Опубликовано в журнале Октябрь, номер 11, 2001
Белый пиар
Симпатичная новость пришла из Твери. Выпускник одного из тамошних вузов, камерунец, лихой, по всему видать, хлопчик, собирается выдвинуть свою кандидатуру в мэры. Остается уладить одну небольшую формальность, а именно: получить российское гражданство,— и новоиспеченный афророссиянин сможет на законных основаниях вступить в предвыборную борьбу за заветное кресло. Лично мне эта затея глубоко по душе. Еще с пионерского детства я хорошо отношусь к чернокожим из-за Патриса Лумумбы. В комсомольской юности эту симпатию основательно подпитал джаз. Антикоммунистическая зрелость вообще прошла под знаком регулярных телеобзоров матчей НБА. Кроме того, переезд в Тверь на ПМЖ в мои ближайшие планы не входит, так что экзотические последствия политкорректного эксперимента я смогу комфортно наблюдать из московского далека. Вот будь я малость помоложе и соответственно легче на подъем, я бы сделал вот что. Я бы поехал в далекий жаркий Камерун, малость покантовался там, потом попросил бы у его радушных властей политического убежища, освоил местные обычаи, освежил школьный запас французских слов, подыскал какой-нибудь симпатичный городок — а там они все симпатичные — да и занял в нем пост мэра. Ну, понятно, не сразу, а пройдя перед этим горнило избирательной кампании. И вот к ней-то я бы уж подошел с максимальной серьезностью. Для начала я бы создал, как положено, избирательный штаб. На должность его руководителя специально выписал бы из Москвы своего друга Андрея Бильжо. Во-первых, его хлебом не корми, дай попутешествовать на халяву, во-вторых, он очень тщеславный. Бильжо обзавелся бы кучей секретарш, пошил себе парадный мундир с эполетами (плевать, что жарко, лишь бы я завидовал), обвешался с головы до ног пейджерами и ходил бы, выпятив живот, поблескивая из-под круглых очков своими рачьими глазами. При этом постоянно учил бы камерунцев, как жить. Устраивал унизительные разносы погонщикам слонов и представителям местного духовенства, надоедал своими советами безропотным разносчикам воды, а уж несчастных официантов вообще бы загонял вусмерть. Но одним Бильжо я бы, разумеется, не ограничился. Кроме него, я бы обязательно пригласил в свою команду еще по крайней мере двух замечательных людей: Валерия Непомнящего, бывшего главного тренера камерунской футбольной сборной 80-х, той самой, что навела такого шороху на двух чемпионатах мира, и легендарного полузащитника Роже Милла, от которого балдею до сих пор. Одних этих имен хватило бы за глаза, чтобы склонить в свою пользу бесхитростный электорат, но, будучи тертым политкалачом, я бы еще дополнительно подстраховался. Мы бы с Бильжо разработали и впервые в истории мировых выборов пустили в ход самую грязную из всех возможных избирательных технологий — белый пиар. Всех моих конкурентов с головы до ног мы вымазали бы белой краской, сообщая о них грязные подробности. А самый убойный компромат в самый последний момент мы слили бы на самого главного соперника, надыбав у несчастного белого дедушку. И пусть размахивал бы он на всех углах своей метрикой, на его политической карьере можно было бы смело ставить жирный крест или полумесяц, не знаю, что уж у них там. Причем мое собственное европейское происхождение не вызывало бы у избирателей ни малейших нареканий — электоральное сознание рациональному объяснению, как известно, не поддается. А после победного завершения кампании, перебравшись в официальную резиденцию, я по-царски наградил бы простодушного Бильжо именными часами, присовокупив к ним сто локтей цветной ткани и прекрасное ожерелье из ракушек. Посадил бы его на ближайший рейс до Москвы и навсегда вычеркнул из своей памяти. Как и свою далекую заснеженную родину, где никогда и ни при каких обстоятельствах не суждено мне занять никакую, даже самую ничтожную, выборную должность.
Встреча со счастьем
Довольно уже давно я поймал себя на мысли, что разучился радоваться простым вещам. Отравленный скептицизмом, пропитанный разъедающей иронией ум упорно отказывается принимать окружающий мир таким, каков он есть.
В любом явлении прежде всего видится оборотная сторона, чаще всего непри-ятная.
Вот, скажем, снег выпал. Белый, чистый, непорочный. Ну чем плохо-то? Скатай из него снежную бабу, воткни ей морковный нос, вставь два уголька вместо глаз, на голову дырявое ведро — вот и потеха пострелятам. А сам сядь скромно на лавочку и любуйся на дело своих рук, пряча лукавую усмешку в прокуренные усы.
Вместо этого начинаешь изводить себя мыслями о том, что через пару часов развезет это все в жидкую кашу, по городу ни проехать ни пройти, а на ботинках непременно выступят не победимые никаким гуталином мерзкие белые разводы. Тяжело и мрачно задумываешься о бездействии городских коммунальных служб, а там уж и рукой подать до коррупции в высших эшелонах власти.
Или идешь по улице, а навстречу тебе кодла подростков. Да не кодла же, зануда, а стайка. Веселая стайка подростков. Почувствуй разницу. Не жмись к стенке, не перевешивай сумку на другое плечо, а иди им навстречу, улыбаясь открыто и радостно, в крайнем случаем, см. выше, чуть лукаво. И смело можешь быть уверен, что в пяти случаях из десяти они обойдут тебя стороной, обдав ароматный облачком “джуси фрута”, который в последнее время предпочитают все больше и больше молодых людей.
