Владимир БЕРЕЗИН
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 1, 2001
Северное измерение
Валерий ПИСИГИН
Письма с ЧукоткиТо, что удалось собрать под одной обложкой, я не рискну назвать книгой. Тем более книгой о Крайнем Севере, о котором вообще нелегко писать, еще труднее думать, и уж совсем непросто совмещать одно с другим.
Я оказался на Чукотке не волей обстоятельств, не случайно и не по недоразумению. Этого требовал замысел будущего повествования, в котором Северу как «действующему лицу» отводилась роль не большая, чем внешнего оформления событий более существенных.
Однако Север настолько вторгся в замысел, что стал доминировать в нем, и мне с трудом удавалось (и неизвестно, удалось ли) удерживать себя, чтобы следовать задуманному. Пробыв на Чукотке чуть больше двух месяцев и притащив оттуда целый ворох записей, набросков, документов, не говоря уж о впечатлениях, я оказался в положении кладоискателя-кустаря, который в поисках кувшина с монетами наткнулся на захоронение Чингисхана. Глядя на кипу бумаг, я не знал, что с ними делать.
Когда я отчаялся и уже было отложил затею, мне подсказали выход: собрать отосланные с Чукотки письма и как есть опубликовать их, добавив немного документальных материалов, «для апперцепции», как выразился мой друг. Теперь мне предстояло собрать письма, что оказалось немногим проще, чем их написать.
Больше всего писем я отослал в Париж. Вероника Г. в свое время работала журналисткой в Москве, прекрасно знает русский и еще лучше нашу историю — предмет ее профессиональной деятельности. Другие адресаты — это преподаватель философии из Казани, петербургский художник, искусствовед и теоретик театра, проживающий в Москве, литературовед из Пскова, учительница русского языка и литературы из Торжокского педучилища…
Я также написал два больших письма своему другу Г., известному политику, имя которого у всех на слуху. Все попытки заполучить эти письма или хотя бы их копии закончились безрезультатно. Говорит, письма бесценны и он всегда их носит в кармане, не помнит только в каком. Скорее всего они утеряны, и читатель будет лишен удовольствия ознакомиться с моими взглядами на политическое переустройство нашего общества и государства. Не вернула мне три письма и одна милая особа, хотя я грозил ей разрывом отношений, которые и составляют основной предмет моих к ней посланий. В результате нет ни писем, ни отношений. Таким образом, читатели ничего не узнают ни о моих политических воззрениях, ни о сердечных переживаниях. Надеюсь, это не окажется единственным достоинством повествования. Впрочем, в наш век и это немало.
Есть один факт, который властно господствует над нашим историческим движением, который красною нитью проходит через всю нашу историю, который содержит в себе, так сказать, всю ее философию, проявляется во все эпохи нашей общественной жизни и определяет их характер, который является в одно и то же время и существенным элементом нашего политического величия, и истинной причиной нашего
умственного бессилия, это — факт географи-
ческий.П. Я. Чаадаев.
Апология сумасшедшего
4 ноября, Москва
Дорогая Вероника!
Как ты догадываешься, я готовлюсь к поездке. Похоже, это будет настоящая экспедиция, причем в край, о котором я не имею ни малейшего представления. Знаю только, что это далеко. Ничего о Чукотке и о Крайнем Севере не читаю, стараюсь избегать малейших, даже косвенных, соприкосновений с тем, что предстоит увидеть.
Мой приятель, к которому я обратился за советом, какую одежду взять, увлекся и стал рассказывать о красотах Чукотки, о том, что на побережье Ледовитого океана он видел огромный красный танкер, в то время как вода была фиолетовой, а вокруг плавали белые льдины и небо было зеленым… Я остановил приятеля, потому что своим рассказом он вторгся в мое воображение, предвосхищая события. Всю ночь я представлял картины с фиолетовой водой и красным пароходом. Для меня также подобрали стопку книг, убеждая, что их необходимо прочесть. Но и от книг я отказался. В мои планы не входит сочинять научный труд и соперничать с североведами, съевшими на Чукотке не одну собачью упряжку.
Если помнишь, замысел таков: некий человек отправляется на поиски первого младенца двухтысячного года, двадцать первого века и третьего тысячелетия. Я хотел отослать этого воображаемого господина сначала на край Чукотки, например, в Уэлен, через неделю перебросить в Петропавловск-Камчатский, а затем в Магадан, полагая, что в одном из этих мест обязательно родится счастливый младенец. Ведь световой день и отсчет суток начинаются именно там. Поскольку поиск младенца — это миграция от одного родильного дома к другому, из одного города в другой. Эти поиски и станут сюжетом будущей книги. Я считал, что месяца мне вполне хватит, но теперь вижу, что планы придется менять вместе с представлениями о расстояниях.
