Опубликовано в журнале Октябрь, номер 11, 2001
Фаустовы грехи
Леонид Кацис. РУССКАЯ ЭСХАТОЛОГИЯ И РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА. М., “ОГИ”, 2000.
Самое общее впечатление, остающееся по прочтении этой книги,— из всех гуманитарных наук для нас важнейшей является филология, даже если предметом исследования оказываются вполне философские тексты. Чего добился Михаил Ямпольский в своей книге о Хармсе “Беспамятство как исток” (“НЛО”, 1998)? Согласно Кацису, он всего лишь поднял старую позицию в обэриутоведении (которая либо создавала для Хармса и близких ему поэтов специальную логику бессмысленности, либо заведомо принимала недоступность содержания их текстов для непосвященных) на уровень модной сегодняшней терминологии и ввел философию Обэриу в круг постмодернистских интересов. Между тем избранный Ямпольским (автором более серьезным, нежели некоторые другие современные гуманитарии, ставшие объектом критики Кациса) путь — не столько философия, несмотря на подключение “тяжелой философской артиллерии” вплоть до Канта, Гете и Шиллера, сколько недостаточно фундированная филология. Последняя же в случае ее должной фундированности позволяет смотреть на вещи проще и, соблюдая принцип “экономии мысли”, ограничиться привлечением таких специалистов по относительности разных уровней течения времени в живой и неживой природе, как Кювье, Ламарк и Бергсон.
Кацис готов разложить по доступным восприятию христианско-гностическим полочкам едва ли не каждое выражение попавших в ангельский чин Хармса и в пророческий чин Введенского (ведь очевидной бессмыслицы, “зауми” в их текстах нет), но не этот путь для него магистральный. Уже во введении и первой статье, ставя вопрос о структуре российского апокалиптического сознания независимо от интеллектуальной специализации, основное внимание автор сосредоточивает на одном уровне этого сознания: иудео-христианском диалоге (отмечая, что первым и последним реальным диалогом иудеев и христиан в царской России, всколыхнувшим страну незадолго до начала катастрофических для империи событий, было “дело Бейлиса”).
В основном корпусе статей автору не до “экономности”. По меньшей мере трижды цитируется послание Владимира (Зеева) Жаботинского, охарактеризованного как “один из ярчайших представителей культуры Серебряного века”. Отвечая на провоцирующий погромы “кровавый навет” на евреев и демонстративно уходя от вопроса о конкретном судебном разбирательстве, тот пишет: “Нам не в чем извиняться. Мы народ, как все народы, не имеем никакого притязания быть лучше. В качестве одного из первых условий равноправия требуем признать за нами право иметь своих мерзавцев, точно так же, как имеют их другие народы”. Столько же раз воспроизводится выдержка из письма А. Ф. Лосева в советскую цензуру, запретившую издание “Дополнений к диалектике мифа”: “С точки зрения христианства еврейство есть сатанизм, а с точки зрения еврейства христианство есть бесплотная фантастическая выдумка”. Причем Кацис обращает особое внимание на логическую асимметрию “сатанизма и выдумки”. Понятно, что книга составлялась из написанных ранее по единой методологии “поатомного” чтения, но все же разных статей, в которых не грех и повториться. Однако в книге такие повторы приобретают характер гносеологического ритуала по изгнанию антисемитского беса из российского апокалиптического сознания.
В освоенном Кацисом дискурсе (воспользуемся все же одним из не любимых им терминов) выясняется, что комедиограф Лопе де Вега был секретарем инквизиционного трибунала (о жертвах которого, насильственно христианизированных поэтах-марранах, писал герой мандельштамовской “Египетской марки” Парнок/Парнах); российские евреи в массе своей были потомками изгнанных из Испании предков, а истинная философская комедия заключалась в том, что учение антииудаиста-Канта развивали евреи-философы Германии во главе с Германом Когеном. Что касается русской философии, здесь просматриваются две линии: Розанова — Флоренского — Лосева и Владимира Соловьева — Горького (с полуабсурдным на первый взгляд синтезом русского бунта, бессмысленного и беспощадного, и специфического юдофильства у Алексея Максимыча). Беспощадно разрушая советско-интеллигентский миф о Лосеве, “Диалектика мифа” которого не случайно совпала по времени с появлением “Мифа XX века” Розенберга, Кацис предлагает взамен образ “русского Фауста”, на которого никто не доносил, так как он сам обратился в цензуру с претензиями, и который потом заключил античноведческую сделку с Дьяволом, обосновывая платонические основы советской власти и достойно завершая уже сталинскую линию философствования в работе “Проблема символа и реалистическое искусство”. А вот Горький, на его взгляд, до роли такого “Фауста” не дотягивает; с ним, в отличие от Лосева, с которым все ясно, еще надо разбираться. Однако вряд ли какие-либо архивные дополнения изменят такой очевидный факт, что известный лозунг первого “Если враг не сдается, его уничтожают” (бесспорным достоинством которого было отсутствие какой-либо этнической окраски) имел все же куда более “дьявольские” и масштабные последствия во всех сферах, включая и этническую, чем академическое многотомье последнего.
В целом же книга Кациса со своими двумя дюжинами статей (одна из которых обыкновенная, то ли христианская, то ли масонская, а другая — “чертова”) — достойный гносеологический вызов иным дискурсам и их конкретным “гносеолухам” (так выражался в “Трактате о сплошном неприличии” Игорь Терентьев) в деле поиска форм совместного цивилизованного существования евреев и христиан до Конца Времен. Апокалипсис же должен быть, по преданию, помимо прочих достоинств, еще и полным торжеством христианско-иудейского синтеза, когда соответствующие дискуссии полностью теряют смысл.