байдара, охотничьи и рыболовные принадлежности, праздничная и повседневная одежда, представлены вещи, которыми и поныне пользуются в тундре, но есть и орудия первобытного человека.
В музее хранится и то, что не выставлено напоказ, но представляет ценность. Например, книжный фонд, который собирают работники музея. Мне показали знаменитую книгу Степана Крашенинникова о Камчатке, изданную в 1786 году. Точно такую же, того же года издания, перечитывал Пушкин. Хранятся здесь «Путешествие Биллингса», и беспримерный труд В. Г. Тана-Богораза «Чукчи», и редкая книга П. И. Полевого «Анадырский край», изданная в
1915 году. В запасниках на отдельном стеллаже — библиотека Т. З. Семушкина. Юрий Рытхэу подарил свои рукописи, и теперь в музее создан отдельный фонд самого титулованного чукотского писателя. В книжном фонде хранится переписка писателей, их неопубликованные произведения, материалы к биографиям, много фотографий и документов. Все аккуратно собрано, рассортировано в соответствии с музейными правилами и оберегается, ожидая исследователей, ученых, писателей, публицистов, просто интересующихся историей и культурой Чукотки.
Кто знает о писателе П. Я. Кравченко? Я впервые услышал. Но Павел Яковлевич жил и трудился в Анадыре в сороковые годы, во времена ГУЛага. Он много лет кропотливо фиксировал то, о чем и думать было страшно. Потом подарил музею два чемодана рукописей. Наталья Павловна ездила за ними в Магадан, и теперь рукописи бережно хранятся. Значит, труд писателя не пропадет и рано или поздно дойдет до читателя, и мы узнаем о жизни на Чукотке в то страшное время. Есть в музее и богатейший фотодокументальный фонд, и подписка газеты «Советская Чукотка» за 1933 год. Еще один экземпляр хранился в Ленинке, но там подписку не уберегли. Есть фонд истории Чукотки, с которым работают в основном специалисты. В нем — материалы о здравоохранении, географии, этнографии, по сельскому хозяйству и культуре. Все есть: фольклор, книги на языках народов Чукотки, археология, первые буквари — словом, анадырский музей действительно ковчег.
Но особая гордость музея — косторезное искусство. Скульптура и графика.
Дорогой Б. З.! Я открыл для себя это искусство только здесь, на Чукотке._______________________
Страх и голод были главными движителями существования первобытного человека. Смысл жизни заключался в том, чтобы укрыться от одного и избежать другого. Пребывая в стаде, первобытный человек почти не оставался в одиночестве. Но если такое все же случалось, он вглядывался в небо, искал горизонт и гадал о том, что находится за ним. В эти минуты он не мог не думать и о том, что происходит внутри него самого и отчего постоянный страх. Оставаясь один на один со стихией, человек создавал кумира по своему образу и подобию и, падая ниц перед собственным творением, просил кумира быть милостивым. Всматриваясь в этих божков, мы можем судить о тех, кто их сотворил. Мы восхищаемся наскальными фресками и каменными фигурками, исполинскими истуканами Пасхи и гигантскими рисунками в пустыне Наска, пирамидами в Гизе и в Теотихуакане близ Мехико, но все же понимаем, что они, при всей красоте и величии, лишь бледная тень того, что создано Творцом — природы и самого человека.
Изгнанный из Эдема, человек рассеялся. Избегая смертоносной стихии, он осваивал пространства, дрался с такими, как сам, побеждая врагов, обретал силу, уверенность, власть и… забывал о страхе. Забывал о том, что всякая его удача — Промысел Божий. Утверждая границы владений, считая их священными и неприкосновенными, покоряя других, постигая науки и развиваясь, накапливая и обогащаясь, человек уже не помнил, что его удел — бояться Бога. И только в отдаленных уголках оцивилизованной Земли, там, где неуютно богатому и грустно мудрому, человек по милости Божией еще сохранил первозданность и первородность и не утратил того животного страха перед Богом, который, быть может, гораздо угоднее Господу, чем показное и чопорное благоговение по праздникам.
Вся жизнь на Севере зависела от природы. Если стихия благосклонна — удавались рыбная ловля, охота, приумножалось стадо, а значит, в порядке был очаг и не голодали дети. От того и настроение было хорошее, и духовное состояние возвышенное. Тогда человек не просил своего бога о большем, но думал, чем ему воздать. И, когда свирепствовала пурга и стадо хоронилось в снегах, а море было сковано льдом и охота становилась невозможной, когда нельзя было ничего, только смиренно сидеть в яранге, человек брал инструмент и творил. Стремился ли он запечатлеть быт, отразить радости и горести, оставить воспоминания о тех или иных событиях, о победах или поражениях, о любимой женщине, наконец о самом себе? Едва ли подобная сентиментальность была присуща древним. Они посвящали себя только своему богу.
В 1260 году был освящен Шартрский собор. И до сих пор это строение, наравне с другими готическими соборами, справедливо считается вершиной творческого гения. Сколько же веков или даже тысячелетий прошло, прежде чем наскальная живопись палеолита поднялась до готических соборов? Сколько времени ушло на то, чтобы горловые звуки шамана под удары бубна преобразились в симфонию? Но представьте: то и другое находится в неразрывной связи и живет рядом с нами. Живет сейчас! И мы, если захотим, можем возвращаться к истокам высокого искусства, восхищаться им, а наиболее чувствительные учатся видеть мир таким, каким видели его наши далекие предки.
Незадолго до смерти Альфреда Шнитке спросили, к какому направлению относится его музыка, и композитор был обескуражен. Он ответил, что человеческий век (имея в виду человечество вообще) столь непродолжителен, а пространство, на котором человек обитает, столь мало, что мы не вправе разделять человечество ни во времени, ни в пространстве. Все искусство — от древности до наших дней — есть одно целое, и он, Шнитке, относит себя к искусству вообще. Древний Египет и Палестина, Греция и Рим, Месопотамия и Индия, средневековая Европа и Китай, цивилизация инков и древнерусская культура — все это рядом и неотделимо от нас, не говоря об эпохе Ренессанса или более поздних эпохах.
Действительно, кто ближе к началу мира: Ботичелли или Модильяни?
(Или — правильнее спросить: кто от него дальше?) Кто ближе к первым музыкальным опытам: великие симфонисты ХIХ века или тот же Шнитке, и где тогда находится Бах — позади, впереди, в центре?..
Пространства, на которых обитают чукчи и эскимосы, не имеют границ. Но их быт ограничен ярангой, а кочевая жизнь требует минимального имущества. Значит, размеры поделок и изделий должны быть не велики, а сами они — не тяжелы. Что же может служить холстом или исходным материалом? Стены пещеры? Но их не возьмешь с собой, не перенесешь за сотни километров. Может, камень? Камень тяжелый, серый и хрупкий. Дерево? Его в тундре нет. Остается кость и прежде всего — клык моржа. Его можно обрабатывать, словно твердое дерево, он невелик, к тому же — белый, и тень, оставляемая в микроскопической бороздке, хорошо видна в полутемной яранге. Наконец, моржового клыка — много, и изделие не станет разменной монетой, предметом вожделения и зависти, кражи и насилия, как это происходило там, где основным материалом для поделок было золото или драгоценные камни.
В краеведческом музее мне показали образцы косторезного искусства. Почти все они сделаны умельцами из Уэлена, где находится всемирно известная косторезная мастерская.
Уже здесь, на Чукотке, я видел много рисунков с изображением чукчей, эскимосов, эвенов… В основном они выполнены приезжими художниками. Можно спорить о достоинствах или недостатках, восхищаться некоторыми работами или оставаться равнодушным, очевидно одно: никто не смог передать пластику коренных жителей, не уловил их приземистость, обтекаемость, природную устойчивость, или, как Вы говорите,- остойчивость. Еще женщины изредка получаются: к ним художники более внимательны.
Европейский мастер всегда старался оторваться от земли, воспарить и окинуть свысока окружающий мир. Оседланные гигантские птицы, крылатые кони и змеи отражали вечное стремление ввысь. Северный человек, напротив, прижимался к земле, остерегаясь потерять почву. Дерзость и темперамент южного человека были ему никчемны. Вольности и свободе, столь желанной в остальном мире, люди Севера предпочитали жесткую дисциплину и строгую иерархию. Уйти из тундры, подобно тому как лермонтовский Мцыри покинул монастырь, едва ли могло прийти в голову: вокруг тундры была только тундра. «Чому я не сокiл? Чому не лiтаю?..» — пели мы, мечтательно глядя на небо. «Я не завидую орлам, парящим в небе голубом…» — поется в одной из чукотских песен…
Южные танцы легки и воздушны, танцоры тянутся ввысь, становятся на цыпочки, часто подпрыгивают. Северный танец иной. Танцующий никогда не отрывается от земли. Напротив, под монотонные звуки ярара он жесткими, даже грубыми движениями словно вкапывается, вбивается в землю. Его колени полусогнуты, руки распростерты, а кисти в такт притопу с силой сжимаются в кулаки. На случай непогоды, когда пространство ограничено ярангой, у эскимосов есть «сидячие» танцы, когда танцуют лишь верхней частью тела.
Я до сих пор не интересовался ни бытом северных народов, ни их искусством и лишь однажды видел скульптурную композицию из кости. В Эрмитаже. Ее сработали косторезы из Архангельска и подарили Екатерине II. Эта композиция оставила меня равнодушным. Фигурки охотников, оленей, собак статичны. Они будто вкопанные. А вот фигурки из анадырского музея — все в движении, в динамике. Глядя на них, можно представить, что было мгновение назад, и проследить за тем, что еще только будет.
Произведенная чукчами и эскимосами миниатюрная скульптура отражает неуловимую пластику северного человека, его движения, ритм и энергию. Глядя на маленькие, не больше десяти сантиметров, шедевры, можно понять темперамент народа, тысячелетия прожившего в тундре и не пропавшего. Некоторые фигурки поражают сходством с работами Пикассо. Если говорить о женской пластике — это «Женщины, бегущие по пляжу», и «Флейта Пана», если иметь в виду пластику мужскую.
Осторожно, не касаясь пальцами, я брал в ладони фигурки, подносил их к свету и рассматривал…13 декабря. Анадырь
Привет, Веро!
Я перелетел в Анадырь — главный город на Чукотке. Здесь уже нет полярной ночи. Дом, в котором я живу, находится на краю города. Из окна видна какая-то деревня, а за нею — залив и бесконечность, из-за которой ненадолго появляется солнце. По сравнению с Билибино жизнь здесь более ритмична и многолюдна. Поначалу немного мело, но вот уже третий день стоит отличная погода. Говорят, весь декабрь такой, чего здесь не помнят. Все ждут пургу. Я не против. Посмотрю, что это такое.
Пытаюсь встретиться с окружным акушером. Уже был у нее в больнице и договорился о времени, когда можно спокойно побеседовать. Главный акушер в курсе всех деторождений. Информация стекается к ней со всех районов Чукотки. Можно никуда не ездить и ждать Нового года…
Сегодня вышел к окраине города и увидел небольшую церковь. Она находится на том месте, откуда впоследствии вырос Анадырь. В церкви крестили детей, поэтому я в ней не задержался и по тропинке, минуя склады и базы, прошел дальше, чтобы сфотографировать панораму Анадыря. В конце концов я вышел на дорогу, которая так увлекла, что вскоре я оказался в деревне Тавайваам, той самой, которую видно из моего окна.
Деревня показалась жалкой и убогой. Ветхие одноэтажные дома, которые правильнее называть хижинами, соседствуют с двухэтажными, также довольно обшарпанными. Они к тому же покрыты изморозью, от чего кажутся холодными, неприветливыми и безжизненными. Тем не менее в этих домах живут. Вокруг домов расположились деревянные сарайчики разных форм и размеров, тоже малопривлекательные. Видел я здесь и несколько новых коттеджей. Картину дополняет стоящий посреди поселка недостроенный трехэтажный дом. Судя по всему, таким он остается много лет и уже едва ли достроится. Пока я шел, не встретился ни один прохожий, не проехала ни одна машина.