Буквально на следующем углу, сияя улыбкой от Карнеги, тебя мягко тормозит укутанная в турецкую дубленку девушка средних лет. Суть ее месседжа такова: телевизионный канал ТВ-6 совместно с фирмой косметики, которую она имеет честь представлять, проводит рекламную акцию. И ты, дурашка, имеешь уникальную возможность прямо сейчас приобрести флакон эксклюзивной туалетной воды по цене производителя. Так возрадуйся же, черт тебя побери, нежданному подарку судьбы! Поддержи разом далекого французского производителя и родного отечественного распространителя. Да и подругу дней своих суровых заодно умасли.
Еще пример. Купил ты, скажем, себе телевизор. Тот же “Самсунг Электроник”. Большой, красивый, современный. Включил — а там президент. Молодой, симпатичный, остроумный. Говорит, что все будет хорошо. Не ищи тайный смысл в его словах. Поверь человеку. Все действительно будет хорошо. То есть то, что будет, как раз и будет хорошо. Потому что ему это уже сейчас нравится. Так постарайся, чтобы и тебе.
Мало, до обидного мало приходилось встречать мне на своем веку по-настоящему счастливых сограждан. Одну такую встречу не забыть никогда.
В вагоне метро напротив меня расположился бомж. По виду мой ровесник. Встретившись со мной взглядом, он хитро подмигнул. Затем достал из полиэтиленового пакета початую бутылку водки. Свинтил крышку, сделал добрый глоток. Крышку завернул, бутылку убрал, достав взамен из того же пакета огрызок яблока. С хрустом откусил и остаток аккуратно положил в пакет. Потом, слегка похлопав по карманам, нашарил в одном чинарик. Зажег о стекло спичку и глубоко, с удовольствием, затянулся. При этом почему-то погрозил мне антисанитарным пальцем. После этого растянулся на скамье во весь рост, извлек из другого кармана обрывок “МК” и погрузился в чтение. Поверьте мне, он был счастлив. Счастье это состояло в глубокой гармонии его внутреннего мира с нашим внешним. Сказать, что я ему в этот момент завидовал, значило бы сказать пошлость. Я не завидовал, но рядом с чужим счастьем мне было хорошо. Длилось это, к сожалению, недолго. На следующей остановке я вышел.
А он повез свое счастье дальше.
Праздник, который давно готов
Ко дню рождения пионерской организации
Пионерские галстуки в мое время были двух видов. Одни, дорогие и красивые,— из шелка. Другие, дешевые и невзрачные,— кажется, из бязи. Долгое время у меня не было ни того, ни другого. Что являлось постоянным источником переживаний, обернувшихся в зрелом возрасте целым букетом тяжелых комплексов.
В пионеры меня приняли самым последним, чуть ли не в пятом классе. Остальные уже по три галстука сносили, а я все оставался за бортом Всесоюзной пионерской организации имени В. И. Ленина. То есть, иными словами, не был готов к борьбе за дело Коммунистической партии. Хотя внутренне эту готовность ощущал всем сердцем.
Можете представить, как это травмировало мою детскую психику. Я тоже хотел быть, как Володя Дубинин, как Валя Котик, как на худой конец Гуля Королева, а мне говорили: “Нет, погоди, ты еще недостоин. Вот прекратишь вертеться и выкрикивать на уроках, тогда посмотрим. А пока рано”.
А я не мог не выкрикивать, потому что разного рода знания буквально переполняли меня и хотелось хотя бы отчасти поделиться ими с учителями. Потому что я был ребенком из интеллигентной семьи, так по крайней мере утверждала моя бабушка, читавшая романы Поль де Кока на языке оригинала. И вот наконец меня приняли. И летом я впервые поехал в пионерский лагерь и провел там целую смену. И мы строились на линейку, и пололи редиску на колхозном поле, и пели звонкие песни про чибиса и веселое звено, а во время мертвого часа столь же звонко писали в жестяное ведро, стоявшее в палате на сорок человек. И все это было невыносимо прекрасно. А когда через две недели мать приехала навестить меня, я с ревом вцепился ей в платье, умоляя забрать меня отсюда. И на следующую смену меня уже в лагерь не отдали.
Второй раз я попал в лагерь лет, не соврать, через сорок. У нас завелся скромный, но достаточный блат во всемирно известном лагере Артек. И мы с женой и дочкой отправились туда за причитающейся долей ультрафиолета и соленого морского воздуха. И того и другого, следует признать, оказалось в избытке. Коммунистическая идеология, традиционно питавшая пионерское движение, к этому времени окончательно издохла, уступив место идеологии потребления пепси и “орбита” без сахара. Так нам, во всяком случае, казалось. Что представляет собой Артек? Он представляет немереное количество га живописнейшей территории, среди которой беспорядочно разбросаны диковатые творения пламенного борца с тоталитаризмом скульптора Эрнста Неизвестного, украсившего некогда заодно и старый Московский крематорий.
Как он сумел усыпить в далекие шестидесятые бдительность артековского начальства, сказать трудно. Надо бы слетать к нему в Нью-Йорк, поинтересоваться, да не уверен, что он меня примет. Возможно, некоторые подробности получения таких подрядов мог бы сообщить другой известный монументалист, Зураб Константинович Церетели, но и к нему так с ходу не протыришься.
Так вот, значит, во время нашего пребывания большой Артек состоял из примерно десятка полуавтономных лагерей, типа Морской, Солнечный и т. д., подчинявшихся главному директору, фамилию забыл. У каждого лагеря был свой определенный профиль. Скаутский, юных моряков, экологов, чуть ли не баптистов. Словом, за свои бабки каждый родитель мог подобрать для собственного чада подходящую воспитательную парадигму.
Дети свободно перемещались по территории, купались, объедались свежими фруктами и сникерсами и вовсю давали волю зарождавшемуся половому инстинкту. Ни о какой муштре речи не было и близко.
