Панорама
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 2, 2001
Поэзия «над Законом»
О. Проскурин. ПОЭЗИЯ ПУШКИНА, ИЛИ ПОДВИЖНЫЙ ПАЛИМПСЕСТ. М., «Новое литературное обозрение», 1999.Станция столичного метрополитена «Пушкинская», своеобразная архитектурная реплика на ежегодные мероприятия вокруг «нашего всего», хранит немало гениальных обмолвок. Бронзовеющее пророчество о всяк сущем языке соседствует с высказываниями о Москве и Михайловском. Ожидающие поезда народы скользят глазами по витиеватым строчкам, на фоне которых незримо присутствует учительница начальных классов с длинной указкой. Но авторитет ее сегодня, похоже, близок к нулю.
Торопливое, размашистое время запросто проходит мимо авторитетов. Культура постмодерна заменила их знаками и масками, поставила в новый контекст. «Я помню чудное мгновенье/ Люблю тебя, Петра творенье/ Невы державное теченье/ Кто написал стихотворенье?/ Я написал стихотворенье?» Эти стихи Вс. Некрасова, актуализирующие оппозицию «автор — произведение», помогают взглянуть на классику другими глазами, почувствовать движение знакомых текстов в новом пространстве. Этой цели способствуют и такие глубоко научные филологические штудии, как фундаментальная монография О. Проскурина «Поэзия Пушкина, или Подвижный Палимпсест». Исследователь (как сказано в аннотации) показывает связь панталон, фрака и жилета с полемикой о старом и новом слоге, размышляет о Владимире Ленском как о поэте-порнографе, отслеживает в поздней пушкинской лирике превращение мифа о священном государстве в миф о сакральной личности. Он стремится быть одновременно и серьезным, и доступным рядовому читателю. Говорить по существу, не снижая планку исследования, и в то же время оставаться веселым и изящным.
Правда, автору не всегда удается удержать взятый тон, и тогда на фоне его высказываний появляется знакомая учительница начальных классов. Конечно, на нее можно не обращать никакого внимания, как это делает толпа на «Пушкинской». Но, поскольку стихи все-таки не манная каша и разговор о них адресован штучному потребителю, хочется поспорить с ней — единственный раз, на перемене. И то
ради девочки из соседнего ряда.
Спор касается такой деликатной проблемы, как материя текста. Попросту говоря, вопроса о литературной норме. Анализируется знаменитый «Памятник». Справедливо утверждая, что ключевой смыслообразующей оппозицией пушкинского стихотворения является антитеза Памятник нерукотворный/ Александрийский столп, автор отмечает две основных традиции объяснения смысла «Александрийского столпа»: «согласно первой Пушкин имел в виду Александровскую колонну в Петербурге, согласно второй — Александрийский маяк». О. Проскурин предлагает собственное толкование фразы: «Эпитет «Александрийский» в пушкинском тексте — не неологизм и не грамматическая вольность. Обозначая петербургскую Александровскую колонну, эпитет действительно связан с египетской Александрией». При этом он отбрасывает как несущественное толкование Шустова, отождествившего Александрийский столп с Александровской колонной. По мнению Шустова, замена прилагательного Александровский на Александрийский произведена «исключительно по соображениям стихотворной метрики. Это — своеобразный неологизм, поэтическая находка поэта». Не соглашаясь с подобной аргументацией, Проскурин пишет: «Даже если Пушкин создавал неологизмы… он законов языка не нарушал, мысль же о том, что Пушкин совершил это насилие над языком для того, чтобы втиснуть слово в четырехстопный ямб, исполнена непреднамеренного комизма».
Но так ли уж не прав Шустов? «Поток тайнослышания» обходится с предметами, темами, с внутренним и внешним миром человека как с объектом. Это хрестоматийная истина. Как заметил И. Ахметьев в одном из стихотворений, «ну окно здесь для рифмы/ как ты не понимаешь/ — а что не для рифмы?/ — ничего не для рифмы». И «законы языка» для поэта тоже могут быть всего лишь материалом для построения текста. Штамп о прозрачности, точности, гармоничности и естественности пушкинского стиха создали пушкиноведы. Но, если присмотреться, у «нашего всего» можно найти и чистый концептуализм («Евгений Онегин»), и постмодернистскую игру со штампами, и пластическое отношение к слову, допускающее нарушение синтаксических норм, отступление от логики дневного сознания. Последнее отметил, в частности, Л. Слонимский. В стихотворении «Для берегов отчизны дальной» почти неощутимой становится синтаксическая неувязка в последних стихах автографа:Твоя краса, твои страданья
Исчезли в урне гробовой —
А с ним и поцелуй свиданья…«Это с ним заменяет здесь слишком прозаическое «вместе с тем»»,- пишет он в книге «Мастерство Пушкина» (М., 1963). Исследователь приводит еще несколько примеров нарушения синтаксических норм:
Когда ж умчится ночи мгла
И ты мои покинешь очи,
О, если бы душа могла
Забыть любовь до новой ночи.(«Начальное придаточное предложение предполагает иное продолжение: то пусть душа моя…»)
Я вас любил безмолвно, безнадежно,
То робостью, то ревностью томим;
Я вас любил так искренно, так нежно,
Как дай вам Бог любимой быть другим.(«Дай вам Бог…», кажется, относится к какой-то другой конструкции»).