Чукотка, Камчатка и Магадан — не просто далеки друг от друга. Это разные страны, и перебраться с Чукотки на Камчатку, тем более зимой, немногим легче, чем из Парижа на… Луну. То же и с Магаданом. На такие перемещения не хватит ни времени, ни денег, ни здоровья. Кроме того, сюжет получит ритм, если поиск вести от центра на восток. Тогда край земли, восход солнца и рождение младенца — соединятся. Идеально, если первый ребенок родится где-нибудь на побережье Берингова пролива, в Уэлене или в Лаврентия. В крайнем случае пусть он родится поближе к центру полуострова, только бы это была Чукотка. Если же младенец появится на свет в Магаданской области или на Камчатке, за ним останется большое пространство, в то время как перед ним должны
быть и вся Россия, и весь мир.
Интересно, может ли в тундре родиться ребенок, но так, чтобы никто об этом не узнал? Почему бы и нет. Ведь там, в чуме, среди снегов и оленей, наверняка, рожают. Что же, они о каждом докладывают?
Теперь вот о чем.
Неожиданно возник вопрос: когда именно настанет двадцать первый век и третье тысячелетие? В народном сознании, в том числе и моем, новый век ассоциируется с круглой датой — двухтысячным годом. Теперь, ссылаясь на математиков, стали доказывать, что двухтысячный год не начинает новый век, но заканчивает старый. Если так, то мой младенец не окажется «легитимным».
Послушный науке, я уже было решил отложить затею на год, но у меня возникли сомнения. Не математические, а метафизические. Моя бабушка родилась в 1900 году и всегда считала, что родилась в двадцатом веке. В то время как дедушка, родившийся в 1899 году, был убежден, что родился в прошлом, девятнадцатом веке. Никогда ни у кого сомнений на этот счет не было, и всякий, кто родился в 1900 году, считал себя ровесником века.
Теперь, если следовать науке, все не так. Один телеведущий постоянно поправляет тех, кто собирается встречать новый век вместе с двухтысячным годом. Говорит, что еще через год. Никто с ним не спорит, но встречать собираются сейчас, потому что на календаре грядет круглая дата. Что же делать
с мнением народным? Его или науки придерживаться? И как считают
в Париже?
Я не знал, как быть, пока не встретился с одним мудрым и набожным стариком. Он сразу посетовал на то, что людей одолевает гордыня, все ответы они ищут в науке, а надо бы их искать у Бога. Он сказал, что для него нет и не может быть иного летосчисления, чем то, которое берет свое начало от Рождества Спасителя. «Поезжайте на Чукотку. Через три года этого вопроса не будет. В сознании останется только круглая дата»,- посоветовал старик.
Этот разговор утвердил меня окончательно: ехать надо сейчас.
До свидания, привет Парижу, о котором скучаю, а Москва, со своей политикой, надоела донельзя.
20 ноября, МоскваПривет, Наиль!
Получил твое письмо, но отвечаю лишь неделю спустя, так как занят сборами. Все же еду не в Торжок и не в Казань. На Чукотку, говорят, попасть трудно, но можно, а вот выбраться… Меня предупредили, чтобы я не вздумал забраться в какой-нибудь отдаленный поселок: можно до весны застрять.
Ты спрашиваешь: почему Чукотка да еще зимой, накануне Нового года? Не сошел ли я с ума?
Знаешь, я не романтик и никогда им не был. Мне всегда были непонятны коллективные восторги от походов, палаток, костров, ночных бдений и самодеятельных песен вокруг всего этого. Меня и сейчас раздражают великовозрастные дяди и тети, поющие под гитару. К тому же вся эта «романтика» ассоциируется у меня с пионерией и комсомолом, которых я не любил еще больше, чем они меня. Поразительно, но при этом я был и пионером, и комсомольцем, ходил в походы, жег костры и даже пару раз играл возле них на гитаре. Вот только не пел, потому что свой голос сорвал, еще будучи октябренком.