Тавайваам — речка, по которой в Ново-Мариинск ездили чукчи с товаром для обосновавшихся здесь казаков. Отсюда и название — «Река, служащая для поездок». Сами казаки, основавшие Ново-Мариинск, назвали реку — Казачкой. Протекает Казачка между Анадырем и поселком, который в отличие от реки название сохранил. Сразу за Тавайваамом начинается безбрежная водная (сейчас ледяная) пустыня Анадырского залива. В Тавайвааме живут в основном чукчи. Жизнь их так или иначе связана с Анадырем, куда они ходят на работу, если таковая есть, а их дети — в школу.
В деревянном двухэтажном здании, на котором обозначено «Администрация», расположен еще Дом культуры с библиотекой. В одной из комнат я застал нескольких девушек за печальным занятием: они сплетали траурный венок. Чтобы работа не казалась скучной, девушки смотрели телесериал. Встретили они меня тепло, усадили за стол и угостили чаем. Когда разговорились, я спросил о возможности рождения ребенка в тундре. Чукчанка Надя — кажется, она директор этого Дома культуры — сразу предложила встретиться с одной из жительниц, которая могла бы ответить на мой вопрос. Надя ушла за нею и спустя некоторое время возвратилась с Валентиной Ивановной и ее девятилетней дочерью Марийкой.
Валентина Ивановна — чистокровная чукчанка, родилась и выросла в Тавайвааме. Ее родители всю жизнь проработали в тундре. Отец — потомственный оленевод, мать — чумработница. Сама Валентина Ивановна уже на пенсии, хотя ей только пятьдесят. Раньше работала в спорткомитете. Занималась ездовыми собаками и организовывала соревнования, довольно популярные в этих краях. У Валентины Ивановны шестеро детей, которых она делит на партии. «Старшая партия» состоит из дочери — ей двадцать восемь лет, и двух сыновей, которым по двадцать три года. У «старшей партии» свои семьи, и там Валентина Ивановна уже давно бабушка. Но, будучи бабушкой, она не переставала становиться матерью. «Младшая партия» состоит из десятилетнего сына и двух дочерей, которым соответственно девять и семь лет. Таким образом одна из дочерей Валентины Ивановны младше ее же внука. Никого из шестерых она в тундре не рожала. Зато родилась там сама, и мама рассказывала ей обстоятельства этих родов.
Я спросил: может ли сейчас в тундре родиться ребенок и остаться неучтенным? Валентина Ивановна считает это маловероятным. Теперь даже в отдаленных бригадах имеются рации, по которым сообщают о разных происшествиях, в том числе и о предстоящих родах. Вместе с тем она рассказала, что ее приятельница из Билибинского района несколько лет назад родила в тундре.
Муж Валентины Ивановны умер десять лет назад, и с тех пор она одна воспитывает троих детей. Впрочем, они дети только с виду. На деле — самостоятельные личности, которые не только помогают матери, но и являются полноценными добытчиками пищи. Пенсия у Валентины Ивановны 750 рублей. Это при чукотских ценах! Проживают вчетвером в однокомнатной квартире. Так теплее и, главное, дешевле. Зато есть электрическая печь, которая греет воду.
По выходным Валентина Ивановна с сыном и Марийкой ходят на рыбалку. Не ради удовольствия. (Тут ради удовольствия ничего не делается.) Ловят корюшку, небольшую рыбку, сантиметров десять — пятнадцать. Чтобы был толк, наловить надо много, что не всегда удается. Рыбку жарят, вялят, солят, коп-
тят — словом, она для них, что для нас картошка. Уху варят редко: на нее этой корюшки надо уж очень много. Покупают еще только хлеб и немного картошки: «Надо же детей чем-то баловать!» Сама Валентина Ивановна картошку старается не есть. Иногда едят оленье мясо, но сейчас с ним трудности. Вот и весь рацион этой тавайваамской семьи. А есть и такие, которые обходятся только рыбой. Некоторые выпекают хлеб сами. Получается дешевле, чем покупать. В семье Валентины Ивановны еду готовят в основном дети и чаще всего Марийка, которая на все руки мастер. В девятилетнем возрасте она ведет почти все домашнее хозяйство.
Эта крепенькая, с серьезным видом девочка меня поразила. По всему видно, что она играет важную роль в семье, и потому мать с нею на равных. Валентина Ивановна много курила. Конечно, самые дешевые папиросы. Марийка решила бороться с маминым курением и способ нашла безупречный. Она не обвиняла мать, не апеллировала к здоровью, а взяла карандаш и подсчитала, во что обходятся папиросы. Затем положила расчеты перед матерью и сказала: «Бросай!» На листке было подсчитано, сколько хлеба, муки и картошки можно было бы купить на деньги, улетевшие в табачный дым.
Марийка шьет вполне серьезные вещи, и, случается, они с мамой их продают. Она показала рукавицы из заячьего меха, и было трудно поверить, что девятилетний ребенок на такое способен. А ведь она не только шьет, но и выделывает шкуры и, кроме этого, умеет вышивать бисером. Этому Марийку учат в Национальном колледже — специальной школе, где есть художественное и фольклорное отделения. Но главным ее учителем была бабушка.
Мне хотелось поговорить с Марийкой, и я даже попросил Валентину Ивановну оставить нас, полагая, что девочка стесняется. Однако, оставшись со мной наедине, Марийка не произнесла ни слова! Валентина Ивановна просила дочь, чтобы та рассказала известные только ей истории, но Марийка была непреклонна. Она молчала и в лучшем случае улыбалась, плотно сжав рот. Я корил ее, даже ругал, но все это не давало результата.
Жаль, потому что Марийка знает о Тавайвааме многое. Недавно умерла ее бабушка, у которой с внучкой были самые доверительные отношения. Незадолго до смерти бабушка передала Марийке свои бумаги: газетные вырезки, тетради с записями, документы, которые бережно хранила. В этих бумагах, кроме прочего, записана история села. Теперь Марийка — обладательница ценного наследия, дорожит им и не хочет делиться с заезжим незнакомцем. Наказ бабушки был строг, и Марийка выполняет его неукоснительно. Может, когда-нибудь она предоставит эти материалы человеку более достойному и заинтересованному, а может, сама расскажет историю своего бедного селения. Бедного — другого слова не подобрать.
Когда мы с Валентиной Ивановной и Марийкой вышли из Дома культуры, нам повстречались несколько странных (и страшных!) существ. Это старушки-чукчанки. Беззубые, едва передвигающиеся, одна на костылях, а одежда такая, что это скорее лохмотья. Я было приготовился их фотографировать, но это показалось столь кощунственным, что я не решился. В руках у одной старушки была выцветшая тряпка, похожая на бывшее полотенце. В тряпку было завернуто полбуханки хлеба. Опираясь на костыль, старушка делала два шага, останавливалась для передышки, ступала еще, вновь останавливалась и так продвигалась к двухэтажному дому. Чтобы войти в него, ей предстояло преодолеть несколько ступенек, и я не представляю, как она могла бы это сделать. Валентина Ивановна с нею поздоровалась, они поговорили по-чукотски, а я прятал глаза, чтобы не встретиться со старушкой взглядом. А она-то как раз смотрела на меня и ждала, чтобы я посмотрел на нее. Только потом я понял, что меня сковал стыд. Я не представлял, что стыд может вызвать бегство от сопричастности к беде, отстоящей от тебя в полуметре… Не я, а Валентина Ивановна проводила пожилую чукчанку до подъезда и помогла ей взойти по ступеням. Оказалось, старушка шла из своей одинокой лачуги в соседний дом поделиться хлебом с человеком еще более немощным и нуждающимся…
У сельского магазина мы встретили пьяную чукчанку, с виду молодую. Еще только полдень, но по всему видно, что в таком состоянии она с утра. Ее старое, грязное драповое пальтишко было накинуто на то, что с натяжкой можно назвать нижним бельем. Женщина была не просто неряшлива. Она была расхристанной и разболтанной, без головного убора, хотя мороз был под тридцать.
В любой момент она могла упасть, и едва ли у нее хватило бы сил подняться. Ей никто бы не помог, потому что вокруг никого не было, а редкие прохожие, вроде несчастных старушек, не обратили бы на нее внимания.
Говорят, северным народам нельзя пить. Их организм не сопротивляется воздействию алкоголя. Вроде бы в нем нет ферментов, растворяющих алкоголь. А вот русский организм, наоборот, устроен из одних только этих ферментов! Как, впрочем, и французский. На самом деле, чукчи, эскимосы, эвены и другие северные народы, организм которых веками приспосабливался к условиям, в которых никто другой жить не может, устроены так, что вмешательство в их жизнь — будь то жилье, одежда или питание — немедленно вызовет отрицательную реакцию. Организм отторгает все, что несовместимо с их образом жизни, и небрежение этим гибельно. Вот почему мудрые люди столь категорично выступают против всякого постороннего вмешательства в жизнь и быт своего народа. И прежде всего накладывают табу на алкоголь.
Я спросил Валентину Ивановну, что она думает о нас, русских.
Она ответила, что русские сейчас ничем не помогают. Если надо что-то построить, например, дом, надо идти за разрешением, затем выкупать землю. Валентина Ивановна спрашивает: «Почему мы, родившиеся и прожившие здесь тысячи лет, должны выкупать свою же землю? Выкупать у тех, кто сюда пришел, похозяйничал и теперь сматывается?» Она считает, что должны платить им: за право пользоваться их землей и недрами. «Были газеты на чукотском языке. Сейчас их нет. Был Центр народного творчества. Сейчас его нет. Хорошо, остается еще Национальный колледж. Наше село считается национальным, но что вы здесь видели национального? Одна разруха. Были небольшие домики, аккуратно стоящие один против другого, а теперь — разгром! Теплотрассы открыты, из них бьют фонтаны. Трехэтажку строили-строили, разворотили полсела и бросили. Людей видели, какие они у нас? Старушек видели?..»
Валентина Ивановна говорила без злобы, но и без надежды на то, что это когда-нибудь изменится.
Мы расстались. Выйдя на дорогу, я пошел в Анадырь, а мои новые знакомые остались в Тавайвааме, поселке-спутнике чукотской столицы. И, пока я шел,- вспоминал о необычном экспонате из местного музея. Вам, французам, этого не понять, но я попытаюсь объяснить…
В краеведческом музее, в котором я уже несколько дней пропадаю, любуясь косторезным искусством, есть дверь, обитая черным дерматином: нечто вроде заменителя кожи. На двери надпись: «СЕРВИЗ, подаренный Губернатором ЧАО НАЗАРОВЫМ А. В. к юбилею Москвы».
Плотно закрытая дверь с подобной надписью может привлечь даже самого равнодушного из посетителей, не говоря обо мне, с детства предпочитающего закрытые двери открытым. Я попросил показать подарок. Как житель Москвы я сгорал от любопытства: что за сервиз подарили нам к юбилею? Не из моржового ли… клыка?
Оказалось, нет. Сервиз на двенадцать персон изготовлен из высококачественного фарфора на подмосковной фабрике, чьи изделия в особом почете среди ценителей. В одной из искуснейших супниц, окаймленной золоченым исконно русским орнаментом, покоится грамота, свидетельствующая о том, что сей сервиз действительно подарен Первопрестольной «от лица Народа Чукотки с пожеланием процветания и благополучия». На стене комнаты с плотно занавешенными окнами висит красочный, под стать сервизу, плакат-календарь с изображением торжественной передачи подарка мэру столицы.
Ей-богу, сервиз столь роскошный, что и налитая в тарелку баланда сошла бы за наваристый борщ.
Осмотрев сервиз, я уже было представил себя в полутемной горнице в числе двенадцати избранных, разделяющих со мной трапезу, и одного приземистого, подающего мне кусочек хлеба… как меня вдруг заинтересовал вопрос: почему подарок москвичам находится в Анадыре?
Конечно, дареному коню в зубы не смотрят. Так, быть может, мэр Москвы, приняв сервиз, затем от него вежливо отказался, догадываясь о богатых недрах Чукотки? Но нет. Подарок действительно находится в Москве, а здесь, в краеведческом музее, лишь уменьшенная копия настоящего сервиза. Тот — на двадцать четыре персоны!
