Опубликовано в журнале Октябрь, номер 11, 2001
| …Гениальный человек должен быть толст… Да, гений девятнадцатого века тучен, его полнота не уступает его величию; порода тощих литераторов вывелась, стала такой же редкой, как порода собачек короля Карла…
Теофиль Готье |
Каждый век, каждый год имеют свой стиль, свой шум — шум времени и вилок. Литература была всегда главным ресторанным зеркалом этого стиля. Говорить о времени, которое еще зовется уходящим термином “до войны” (хотя появилось уже и другое “до войны”), можно, используя не типические книги, а книги мифологические. А у нас существуют два произведения, написанные в то давнее время, которые так или иначе обросли собственной мифологической историей. Они стали символами, при том что каждое имело своих читателей.
Автор одного из них — Юрий Олеша (“Зависть”). Второй текст, знаменитый роман “Как закалялась сталь”, написал — или в какой-то мере написал — Николай Островский. Обе книги стали культовыми (это неловкое слово).
Два героя — изможденный болезнью Павел Корчагин и хозяйственный деятель Андрей Бабичев были, несмотря на верность коммунистической идее, антиподами.
Один измучен, борется со смертельным недугом, другой толст, жизнерадостен и излучает энергию. Его кипучая деятельность пульсирует даже в памятных записках, чрезвычайно похожих на записки Ленина, которые оба пишут в день десятками.
Эти служебные записки — череда сокращений и подчеркиваний, драка курсива и полужирного шрифта, буйство прямых и фигурных скобок — типичны, существовали сотни тысяч подобных записок, причина их появления — отсутствие налаженной телефонной связи. Но ленинские записки цитировались потом на каждом углу, им придавалась мифологическая значимость. Они становились из текста символом. Символом кипучей работы. Стиль этих записок един. Олеша чувствовал его суть и им, этим стилем, подчеркивал номенклатурность Андрея Бабичева. Подчеркивал, что тот не вполне даже человек, а скорее символ. Он не только представитель власти, не просто директор треста пищевой промышленности, но и “великий колбасник, кондитер и повар”.
Текст Олеши напоминает литературный эксперимент того времени — компиляцию писем, дневников, принадлежащих различным персонажам. А все вставные фрагменты романа Островского написаны, напротив, тем же самым языком, что и весь роман. Растворение в массе действительно произошло.
Виктор Шкловский писал в “Энергии заблуждения”: “Наша речь и наша литература переполнены умершими символами, и тогда по своей неожиданности они особенно звучат”.
Слово “тогда” здесь мешает. Я его выкину, потому что “они” звучат особенно всегда.
Шум времени и вилок наполняет литературу двадцатых и начала тридцатых — потому что ее писали люди, познавшие разъедающее внутренности чувство голода.
Итак, в абсолютно различных произведениях мелкая деталь — будто пряность в еде — соотносит повествование со временем. Однако во время революции или войны изменяется ценность перца или соли, баснословной становится стоимость имбиря или корицы. Так меняется и сущность детали.
Самое интересное — это имя еды. Олеша очень внимательно относился к фамилиям. Поэтому бегут по страницам учитель танцев Раздватрис, оружейник Просперо (кстати, в “Трех толстяках” существует и иной шекспировский мотив — вливание сонного зелья в ухо наследника Тутти), Кавалеров и Бабичев.
У Островского фамилии и имена также говорящи. Когда в семью будущей жены Павла Корчагина приезжает ее брат Жорж, то его приезд “…значительно ухудшил внутрисемейные отношения. Жорж, не задумываясь, перешел на сторону отца и вместе с антисоветски настроенной семьей своей жены повел подкопную работу, пытаясь во что бы то ни стало выжить Корчагина из дома и оторвать от него Таю”.
А масса, в отличие от детали, не обладает персональным именем. Это то, что описывается словами: “Павел потерял ощущение личности”. Человек превращается в символ. Точно так же три толстяка не имеют фамилий. Изредка их перечисляют по номерам.
