Опубликовано в журнале Октябрь, номер 12, 2001
В этом году исполнилось 60 лет со дня начала блокады Ленинграда. Публикуя отрывок из автобиографического романа “Ах, эти черные глаза…”, мы хотим еще раз напомнить, как это было…
Блокада
Восьмого сентября 1941 года кольцо блокады сомкнулось вокруг Ленинграда. Жители оказались в западне. Но о сдаче города на поругание немцам никто не хотел думать. Каждый на своем посту вносил собственную лепту в оборону. Работники музеев прятали в секретные хранилища ценности, музыканты давали концерты бойцам, взрослые и дети дежурили на крышах, предупреждая о налетах немецкой авиации, а иногда сами гасили зажигательные бомбы. Многие женщины работали на военных заводах, часто без сна, в несколько смен. И лишь ближе к зиме, когда на городских улицах появились первые жертвы голода, энтузиазм у людей поубавился. Но все равно никто не мог себе представить, что город сдадут немцам. “Умрем, но не сдадимся!” — было девизом всех.
Когда обстрелы и бомбежки стали беспрерывными, мама перестала выпускать Марину во двор. Теперь с подружками та виделась только в бомбоубежище. Играть детям уже не хотелось, и они тихо сидели, прижавшись к своим матерям.
Зима 1941—1942 годов была необычайно сурова. Старожилы города не могли припомнить таких лютых морозов. Вызывало удивление, как немцам, не привыкшим к северным холодам, удавалось удерживать свои позиции вокруг вымирающего города.
Однажды вечером младшая сестра Марининого отца Дора пришла домой и тихонько сказала маме, что умерла Ляля. Ляля была самой любимой подружкой Марины. Они вместе ходили в детский сад, потом в школе сидели за одной партой и были неразлучны. Услышав о Лялиной смерти, Марина похолодела. Она вдруг по-взрослому поняла, что в любой момент это может случиться и с ее мамой, и с другими близкими, и с ней самой. Ее охватил ужас. Ночами, не в состоянии уснуть от холода и голода, она молилась своему собственному богу, чтобы скорее кончилась война, чтобы папа вернулся домой и они все вместе опять поехали к бабушке в Киев.
Январь и февраль были самыми страшными месяцами. Ленинградцы умирали от голода и холода в нетопленых квартирах.
Укутавшись в одеяло, Марина целыми днями сидела у окна и считала, сколько покойников провезут мимо их дома. На вопрос мамы, почему она это делает, девочка ответила:
— Для истории!
Не имея понятия о существовании статистики, она хотела “оставить миру” сведения о количестве умерших в блокадном городе. Для этого даже разработала систему подсчета. Если она выживет, то потом узнает, сколько домов в то время было в Ленинграде. Затем число домов помножит на количество покойников, провезенных мимо их окон за один день, и получит результат, который на самом деле, пожалуй, окажется более верным, чем цифры, названные после войны. Правда, ее подсчеты тоже сильно грешили неточностями, так как смертность в городе росла отнюдь не равномерно. Жившие близко от Невы, Фонтанки, Мойки, канала Грибоедова могли пешком добраться до проруби и притащить домой хоть немного воды. Те же, кто жил далеко от водоемов, умирали не только от голода и холода, но и от жажды. Однако к занятию “статистикой” Марина вскоре охладела. Как-то раз она наблюдала, как мужчина тащил за собой на куске фанеры труп, завернутый в простыню. И вдруг, сделав какое-то неестественное сальто, упал на спину и больше не двигался. Лицо его было как восковая маска. Лишь огромные глаза смотрели в небо.
Этого Марина не могла выдержать. Все, что угодно,— только не мертвое лицо! Возможно, в лице покойника она увидела отражение необъяснимого, глубинного, безысходного ужаса, ужаса перед неразрешимой загадкой смерти.
Все домочадцы изменились до неузнаваемости. Бабушка, страдавшая болезнью сердца, до войны была очень полная. Теперь, на кровати, где она раньше не могла уместиться, как бы сам по себе лежал скелет, а кожа с него свисала, словно огромная рубашка с чужого плеча. Бабушка уже не в состоянии была подниматься с постели, целыми днями находясь в забытьи. Мама тоже еле передвигалась. Довольно сносно держалась Дора, получавшая дополнительный паек за работу по уборке трупов с городских улиц. Дедушка, к удивлению всех, выглядел молодцом.
Как-то утром он снял со столика видавший виды старенький патефон и потащил его куда-то. Часа через два он вернулся без патефона, но зато в руках с торжествующим видом держал маленький кусочек мяса.