Пока я осматривал сервиз, а поглядеть на «подарок» приходят целыми группами, девушка-смотрительница постоянно поправляла оконную занавеску, чтобы из дома напротив не заметили блеск золоченых тарелочек…
Только не надо спешить с выводами и, как у нас говорят, с «однозначными оценками». Во Франции общественность бы возмутилась, подняла шум, и от бедного губернатора уже ничего бы не осталось. Он бы сидел в Консьержери, а сервиз пошел бы с молотка. Но это Россия. Здесь все иначе. И я не стану никого обвинять в растрате народных средств. Кто знает, может, благодаря этому сервизу Чукотка не погибла? Может, в обмен на подарок сюда доставили пару-тройку танкеров с нефтепродуктами? А может, Москва, умилившаяся подарком, приняла к себе на попечение несколько тысяч чукотских детей? Или
засыпала полуостров дешевой мукой, по 13 рублей за килограмм? Быть может, сервиз этот уже сто раз окупился. Может, оттого губернатор и подарил его музею, не стесняясь и не стыдясь, что сервиз сыграл существенную роль в преобразовании Чукотки и из захолустья она в одночасье станет развитой территорией и, когда придет время, мы все о том узнаем? А узнав, воспоем славу чукотскому губернатору и устыдимся мелочных и недостойных упреков.
В любом случае когда я буду писать книгу о Чукотке, историю с сервизом упоминать не стану. Это я тебе, француженке, раскрываю некоторые наши нюансы, которые в иные времена назывались «социалистической предприимчивостью», а еще до того… не помню как. Но то, что так было всегда,- точно. И еще долго будет, как бы мы того ни хотели.14 декабря. Анадырь
Дорогой Валентин Яковлевич!
Я не ответил на Ваше письмо, потому что вылетел на Чукотку неделей раньше. Только сейчас понимаю, сколь это удачно. Мне казалось, десяти дней будет достаточно, чтобы собрать материал. Но для Чукотки десять дней — ничто. Неделя ушла только на то, чтобы прийти в себя.
Интересного не просто много. Интересно все. Сначала я был в Билибино и теперь знаю, что такое полярная ночь. Едва ли у меня хватит способностей передать ее в письме, предположу лишь, что человеку, прожившему на Псковщине, вряд ли когда-нибудь привидятся пейзажи, какие можно наблюдать на Чукотке. Также родившийся и проживший в тундре, на необъятных просторах, посреди сопок, едва ли представит мир вокруг Савкиной горки, с гогочущими гусями, мычащими коровами и каркающими воронами. Кажется, вся природа разместилась между этими двумя полюсами.
В Анадыре нет такого дикого холода, как в Билибино. Зато дуют ветры. Вечерами бесконечно пью чай и переношу на бумагу впечатления, а днем скрываюсь в краеведческом музее. В одном из его залов открыта экспозиция чукотской литературы. Создан также Рукописный фонд, в котором собирается все, связанное с писателями и поэтами Чукотки, и с теми, кто когда-либо о Чукотке писал. А кто только об этом континенте не писал? Врачи, геологи, летчики, учителя, моряки… Одни между делом вели дневники, другие черкали заметки, третьи описывали быт. Не для истории. Для себя. Ведь приехавший с материка попадал в совершенно новый мир, где была другая природа, другие отношения, все другое. Руки невольно тянулись к перу. Стараниями работников музея, и в первую очередь Ольги Павловны, заведующей литературной частью, все эти записи и документы сохраняются.
Что до самого творчества, то, по словам Ольги Павловны, которая много лет следит за чукотской литературой и за литературой о Чукотке, положение здесь неопределенное. Хотя и конкурсы проводятся, и мероприятия разные и присуждаются премии имени Юрия Рытхэу (десять тысяч рублей победителю), прорыва пока нет. Все содержание чукотской литературы — в каком-то мечтательном взгляде в невозвратное. Редко кто рискует размышлять о будущем. Нет исканий, не задаются писатели сложными вопросами, а значит, и ответов на них не ищут. Не задумываются чукотские литераторы и о том, что происходит сейчас. Тот же Рытхэу никак не отступит от стереотипов. Он даже не чукотский, а скорее русский, точнее — советский, писатель. Нет в чукотской литературе и настоящего героя, который мог бы стать национальным символом, через которого Россия и остальной мир поближе узнали бы Чукотку, поняли заботы и беды живущих здесь людей. Никто не поведал, какие духовные изменения произошли на Крайнем Севере и какие внутренние противоречия испытывают коренные жители после распада СССР. Хотя бы одним предложением, одной фразой кто-нибудь разродился…
Ольга Павловна считает, что писатель, если только он хочет быть услышанным и понятым, должен разговаривать доверительным, негромким и спокойным тоном. Северяне во многом разуверились. Их все время обманывали: обещали, призывали, укрупняли, разукрупняли… Теперь люди уже ничего не ждут. Они смирились с тем, что их все равно обманут. Чукчи и эскимосы горделивы. У них нет комплекса неполноценности. А внутренняя гордость у них — от сознания того, что только они могут жить там, где больше не сможет жить никто. И работу свою могут выполнять только они. Им, конечно, обидно, что в ходу анекдоты про чукчу, недоразвитого и слабоумного. Но относятся они к этим анекдотам с юмором и сами не прочь их рассказать.
Откуда пошли эти анекдоты? Скорее всего от самих чукчей. В одной из статей некто Борис Шишлов написал, что «основоположником» анекдотов про чукчу следует считать Юрия Рытхэу. Дескать, в его произведениях чукча выведен однобоко, только с внешней стороны, запечатлен лишь в рудиментарных, единовременных действиях: просыпается, умывается, чистит зубы, ест, влюбляется, слушает музыку, ходит в театр… То есть совершает то же, что и остальные. Писатель словно доказывает: чукча — тоже человек. Рытхэу добросовестно пишет о чукчах, но так, как его учили и как должен писать о малых народах советский писатель. А нужно нечто иное. Почему-то американский индеец выведен в герои. Он сильный, ловкий, отважный, метко стреляет — словом, мужчина во всех смыслах. Чукчи или эскимосы — тоже ловкие стрелки и искусные охотники. Они не менее отважны, а сфера их жизнедеятельности шире и романтичнее: здесь есть море, Ледовитый океан.
Валентин Яковлевич, вероятно, я вторгаюсь во что-то мне неведомое, но я лишь передаю слова чукотского литературоведа, собирателя и охранителя духовных ценностей, а кроме того — чуткой и внимательной женщины, чукчанки, прекрасно говорящей на родном языке и у которой не грех поучиться русскому. Я и сам размышлял, откуда пошли анекдоты про Василия Ивановича и Петьку, пока в очередной раз не посмотрел «Чапаева».
…Когда говорят о национальной литературе, имеют в виду и язык, и духовную первородность, и неотрывность от земли, со всей ее историей, с бедами, несчастьями и радостями, которые на этой земле произошли. И донести до остального мира все это можно лишь тем языком и с той душевностью те, которые родились, выстояли, а затем, любя и страдая, просуществовали на этом куске земли, унаследовали ее память, впитали ее соки и ароматы, усвоили все цвета и оттенки, уловили каждый звук и даже шорох и воплотили затем в творении богобо-язненного, но отчаянного человека. Но если то же самое, твое, исконное, родное, стараться донести с помощью чужого языка, иной формы и другого миропонимания, получится лишь анекдот, и хорошо, если смешной. Если бы меня перенесли в ярангу и доверили настрогать обледенелого чира, то есть совершить нечто простое, вроде нарезки хлеба или очистки картофеля, то действия мои вызвали бы бурю смеха у местного населения. А представьте наше с Вами участие в охоте на нерпу или лахтака! Поверьте, не будет нелепее картины, если перенести на заснеженные тундровые просторы пушкиногорских гусей с коровами и огласить величественное безмолвие чукотских далей хрипловатым гоготом и унылым мычанием. Да если к этому добавить лягушачье кваканье, едва слышную гармонь из соседнего селения и чью-то брань… Обхохочешься.
Крайний Север и Чукотка полны преданий, легенд, сказок и сказаний, которые формируют и уже сформировали своеобразный пласт, из которого произойдет национальная литература. В этом смысле чукотская земля напоминает Россию предпушкинского века. И если только найдется избранный, способный услышать, увидеть, прочувствовать и все это ясно передать, появится художник, который скажет и напишет о Чукотке так, как сказал бы и написал каждый ее житель, если бы умел это делать. Мне кажется, что это будет женщина…
Ольга Павловна считает, что так и произойдет. Она верит в молодых писателей и поэтов, знающих язык, могущих на нем изъясняться и писать. Верит и в то, что новые таланты будут поддержаны властями и бизнесменами, что они смогут издавать свои произведения, и из тоненьких «Записок Чукотского литературного музея» вырастет толстый литературный журнал или альманах, вокруг которого объединятся писатели и поэты — чукчи, эскимосы, эвены, коряки, юкагиры, все национальности Чукотки, включая русских.
Что касается книг, написанных о Чукотке писателями материковыми, если так можно выразиться, то здесь я доверюсь мнению Олега Куваева. Он высказывается в письме к другу, тоже писателю:«…В литературе есть три Севера. Север ранней эпохи в дневниках полярных путешественников ХVIII-ХIХ веков. Страшный, мрачный, ужасный и так далее. Север Джека Лондона — где борьба человека и природы идет на равных. И есть книга Бориса Горбатова «Обыкновенная Арктика». Я убежден, что в советской художественной литературе об Арктике равных этой книге не было и нет…
…Я внимательно слежу за тем, что печатается на «полярную тему» в журналах. Все это, в том числе и мое, перепев трех мотивов — Джека Лондона, Бориса Горбатова и неких веяний журнала «Юность» конца шестидесятых. Жестоко, но это правда. Нет индивидуальности, нет прозаика, который бы открыл новую грань в новые времена системы Арктика — человек…»Написано в 1970 году, а умер Олег Куваев в 1975-м.
А вот как мыслил когда-то Чаадаев: «Я предпочитаю бичевать свою родину, предпочитаю огорчать ее, предпочитаю унижать ее, только бы ее не обманывать».
Оставим конъюнктурщиков, негодяев, писак, просто бесталанных, коих во времена Петра Яковлевича было не меньше (иначе бы он не породил такой пафос). Забудем о всем постыдном, что дала советская литература. Речь о другом: как относиться к тем, кто искренне желал донести о своей родине правду, но «обманывался»? Как быть с теми, кто «добросовестно заблуждался»?
Крайний Север — составная часть всемирного мифа о совершенном обществе и гармоничном человеке. Не о коммунизме речь, о гораздо большем — о мечте. На Севере этот миф рухнул позже, потому что Север — дальше. Север не такой, как остальной мир, и всякий, оказавшись здесь, сам оказывался «не таким». В обществе идеологизированном, где власть зиждется на насилии и лжи, Север — одна из немногих правд и одно из немногих мест, где человек не испытывал в такой степени унижения от раздвоения личности. Можно сказать, что Север был прибежищем Правды. Мучительные вопросы: «Как жить не по лжи?» или: «Как во лжи жить?» — не ставились здесь столь апокалиптически. Тяжелые условия, их сейчас называют экстремальными, не позволяли доминировать «героям» с низкими моральными качествами. Низкое здесь гасится, как гибнет зловредный вирус на устойчивом морозе.
Северяне лучше знают, когда именно романтизм уступил место прагматизму. Вероятно, то и другое существовало всегда, только в разных пропорциях. Но прагматизм стал доминировать в одночасье, и не только на Севере. Поколение студентов пятидесятых и шестидесятых — счастливейшее из поколений уходящего века: им грезилась лучшая жизнь, они верили в мифы и, главное, воплощение этих мифов ставили в прямую зависимость от своей деятельности. (Счастливейшее, потому что за это их не убивали и от них не требовалось никого убивать.) Они и до сих пор находятся во власти мифов и оттого проигрывают повсюду, где в цене прагматизм и расчет. Новые поколения принимают эту добродетель за социальное уродство и в лучшем случае посмеиваются.«Мещанский конформизм, который проникает в нашу жизнь,- страшная сила. Я знаю многих людей с великолепными и любимыми специальностями, которые работают клерками в каких-то конторах, лишь бы не уезжать из Москвы… Это можно было бы понять, если бы они любили именно этот город. Они его не любят, но престижно жить в центре.