Итак, имя соответствует еде, как блюдо — указанному в меню названию. Название в меню нерасторжимо с блюдом, а если эта связь нарушается, то нарушение придает названию мифологический смысл.
Толстяки троятся в нашей оптической системе. Тема толстяков — вот особенность двух знаменитых романов худого человека Юрия Олеши. Все в этих текстах происходит на фоне еды, во время еды, связано с едой. Суок приговаривается к казни съедением — ее растерзают звери. Сражение происходит в кондитерской: “рассыпанная мука вертелась столбом, как самум в Сахаре; поднялся вихрь миндаля, изюма, черешен; сахарный песок хлестал с полок наподобие водопада; наводнение сиропов поднялось на целый аршин; брызгала вода, катились фрукты, рушились медные башни кастрюль”. Занятия учителя танцев с говорящей фамилией Олешей изображены так:
“Пары вертелись. Их было много, и они так потели, что можно было подумать следующее: варится какой-то пестрый и, должно быть, невкусный суп.
То кавалер, то дама, завертевшись в общей сутолоке, становились похожими либо на хвостатую репу, либо на лист капусты или еще на что-нибудь непонятное, цветное и причудливое, что можно найти в тарелке супа. А Раздватрис исполнял в этом супе должность ложки. Тем более что он был очень длинный, тонкий и изогнутый”.
Описание Толстяков в их “именном” романе следующее: “Они ели больше всех. Один даже начал есть салфетку. Он оставил салфетку и тут же принялся жевать ухо третьего толстяка. Между прочим, оно имело вид вареника”.
Еда переходит в тело, а тело в еду. Гимнаст Тибул замечает продавца воздушных шаров, вылезающего из подземного хода, и принимает его голову за кочан капусты: “Тибул не верил своим ушам: капустная голова выдавала себя за человеческую!”.
“Три толстяка” кончаются как любовный роман — свадьбой народа, радостным праздником. Вообще говоря, сказка всегда кончается праздником. Что будет потом — никому не известно, а вернее — известно всем. Потом будет ад обыкновенной жизни.
Еда в “Зависти” — конструктивистское производство еды как товара, показатель здоровья общества, а в “Трех толстяках” — социальной болезни. Андрей Бабичев питается много и обильно. Это не просто еда. Это битва человека с едой.
“Глаза его налились кровью, он снимал и надевал пенсне, чавкал, сопел, у него двигались уши. Он обжора. Обедает он вне дома. Вчера вечером вернулся он голодный, решил закусить. Ничего не нашлось в буфете. Он спустился вниз (на углу магазин) и притащил целую кучу: двести пятьдесят граммов ветчины, банку шпрот, скумбрию в консервах, большой батон, голландского сыру доброе полнолуние, четыре яблока, десяток яиц и мармелад “Персидский горошек”. Была заказана яичница и чай (кухня в доме общая, обслуживают две кухарки в очередь”).
Совсем иная жизнь в романе “Как закалялась сталь”. Еда там неживая, как мертвая вода из сказок. Все начинается с того, как махра сыплется в православную кастрюлю. И так продолжается все время. “Изголодавшись, Павел незаметно для себя опустошил третью тарелку”. Все, конец. Нам неизвестно, что это за тарелка, что в нее было налито или положено.
“Хлеб и дрова решали все”. “…не пришел из города хлеб — пришла из города машина, груженная мешками с хлебом”.
Едой в поездах заняты одни мешочники, они должны вызывать естественную ненависть героев (и читателя). Кухня — место дезертира. Это ясно Павлу Корчагину, который, даже обессилев от усталости, боится задержаться на минуту у временной кухни на строительстве железнодорожной ветки.
Он разговаривает с товарищами по партии и их близкими так:
“Не забывайте, что ждем вас к обеду”… Но “Панкратовы не дождались Корчагина к обеду, не вернулся он и к ночи”.