— Это я выменял на базаре на наш патефон,— гордо сказал он.
“Ничего себе,— подумала Марина,— кто-то еще заводит патефоны”.
Кусками дерева от письменного стола мама растопила буржуйку. Пока варился суп, комната заполнилась давно забытым запахом. Правда, всем досталось только по блюдечку бульона и по крошечному кусочку мяса, однако даже это было большим событием. После того как с “праздничным обедом” было покончено, дедушка признался:
— Сегодня мы ели конину…
Марине стало плохо. Она представила себе бегущую лошадь с всадником и сказала, что если дедушка опять принесет конину, то она лучше умрет, но не дотронется до нее.
Спускаясь в бомбоубежище, Марина все меньше и меньше встречала там своих друзей. Постепенно мамы их тоже перестали появляться. Марина боялась спрашивать у взрослых, где все дети. Она знала, каким будет ответ. Вот только дочь их соседей по коммуналке Тененбаумов Рика с сыном Мишенькой неизменно были там. Муж Рики часто навещал жену и сына. Он приносил для них продукты, и они не голодали. С родителями своими Рика не делилась, и Тененбаумы часто жаловались соседям на дочь. Однажды Клара Давидовна со слезами на глазах рассказала, как отец попросил Рику положить к его ногам горячую грелку, на что та ответила: “Еще чего захотел! Буду я портить вещь о твои грязные ноги”. Но Мишеньку она раскормила до безобразия, и рядом с другими дистрофиками выглядел он просто неприлично.
В один из февральских дней приехал муж Рики и заявил, что хочет переправить ее с ребенком через линию фронта, а оттуда в тыл. Внизу уже ждала машина. Рика быстро собрала теплые вещи.
Родители запричитали:
— Неужели ты нас здесь оставишь одних? Мы тоже поедем с тобой!
— В машине нет места для вас! — отчеканила Рика и, хлопнув дверью, побежала вниз, таща за собой сонного сына.
Спустившись следом за дочерью, родители стали умолять зятя захватить и их. Но он чуть виноватым тоном ответил:
— Вы уже старые, надо спасать молодых! — И, усадив Рику с ребенком в кабину рядом с шофером, сам вскочил в кузов. Бедные старики стояли на лютом морозе и рыдали, глядя вслед уходящей машине.
И тут произошло неожиданное. Едва грузовик успел отъехать на квартал от дома, как на глазах у несчастных родителей в него угодил снаряд, и машину разнесло в щепки. Еще полностью не отдав себе отчета, что на самом деле произошло, Тененбаумы побежали в сторону взрыва, но тут другой снаряд влетел в соседний дом. Дом загорелся, поднялась тревога. Силы оставили Клару Давидовну. Она упала. Дора, оказавшаяся рядом, подхватила ее, а Наум Моисеевич помог ей втащить жену на второй этаж. Та кричала, упиралась и рвалась туда, где горели останки ее дочери, внука и зятя.
По иронии судьбы старики пережили блокаду, продолжая до последних дней оплакивать Рику и Мишеньку.
Одиннадцатилетняя Марина, видя, как угасают домочадцы, взяла на себя обязанность ходить за водой. Она брала чайник и самым коротким путем шла к Неве. Несколько раз обошлось без происшествий. Но однажды, подходя к реке, она еще издали увидела двоих мужчин, лежащих у проруби. Марина обрадовалась: взрослых можно попросить помочь зачерпнуть и вытащить чайник с водой. Она ускорила шаг, но, подойдя ближе, в нерешительности остановилась, заметив, что мужчины лежат неподвижно. Один, видимо, опустил ведро в воду, но вытащить не успел, у другого ведерко стояло рядом.
“Слава Богу,— мелькнула мысль,— они лежат лицами вниз”.
Марина огляделась, но поблизости никого не было. Превозмогая страх, она опустилась на лед рядом с мертвецами и, замирая от ужаса, все-таки зачерпнула воду. Огромным усилием воли она заставила себя подняться и, согнувшись под тяжестью полного чайника, побрела к дому. Вдруг услышала вой сирены — начался артиллерийский обстрел. Она спряталась под арку одного из домов, наивно думая, что это укрытие спасет ее. Неожиданно под арку вбежали двое: мужчина и женщина. Их нельзя было назвать упитанными, но по сравнению с голодающими они не выглядели истощенными. Они встали у противоположной стены и, глядя на Марину, о чем-то оживленно заговорили. Слышать их Марина не могла, однако почувствовала, что разговор шел о ней. Тут она вспомнила, как недавно по радио сообщали, что в городе орудуют людоеды. Обезумевшие от голода люди ловят на улицах детей, убивают их и едят. И, что еще страшнее, делают из детского мяса котлеты и продают их на базаре. По радио предупреждали: готовые мясные котлеты на базаре не покупать.