Вторая болезнь все того же мещанского конформизма — болезнь накопительства и приобретательства. Сейчас она со скоростью эпидемии распространяется на Севере. Она при жизни делает человека глухим, слепым и мертвым ко всему, кроме мечты о собственных «Жигулях» и какой-то даче. Вот будет «это», и все будет хорошо. А это ложь. Хорошо уже не будет, так как человек отравлен».Эти строки принадлежат все тому же Олегу Куваеву.
Что бы сказал сейчас, спустя четверть века, этот наблюдательный художник, почитаемый на Чукотском полуострове и в Магадане? Какими бы словами отозвался, глядя на то, как многие из его героев покинули воспетый им Север и живут в ухоженных квартирах, на роскошных дачах или в коттеджах, а ездят на чем угодно, только не на «Жигулях»? Что бы вывел пером, пройдясь по заброшенным поселкам и оставленным селениям? Что посоветовал бы певекчанам, марковцам или билибинцам, болеющим «накопительством»… на спасительный отпуск или на учебу детям? Неужели упрекнул бы за приобретательство навыков по выживанию там, где уже и жить невозможно, и правил бегства не существует? И как бы теперь назвал свой роман?
А теперь зададимся вопросом, имея в виду тех, кто будет после нас: какое им дело, обманывались мы или кто-то нас обманывал? Что им наши нравственные страдания и искания, разочарования и внутренние противоречия, если,
«обманываясь», мы своей неправдой обманули их? «Отсутствие разменной монеты не освобождает от ответственности за безбилетный проезд»,- так бы-
ло написано в каждом советском трамвае. Но приглядитесь: не то же ли написано и на небесах?
Надеюсь, Вы мои литературоведческие изыски никому не покажете.
P. S. Пересылаю Вам заклинание шамана. Вот образец настоящей литературы Чукотки!Заклинание для приручения диких оленей
(Из книги В. Г. Тана-Богораза «Чукчи»)«Это диво! Это диво! Я вытаскиваю твою сердечную жизнь [tetkejun] вместе с аортой. Я тащу их через твой задний проход и присваиваю их себе. (Человек, произносящий заклинание, поднимает с земли две щепки или два стебля, вынутые из оленьего следа, и вкладывает их в свою левую рукавицу. Вернувшись домой, он завертывает их в кусочек кожи и подвешивает над лампой во внутреннем пологе.) Это диво! Это диво! Я вытаскиваю твой желудок. Я тащу его через твой задний проход и кладу, как мешок, на твой нос. Это диво! Это диво! Я превращаю тебя в ручную важенку. Как же так! Иди и поищи мужа себе среди людей Утренней Зари. Это диво! Это диво! Ты принес сына небесной трещины. Это диво! Это диво! Ты принес сына верхушки Утренней Зари. Это диво! Это диво! Ты принес сына «отдельных облаков». Это диво! Это диво! Я поставил тебя на широкую скалу. Это диво! Это диво! Я поставил тебя в огромный овраг. Это диво! Это диво! Камнями, падающими с обеих сторон, я делаю глаза твои невидящими. Это диво! Это диво! Камнями, падающими с обеих сторон, я делаю твои уши неслышащими. Как? Я привязываю камни к кончикам твоих волос. Как? О, Зенит! Дай мне твой поражающий камень… (Человек, произносящий заклинание, делает вид, будто он что-то берет левой рукой.) Я положу его этому на темя, между рогами. Как?
Я поставил тебя на огромное озеро. Это диво! Это диво! Я ставлю тебя, слепого, на ледник, который трещит и раскалывается с оглушительным шумом. Как? О, Зенит! Дай мне твою раздвоенную палку, я положу ее на эту шею. Стадо будет на нее наступать с обеих сторон.
От Вселенной заговор ее я прошу. От Передней головы правого упряжного оленя прошу; смирного быка прошу, впереди идущего в обозе. С аортой дикого оленя я их связываю. От середины Зенита сердечную жизнь извлекаю, этим ударяю тебя. Потом зову: «Ка, ка, ка!» Убежать не может по окончании связывания. Песчаную реку дорогой делаю, западный ветер зову и восточный ветер, чтобы от всех жительств дым принесли. Костер перед дверью развожу, большой очаг делаю. Потом я говорю: «Главный гость ты! Войди! Потом поедим дома, самую лучшую еду есть станем. Ты жену возьми, главный зять, ты!» Назавтра кочует народ, действительно желание идти с обозом обнаруживает [дикий олень]. Немного погодя прирученного оленя убивают, весь заговор отдают обратно хозяевам. Правого оленя Передней голове возвращают. Потом делают колобки, все ветры кормят, в разные стороны бросают. Только».Сообщил Ajnnavant, оленный чукча
в Колымском округе
15 декабря. Анадырь
Валентин Яковлевич!
Вслед первому высылаю еще одно письмо.
Был в храме, где познакомился с молодым настоятелем — отцом Сергием. Храм неприметный, приземистый, видно, что перестроен. Находится в стороне от города, на вытянутом полуострове, с одной стороны которого река, с дру-
гой — лиман. Храм этот — самый восточный православный храм на всей Земле! Зная это, по-особенному смотришь на него, вглядываешься в иконостас, иначе звучит и проповедь. Место, на котором находится храм, называлось (и сейчас называется) Ново-Мариинск. Это самая старая часть Анадыря. Здесь до сих пор стоят несколько дореволюционных домов и склады какого-то американского предпринимателя. Казаки, основавшие острог, назвали его, как считает настоятель, в честь Марии Магдалины. А в топонимическом словаре утверждается, что острог назван «в честь царицы Марии». Я больше верю отцу Сергию, да и Мария из Магдалы мне ближе.
На месте, где сейчас церковь, до революции стояла часовенка. Она считалась самой далекой во всей России. Отец Сергий утверждает, что на этом месте благодать Божия. И действительно, когда в Анадыре метёт, на этой небольшой косе — тишина и покой. Чукчи — признанные мастера по нахождению лучших мест для проживания, и, возможно, казакам это место подсказали именно они. А может, чукчи здесь жили, а казаки их согнали.
Православная община Анадыря зарегистрирована в 1993 году. Священника сначала не было. Он приезжал из Магадана, где расположена епархия. Затем в храм был назначен настоятель — иеромонах Питирим. Его и сменил отец Сергий.
Он родился в 1963 году во Ржеве, Тверской области. Там же закончил среднюю школу и машиностроительный техникум. Затем отслужил на Балтийском флоте и вернулся во Ржев, где проработал год. Потом уехал на Чукотку, где работал семь лет в строительно-монтажной организации. О службе Богу не помышлял. Но вот в Анадыре восстановили церковь и он стал ее посещать. Участвовал в службе и помогал настоятелю Питириму. Богословского образования у отца Сергия нет, но есть практика службы в кафедральном соборе Магадана. Там он был рукоположен в диаконский сан и под руководством отца Питирима совершал службу в течение года. Затем был возведен в сан иерея и послан в Провидения настоятелем храма, где прослужил два года. Храм сгорел и до сих пор еще не восстановлен. Народ здесь небогатый, мягко говоря, на восстановление храма и на то, чтобы содержать священника с семьей (у отца Сергия к этому времени было трое детей), денег не было. Не было и помощи извне. Когда иеромонаха Питирима перевели в Магадан, отцу Сергию предложили перебраться в Анадырь и совершать богослужение в Новомариинском храме. Он подчинился и с тех пор живет и служит в Анадыре. Недавно у него родился четвертый ребенок — Василий.
…Лишь однажды я разговаривал со священнослужителем. Это было десять лет назад в Варшаве у костела св. Якова, рядом с могилой священника Ежи Попилушко, зверски убитого польскими гэбистами. В то время большего атеиста, чем я, не существовало, и разговор свелся к тому, что я доказывал, что Бога нет, а ксендз объяснял, что Бог есть и я нахожусь на пути к Нему, чем злил особенно. Я бы поверил в существование Бога тотчас, но для этого надо было, чтобы Сын его прошел на моих глазах «по морю, яко по суху» или хотя бы воскресил Лазаря. Тексты Священного Писания были мне недоступны, нагорная проповедь и притча о блудном сыне казались сентиментальными сказками, а главной ценностью в то время для меня был «Закон о кооперации в СССР». И вот, спустя десятилетие, на краю земли я встретился с православным священником, который к тому же моложе меня.
Отец Сергий довольно настороженно принял меня в небольшой комнатке, где он уединяется для работы. Это и есть бывшая Новомариинская часовенка. Письменный стол. Телефон. Книжный шкаф. Кровать. Шкаф для одежды. Иконы.
Разговор поначалу не клеился. Я больше говорил о мирском, в частности, о Пушкине, а отец Сергий о Божием. (Александр Сергеевич, видимо, не лучшая верительная грамота при знакомстве со священнослужителем.) В конце концов мы, кажется, стали понимать друг друга лучше. Я записал разговор и конспект этой беседы пересылаю Вам.
— Я много езжу, вижу, как трудно живется людям. Но здесь, на Чукотке… Такие цены и такая зарплата!
о. СЕРГИЙ. Я священник, для меня цены, финансы, экономика, политика…
— Понимаю. Это бренное, но людям живется трудно. Вероятно, вы это знаете. Нельзя же отрешиться и говорить, что не хлебом единым жив человек, когда этого хлеба нет… К вам приходят люди, жалуются, ищут утешения?
о. СЕРГИЙ. Приходят постоянно, и я слушаю их сетования. Скажу откровенно: я советую тем, кто здесь жить уже не может, в частности пенсионерам, при первой же возможности покинуть Север. Дело не в том, что я не патриот Чукотки. Церковь прежде всего печется о духовном здравии паствы, а здесь далеко не у каждого есть возможность совершать богослужение, таинство исповеди, духовно совершенствоваться. У нас один священник в Анадыре, второй — в Билибино. Люди годами живут без исповеди, без покаяния, не могут принять святое крещение! А ведь без этого есть угроза отойти к Богу без покаяния, без отпущения грехов, без причастия. Для христианина, для его души — это страшнее всех материальных трудностей.
— Что же вы советуете тем, кто не может покинуть Чукотку?
о. СЕРГИЙ. Им поддержка наша духовная и утешение. Оказать помощь материальную мы, увы, не можем, так как жертвуют нам немного. Ну а тем, кто пытается жить мирской жизнью, надо прилагать старание для материального благополучия. В том нет греха, если человек честно трудится, зарабатывает и безбедно живет. Не надо только забывать о душе. А служить одновременно Богу и золотому тельцу непросто.
— Но люди живут плохо оттого, что не выплачивают зарплату, а той, что получают, недостаточно, чтобы достойно жить. Врачи в Билибино — не знаю, верующие они или нет,- трудятся на совесть, лечат, принимают роды, но им с апреля не платят. Как им жить? Они-то свой долг выполняют: и гражданский, и профессиональный, и человеческий. Может, они себя считают атеистами, но поступают по-Божиему.
о. СЕРГИЙ. Конечно, те люди, о которых вы говорите, поступают по заповеди Божией. Врачи, учителя, военные работают, несмотря ни на что. А те, кто им не платит… Слово Божие говорит: «Не удержиши мзды наемничьей». Невыплата зарплаты — нарушение заповеди. Если ты обязался выплатить своему наемнику им заработанное, то должен это сделать до вечера. По заповеди, даже на другой день не имеешь права переносить.
— Значит, невыплата зарплаты — грех не только перед людьми, но и перед Богом!