Эта радостная картина наблюдалась повсюду, кроме одного-единственного места, где нас, с умом и талантом, Бог догадал очутиться. Наши благодетели, непонятно из каких соображений, пристроили нас именно что в пионерский лагерь. Это, доложу я вам, было нечто! Начальница, полоумная тетка, из старых вожатых, дрючила несчастных малолеток от восхода до заката. Наши окна выходили, так и хочется сказать, на плац, на место, где это все происходило. Буквально с первого дня она начала готовить паству к заключительному смотру художественной самодеятельности. Неустанно бил барабан и звучал горн. С утра до вечера окрестности оглашались ее истошными речевками, которые дети обязаны были повторять. Одна из них годы спустя живет во мне: “Здравствуй, лагерь наш чудесный, пионеров идеал! Здесь когда-то Неизвестный ряд шедевров создавал”.
Кто создал этот шедевр, не знаю. Подозреваю, что она сама. Поменять место пребывания мы не могли. Если бы меня приехала навестить мама, я бы, наверно, как когда-то в детстве, с тем же воплем вцепился бы ей в платье. Но моя старенькая мама в это время уже доживала свой земной срок.
Какое время было, блин!
Из всех мало-мальски знакомых мне людей в день смерти Леонида Ильича плакал только один — мой одноклассник Вова Соколов. Вова был архитектор и работал в ЦНИИЭП чего-то там, кажется, зрелищных предприятий. Авторскому коллективу, в который он входил, обломилась сказочная халтура — проектировать мемориальный комплекс на Малой земле. По всем законам светила нашим зодчим Государственная премия. Коллектив пребывал в радостном волнении. Вова, в одежде отличавшийся явной левизной, даже прикупил по этому поводу первый в жизни галстук, надеясь лично поручкаться с дедушкой в Георгиевском зале. Но жизнь, как говорится, рассудила иначе. И Вовина искренняя слезинка влилась в безбрежную реку народной скорби, заполнившей голубые еще в ту пору экраны.
Не зря плакал мой неудачливый одноклассник. Спустя недолгое время продажные историки в очередной раз перекроили героическую летопись великой Победы. Легендарный же начальник политотдела 18-й армии, внесший решающий перелом в ход второй мировой войны, был низведен до уровня обычного полковника, каковым, по утверждениям отдельных злопыхателей, воевавших в составе других многочисленных армий, в ту пору и являлся.
А ведь всего за каких-то полтора года до этого, точнее, ровно двадцать лет назад, Леонид Ильич был удостоен Ленинской премии в области литературы. Поводом для вручения единственной, наверно, не имевшейся у него цацки послужила трехтомная эпопея, состоящая из той самой “Малой земли”, “Возрождения” и “Целины”, поднятой так, что Шолохову и не снилось. Произведения, надо признаться, были сильные. Имена подлинных авторов в выходных данных, правда, не значились, однако для людей сведущих не было секретом, что в грандиозном предприятии активно поучаствовали, например, Аркадий Сахнин и золотое перо некогда либеральных “Известий” Анатолий Аграновский. Не стал бы сильно иронизировать по его адресу — отказ от приглашения к почетному сотрудничеству был в то время куда более чреват, чем сегодня. Золотой дождь на невольников бесчестья также не пролился, поскольку подневольный труд рассматривался как партийное поручение. Зато в большом плюсе оказалась Первая образцовая типография, завалившая одну шестую своей продукцией от тайги до практически Британских морей. Тошнее всего пришлось населению. “Малая земля-ааа, священная-ааа земля-аааа…” надрывался несколько лет на всю страну не помню кто в финском темно-сером костюме, и в любых количествах поглощенная водка не в силах была принести желанного забвения.
Не знаю, ждет ли нас в обозримом будущем всероссийская премьера путинских мемуаров. Изданная “Вагриусом” книжка не дает — по крайней мере пока — оснований для подобного утверждения. С ее страниц предстает неяркий, хотя вполне адекватный товарищ с отменной реакцией, скромным обаянием и внятной — не в политическом, правда, плане — лексикой. Удовольствуется ли он уже имеющейся у него профессиональной легендой или захочет задним числом создать новую, покажет будущее. А в заключение предлагаю окинуть затуманенным взором наше героическое прошлое.
Гуляли мы по высшей мерке,
Ничто нам было нипочем,
Взлетали в небо фейерверки,
Лилось шампанское ручьем.
Какое время было, блин!
Какие люди были, что ты!
О них не сложено былин,
Зато остались анекдоты.
Какой вокруг расцвел дизайн,
Какие оперы лабали,
Каких нам не открылось тайн,
Какие нам открылись дали.
Торили путь каким идеям!
А что теперь имеем мы?
А ничего мы не имеем.
Колосс московский
В Греции, как отметил когда-то Антон Павлович, все должно быть. Виноват, это не в Греции, а в человеке. В Греции же все есть. А если чего-то в данный момент нет, то либо уже было, либо в ближайшее время будет. Недавно в этой небольшой, но амбициозной стране объявили международный конкурс на сооружение нового колосса Родосского. В свое время это грандиозное изображение бога солнца Гелиоса украшало остров в Эгейском море и было занесено в тогдашние туристические справочники, как одно из семи чудес света. Колоссилось оно недолго и в результате мощного землетрясения было разрушено. И вот теперь, двадцать с лишним веков спустя, местные власти наконец-то спохватились и решили восстановить порушенного идола. А заодно, видимо, и турку припугнуть.
К созданию римейка — в числе прочих — пригласили и нашего земляка Зураба Церетели. Попробовали бы не пригласить! В изготовлении всякого рода колоссов с ним, на этой, во всяком случае, планете, не каждый способен потягаться. Но изготовить колосса — полдела. Ты его еще попробуй водрузить. А для начала получить добро на такое водружение. Причем не где-нибудь, а в историческом центре одной из крупнейших мировых столиц. Под истерические вопли ее обитателей. Наперекор пресловутому общественному мнению. На фоне разнузданной клеветнической кампании, развязанной продажной прессой. Тут уже самому надо быть колоссом.