Меня также никогда не тянуло в экзотические страны и на необитаемые земли, тем более на Крайний Север, где вечная мерзлота, свирепствуют вьюги и метели. Мой «романтизм» не простирался дальше себя самого, что можно было бы назвать самосовершенствованием, если бы я чего-то достиг. Я всегда считал, что, именно сидя дома, в тепле, уюте и безопасности, лучше всего созерцать окружающий мир и пытаться его объяснить. И, даже когда я стал выбираться в какую-нибудь деревню или небольшой близлежащий город, моим домом стал автомобиль, который я не оставляю дольше, чем на два часа, и от которого не отхожу дальше, чем на двадцать шагов.
Чукотка возникла в моих замыслах не потому, что эта далекая и неведомая страна меня притягивает и манит, не потому, что я решил забраться на край земли и оттуда посмотреть на мир, и не потому, что бегу от себя (я хорошо к себе отношусь). Просто этого требует сюжет будущей книги. Какой? Пока не скажу. Прости, я уже способен утаивать замыслы. Скажу лишь, что он связан с восходом солнца. Если бы день начинался на Украине, у тебя в Татарстане или в Бразилии, я бы отправился туда. Причем с большим энтузиазмом, потому что не терплю холода. Более теплолюбивого существа, наверное, нет, так как трудно представить большее тепло, чем то, которое сопровождало мое детство.
Пуховая белоснежная перина, прежде чем принять меня, разогревалась несколькими грелками, которые аккуратно подкладывала в кровать бабушка. Взбитая подушка также подогревалась, но не сильно, потому что согласно Суворову (генералиссимус почитался в доме наравне с Пушкиным, Ломоносовым и Тарасом Шевченко) голову надо было «держать в холоде». И, пока разогревалась постель, бабушка грела мою фланелевую рубашку, для чего помещала ее в большую кастрюлю, а уже кастрюлю — в духовку. Только после этого обеспуговиченная рубашка (чтобы пуговицы не причиняли неудобств) надевалась на меня. Затем я укладывался спать (не сам — бабушкой!), и, пока не усну, она должна была находиться рядом, гладить меня по голове своей теплой рукой и приговаривать ласковые слова. Иначе я не засыпал.
Затем бабушка, чуть шурша, уходила, оставив меня в сказочном мире, где я был защищен неприступными перинами и подушками, а еще толстыми кирпичными стенами старого дома. Никакие внешние события не касались меня. Холодные ветры, мороз, слякоть и всякая непогода были мне неведомы, равно как и суровые законы человеческих отношений. Был лишь добрый и солнечный мир, готовый меня с радостью принять. Даже и теперь, когда мне плохо, я нахожу утешение в глубоком сне, укутавшись с головой тяжелым одеялом.
Можешь ли теперь представить, что значит для меня отправиться зимой на Чукотку?
К тому же у меня нет одежды, пригодной для настоящей зимы. Ни обуви, ни носков, ни куртки, ни теплого свитера, ни белья, ни шапки… Оказалось, что вся моя одежда хороша лишь для соблазнения девиц и дефилирования от подъезда к машине и обратно. На Чукотке ей грош цена.
Мне подсказали адрес магазина для летчиков, где я и приобрел все, что надо. Куртку из овчины, летчицкий зимний комбинезон, унты (особая радость!), пару шерстяных свитеров, теплые тельняшки, меховые рукавицы, несколько пар носков, четыре комплекта теплого белья… Кроме всего прочего, приобрел американский спальный мешок и уже опробовал его. Я даже не отвечу, чего больше испытал от такой покупки: удовольствия или гордости? Кстати, совсем недорого, в сравнении с ценами в спортивных магазинах, клиенты которых забавляются альпинизмом и горными лыжами. Впрочем, Чукотка — тоже «забава» еще та. Билет в Анадырь, в один конец, стоит почти восемь тысяч и, говорят, подорожает еще.
На днях передали репортаж с Чукотки, связанный с предстоящими выборами: показали дома, занесенные снегом, спасающихся от метели людей и оленей, а журналист подытожил, что скоро на Чукотке похолодает и начнется зима… После репортажа я отогревался в горячей ванне.
Мои друзья вместе с завистью высказывают опасения и советуют перенести поездку на лето. Вообще кого ни спроси — все всё знают о Крайнем Севере и, в частности, о Чукотке. Мне без конца дают советы, наставления, где и что надо говорить, как себя вести, что брать с собою. Один знающий человек советует обязательно взять шматок сала, которое будет поважнее фотоаппарата. Другой знаток рекомендовал купить солнцезащитные очки. Обе рекомендации я выполнил, хотя на Чукотке полярная ночь.