о. СЕРГИЙ. Конечно. Но почему у государства нашего нет возможности выплачивать зарплату? По тем же причинам. Отступление от заповеди Божией влечет искажение всего мировоззрения. Когда жизнь строится без упования на Бога, тогда ничего не получается ни в экономике, ни в финансах, ни в политике. И у людей тоже ничего не получается. Своими силами, без Бога, что наше бренное естество может построить? Только башню Вавилонскую… Здесь, в этой комнате, где мы беседуем, была часовенка. Ее построили казаки в благодатном месте, и люди в ней молились. А после революции из часовенки сделали склад, затем переоборудовали в клуб, в котором устраивали песни и пляски, потом переделали в магазин и торговали водкой…
— Отец Сергий, на какие средства вы живете? Ведь четверо детей, жена… Здесь если не будешь хорошо питаться — замерзнешь. И одежда нужна хорошая. Кроме того, нужны деньги на отпуск…
о. СЕРГИЙ. У меня минимальные запросы в пище и в одежде. Как христианину мне проще, потому что большая часть времени в году — пост. Постных дней около двухсот пятидесяти. Кроме того, слава Богу, у нас водится рыба. Есть красная, есть белорыбица. Мы, взрослые, в продуктах ограничены, но стараемся побаловать детей, чтобы они витамины получали. Покупаем для них творог, сметану, масло. Мясо, конечно, далеко не везде даже для детей. Мы в семье его редко едим. Еще есть то — спасибо людям! — что приносят в храм в качестве пожертвований: крупа, макароны, хлеб, выпечка. Пьем в основном чай. Едим варенье из морошки. Компотов и соков, конечно, не видим, потому что цены для нас высокие. Картофель тоже бывает не часто. Такая вот наша пища. Что касается отпуска, то выезжаю я за пределы Чукотки редко.
— За границей бывали?
о. СЕРГИЙ. Кроме Украины, не был нигде. Меня и не тянет. Я патриот… Разве что на Святую Землю бы съездил. А глядеть на «цивилизацию» у меня особого желания нет.
— Не страдаете от одиночества? Не хотели бы встречаться с такими же священнослужителями? Понимаю, вы патриот, но разве не хочется увидеть соборы Франции и Италии, картины Рембрандта, Рафаэля или Леонардо? Или если не творения человека, то природу — фиорды Норвегии, каньоны Америки, море?.. А Афон или Рим? Или хотя бы Суздаль, Владимир, Новгород? Встретиться там с братьями… Ведь хотя бы раз в год необходимо странствовать.
И еще, вам надо следить за религиозной жизнью, приобретать книги. Сейчас их довольно много издают.
о. СЕРГИЙ. Приобретать книги мы должны в епархии. Но сложно с доставкой. Проще бы доставлять из Москвы, но там надо иметь доверенного человека, который бы закупал книги и переправлял на Чукотку. Что до моего одиночества… Я обязан очищать совесть и душу таинством покаяния, должен исповедоваться. А в этом я ограничен так же, как и миряне. Им даже проще. Они приходят ко мне, а мне прийти не к кому. Мне тяжело совершенствоваться духовно. Я рукоположен недавно, опыт у меня небольшой, и духовность моя недостаточна, чтобы длительное время выдерживать без исповеди, как пустынники. Я совершаю богослужение, литургию, причащаюсь и перед этим должен очистить совесть покаянием. Если я долго не исповедуюсь, мне тяжело. Это моя самая большая трудность.
— Вы обращались к кому-нибудь за помощью? Например, к губернатору, чтобы он помог с билетами на самолет?
о. СЕРГИЙ. Я нахожусь на послушании. Есть правящий архиерей, который распоряжается всем моим временем, является моим отцом и руководителем. Без его благословения я не могу покидать приход. Раньше, когда с транспортом было легче, из Магадана приезжали священники, и можно было исповедоваться. Сам епископ часто ездил по Чукотке. По правилам апостольским и соборным постановлениям он должен раз в год объезжать епархию. Но у нас уже скоро год, как назначен епископ, а приехать к нам не может. Нет средств.
— В поселках люди не могут причаститься или исповедаться, но если бы это от вас зависело, вы совершали бы миссионерские визиты?
о. СЕРГИЙ. По возможности я их совершаю. По благословению нашего епископа побывал в Беринговском, летом был в Провидения. К сожалению, это все. Я бы и рад побывать везде, но местному приходу пришлось бы потратить все сбережения только на билет. Не осталось бы денег на свечи, на книги, на обустройство храма. А там, в глубине Чукотки, надо бывать. Во многих районах развились секты из Америки. Да и в самом Анадыре они существуют. У них нет трудностей с деньгами. Они покупают благоустроенные квартиры, устраивают приходы и заманивают прихожан. Особенно коренных жителей. Противостоять им трудно.
— Может статься, что на Чукотке, а возможно, в самом Анадыре, родится первый младенец двухтысячного года. Кто знает, может, его принесут в этот храм и вы будете крестить его. Что бы вы пожелали этому младенцу?
о. СЕРГИЙ (после паузы). Кто бы ни родился, мальчик или девочка, русский или коренной, каким бы ни было это чадо, если Господь дарует ему милость появиться на свет, дарует бытие, то хочется пожелать, чтобы ребенок был здоров, хотя на Чукотке это непросто. Я говорю о телесном его здравии. А по духовному здравию — чтобы он познал Истину. И если я буду его крестить, он получит в первую очередь очищение греха первородного. Если это произойдет в нашем храме Преображения Господня, то это будет для нас радостным событием.16 декабря. Анадырь
Здравствуйте, Борис Исаакович!
Пишу по следам посещения краеведческого музея, где я сегодня разглядывал графику на моржовом клыке.
Между прочим, не только клыки моржовые используются для поделок, но и иные части этого безобидного животного. Оказывается, у моржа детородный орган тоже из кости, во что трудно поверить. Органы эти в большой цене, и их стараются привозить на материк. Утверждают, лучшего сувенира не придумать. Оставляя прочее, все тотчас обсуждают подарок, строят догадки и предположения, воображают, что и как происходит. При этом жалеют моржих…
Я увидел эти удлиненные предметы неожиданно. В музее стоит небольшой столик на оригинальных и не совсем ровных ножках. Стал я разглядывать эти ножки и поинтересовался, из чего они сделаны. Оказалось, из «мужского достоинства моржа», проще говоря, из хрена моржового. Вот у Вас есть небольшой столик, за которым мы пьем чай. На него я бы не рискнул поставить что-нибудь тяжелое, а на тот, что в музее, можно хоть садиться, столь прочен он и устойчив.
Дорогой Б. З., о столь важном с искусствоведческой точки зрения объекте умолчать не могу. Без него панорама Чукотки не будет полной. Может, я приобрету пару таких «достоинств» и привезу их в Москву.
Теперь о графике на клыке.
Если миниатюрную скульптуру относят к древнему искусству, то графика на клыке — искусство новое, возникшее только в конце прошлого века. Предназначалась она исключительно для американцев как сувенирная продукция.
Границы как таковой между Америкой и Россией не было, и на Чукотке вовсю хозяйничали американцы. Помимо моржей, китов, пушнины и оленины, они пронюхали про здешнее золото. В 1908 году за две недели они добыли неподалеку от Анадыря три пуда. Это по три с половиной килограмма в день! Билибинский ГОК добывает по пять, и считают, что это хорошо. Так ведь, кроме золота, американцы добывали морского зверя, рыбу, оленей, причем такими темпами, что местному населению ничего не оставалось. Все это вывозили в Америку, а взамен привозили всякие цацки, вроде бисера. Наивные туземцы и этому были рады. Но ладно бы только бисер! Американцы бочками завозили спирт и спаивали население. Это продолжалось и после установления советской власти, которая на первых порах была не в состоянии оказать сопротивление.
Я пришел в ужас, когда узнал о том, что здесь творилось. Мне казалось, что в далекой тундре, кроме кочующих племен, никого не было, что край этот был глух, нем и совершенно неведом миру. Ничего подобного! И в прошлом, и в нынешнем веках на Чукотке без ограничений действовали всевозможные организации и концессии, среди которых особенным хищничеством отличалось Северо-Восточное Сибирское общество во главе с американцем Свенсоном. В двадцатые и даже в тридцатые годы американцы, англичане, японцы отсюда не вылезали. С ними заодно были и наши «предприниматели». Между этими хищниками, в сравнении с которыми полярный волк — агнец, находились тщедушные северные народы. Береговые чукчи и эскимосы разговаривали по-английски, а дети наиболее состоятельных из них учились на Аляске. Даже законы в этих местах устанавливали американцы. Чукчи-посредники давали оленеводу за двадцать пыжиковых шкурок двадцать швейных иголок. Соотношение стоимости — пятьдесят к одному! Песца у охотника покупали за пять рублей, а продавали скупщикам за тридцать. За одну сушку (даже не бублик!) посредник брал белку. Я даже не знаю, какое слово подобрать, чтобы охарактеризовать то жуткое положение, в котором оказались чукотский оленевод, рыболов или охотник. Американцы вели себя на Чукотке так же, как у себя в отношении индейцев. И, конечно, вывозили, вывозили, вывозили…
Потом на Чукотку пришла советская власть. Установила новые законы и порядки. Чукчи и эскимосы заговорили по-русски, а их дети стали учиться в советских школах. Началась классовая борьба, раздуть которую наши миссионеры в штатском были горазды. И опять — вывозили, вывозили, вывозили… Золото, пушнину, оленину, кости мамонтов, клыки моржа, все, что только можно. Взамен завозили спирт. Вывозили и самих аборигенов. Обучали их нашему языку, нашей науке и, конечно, нашему искусству.
И что же? Может, от вывозимого богатства, от золота, пушнины, нефти, никеля, алмазов и прочего, чем богат Север, богатели чукчи, эскимосы, эвены, чуванцы, юкагиры — наподобие того, как разбогатело население Кувейта или Саудовской Аравии? Как бы не так! Шагающие в торбасах по таблице Менделеева северные народы — от Кольского до Чукотского полуострова — не просто нищие. Они вымирают.
Какой толк от добытого золота и от продажи нефти? В чем выражается пресловутое богатство тайги и тундры? Ведь полностью не газифицирован даже Салехард — столица Ямало-Ненецкого округа, добывающего более половины российского газа и нефти! Какой прок от алмазов, платины и прочих драгоценностей? Где и в чем это вывезенное богатство? Уж не в сникерсах ли, которых на Чукотке в избытке?
Ну хорошо. Вывозили все это в центр страны, на так называемый материк. Так, может, за счет грабительской экспансии разбогатели русские, украинцы, белорусы, казахи?.. Тоже нет. И те, и другие, и третьи, и прочие могут спорить до хрипоты, кто из них более нищий. И, знаете, никогда не выяснят.
Все это добро уходило за рубеж, в обмен на доллары, которые наши чиновники публично ненавидели и втайне любили. Не надо было рисковать американским бизнесменам, тащиться за тридевять земель в холодные пустынные края и вербовать в посредники алчных алитетов. Посредник нашелся лучше некуда: наше государство, время от времени меняющее кумач на триколор, звезды на орлов, но, в сущности, остающееся прежним. Это его полномочные представители соперничали между собой за право вбить колышек, поставить вышку, раскопать сопку, спилить дерево… Что делать с этим «наследством» нынешним начальникам Чукотки? Как выбраться из вековой трясины грабежа, беззакония и мародерства? Где найти силы и средства, чтобы остановить распад и спасти огромную часть России, которая, кажется, не нужна уже и мародерам?
Дорогой Б. З., в 1978 году я несколько месяцев работал на стройке под Сургутом и только раз видел ханта. В 1959 году к северо-западу от Сургута было
62 национальных поселка. Теперь остался один! Думаете, на Чукотке по-другому? Простите, но я должен об этом сказать. А то мы все об искусстве да об искусстве.
Кстати, а каким в этой ситуации могло быть искусство? Могло ли оно сохраниться, если вторжение в жизненный уклад северных народов было столь всеобъемлющим? Я даже не знаю: графика на моржовом клыке — народное искусство или это своеобразный продукт социальной деформации? Ведь графические изображения на моржовом клыке появились, существовали и до сих пор существуют как сувенирная продукция, рассчитанная на пришельцев. Мы ли это будем, американцы или японцы, не важно. Важно, чтобы за нее платили…
И платят, и будут платить, потому что графика на моржовом клыке завораживающе прекрасна.