Марина сорвалась с места. Те двое бросились за ней. Совсем рядом рвались снаряды, но это ее не пугало. Пусть любая смерть, только не котлеты!
После этого случая Марину не пускали одну на улицу. Если нужно было идти за водой или в магазин отоваривать продовольственные карточки, ее сопровождал дедушка, который сам таскать уже ничего не мог, но еще вполне годился для устрашения.
В начале марта пришел из Кронштадта, где он служил, отец Марины. Он принес продукты, которые откладывал из своего сухого пайка. Войдя, он увидел людей, совсем не похожих на его родных. Прошло всего шесть месяцев с тех пор, как он видел их в последний раз, но как все изменилось! Он остановился на пороге, потеряв дар речи.
Его появление никак не отразилось на лицах обитателей квартиры. Взгляды у всех были отрешенные, словно обращенные в иной мир. Стараясь придать себе беззаботный вид, отец сказал:
— Ну, дорогие мои, что же это вы не встречаете вашего папку?
Лишь Марина, подойдя к отцу, прижалась к нему.
— А ну-ка, доча, давай за дело! Где у вас тут дровишки?
Марина показала на остатки журнального столика.
Сняв с себя вещевой мешок и достав оттуда складной нож, Александр настрогал щепок и разжег буржуйку. Щепки весело затрещали, заполнив комнату теплым дымом, смутно напомнившим об уюте былых времен. Открыв банку сгущенного молока, отец начал кормить бабушку с ложечки. Она с трудом проглатывала, и по мученическому выражению ее лица было видно, каким нечеловеческим усилием давался ей каждый глоток. Затем Александр подошел к жене Хане и, смачивая сухарики в разведенном водой сгущенном молоке, стал кормить и ее, как ребенка.
— Дочурка, подбрось-ка дровишек в печурку,— почти стихами заговорил папа,— и разгрузи мой рюкзак, там для тебя галеты и шоколад.
Марина доставала из рюкзака такие сокровища, которые даже в самых фантастических снах ей уже не снились.
— Только осторожно, детка, не ешь сразу много, сначала по крошечкам.
Держа во рту шоколадный квадратик, Марина старалась не глотать, чтобы как можно дольше сохранить его вкус.
Затем отец открыл банку свиной тушенки и, залив кипятком, сделал из нее суп.
— Не больше трех ложек, не больше трех,— повторял он, разливая суп по блюдечкам.
Дедушка, греясь у буржуйки, стоял рядом с Мариной, и из его глаз текли слезы. А Марина, не обращая ни на кого внимания, громко повторяла: “Спасибо, Боженька, спасибо, Боженька!”
Покормив всех, Александр взял чайник и отправился на Неву за водой. Он шел по улицам родного города, где каждый поворот ему был знаком, и не узнавал его. Вдруг вспомнился случай с его другом Николаем Антоненко, чьи жена и сестра с мужем тоже застряли в блокадном Ленинграде. Навестив недавно жену, которая в отличие от других сумела неплохо приспособиться, работая в жилконторе, он пошел к сестре. На стук ему открыл деверь. “А где сестра?” — спросил Антоненко. Деверь как-то странно засуетился и в конце концов отвел Николая в кладовку, где на полу лежали человеческие конечности. Возможно, там были и другие части тела сестры, но Антоненко уже ничего не видел. Выхватив револьвер, он в упор застрелил деверя. Подобные истории Александр слышал и от других, но, впервые попав в осажденный город и увидев своими глазами, что в нем происходит, понял — надо срочно увозить своих, потому что в следующий раз в живых он может уже никого не застать.
Вернувшись домой, в темноте пробрался к дивану, где спала Хана, и, не раздеваясь, лег рядом. В голове проносились мысли, одна страшнее другой. Ведь, кроме всего прочего, в случае падения города его семье угрожала и другая опасность. Он тогда уже знал, как немцы расправляются с евреями.
Рано утром, пока все еще спали, Александр разбудил отца.
— Возьми-ка вот это.— Он протянул отцу гранату.— Не говори никому, но если в город войдут немцы, то лучше смерть! Ты меня понял?
— Я понял! — Взяв гранату из рук сына, он завернул ее в тряпку и положил на шкаф.