“Санитарка принесла ужин. Павел от него отказался”. “В остальное время мать с трудом отбирала у него наушники, чтобы покормить его”.
Павел все время воюет с едой — будто происходит перманентная экспроприация. Будто вечно сыплется махра, вечно ищут продукты у трактирщика-еврея. И вечно грузовик с мешками отъезжает от дома трактирщика.
Но в отличие от Андрея Бабичева Павел Корчагин воюет с едой буквально, а не метафорически. Он отнимает ее у кого-то. Еда становится заложником.
Самая знаменитая сцена романа (дальше которой многие школьники его и не читали) — это именно подсыпанная махорка, гнев священника и как следствие конец образования.
Итак, всякая деталь двух наших знаменитых произведений дана через еду, через связанные с едою процессы — добывание, приготовление и поглощение. От кастрюли, через которую совершается бегство, до мыши, съевшей за ночь у Тетушки Ганимед фунт мармелада. От фабрики “Четвертак” до неопрятной еды Кавалерова. Созидатель-коммунист Андрей Бабичев представляет собой образ нового Пантагрюэля (или, если угодно, Гаргантюа). Чем больше он ест, тем больше еды он производит. Еда возникает вокруг Бабичева как бы из его, бабичевского, излучения.
Но образ идейного, несгибаемого, “стального” коммуниста противоположен еде. Еде вообще.
Для читателя двадцатых годов тело толстяков семантически связано с плакатным изображением буржуя — обязательно толстого, лопающегося от жира. Они, плакатные толстяки, точь-в-точь похожи на Толстяков Олеши.
Тем интереснее, чем Андрей Бабичев вызывает аплодисменты: “Было очень приятно видеть Бабичева по двум причинам: первая — он был толст. Толщина делала знаменитого человека своим. Бабичеву устроили овацию. Половина аплодисментов приветствовала его толщину…”
Его брат-антагонист Иван тоже толст, “толстенький круглый котелок, круглая подушка”, но все равно не так, как Андрей Бабичев. Иван, будто упитанный пророк, носится по городу. Жир его тратится на ходу. Подобно известно кому он превращает вино в воду на свадьбе. И тем уничтожает пищу телесную.
История сурово спрашивает людей двадцатых и читателей следующего века: “Кто еще хочет попробовать комиссарского тела?” Много о новой функции тела говорится в “Как закалялась сталь”. Там появляются безногие пулеметчики на тачанках. Тело, обычно предполагающее многофункциональность, сводится к одному действию — стрельбе из пулемета, установленного на боевой колеснице. Корчагин вспоминает их в один из тяжелых моментов своей жизни — как пример.
Внешность Корчагина почти не описывается. Говорится только, что ростом он высок. Это образ почти из “Четьи-Миней”. И, как коммунистический святой, Корчагин питается одним воздухом — лишь курит. В финале романа наличествует даже чудо, обязательное для агиографического текста. Это публикация рукописи Корчагина, названной повестью.
В оппозиции к состоящему исключительно из идеи, а не из плоти Корчагину стоят любого разбора толстяки.
Картина морального разложения описана Островским так: “В приоткрытую дверь Корчагин увидел на кровати какую-то толстую женщину, вернее, ее жирную голую ногу и плечи”. Это похоже на Анечку Прокопович из “Зависти”, тело которой “можно выдавливать как ливерную колбасу”.
Другие герои “Зависти”, олицетворяющие будущее страны, Валя и Володя, бесплотны как ангелы, они даже ничего не едят.
“И он дорог мне, как воплотившаяся надежда”… “Я тот, что верил в него, а он тот, что оправдал веру”,— так говорит о Володе Андрей Бабичев, словно подчеркивая возвышенность-вознесенность-бесплотность молодого человека.
Время революции и социальных перемен — это времена синекдох. Части тела в это время живут самостоятельно.