Давно смолк ропот тех недовольных. Кто помнит сейчас журнал “Столица”, разжигавший в народе антицеретелевские настроения? А могучий Петр высится над красавицей Москвой, наполняя наши сердца гордостью за безграничные возможности человеческого гения и вселяя ужас в души выпускников художественных вузов.
Кстати, тогда же открылась еще одна грань дарования Зураба Константиновича — его удивительное тактическое чутье. Сумев искусно отвлечь главные силы своих супостатов на бессмысленную борьбу со шкипером, он без лишнего шума провел реконструкцию Манежной площади. Несколько лет там чего-то рыли и одновременно что-то устанавливали. Поскольку строительная площадка от нескромных взоров была сокрыта специальным ограждением, о характере работ оставалось лишь догадываться. Правда, насчет того, что именно роют, некоторая информация имелась. Доходили отдельные слухи о каком-то подземном торговом центре. О том же, что предполагается сверху, было известно только узкому кругу посвященных. Накануне памятного всем 850-летия Церетели жестом фокусника сбросил с площади заветный покров и, скромно потупившись, отошел в сторону.
Картина оказалась впечатляющей. Непосредственно под древними кремлевскими стенами расположился причудливый гибрид шемаханского царства и шахтерского санатория где-нибудь на южном берегу Крыма. Детские воспоминания простодушного московского мэра в соединении с хищным глазомером ваятеля произвели на свет невиданный доселе художественный продукт.
Для художника меньшего масштаба победа в конкурсе на восстановление колосса была бы достойным венцом карьеры. Не таков наш Зураб Константинович. Направив в ясную погоду телескоп на Марс, любой желающий разглядит на берегу самого большого тамошнего канала внушительных размеров стелу с надписью на медной табличке: “На этом месте рано или поздно будет установлен памятник работы Зураба Церетели”.
Особенности национальной рыбалки-2
Человек сидит на стуле,
Устремив в пространство взгляд,
А вокруг летают пули,
Кони бешено храпят.
Рвутся атомные бомбы,
Сея ужас и печаль,
Мог упасть со стула он бы
И разбиться невзначай.
Но упорно продолжает
Никуда не падать он,
Чем, бесспорно, нарушает
Тяготения закон.
То ли здесь числа просчеты,
Что сомнительно весьма,
То ли есть на свете что-то
Выше смерти и ума.
При всем бесконечном разнообразии природа в каких-то своих проявлениях нет-нет да и повторяется. Скажем, сколько я себя помню, весной на деревьях откуда-то появляются зеленые листья. А осенью они неизменно желтеют и ближе к зиме вообще куда-то деваются. И так всю дорогу. Или взять, к примеру, лед. В мороз по нему хоть на танке езжай, а чуть солнце припеки — и пешком пройти опасно. Почему? Да кто ж его знает. Вполне возможно, что у этих процессов есть рациональное объяснение, хотя меня, ленивого и нелюбопытного, вполне устраивает формула, предложенная любимым бардом: “Так природа захотела, почему — не наше дело, для чего — не нам судить”.
В еще меньшей степени поддается материалистическому толкованию непонятная страсть моих соотечественников к зимней рыбалке на дрейфующей льдине. Из года в год, вопреки отчаянным заклинаниям городских властей, покидают неугомонные энтузиасты уютный домашний очаг в поисках новых приключений на многострадальную часть тела.
Особенное распространение это загадочное явление получило в нашей северной столице. Не иначе фирменная мистика великого города, запечатленная в творениях Гоголя, Достоевского и Андрея Белого, манит их бедовых потомков на ломкий ладожский лед. А дальше как по писаному — спасатели по тревоге, вертолеты в воздух, “Скорая” к месту происшествия, семьи без кормильцев.
В животном мире подобный коллективный психоз отмечен разве что у китов, в массовом порядке выбрасывающихся на берег. Но с китами дело темное. Поди разбери, что у них там творится в безразмерной башке. И потом, где киты и где мы? А тут с виду абсолютно нормальные люди, как говорится, такие ребята, как ты и как я, не чуждые земных радостей в виде пары стаканов очищенной, здраво рассуждающие о проблемах государственного устройства и неусыпно следящие за изменениями в основном составе родного “Зенита”, с пугающим постоянством ставят на уши и без того не плюющее в потолок МЧС. Для кого-то, говорят, это средство заработка. Не хотелось бы верить. Вполне сравнимые, согласитесь, деньги можно заработать и не в столь экстремальных обстоятельствах. Например, торгуя теми же сигаретами у метро.
Так неужели из-за ведерка несчастных окуньков или пресловутой корюшки встают ни свет ни заря эти удивительные люди, натягивают на ноги кто простецкие валенки, кто финские луноходы, облачаются кто в неуклюжий тулуп, кто в канадскую парку на гагачьем пуху, обводят прощальным взором кто двухкомнатную распашонку, кто трехэтажный, красного кирпича, особняк, садятся кто в электричку, кто в “лендровер” и устремляются навстречу неизбежному? Тысячу раз нет!
Тайна сия велика есть. Не постичь ее никакой наукой, сколь бы много гитик она не имей. И как бы ни бился над ней нерусский, хоть и хороший, человек Сергей Кожугетович Шойгу, вовек ему к той тайне не подступиться, как не удалось проклятым буржуинам выведать ее у гордого тинейджера Кибальчиша.