Прошло несколько дней. Однажды утром Дора проснулась раньше всех и, прислушавшись к дыханию матери, вдруг поняла, что та не дышит. Подойдя к ее кровати, она убедилась: мать мертва… Сдерживая рыдания, чтобы не разбудить Марину, она растормошила отца. Завернув мать в простыню, подняла почти невесомое тело и вынесла его на улицу. Вдвоем они уложили труп на санки и повезли его в пункт, где оставляли покойников. Оттуда их потом увозили на Пискаревское кладбище в братскую могилу. Дора не впервые видела эту свалку. Много трупов подобрала она и привезла на такие пункты. Но то были чужие люди, а здесь мама, которая отказывалась от пищи, чтобы только Дорочке достался лишний кусочек. Как может она бросить самого близкого человека на свете в общую кучу мертвых? Дора обняла отца, и они, рыдая, отвернулись от этого жуткого зрелища.
Дома они застали плачущую Марину. Сквозь рыдания можно было разобрать слова:
— Ну почему ты так сделал, Боженька? Ведь я тебя так просила, так просила! Наверное, я плохая? Прости меня, Боженька, за то, что я плохая, я буду хорошая, только не забирай больше никого.
Хана сидела рядом с дочерью и, как могла, утешала ее.
Население города продолжало катастрофически вымирать. Казалось, никому нет дела до того, что происходит с ленинградцами. Однако кто-то все время заботился, чтобы на стенах домов, рядом с надписями: “В этом доме живых больше нет”,— появлялись плакаты типа: “Бьемся мы здорово, колем отчаянно, внуки Суворова, дети Чапаева!”. Или: “Умрем, но город не сдадим!”. Эти призывы подкреплялись красочными картинками.
И удивительнее всего было то, что вымирающий город и вправду не сдавался. Немцы уже стояли у Нарвских ворот, но ленинградцы с отчаянием обреченных продолжали сопротивляться.
Тридцатого марта 1942 года на рассвете появился Александр. Первое, что он увидел, войдя в дом: на кровати матери лежала Хана. Он сразу все понял и, не зная, сокрушаться ли ему по поводу смерти матери или радоваться, что остальные еще живы, долго стоял в дверях, опустив голову. Наконец, взяв себя в руки, громко объявил:
— У вас один час на сборы! Быстро найдите документы и кое-что из теплых вещей. Главное — побольше наденьте на себя. Через час подойдет грузовик и заберет вас.
Дора помогала Хане и Марине собираться в дорогу, а дедушка сидел, не двигаясь.
— Папа, почему ты не собираешься? — спросил Александр.
— Я не поеду, я буду им только обузой.
— Тогда и я не поеду,— сказала Дора.
— Нет, ты должна ехать, ты нужна Марине и Хане! — настаивал дедушка.
— Хорошо, папа, я поеду! Только пиши почаще Саше!
За окном просигналила машина. Александр на руках вынес Хану. Марина с Дорой, волоча кое-какой скарб, последовали за ним. Хану подняли в кузов грузовика, уже наполовину заполненный людьми. Александр, крепко прижав к себе Марину, сказал:
— Береги маму, ты теперь большая!
Машина тронулась с места, и через минуту силуэт отца скрылся за поворотом. Подобрав еще несколько человек по пути, грузовик направился в сторону Ладожского озера, где еще как-то функционировала “Дорога жизни”. В кузове сидели только немощные, остальные стояли, вцепившись друг в друга. Машину все время подбрасывало на ухабах, и пассажиры валились то в одну, то в другую сторону. Лишь к полудню подъехали к Ладожскому озеру.
Их грузовик оказался в колонне других, медленно двигавшихся по льду. Все стояли против хода машины, чтобы обжигающий ветер не дул в лицо. Так они проехали полдороги в сторону Тихвина.
Вдруг на глазах у Марины идущий за ними грузовик накренился и стал быстро погружаться под лед. Следующие за ним машины не могли остановиться и одна за другой тоже оказывались подо льдом. Крик поднялся невообразимый. Люди спрыгивали с машин, но, упав на лед, так и оставались там лежать.
Лишь несколько грузовиков, шедших в конце колонны, сумели остановиться и повернуть к Ленинграду.
Когда, наконец, подъехали к Тихвину, на станции их уже встречали с носилками. За покойниками подъехала специальная машина.
Собрав всех на вокзале, блокадникам раздали еду. Это была какая-то каша с маслом. Об этой каше они будут долго вспоминать. Затем ходячим дали проводника, который повел их к поезду. Лежачих несли на носилках. Всех распределили по вагонам, в так называемые “телятники”, и вскоре поезд тронулся в направлении Пензы…