Олеша в дневниках пишет: “Знаете ли вы, что такое террор? Это гораздо интереснее, чем украинская ночь! Террор — это огромный нос, который смотрит на вас из-за угла. Потом этот нос висит в воздухе, освещенный прожекторами, а бывает также, что этот нос называется днем поэзии”. Нос майора превращается в нос генералиссимуса, он растет в чинах и званиях.
Итак, тело превращается в функцию, обобществляется как средство производства. Как механизм оно все меньше и меньше питается едой, а все больше и больше сталью или суррогатом стали и других неживых материалов. Вещами, в больших количествах малосъедобными,— спиртом, табаком или идеей. Но образ несгибаемого коммуниста, чуть только отступив от иконографического канона, сразу раздувается. В толщину.
Олеше повезло — у него был особый исследователь. Этот исследователь шел за ним неспешной поступью, похожей на поступь литературного человека без фамилии, которого звали Порфирий Петрович.
Исследователя звали Аркадий Белинков. Он был непрост и был человеком непростой биографии. С такими людьми тяжело. В эпоху косовороток он ходил в костюме, в эпоху френчей он ходил в костюме. Был, правда, период, когда он ходил в бушлате. Но это была справедливо осужденная партией и правительством пора, и снова стало можно ходить в том, что сам на себя надеваешь.
Он написал книгу о сдаче советского интеллигента. Так учитель отчитывает провинившегося ученика, на деле отчитывая весь класс. Но Олеша не был первым учеником.
Однако по сути книга Белинкова о толстых и тонких. Это расширенный рассказ Чехова о встрече на вокзальном перроне. Это история про естественные вещи, про то, как Волга впадает в Балтийское море. Как смешиваются воды. Как худой хочет притвориться толстым.
Между прочим, в дневниках Олеша был изначально беспощаден к себе. Эта беспощадность даже страшнее этических считалок Белинкова, что изложены в книге про Олешу. А книгу эту воровали. Впрочем, воровали даже не книгу, а ксерокопированные инкунабулы под тем же названием.
Но, внимательно читая “Сдачу и гибель советского интеллигента”, чувствуешь сдержанную ненависть за тонкой пленкой. Вот сейчас пленка прорвется — и хлынет разъедающая все кислота. Ненависть Белинкова к царству переродившихся толстяков похожа на эту кислоту. Он строил графики, складывал и вычитал даты и цифровые показатели, таскал по страницам одни и те же сравнения, чтобы выкрикнуть: “Выясняется, что положительный герой тов. А. П. Бабичев, политкаторжанин, участник революции и гражданской войны, член правительства, о котором “один нарком в речи отозвался… с высокой похвалой, назвав его одним из замечательных людей государства,— Толстяк. Эта тема начинается на первой странице романа.
“В нем весу шесть пудов”,— сказано на первой странице. На третьей странице сказано, что он похож на мальчика-толстяка”… Такой же невежественный и тупой, как все Толстяки, которые были до и будут после, которые будут всегда.
Андрей Петрович Бабичев — “…Правитель, коммунист…” — такой же Толстяк, как его дореволюционные некоммунистические предшественники. Ничего не изменилось, начинаем догадываться мы. По-прежнему торжествуют Толстяки и люди, протестующие против них”.
“Писатель начинает догадываться, что революция легко уничтожает старых Толстяков, но широко открывает ворота новым”. Белинков пишет о том, что революция оказалась всего лишь рокировкой толстых и тонких.
Белинков называет превращение тонкого в толстого перерождением, термидором. Пришло неотвратимое — необходимость спать с Анечкой.
Вот в России романтический тип революционера, “юноши бледного со взором горящим”, заменился раблезианским образом Андрея Бабичева, человека еды. Нужды нет, что “Как закалялась сталь” написана позднее, чем “Зависть”. Именно в тот момент, когда толстяки окончательно заняли место у власти, нашли своих наследников, им срочно понадобился образ худого человека, который делится обедом, отдает им — как врагам — свой ужин.
Его удел — жить образом на иконе. Им — просто жить.