Честное менделеевское
Российское химическое общество, есть, оказывается, и такое, недавно обязало студентов-химиков давать при поступлении в учебное заведение соответствующего профиля страшную клятву. Клятва эта настолько хороша, что невозможно удержаться, чтобы не привести ее целиком. Вот она:
“Принимая с глубокой признательностью даруемые мне знания и постигая тайны химической науки, клянусь именами Михаила Васильевича Ломоносова, Дмитрия Ивановича Менделеева, Александра Михайловича Бутлерова и всех наших Учителей: в течение всей жизни не омрачать чести химического братства, в которое ныне вступаю.
Клянусь!
Учеников Учителя считать своими братьями и сестрами и нести потомкам знания свои и Учителя, приумножая их бескорыстно.
Клянусь!
Не использовать свои знания во вред Человеку, Природе, Отечеству и воспитавшей меня Alma mater, не заниматься приготовлением и продажей тайных средств и не давать смертельного или запрещенного средства просящему.
Клянусь!
Обещаю беспрекословно исполнять данную клятву. Да будут мне при этом даны счастье в жизни, успехи в делах моих и слава на вечные времена!
Нарушивший ее или давший ложную клятву да будет отвергнут всем нашим сообществом и предан забвению на все времена.
Клянусь! Клянусь! Клянусь!”
А что, впечатляет. Это вам не лапидарное “сукой буду”. Тут и Герцен с Огаревым обзавидовались бы. Да я и сам такую бы с кайфом дал, занеси меня дурным ветром в химическое братство.
За свою долгую и неправедную жизнь мне пришлось давать множество самых разнообразных клятв. Была ли среди них такая, которую я бы хоть раз да не нарушил? Боюсь, что такой не было. Даже невинное детское обещание “быть верным заветам Ленина и твердо стоять в борьбе за дело Коммунистической партии” я не сдержал, как ни пыхтел. И что вы думаете, покарала меня при этом “суровая рука моих товарищей”? Хрен-то! Потому что товарищам все это было глубоко по барабану.
Вообще, надо сказать, наиболее распространенная в быту клятва, так называемое “честное слово”, в русском обществе традиционно пользуется заслуженным презрением. Скажите какому-нибудь там немцу, что этот мост держится на честном слове, и он всерьез воспримет это как гарантию незыблемости данного инженерного сооружения. У нас, естественно, картина выстраивается прямо противоположная. Поэтому в моем далеком детстве для придания этой формуле хоть какой-то убедительности применялись различные методы усиления. Существовала целая иерархия этих методов.
На нижней ступени находилось “честное пионерское”, далее в порядке возрастания следовали “честное ленинское”, “честное сталинское” и, наконец, могучее “честное всех вождей”. Правда, и тогда имелась возможность обезопасить себя от последствий нарушения даже этой страшной клятвы, лишив ее магической силы. Достаточно было в момент произнесения незаметно сделать за спиной две двойных фиги (большой палец, понятно, между указательным и средним, мизинец же мучительным образом перекрещивается с безымянным). Думаю, впрочем, что и одной вполне достаточно. Не потому ли президенты в момент принятия присяги держат на Библии (Конституции) только одну руку, а что они тем временем вытворяют со второй — одному Богу известно.
Так что при всех несомненных художественных достоинствах клятва юных химиков не более чем пафосное сотрясение воздуха. И потом, что за смутные угрозы? “Отвергнут сообществом… предан забвению…” Несерьезно все это, товарищи. Вот если бы их в чан с серной кислотой опускали, глядишь, дело бы и пошло.
Но об этом остается только мечтать.
Грипп вчера, сегодня и завтра
Эпидемия, она эпидемия и есть. Предохраняйся, не предохраняйся, а если на роду написано… Вечером вернулись из гостей, вдруг ни с того ни с сего жуткий озноб, в одну секунду температура за тридцать восемь, всего заколотило. Приплыл, соколик. Налицо пресловутый грипп, или, кому больше нравится, ОРЗ. А какие были горделивые планы, какие широкие перспективы открывал грядущий трудовой день! С утра написать заметку, собрать купленную накануне вешалку, сгонять жену на рынок, посадить дерево, воспитать сына, на худой конец дочь. Плюс еще вечером почтить своим высоким присутствием очередной тусняк. И все в одночасье под откос. Ну не гадство?
Что имеем взамен? Выпадение из гущи событий, утрату возможности непосредственно влиять на ход реформ, как следствие, прогрессирующее понижение социального статуса и в обозримой перспективе — гражданская смерть.
Но это впереди, а на сегодняшний день все же имеются свои, хоть и небольшие, радости в положении больного. Первые день-два, пока ты еще не успел достать домашних, жизнь в доме начинает закручиваться вокруг тебя. На стуле перед твоей постелью, аккуратно застеленном чистым полотенцем, экспозиция последних достижений зарубежной фармакологии. Прохладная рука любимой на пылающем лбу, добрый, внимательный взгляд. Приглушенный голос по телефону: “К сожалению, он не может подойти, да, вы знаете, высокая, конечно, я обязательно передам, спасибо, будем надеяться. Барсучьим салом? Какой ужас, нет, не пробовали. Что вы говорите, так, записываю…”
Что интересно, за последние лет десять, в моем по крайней мере случае, решительные изменения претерпело значение такого некогда важного, правообразующего гражданского документа, каковым некогда являлся бюллетень. Во времена бессмысленной молодости наличие этого документа предоставляло законное основание на время устраниться от участия в производственном процессе, предавшись праздности и сладкой неге. Звериное здоровье, свойственное мне в те далекие годы, не давало возможности широко пользоваться этим социальным завоеванием. Поскольку милостей от природы ждать не приходилось, ничего не оставалось, как брать их самому. Симулировать простудное заболевание было тогда плевым делом. В любой районной поликлинике на видном месте висели плакаты, где в предельно доступной и красочной форме описывалась симптоматика популярного недуга. Отнюдь не все его проявления, что ценно, носили объективный характер. В частности, головная боль и ломота в костях были сильнейшим козырем в опытных руках соискателя больничного листа. Попробуйте доказать человеку, что у него не болит голова и не ломит кости, когда весь его понурый вид и с трудом выталкиваемые слова наглядно свидетельствуют об обратном.