Расписанный в нежных, неброских и плавных тонах, тщательно обработанный клык сам по себе интересен и привлекателен. Глядеть на него — одно удовольствие. На нас, «цивилизованных», производит впечатление еще и то, что это часть огромного и недоступного животного, обитающего в далеком северном море. Этим клыком он распахивал берег при передвижении, вспарывал брюхо сопернику и, уж точно, ласкал моржиху. Затем клыком завладел охотник и отдал его в мастерскую Уэлена или Инчоуна. Там его обработали, отполировали до зеркальной поверхности и передали художнику-граверу. Он нанес на клык рисунок, выгравировал его специальным инструментом и затем раскрасил.
Если миниатюрные скульптуры передают пластику северного человека, то гравировка на клыке повествует о его жизни. Можно сказать, что каждый гравированный клык — это своеобразная книга, включающая самые разные сюжеты, в том числе придуманные, воображаемые или желанные. Я видел клык с изображением Ленина. Он сидел на пригорке, в накинутом на плечи пальто, в окружении чукчей и, видимо, рассказывал им о революции. Быть может, есть клык, который изображает пребывание на Чукотке Пушкина или Льва Толстого. Ведь если Чукотку посещали видные советские художники, литераторы и работники искусства, то чему-чему, а фантазии нашей реалистичной они местных умельцев научили.
И все же главное, о чем рассказывают изображения на клыке, — это быт чукчей и эскимосов, их повседневная жизнь: тяжелая, полная опасностей и тревог, на берегу и на море, в тундре и в яранге, зимой и летом.
Вот клык, на одной стороне которого изображена охота на кита…
Огромный морской зверь, для которого утлое суденышко, что щепка, ударил хвостом, и охотники вмиг очутились в ледяной воде. Скорее всего они обречены. Метатель гарпуна, несмотря на то что выброшен в море, не выпускает веревку. Раненый кит увлекает его в морскую пучину. Идет охота. Та самая, изначальная, жестокая и священная, что дает прокорм и обеспечивает жизнь. Изображена лишь первая фаза трагедии, у которой будет печальное продолжение. Гибель охотников может привести к гибели и их семей. Если не добыт кит — целую зиму в поселке не будет еды. Нередко китовое мясо — единственная пища. Возможно, за жестокой схваткой наблюдают, стоя на высоком берегу, старики и дети. Трагедия происходит у них на глазах, но они не в силах помочь. Лишь спустя годы страшные и горькие воспоминания об этом роковом дне свидетель отобразит на клыке, и благодаря ему мы узнаем о беде, случившейся на побережье северного моря.
А на другой стороне клыка изображена жизнь на берегу. Оставшиеся в поселке женщины еще не ведают, что происходит на море, и всецело заняты тяжелым трудом. Вот они направляются в тундру собирать коренья и листья, без которых не обходится ни одно национальное блюдо. Впереди опытная чукчанка, кажется, знающая о тундре все. Она рассказывает девушкам о чудодейственной пользе того или иного растения, а заодно знакомит их с окружающим миром, показывает озера, реки и сопки — вспоминает легенды и предания. А молодые стараются уловить каждое слово, интонацию, даже малейшую нотку. Как скоротечно лето в тундре, так скоротечна и сама жизнь, и вскоре уже они поведут за собой подросших девочек и будут рассказывать им то, что слышат сейчас. И так бесконечно… А другие женщины в это время обучают щенков. Они взращивают из этих забавных и милых существ надежных и верных помощников, готовых ценой собственной жизни спасти хозяина. Собак особенно кормят, учат, обкатывают на небольших нартах, доверяют возить детей по поселку, а затем подросшего щенка могут впрячь и в настоящую упряжку, рядом с опытным псом или даже с вожаком, и уже вожак будет учить вчерашнего щенка законам и правилам тундры. Вот и здесь все построено на преемственности.
Художники изображают жизнь даже внутри яранги, для чего «просвечивают» чукотское жилище, делая его прозрачным. И тогда мы видим, как заботливая мать или бабушка укладывают ребенка спать, накрывая его мягкой пыжиковой шкурой. И, пока тот не уснул, они не спеша, нежным северным голосом рассказывают ему сказки. О-о-о-о! Это необычные сказки, лишенные откровенных назиданий и уроков. Послушайте одну из них:Куркыль и лисята
Жили-были вороны Куркыль и Митинеут. Были у них дети. Неподалеку жила другая семья: лисица с лисятами. Как-то раз пошли лисята на берег моря собирать морскую капусту и увидели там убитую нерпу. Хотели ее забрать, но тут появился Куркыль. Лисята сели на нерпу, чтобы закрыть ее от ворона.
«Что это у вас?» — спросил Куркыль.
«Плавник»,- ответили лисята.
«А разве бывают у плавника глазки?»
«Бывают».
«А бывает у плавника шерстка?»
«Бывает».
Видит Куркыль, что непросто согнать лисят с нерпы. Стал хитрить: «Подойдите ко мне, поищите у меня блошек».
«Я не могу, глазки болят»,- говорит самый старший из них.
«И я не могу. У меня тоже глазки болят»,- поддержал его средний лисенок.
А младший не удержался и соскочил со своего места. Куркыль изловчился, схватил нерпу и улетел. Остались лисята без еды. Зато Куркыль сытно поужинал. Разозлились лисята, встали среди ночи, подкрались к яранге ворона, набрали грязи и набросали в котел с остатками нерпичьего мяса.
Утром Куркыль, как только проснулся, позвал жену: «Митинеут, налей-ка мне бульону и принеси мяска».
Зачерпнула старая ворона из котла бульон и принесла мужу. Попробовал Куркыль еду и рассердился: «Знаю, кто мне испортил обед! Это дети лисы. Всех поубиваю за это».
Схватил копье и побежал в соседнюю ярангу. Видит, играют лисята как ни в чем не бывало и не обращают на него внимания. А младший, заметив Куркыля, закричал от радости: «Смотрите, дедушка пришел!» Окружили его лисята и давай петь песенку про веселого соседа:
И-я-я, и-я-я, и-я-я, хок! Хэй!
И-я-я, и-я-я, и-я-я, хок!
Тут и прошла вся злость у Куркыля. Забыл даже, зачем прибежал. Стал играть с лисятами. Так играл, что устал и захотел спать.
Проводили его лисята в ярангу, а сами вернулись к матери. Все».Так художник-гравер «приоткрыл» ярангу в далеком Нунямо, и я увидел бабушку, рассказывающую внуку сказку. Когда мальчик подрос и ему исполнилось десять лет, он вспомнил сказку и пересказал ее собирателям фольклора. Сказка вошла в небольшую книжку и спустя тридцать лет перекочевала в мое письмо к Вам. Давно уже нет поселка Нунямо, скорее всего не осталось в живых бабушки, неизвестна судьба памятливого мальчика, но остались от них Нежность и Правда, запечатленные в небольшой книжке и на гладкой поверхности клыка.
17 декабря. Анадырь
Наиль, привет из столицы Чукотки!
Ветер — первое, что обращает на себя внимание. После уютного и убаюкивающего Билибино мне здесь неспокойно. Второе, что привлекает,- местные красавицы. Еще в Москве меня предупреждали, что среди северного народа попадаются такие экземпляры, от которых можно потерять голову. Вроде бы даже приезжают за ними из парижей, лондонов и нью-йорков. Там привыкли уже ко всему, а северными нимфами еще способны восхищаться.
Я обратился к директрисе краеведческого музея с просьбой познакомить меня с коренными девушками. Свою просьбу я мотивировал сугубо академическим интересом: мол, необходимо обозреть панораму жизни на Чукотке, а таковая будет неполной, если я не донесу до читателей образы чукотских красавиц. На мои невинные пожелания отозвались, и спустя два дня в музей пришли сразу шесть девушек. «Это для начала»,- сказала директриса.
Идея присмотреться к северным красавицам пришла мне еще в Кепервееме. Там разговор зашел о коренных девушках, и работницы Дома культуры решили тотчас продемонстрировать местных красавиц. Сейчас я сожалею, что не записал подробных сведений о них и даже имен не запомнил, знаю только, что одна девушка — чуванка, а вторая — чукчанка. У чуванки лицо почти европейское, светлое, глаза карие, взгляд кокетливый, даже соблазняющий. Такая запросто охмурит и уведет в тундру. У чукчанки — больше первозданности и той самой дикости, которая опаснее всякого кокетства, потому что перед этим мы особенно слабы. Во взгляде ни йоты наигранности, она вся как на ладони. Чуванка словно зазывает идти за собой на край света — было бы кого. Чукчанка, напротив, сама готова идти на этот самый край — было бы за кем…
Обе девушки учатся в кепервеемской школе, причем учатся прилежно, они трудолюбивы, мастерицы и умеют вести хозяйство. Чуванка к тому же большая редкость. Такую девушку не часто встретишь даже на Чукотке. Чуванцев осталось тысячи полторы или даже меньше. Часть их кочевала, а часть оставалась оседлой. Последние были тесно связаны с казаками и даже приняли православие. Проживали они в основном в поселке Марково и в верховье Анадыри.
Там есть река Чуванка. Отсюда, видимо, и название народности. Язык чуван-
цев утрачен, поэтому говорят они либо по-русски, либо на языке чукчей. В энциклопедическом словаре начала века чуванцам отведено всего две строки, из которых следует, что народ этот почти вымер. Но вот в Кепервееме, в глубине Чукотки, отыскалась чуваночка, и я даже смог ее запечатлеть.
Еще я познакомился с одной эвеночкой. Из Билибино. Я был на вечере, где собрались чукчи и эвены. Уже собирался уходить, как увидел стройную, изящную и яркую девчушку. (Я, кажется, уже о ней писал.) Она была в кожаных джинсах и в такой же облегающей жилетке. Ее родственники, заметив, что она мне приглянулась, говорили, чтобы я забирал ее с собой…
И забрал бы, если бы не обстоятельства, тысячи больших и малых причин, мириады оков, сотканных из предрассудков, обязательств и забот, которыми мы окружены и наглухо скованы, и уже не принадлежим ни себе, ни делу своему, ни призванию. Кто из нас способен на решительный и дерзкий поступок, на отчаянный шаг или хотя бы на робкую попытку его совершить? Так, плывем, барахтаемся, кувыркаемся под неодобрительный, требовательный шум, под упреки и нудный треск со всех сторон. А как бы славно приехать за тысячи километров, на ту же Чукотку, свободным, независимым, полным жизненной энергии и надежд да поколесить по этой далекой стране, приглядеться к ее красотам, нетронутым, незамеченным, а значит, и не оцененным еще никем, и вот такую эвеночку, чуваночку, юкагирочку, эскимосочку или чукчаночку присмотреть, увезти с собою, и пусть живет себе где-нибудь рядом, неподалеку, через квартал, чтобы всем было хорошо… А каково с такой эвеночкой, чуваночкой, чукчаночкой или эскимосочкой прокатиться по Франции! Открыть ей Париж! Каково показать ей замки Луары, поля подсолнухов и грядки лаванды в Провансе или готические строения. Уверяю, и соборы бы наклонились своими шпилями, чтобы получше разглядеть прелесть, явившуюся под их сень…
Чего мы ищем в женщине?
Собственного самоутверждения.
Длинные красивые ноги? Конечно. Упругая грудь? Обязательно! Большие и задумчивые глаза? А как же! Нос, уши, вообще лицо, полное благородства и врожденной чистоты? Да, все это — непременно! Волнистые волосы до плеч, скрывающие суть и призванные помочь нам обмануться? А как же! Также важно, чтобы она была не только красива, но и очаровательна. Вот, вот! Очарование дороже красоты, потому что эта добродетель более редкая. Обворожительность? (Теперь ее называют сексапильностью.) Да! Такая, чтобы завидовали и, глядя на нее, никто не остался равнодушным, чтобы она была предметом приглушенных разговоров — только положительных, только положительных! При том, чтобы не давала поводов для треволнений…
Вот как надо, вот чего хочется! И сверх того, больше красоты и очарования, дороже и ценнее всего — ее пластика. Чтобы шла она так, как никто, и чтобы движения ее были не только изящны, но обворожительны и неповторимы.