Примеры легко продолжить:
Скучно, грустно… Завтра, Нина,
Завтра к милой возвратясь…Почему, в самом деле, не сказать: «Завтра к Нине»? Видимо, потому, что «ничего не для рифмы». Поэт чувствует, что здесь, как в разговорной речи, обязательно должен быть какой-то перехлест, неувязка. Иначе взволнованность автора может не дойти до читателя. Пушкин здесь не столько идет по пути Жуковского, сколько выявляет природу поэтической речи. Или такое восьмистишие, рисующее не 1828 год, а этак 1950-й или около того: совершенно советские пространства, и соответствующая реакция на них, и бежать хочется, и некуда, и маленькая ножка — руку протяни. Впрочем, с маленькой ножкой проблема:
Город пышный, город бедный,
Дух неволи, стройный вид,
Свод небес зелено-бледный,
Скука, холод и гранит —
Всё же мне вас жаль немножко,
Потому что здесь порой
Ходит маленькая ножка,
Вьется локон золотой.Выделенная строчка решительно ломает грамматические нормы. А комментаторы, следующие только за логикой дневного сознания, оказываются в тупике. «Контрастом к описанию холодной и угрюмой северной столицы, где царят неволя, холод, скука и гранит, является второе четверостишие, лирически отепленное иронией, глубоко интимным, личным признанием. Поэту становится «жаль немножко» всего этого (?) при мысли о скорой разлуке со столицей, ее холодным гранитом, так как именно здесь ступала «маленькая ножка», именно здесь вьется «золотой локон»,- утверждает Н. Л. Степанов (в книге «Лирика Пушкина», М., 1974). Непонятно все-таки, чего этого жаль. Маленькой ножки (выражение, имеющее, к слову, и гетеросексуальный окрас — слабосильный фаллос Петербурга)? Но об этом не говорится. Или все-таки «пышный город»? Но тогда можно было бы просто сказать: «Все ж мне жаль тебя немножко». Логически ясно и просто. Но — сразу исчезает наполненность города живыми людьми. Для Пушкина внешнее пространство важно не менее, чем внутреннее. «Вы» звучит как «я», как «моё» переживание. «Вас» введено для семантической многозначности и символической насыщенности стиха. Возникает «бездна пространства», о которой писали многие. Логическая неувязка создает облако смыслов, площадку, на которой могут плясать самые разные филологи.
Вернемся, однако, к «Памятнику». Вернемся, точнее, к той главке проскуринской монографии, где он говорит о новозаветной топике. Александрийский столп, по мысли ученого, связан с эсхатологией, с отказом от кумира христианской Империи ради духовной свободы. Автор неоднократно цитирует послание к Галатам апостола Павла (Гал. 4, 21-26, Гал. 5, 1, Гал. 2, 4-5), где манифестируется независимость от Закона. Полностью соглашаясь с мнением исследователя о том, что пушкинское «непокорство» находится в оппозиции рабскому и безличному «покорству» мирской власти, заметим, что апостольское послание имеет и «стиховедческий» аспект. Апостол, рассуждая о Законе, не отвергает его. Он различает два различных уровня его выполнения. Первый — ограничительный — связан с жестким соблюдением требования декалога: око за око, а не два ока, не три. Второй — когда человек способен любить Бога и поступать при этом как хочет. В рамках поэтического поведения Закон неизбежно оказывается связанным с нормой речи. Пророческое служение поэтов неоднократно описывалось в литературе. Часто оно было пророческим лишь по форме, как дань романтизму. Но иногда в нем действительно воскресали фигуры речи и поведения правдолюбцев древнего Израиля. Языковые интуиции в этом смысле органично подключились к пророческой парадигматике.
Ситуация «под Законом» — первого уровня — предполагает правильную, нормированную речь. Второго уровня — допускает разного рода сбивы (при этом, однако, следует иметь в виду, что сами по себе сбивы еще не свидетельствуют о языковой свободе, текст может быть выстроен на неправильностях как приеме, косноязычная речь может просто-напросто не дотягивать до «законного» уровня).
Как бы там ни было, «поток тайнослышания» трудно отследить на приборах стиховедов. Но он, как ни крутись,- сердцевина поэзии. Для продолжения разговора можно было бы взять примеры из монографии О. Проскурина. Их здесь более чем достаточно. Так что, споря с Шустовым, исследователь, похоже, спорит сам с собой. По всей вероятности — выдвинем такое предположение,- отказ от шустовской аргументации связан с желанием автора выстроить собственную концепцию. Нисколько не отвергая блестящее герменевтическое толкование О. Проскурина, в заключение скажем, что для интерпретации Александрийского столпа вполне можно было бы остаться в скромных филологических рамках.Борис КОЛЫМАГИН