Сложнее обстояло дело с температурой, а именно в доведении ее до минимальной необходимой отметки 37,2. Шарашить по градуснику, сидя напротив врача, даже я при всей юной наглости решался далеко не всегда. Однако существовал гораздо более трудоемкий, зато куда менее рискованный способ. Он заключался в ритмичном сокращении мышцы руки, под мышкой которой в этот момент располагался чуткий прибор. За десять минут неустанных стараний требуемый результат, как правило, достигался.
В середине восьмидесятых я окончательно распрощался со штатной работой, уйдя на вольные хлеба и став членом профессионального комитета литераторов. Членство в этой почтенной организации давало возможность в случае болезни получать по больничному в Литфонде. Так бюллетень из оправдательного документа неожиданно превратился для меня в стабильный источник дохода. Причем вполне недурного. На основании гонорарных справок, собранных за год, я получал по максимуму — десять рублей за проведенный на больничном день. Не всякий здоровый, я вам доложу, в то время такие деньги заколачивал.
В безвозвратное прошлое канули те счастливые дни. Черный нал подкосил некогда стройную систему социального обеспечения. Официально показываемые зарплаты в триста — четыреста рублей не позволяют сегодня трудящимся болеть так привольно и ярко, как некогда. Грипп перестал быть веселым праздником, постепенно превратившись в череду унылых насморочных будней. Хочется надеяться, что следующим поколениям повезет больше.
Аршином общим не измерить
Декрет о метре
Историческим поводом для разделения единого некогда человечества на отдельные народы послужило, как известно, строительство Вавилонской башни. Поводом же для их повторной консолидации явилось введение метрической системы, чей двухсотлетний юбилей автор собирается сегодня скромно отметить в кругу семьи. Простая, как “джуси фрут”, стройная, как десятиклассница, несмотря на свои двести лет, она и сегодня продолжает свое победное шествие по планете.
Не приди эта система в чью-то светлую французскую голову, мы бы и сегодня разбирались со своими лье, футами, вершками и прочими ли. Разумеется, некий обаятельный местный колорит во всем этом есть. И все же национальную самобытность предпочтительнее оценивать в художественных и гастрономических категориях, нежели в линейных. Даже известные своим заскорузлым консерватизмом британцы скрепя сердце переходят к метрической системе. Любимый автором рассказ прогрессивного английского писателя Джеймса Олдриджа, будь он написан сегодня, наверняка назывался бы “Последние 2,5 см”. Штатники, правда, еще упираются. Видимо, в силу своей естественной отдаленности от всемирного процесса. Кичатся тем, что их миля в 1,609 раз длиннее нашего километра, не понимая, что ровно во столько же и нелепее.
Попыткой своего вхождения в единую семью метрических народов Россия, как, впрочем, и многим другим, обязана Великой Октябрьской социалистической революции. Одним из первых ленинских декретов стал, как известно, Декрет о метре. И все же, несмотря на свое почти вековое присутствие в русском менталитете, метрическая система так и не пришла в полное соответствие с нашей фирменной самобытностью.
Склонное к искривлению в каждой своей отдельной точке евразийское пространство сплошь и рядом готово сыграть злую шутку с ничего не подозревающим иностранцем. Как не вписался в российскую повседневность инженер-англичанин из епифановских шлюзов, так и скучный правильный метр навсегда останется в ней чужим. Сколь угодно может он быть международной мерой длины, но мерой русской раздольности ему не стать никогда. Потому что умом Россию не понять. Далее по тексту. И если поэт в той же России больше, чем поэт, то неужели и метр в ней всего лишь метр? Да ни в жизнь! Он может быть и больше, и меньше, и даже с кепкой, но никогда не равным самому себе. В умелых руках наш русский метр способен творить чудеса. Недаром же именно здесь была подвергнута дерзкой ревизии незыблемая, казалась бы, Эвклидова геометрия. И если в умозрительной теории безумца Лобачевского параллельные прямые сходятся в некоей бесконечно удаленной точке, то две стены в моей квартире норовят проделать то же самое на расстоянии прямой видимости. “Продается участок 12 соток. Возможно увеличение”. Где еще можно прочесть такое?
Black&Green
10 марта 1862 года в Североамериканских Соединенных Штатах была выпущена первая долларовая банкнота. Как она выглядела, сказать не могу, но, насколько знаю, не сильно отличалась от нынешних. Так началась пресловутая глобальная долларизация, чьи зеленые плоды мир пожинает поныне.
Первый в жизни доллар я взял в руки в довольно зрелом возрасте. Было мне о ту пору хорошо за тридцать. До этого я много раз видел легендарные купюры по телевизору в художественных фильмах про западную жизнь, но там они, понятно, были ненастоящие. Настоящие, правда, по телевизору тоже показывали, но уже в документальных фильмах про фарцовщиков, а также определенной категории советских граждан типа академика Сахарова или писателя Аксенова, завербованных, как известно, агентами западных спецслужб. На карикатурах народного художника СССР Бориса Ефимова доллары встречались постоянно, но мало походили на прототип, как, впрочем, и персонажи, держащие их в скрюченных от жадности пальцах. На фотоплакатах другого мастера политической сатиры Александра Житомирского они, напротив, выглядели вполне реалистично, но остальные элементы композиции искусно придавали им настолько зловещий смысл, что сразу становилось понятно — ни на что, кроме разжигания новой войны, эти деньги, при всем желании, потратить невозможно.