В пластике — разгадка неповторимости… Вот! Неповторимость — главное достоинство женщины. И если эта неповторимая, ни на кого не похожая — твоя, если она рядом, то уже сама она величайшее твое достоинство. Должно быть то, чего нет ни у кого! Вот что необходимо нашему самоутверждению. Остальное домыслим, допишем, домечтаем…Поэта взор в возвышенном безумье
Блуждает между небом и землей.
Когда творит воображенье формы
Неведомых вещей, перо поэта,
Их воплотив, воздушному «ничто»
Дает и обиталище и имя…
(Шекспир)Не того ли искал (и почти нашел) Александр Сергеевич в Наталье Николаевне?
Это уже потом, потом, потом… хочется, чтобы у спутницы твоей были ум, восприимчивость и понимание, чтобы оказалась она при этом хорошей матерью, доверительной и заботливой подругой. Если же она ко всему еще умеет готовить рассольник, то цены ей нет… Между тем годы идут, идут, потом бегут, и уже из всех прочих добродетелей предпочитаешь в женщине незаметность и ненавязчивость, и хорошо если бы она была врачом…
А чего они ищут в нас? Что нужно им? Вот этого никто не знает…
Пожалуй, вернемся в Анадырь.
Итак, директриса музея пригласила девушек из Анадырского педагогического училища. Все они в назначенное время пришли в музей, и, оказавшись среди них, я поначалу не знал, куда себя деть.
Первая девушка — Наташа. Ей семнадцать лет. Она из поселка Лорино, расположенного на берегу Берингова моря. «Лорино» с чукотского переводится как «Найденное становище». По словам Наташи, удачно выбранное место оберегает поселок от непогоды, и, даже когда повсюду пурга, в Лорине тишина и благодать. Ее папа — русский, из Хабаровска, а мама — чукчанка. В поселке живут в основном охотники на китов и моржей. Наташа знает не понаслышке, что такое охота в море. Вместе с другими лоринскими детьми она не раз выходила на высокий берег наблюдать за тем, как отчаянные охотники борются с китом.
Вторая девушка, Олеся,- обладательница нежного имени, упоминание которого пробуждает чувства и влечет в непроходимые заросли и пущи. Но это только имя у нее белорусское. Мама у Олеси — чукчанка, а папа — армянин. Олесе шестнадцать лет, родом она из поселка Усть-Белая, в глубине Чукотки. Это, должно быть, невероятно живописное место, поскольку там к Ана-
дыри присоединяются сразу несколько рек, самая большая из которых — Белая. Отсюда и название поселка. Учится Олеся на преподавателя по труду. Но это не тот «труд», уроки которого я любил за то, что их можно было не посещать. Олеся будет обучать труду в тундре. Это значит, что ее профессия — едва ли не самая важная для будущей хозяйки: шитье, приготовление пищи, уход за детьми, врачевание. А трудолюбия девушке из Усть-Белой не занимать. Да и папа на-верняка привил дочери, помимо густых бровей и длинных ресниц, еще и южный темперамент, напористость и смекалку.
Третья девушка — Лариса. Она из Провиденского района, из поселка с красивым названием Сиреники. Ученые полагают, что название поселка, находящегося на восточном побережье Анадырского залива, восходит к эскимосскому слову «сиг’ыных» (рога оленя). Но, глядя на Ларису, хочется думать не о рогах, а о сирени, любимых весенних цветах. Мама у Ларисы — сиреникская эскимоска, а папа — украинец, которых в этих широтах, кажется, больше, чем в Бердичеве. Эта невероятная смесь делает Ларису неповторимой и непостижимой. Ей шестнадцать лет, она учится на учителя математики.
И уж подавно никто не разберется в генеалогическом древе Ксении. Ей также шестнадцать, она будущий преподаватель английского. Мама Ксении — чукчанка, папа — русский, из Хабаровска. Но это только «по паспорту». На самом деле в Ксении течет кровь американцев, французов и даже ингушей. Она проживает в Анадыре и является настоящей столичной девушкой. Поразили ее образованность, начитанность и восприимчивость. Скорее всего она продолжит образование в Москве, а то и вовсе за границей.
Пятую девушку, Ирину, следует не мешкая хватать и помещать в этнографический музей. Да не в анадырский и даже не в московский, а в парижский или нью-йоркский, если они там есть. Надо создать все условия для того, чтобы посетители могли любоваться этой редкой красотой, целомудрием и нежностью. Вот такая же Ирочка побудила первооткрывателя северо-восточных окраин назвать живописный мыс — Акчори. Ирина — настоящая чукчанка, без примеси и дополнений. Ее мама и папа — чукчи-оленеводы. Ирина из континентальной тундры, из Билибинского района, из бедного, труднодоступного поселка Островное, и можно только догадываться, как непросто было родителям устроить дочь учиться. Наверное, помощь в этом оказывают и администрация, и отдел образования, ведь надо платить и за общежитие, и за еду, и чтобы выглядела девочка достойно. Ирина обязательно выучится и, возможно, поступит затем в магаданский институт.
Наконец, еще одна девушка — Юля. Она из Чукотского района, из далекого поселка Инчоун («Кончик носа»). Там неподалеку есть скала с отделившимся камнем, похожим на отрезанный кончик носа. Отсюда и название. Этот «кончик» расположен почти на самом конце евразийского континента. Юлины родители — чукчанка и русский — произвели на свет девушку невероятного обаяния, милой и притягательной внешности. Возможно, оттого, что отец Юли из Ростова-на-Дону и скорее всего донской казак. А казаки знают толк в женской красоте. Можно только предположить, какая у Юли мама! Юле пятнадцать лет, она хочет стать учительницей русского языка и литературы.
Вот Юлю я бы увез не задумываясь. Под разными предлогами я уже стал было подбираться к ней, но обнаружилось, что у нее в романтических героях какой-то Ди Каприо, о котором я, к своему стыду, до сих пор не слышал. Мое дремучее невежество, обнаруженное Юлей, стало причиной полного ее ко мне равнодушия.
Девушки учатся, и свободного времени у них почти нет. Они понимают, что учеба — не просто желательная строка в биографии. Это надежда родителей, родственников, друзей. Это возможность увидеть мир, больший, чем тот, что окружает поселок, это шанс познакомиться с новыми людьми, обрести друзей и, быть может, встретить любимого. Девушки знают, что родители пожертвовали ради них многим, быть может, всеми сбережениями, и отблагодарить их можно только старанием и прилежностью. Кроме Ксении, все живут в общежитии. По субботам ходят на дискотеку, а в обычные дни их отдых сводится к телевизору и чтению. Часто получают письма от родных и пишут сами. Их стипендия — двести рублей. Бывает, задерживают. Родители по возможности помогают. Кормят студентов три раза в день в ресторане «Анадырь». Причем студентов из числа коренных национальностей бесплатно!
Я заговорил о любви. В ответ девушки хихикали, переглядывались и говорили, что ни у кого ничего ни с кем нет. Затем Лариса сообщила, что претендентов много, но нет достойных. И только Ирочка из Островного призналась, что у нее есть Слава. Он русский, ему семнадцать лет, он учится в училище. Было что-то и у Юли, во время отдыха на Кавказе, где она ненадолго отодвинула Ди Каприо. Но с окончанием каникул и отъездом на Чукотку права и престиж кинозвезды были восстановлены. Созналась в пробуждающихся чувствах и Ксения. У нее был претендент, в отношении которого вынашивались самые дерзкие планы. Но… Ксения — девушка образованная, и претендент был отвергнут за несоответствие идеалам. Когда я спросил, какое качество девушки ценят в мужчине больше всего, они тотчас ответили: ум. И лишь Юля отдала дань еще и красоте.
Пристрастий национальных у девушек нет. Кажется, тема эта их не интересует. Важнее, чтобы были у будущего мужа деньги. Чтобы можно было поездить и посмотреть мир. Я спросил, сколько бы они хотели, чтобы получал муж. Ирочке из Островного достаточно, чтобы он получал две с половиной тысячи рублей в месяц. Лоринскую Наташу устроил бы супруг с жалованьем в три тысячи, а Ларисе из Сиреников было бы достаточно, если бы муж зарабатывал двести долларов. Олеся из Усть-Белой о деньгах говорить не желает. Она хочет, чтобы муж был актером, причем не зарубежным, а российским. И только инчоунской Юле, грезящей о Ди Каприо, денег нужно много! «Чтобы на всех хватало,- мечтает она не стесняясь,- тысяч тридцать!» «Юля у нас крутая»,- подшучивают подруги.
А для Ксении главное, чтобы муж имел вес в обществе и был хотя бы… министром. Причем не культуры или здравоохранения, а обороны, финансов или иностранных дел на крайний случай. Но даже и в этом случае она от него зависеть не желает и деньги зарабатывать надеется сама.
Таковы их желания и мечты, в которых девушки невольно себя ограничивают, и едва ли в этом они чем-то отличны от тысяч таких же, как сами.
Вот, Наиль, какие здесь дела.
Новый год совсем скоро. По-видимому, я его буду встречать в Анадыре и скорее всего в одиночестве.
18 декабря. Анадырь
Дорогая Веро!
Сегодня встречался с окружным акушером…
Никакой надежды на то, что первый младенец родится на Чукотке, нет. Это можно было предвидеть еще в Москве и даже в Париже, когда всё только затевалось. Стоило лишь пошевелить мозгами. Но куда там!
По словам Александры Андреевны, сегодня родить в тундре и остаться незамеченной нельзя. Последний случай был в Билибинском районе несколько лет назад. (Видимо, о том же рассказала Валентина Ивановна из Тавайваама.) Здесь родить на дому — и то нонсенс. Это не Москва, где полно неучтенных родов. Сейчас в родильном отделении несколько рожениц, и вроде бы они могут родить и тридцатого, и тридцать первого, и первого. Зависит это не от врачей. «Оправиться и родить — нельзя погодить!» — сказала Александра Андреевна.
Есть «кандидаты» и в других районах, хотя все стараются направлять рожениц в Анадырь, причем задолго до родов. Сейчас из Провиденского района доставили беременную, у которой всего четырнадцать недель срока. У нее сахарный диабет, и местные врачи, опасаясь не справиться, таким образом избавились от роженицы. Теперь уже ее никак не отправить обратно, хотя еще нет даже шевелений. А недавно привезли роженицу с туберкулезом легких: что хочешь, то с нею и делай…
Когда Александра Андреевна приехала на Чукотку, ее поразило отношение к местному населению. Она назвала его жутким словом «геноцид». Его устроила советская власть, привив коренным народам психологию иждивенчества.
В чем это выражалось?
Александра Андреевна считает, что если народ жил в тундре, то женщины там же, в тундре, должны и рожать, как это было на протяжении тысяч лет. Мы же все это круто изменили. Как только в тундре объявлялась беременная, ее тотчас вывозили в район, помещали в больницу, где она жила, оторванная от своей среды. За ней день и ночь ухаживали медсестры: поили, кормили, мыли, лечили. Затем она рожала, после чего ей давали пару одеял, кучу пеленок и прочее, необходимое для ребенка. В тундре она уже на следующий день трудилась бы и забыла, кого и когда родила, а здесь у нее начинается «послеродовой период». Медсестры ее вновь поят, кормят, моют, лечат… Ее невозможно выписать на шестые сутки, как это происходит с прочими мамашами. Коренную роженицу выписывали не туда, откуда она прибыла рожать, а в детское отделение, где она вместе с грудным младенцем находилась еще месяц, а то и больше. Только после этого, если ребенок оказывался здоровым, а мать признавалась «благонадежной», ее выписывали домой. Благонадежность выражалась в том, что она не пьет, дает ребенку грудь и не создает угрозу его жизни. А когда выписывали мать, то ребенка могли забрать и в интернат, и куда угодно.