Поэтому, когда где-то в начале восьмидесятых моя ленинградская подружка Оля Блек (Блек — это ее настоящая фамилия, что в данном контексте опять же выглядит символично) подарила мне долларовую купюру, я испытал нешуточное потрясение. Оля, работавшая в “Интуристе”, где зловещая валюта имела широкое, хотя и неформальное хождение, с трудом откачав меня, объяснила, что бумажку следует расценивать исключительно как сувенир и об “особо крупных размерах”, немедленно нарисовавшихся в моем воспаленном мозгу, речь, разумеется, идти не может. В конце тех же бурных восьмидесятых мне выпала поездка в Белград на какие-то перестроечные посиделки. Свободной продажей валюты в то время еще не пахло, но кое-какие послабления угадывались. Была не была, решил я и в последний момент заховал заветный грин за подкладку. Не буду описывать кошмарных переживаний, связанных с пересечением государственной границы. Уже на месте, в гостинице, я признался в страшной тайне прогрессивному литератору Виктору Ерофееву, уж он-то, подумал, не выдаст. Мученик “Метро─поля”, с трудом уяснив причину моих волнений, предложил мне элементарную валютную операцию, в результате которой доллар оказался в его портмоне, а в моем соответственно толстенная пачка обесцененных до неприличия динаров.
Много лет минуло с той поры. Русский язык обогатился словом “бакс”, переведя чуждое множественное число в родное единственное. А зеленые банкноты прочно вошли в быт бывших советских людей. Потерявшие совесть олигархи набивают ими под завязку свои коробки из-под ксероксов, благостные старушки — железная когорта зюгановского электората — хранят валюту главного погубителя под ватными матрасами, откладывая внукам на подарок к свадьбе. Сами же внуки сегодня впитывают некогда запретное понятие вместе с таблицей умножения, которая в соответствии с требованиями времени должна, как мне представляется, выглядеть так: 151=1$; 252=4$ и т. д.
Незапланированная заметка
Как-то само собой сложилось, что все свои заметки я пишу в пятницу с утра, хотя тема обычно вызревает в четверг к вечеру. Но каждый раз обстоятельства определенного русского свойства мешают мне в этот вечер исполнить свой журналистский долг. И каждую пятницу лишь солнце, нет, не закатится, а именно что наоборот, подлый будильник вырывает меня из мягких объятий сна, я оказываюсь в железных тисках реальности. Недосып, бодун и никотиновая передозировка — вот три кита, на которых базируется моя, не могу удержаться
от красивого слова, эссеистика. Надо заметить, что это утреннее состояние, при всей своей негативности с медицинской точки зрения, весьма продуктивно с точки зрения профессиональной, поскольку сенсорика обостряется сверхъестественным образом. Как всегда, о тонких вещах лучше говорить стихами.
Порой похмельные страданья
Нам позволяют заглянуть
В сокрытый смысл мирозданья,
В неизъясняемую суть.
В каком-то диком озаренье
Вдруг постигаешь до конца
Великий замысел творенья
Не хуже самого Творца.
И до того, подлец, подробно
Ты в этот замысел проник,
Что даже как-то неудобно
Перед собою в этот миг.
Чтобы у читателя после такого интенсивного вступления не создалось о пишущем превратного впечатления, сразу оговорюсь, что, хотя это дело и уважаю, отнюдь не принадлежу к многомиллионной армии российских хроников. Просто существует некая мистика дат или — в моем случае — дней недели. И вот вчера вечером я вернулся домой с твердым намерением разорвать этот порочный круг. Тема была вполне воплотимая, заметка сложилась в голове уже по дороге, жена смоталась на фестивальный просмотр, дочь привычно прильнула к телевизору — словом, ничто не предвещало облома. Правда, днем позвонила дама, занимающаяся продажей нашей старой квартиры, и обещала заскочить на пару минут за какой-то бумажкой. Но визит дамы в данном случае помехой не являлся.
Часов в восемь она действительно появилась. Причем не одна, а в сопровождении приятельницы. Это была полная неожиданность. С приятельницей, назовем ее Л., я знаком тридцать с лишним лет, она сестра моего одноклассника и ближайшего друга. Собственно, она-то и навела меня когда-то на эту самую даму, назовем ее Н. Надо сказать, что последние несколько лет мы маниакально меняем квартиры. Покупаем, продаем, вновь покупаем. Медицина тут, судя по всему, бессильна. И во всех этих сделках Н. принимает участие, каждый раз рьяно отстаивая наши интересы, не забывая, впрочем, и о своих. Короче, в итоге у нас сложились вполне неформальные отношения. Сама Н. при своей крайне легкомысленной внешности и постоянных опозданиях отличается удивительной дотошностью, и полагаться в делах на нее можно смело.
Осмотрев квартиру, Л., слегка помявшись, спросила, нельзя ли у нас помыться, поскольку у них дома отключили горячую воду, трогательно добавив, что мыло у нее при себе. Испытывая к ней почти братские чувства, я, разумеется, не мог отказать в такой малости. Спустя некоторое время похорошевшая и преобразившаяся она вышла из ванной. Я светски предложил дамам кофе. И тут произошло неожиданное. Милые гостьи, слегка зарумянившись, извлекли из своих изящных сумочек бутылку “Гжелки”, две прозрачные коробочки — одна с корейской морковью, другая с тертой свеклой — и три бравых огурца. Дело принимало явно нешуточный оборот. Я, в свою очередь, полез в холодильник.
Махнули по первой. Мои симпапончики моментально окосели. Из разговора быстро выяснилась причина их парного визита.
Л. вконец охренела от своего свеженародившегося внука, вернее, от связанных с этим, несомненно, приятным обстоятельством беспрестанных телодвижений — пеленанием, кормлением, постоянными ночными бдениями.
У Н. история оказалась куда как круче. Криминальная, прямо скажем, история.
Оказалось, что ее урод-муж, совсем недавно вернувшийся к ней от молодой стервы (после того как у него рухнул бизнес, та попросту выставила его за дверь), так вот он, та-та-та, влип в очередную историю. У кого-то занял деньги, с товаром его кинули, деньги надо возвращать, счетчик вертится вовсю, сам где-то заховался и вчерную запил, а у нее вот уже месяц живут в квартире три бандита, у которых он эти деньги взял. Самые натуральные бандюганы, пальцы врастопырку etc. Причем, судя по всему, собираются эту квартиру у нее отобрать. Сама она ночует по знакомым, а к ним регулярно ходит отмечаться.
В общем, полный мрак. А потом накатили по второй, и тут вернулась из кино моя жена — вот уж кому с мужем повезло, — и на столе появилась еще бутылка вина. Л. вспомнила своего паразита, тоже моего, кстати, одноклассника, с которым развелась всего три года назад, а прожила до этого двадцать восемь лет (как пил он — сюжет для отдельного рассказа), а тут и моя вспомнила некоторые этапы извилистой своей биографии, короче, просидели до глубокой ночи. И смотрел я на трех захмелевших теток, которые еще вполне о-го-го, если малость подмарафетиться, а фигурки вообще, как у девочек, которые пашут, как карлы, и при этом еще тянут по жизни своих непутевых мужиков, и до того мне их было жалко, и такие они были нелепые и трогательные, что сердиться на них не было никакой возможности. Да задолбись в доску все на свете заметки, думал я, есть в жизни вещи и поважнее. Где-то во втором часу я посадил дам на такси и, терзаемый переживаниями, заснул, чтобы хмурым похмельным утром взяться за эти нехитрые строки.
Этот странный, старый, новый и т. д. год
Старый Новый год… В самом названии этого праздника заложен, как легко убедиться, некий оксюморон. Наверно, в каком-то смысле он действительно отражает клиническую раздвоенность нашего сознания. Но есть в нем, согласись, читатель, что-то милое, домашнее, уютное, прости, Господи. Сами собой выплывают из недр генетической, хотя скорее культурной памяти голландская печь в синих изразцах, сани, летящие при свете желтых фонарей по утонувшему в сугробах Замоскворечью. Запорошенная папенькина шуба с бобровым воротником. Маменькин капот… Хотя почему капот? Капот, пожалуй что, бабенькин, а маменькино уж какое-нибудь синее платье с высокой талией и белыми кружевными отворотами. Полное отсутствие президента в телевизоре. Да что президента, самого телевизора нет еще в помине. Позвольте, но как же без телевизора? Должно же быть что-то такое! Точно, волшебный фонарь, купленный где-нибудь на Кузнецком. А что же в том фонаре? Не Государь же, упершийся оловянными глазами в бегущую строку с текстом новогоднего поздравления. Да нет, какой-нибудь там Бова-Королевич, что-то васнецовско-билибинское. А может, наоборот, индейцы или гордые романтические буры. Трансвааль, типа Трансвааль, страна моя!
И сладостно-тревожное предчувствие перемен. Но не космического масштаба, ставящих мир с ног на голову, а разумных, постепенных. Укоренение гражданских свобод, просвещение отсталых слоев населения, народные дома… Но это все там, за пределами просторной, жарко натопленной квартиры. А здесь праздничный стол, купленная Настасьюшкой полуторасаженная елка, под которой с утра долгожданные подарки — духовое ружье, неподъемный том “Истории Древнего мира” с тончайшей папиросной бумагой, чуть прилипающей к изумительным цветным иллюстрациям. Роскошный кляссер для марок, с уже вложенной колониальной серией “Британская Гвиана”, а дальше уж изволь, пожалуйста, сам.
Совсем не уверен, что все это выглядело именно так. Вряд ли перечень общих мест из слипшихся в один ком произведений меньшого Толстого, Катаева, Кассиля и Бог знает кого еще дает представление о сгинувшем разом в никуда укладе. Новая эра принесла с собой новый календарь, изобилующий революционными праздниками. Новый год, понятно, остался, но вместе с прочими датами переехал на пару недель назад, став при этом новым Новым годом. Однако даже кремлевским звездочетам оказалось не под силу побратать астрономию с революционным учением. Праздник оказался на редкость безыдейным, и население приняло его без особого сопротивления. К тому же два лишних выходных оторвать от строительства социализма — поди кисло! Старый же Новый год, как ни странно, тоже никуда не исчез. Не обретя официального статуса, он стал чем-то вроде семейного торжества. Дня, допустим, рождения. Дни рождения, как ни странно, новая власть отменять не додумалась. Новорожденного в кругу семьи и ближайших друзей приветствовала вся страна. Даже вожди, подозреваю, собирались в этот день выпить-закусить, ослабив на пару пуговиц свои серые френчи. Возможно, в этом был едва уловимый налет фронды. Не у вождей, разумеется. Во всяком случае, по установившейся традиции елки стояли — и по сию пору стоят — в домах до середины января.
Кто знает, может, когда-нибудь нашему двуглавому орлу придет в обе его башки, до отказа набитые державностью, соборностью и своим, никому не ведомым путем, вновь перекроить многострадальный российский календарь. В целях, скажем, “восстановления исторической справедливости” или той же самой пресловутой преемственности. И что же тогда? А ничего. Так и останутся у нас два Новых года, один из которых в любом случае будет старым.
Своих психических завоеваний мы не уступим никому.