Казалось, какой «геноцид»? Наоборот, всеми способами старались сохранить ребенка и мать. В действительности уничтожали обоих. Но, но, но…
Вопрос о вмешательстве или невмешательстве советской власти в жизнь коренного населения — непростой, хотя уместнее и, быть может, правильнее говорить о вмешательстве в эту жизнь цивилизации вообще. Те же врачи приезжали на Крайний Север из разных концов бывшего СССР и работали не щадя себя. Они не могли мириться с тем, что увидели, и проявляли искреннее желание помочь таким же людям, как сами. Их можно корить, напоминать, что благими намерениями вымощена дорога в ад, но это было бы не совсем справедливо. В своем анадырском жилище я обнаружил несколько книг, посвященных Северу. В одной из них рассказывается, как сто лет назад, только не зимой, а летом, на Чукотке побывал русский врач И. Акифьев. В 1904 году он издал дневники под названием «На Далекий Север». Акифьев был в составе американской экспедиции, которая искала здесь золото. Пароход стал на якорь у бухты Провидения.«<…> Пообедавши, я взял фотографический аппарат и съехал на берег…
…При моем входе в одну из юрт мне сейчас же указали на одну женщину. Она, совершенно нагая, вылезла из-за полога. Ее голова была покрыта струпьями; воспаленныя, гноящияся веки с трудом поднимались, распухшия запекшияся губы показывали белыя десны, сухие жесткие волосы на голове перепутались и образовали что-то вроде кошмы. Железы на шее распухли, из груди вместе с сиплыми звуками голоса вырывались свистящие хрипы. Желтая, сморщенная кожа была покрыта слоем жира и грязи. Это было что-то ужасное! Она просила меня помочь ей. Я обещал, успокоил, как умел, но что я мог тут сделать? Наш пароход уйдет сегодня ночью, а лечить эту женщину нужно целые месяцы, потому что у ней найдется целый десяток болезней.
В другой юрте я нашел больную женщину, подобную первой, и еще больного ребенка нескольких месяцев; когда его повернули лицом ко мне, я, человек привычный, невольно отвернулся. Маленькое, красное, сморщенное лицо ребенка представляло один сплошной струп.
И немудрено: одет он в грязныя шкуры, его носят на спине, под одеждой, такой же грязной, сосет он грязную грудь своей матери, мытья не знает. А вот девушка, она была бы, пожалуй, не дурна, но за ушами и на шее у нея гноящаяся короста. Видеть этих несчастных, сознавать, что я мог бы им помочь, но никак ни при том образе жизни, какой они ведут, сознавать, что мои сведения не применимы, сознавать полное свое бессилие в данном случае было больше, чем тяжко».Особенно примечательны последние строчки. Врач Акифьев — не этнограф Тан-Богораз. И хотя они были в тех краях примерно в одно время, реакция их разная. Этнограф со знанием дела фиксирует жизнь, глядя на нее со стороны, не помышляя вмешиваться. Врач, давший клятву, отстраненным оставаться не может, даже если осознаёт свою беспомощность: «…я мог бы им помочь, но никак ни при том образе жизни, какой они ведут».
Но там, где подчеркнуто безучастен этнограф и мучится от бессилия врач, оказываются всемогущими социальные реформаторы. Они взялись изменить образ жизни и преуспели. И не только на Чукотке. Теперь главной задачей было сохранить малые народы, чтобы они влились в большую, единую и счастливую «семью народов». А начинать эту священную работу надо с зарождения жизни, с беременных.
Нацисты пошли еще дальше. Они начинали с совокупления, создав специальный институт по зачатию истинных арийцев. Кстати, среди различий, которые существовали между двумя тоталитарными режимами (сейчас чаще говорят о сходстве), надо отметить и это: нацисты стремились спасти мир за счет господства лучшей расы — арийской. Для чего остальные расы и народы желательно если не подчинить, то уничтожить. Коммунисты справедливо называли это варварством и безумием. Сами они, наоборот, пытались вытолкнуть из настоящего в будущее всех, включая даже самые отсталые, непросвещенные народы и племена. Для этого их предстояло не уничтожить, а спасти, сохранить и просветить. Во что бы то ни стало.
Где-то прочел, как одного шута вели на казнь и на всякий случай спросили, что он предпочитает: быть повешенным или обезглавленным? И шуту хватило нахальства ответить, что он предпочитает молочный суп!
«Разве это сохранение? — сетует Александра Андреевна.- Мать сама должна заботиться о ребенке, а мы, врачи, можем только помогать. Но если она с первой минуты привыкает к тому, что за ее ребенком ухаживают другие, а сама его не видит, то что из этого может получиться? Вот они и не знают, что с ребенком делать. Сколько случаев, когда, вернувшись из роддома в тундру, они теряли детей, оставляли без присмотра, и, случалось, голодные собаки их загрызали. Как это так? За каждой роженицей ходят по три медсестры, затем акушерка с гинекологом, потом детский врач… А они, пойдите посмотрите, стоят под лестницей, курят и болтают. Кто в конце концов рожает?»
Александра Андреевна сегодня весь день искала роженицу, которую доставили на вертолете из далекого поселка. Когда ее привезли в родильное отделение, при ней была трехлитровая банка какой-то дряни. Эту банку Александра Андреевна выбросила, но спустя день исчезла сама роженица: ушла к друзьям в Анадырь! К каким друзьям? Кто знает? А если она там родит? И кого она в этом случае родит? Не первого ли младенца двухтысячного года, специально для меня?
Окружной акушер считает, что, если женщина хочет рожать, пусть рожает. Но прежде пусть подумает, во что ребенка завернуть, во что одеть, чем накормить, куда уложить. Почему русская мама должна об этом думать и заботиться, а чукотская нет?
Я привел в пример Марию Васильевну из Билибино, которая не только родила восьмерых детей, причем шестерых в тундре, но и воспитала их, вырастила, выучила, и теперь они здоровые, образованные, крепко стоят на ногах.
Александра Андреевна говорит, что они потому и здоровые, что рождены так, как и должно быть в тундре. Но развращать, делать из народа иждивенцев нельзя. «Этим мы их убиваем»,- считает она.
Сегодня роженица-чукчанка спрашивает у Александры Андреевны: «Почему мне пеленку не дали?» А она в ответ: «А почему тебе должны ее давать? В роддоме их осталось всего двести. С чем мы будем у остальных роды принимать?» Александру Андреевну возмущает, что все прочие мамы сами заботятся о себе и своем ребенке, а коренным надо обязательно все дать. «Мы сами их к этому приучили, и в этом наша главная вина перед коренными народами».
Может показаться, что Александра Андреевна жестокосердна по отношению к тем, кого наши начальники высокомерно называли «младшими братьями». В действительности, в ее словах гуманизм и сострадание: «Вот они живут в тундре или в далеком поселке, придет пора рожать, и будущая мать, если захочет, выйдет из тундры, придет к нам, и мы с радостью ей поможем».
Окружной акушер мечтает о мобильной медицинской службе, хотя бы отчасти похожей на ту, что организована на Аляске. «Там во дворе больницы стоят три-четыре вертолета, готовые к вылету. Сами больницы небольшие, коек на двадцать. Причем больнички эти практически всегда пустые, хотя все врачи на месте. От них не требуют «койко-дни», как от колхозников «трудодни». А у нас, если больница пустует, значит, врачи зря деньги получают. Почему-то к пожарным отношение иное. Они сидят и, если нет пожара, могут просидеть долго. А в больнице надо, чтобы обязательно лежали больные, и чем больше — тем лучше. Иначе идут сокращения, увольнения…»
В советскую эпоху врачи вылетали в бригады оленеводов, в каждой из которых работали по две-три женщины, и проводили профилактический осмотр. Вылетала в тундру и Александра Андреевна. В первый раз она была шокирована не меньше доктора Акифьева. В яранге прямо в пологе осматривала чукчанку. Запах там был нестерпимый. Было темно, женщина лежала на шкурах, тут же бегали дети, тут же — собаки, которых надо было постоянно отгонять. Поначалу стало дурно, потом привыкла.
Александра Андреевна, как и большинство приезжих, живет в вялотекущем ожидании возвращения. Дети ее уже уехали, и вроде бы ей самой выделили квартиру в Подмосковье. Квартиру эту она еще не видела и, как сейчас там, на материке, не представляет. Поэтому, пока позволяет здоровье, продолжает работать.
…Когда мы клянем советскую власть, ставим ей в вину разные пороки, в том числе те, о которых упоминала окружной акушер, надо помнить и о самой Александре Андреевне, и о тысячах таких, как она. Ведь для большинства жителей тундры эта самая «советская власть» олицетворялась не столько далеким или близким начальством, сколько такими врачами, как Александра Андреевна. Без них чукчи так бы и жили, в том же виде и с теми же болячками, с которыми их застал сто лет назад врач Акифьев.
В конце разговора я вернулся к главной теме: появится ли на Чукотке младенец в первый час после Нового года? Александра Андреевна достала журнал рождаемости и положила передо мной. Знакомство с этой документацией оказалось для меня более чем безрадостным.
За прошлый, 1998 год в Шмидтовском районе зарегистрировано сорок
родов. В других районах ситуация не лучше, и даже самый многодетный, Чу-
котский, не перевалил за сотню. «Кто же вам станет рожать в новогоднюю ночь?» — улыбаясь, сказала Александра Андреевна.
«А вдруг? — умоляюще спросил я.- Ведь они обязаны предоставлять информацию согласно приказу».
«Да, но согласно приказу они не могут родить»,- ответила окружной акушер, перелистывая журнал.
В 1999 году первый ребенок на Чукотке родился 1 января, в 22 часа 30 минут. Девочка. Значит, раньше этой девочки кто-то родился в Москве, в Париже и, возможно, даже на Аляске! А следующий ребенок родился на Чукотке лишь 4 января, в 3 часа 40 минут.
В 1998 году первые роды на Чукотке были только 3 января, в 3 часа 35 минут. Родился мальчик. А в 1997 году первой родилась девочка: 2 января, в 17 часов 25 минут. И во все предшествующие годы ситуация не лучше…
Боже мой! На Чукотке еще никто не появлялся на свет в первый час наступившего года. Во всяком случае, в журнале это не отмечено. Так что Чукотка, первой встречая рассвет и имея абсолютную возможность стать родиной первого младенца двухтысячного года, в действительности никаких шансов не имеет.
Фиаско мое полное, и, простившись с Александрой Андреевной, я побрел в свою берлогу. Мне уже незачем куда-то ехать. Можно оставаться здесь на Новый год и ждать неутешительных сведений из роддома.
Завтра возьму билет на первый посленовогодний рейс в Москву.19 декабря. Анадырь
Вероника! Это письмо — вдогонку.
Меня измучила совесть оттого, что я так и не побывал в отдаленных местах Чукотки. Едва ли еще предоставится такой шанс. Думаю: пусть не отыщу младенца, зато хоть где-нибудь побываю. Но оказалось, что с рейсами внутри Чукотки просто беда. Нет таких, чтобы, вылетев, я через два-три дня вернулся в Анадырь. Возвратиться можно не раньше, чем через две недели. Что же мне делать в каком-нибудь поселке целых полмесяца?
И только в один поселок можно вылететь и через неделю вернуться — в Лаврентия. И то, если вылечу завтра. Это конец света и, по утверждению многих, не только в прямом смысле. Меня заклинали туда не соваться.
Целый день ходил в раздумье: лететь или нет, и от безысходности пошел в администрацию, где набрел на симпатичных женщин из транспортного отдела. Прознав, зачем я на Чукотке, они пристыдили меня и убедили обязательно лететь. Говорят, что настоящая Чукотка именно в Лаврентия, а не в уютных городах, вроде Анадыря или Билибино. Они позвонили в аэропорт и забронировали для меня билет. Затем начальник этого отдела связался с Лаврентия и договорился, чтобы меня приютили. Таким образом, меня буквально вытолкали в Лаврентия. Теперь уже некуда деться, и я собираю вещи.(Продолжение следует.)
∙