Еще один приятель советует взять охотничий нож, на случай если нападут медведь, волк или еще кто-нибудь. На его друга, художника, напал морж. Тот вроде бы стоял на берегу то ли Охотского, то ли моря Лаптевых, возле Чукотки или Камчатки, рисовал Ледовитый океан, был увлечен айсбергами и не заметил, как подполз здоровенный морж. Я спрашиваю: как же он сумел незаметно подкрасться? Но приятель говорит, что шум океана скрадывал все прочие звуки, к тому же у моржей не слышно шагов. Они устроены так, что не ходят, а переливаются: жир перекатывается с нижней части тела в верхнюю, и таким образом осуществляется передвижение. Художник лишь услышал сопение за спиной. Повернулся, а морж уже изготовился к прыжку. Где видано, спрашиваю, чтобы моржи прыгали? Но приятель говорит, что на Чукотке какие-то особенные моржи, они вроде бы и прыгают, и даже скачут…
Словом, купил я нож, в котором, кроме нескольких лезвий, штопора, пилы, напильника, линейки и ножниц, есть еще вилка, консервный нож и ложка, так что в развернутом виде изделие похоже на ощетинившегося ежа. Кстати, продавщица напомнила о судьбе Роберта Скотта, экспедиция которого погибла из-за того, что нечем было открыть консервы. Из-за мелочи, сказала девушка, погибли хорошие люди.
Мне также посоветовали взять фонарик, причем непременно мигающий. На случай, если следы заметет и обратной дороги не найду. Так хоть фонариком помигаю, глядишь, кто-нибудь отзовется. Мне рассказали, как недавно один пошел по нужде и был немедленно окружен стаей голодных волков: сидящего на корточках, его, видимо, приняли за зайца. Он давай кричать. На крик сбежались еще и медведи. Фонариком бы помигал — зверье бы разбежалось. А так парень спасся только благодаря суматохе: звери начали выяснять отношения из-за добычи, и он бочком, между сопок, проскочил к своим…
Поразительно! Не побывав даже рядом с Севером и Чукоткой, все, с кем я разговаривал, прекрасно осведомлены о положении дел в тех краях, знают о природе, о коренном населении и даже о вековых обычаях. Буквально все рассказывали о невероятном гостеприимстве чукчей и эскимосов, которые, чтобы показать доброе расположение к гостю, подкладывают ему в постель своих жен. Мне, как гостю издалека, обязательно подсунут, так что я должен быть готовым к этому, уважать обычаи и нравы малочисленных народов, не проявлять высокомерия и небрежения, а то чукчи — народ воинственный… «Если угостишь гостя, а он откажется, ты ведь обидишься? — рассуждал мой приятель.- Так это всего лишь еда. Что же говорить об игнорировании чужеземцем любимой женщины!»
Довели до того, что мне приснилось, будто я остался на ночлег в чуме и в ожидании того, что мне подсунут чью-нибудь жену, никак не мог уснуть. (Приснится же: во сне и не мог уснуть!) Лежа в своем спальном мешке, я озирался, прислушивался ко всякому шороху и вот слышу, как впотьмах, ступая по оленьим шкурам, ко мне пробираются хозяева. Перешептываясь и перемигиваясь, они хотят засунуть мне в мешок большой сверток,- не это ли чья-то жена? — а я пытаюсь уклониться и делаю вид, что сплю. Но лишь только я выразил недовольство — тут же блеснули в их руках кривые ножи, которыми только что был мелко нашинкован какой-то зверь, оскалились смуглые засаленные чингисханьи физиономии, и со всею ненавистью оскорбленного народа чукчи посмотрели на меня и то ли спросили, то ли приговорили: «Не уважаешь!» — «Как же не уважаю?» — взмолился я.- «Докажи, однако!» — потребовали от меня… и усилием воли я проснулся.
Вот какие страсти, дорогой друг, сопровождают подготовку к моей экспедиции. Не знаю, будет ли возможность написать тебе еще до отъезда, но с Чукотки обязательно напишу. Правда, говорят, письма оттуда идут по три месяца
P.S. Пересылаю тебе заметку о чукчах из настольного Энциклопедического словаря Граната. Она хоть и устаревшая — 1901 год,- зато лишена советской риторики.
«ЧУКЧИ, инородцы Приморск. и Якутск. областей, въ сев.-вост. углу Камчатки по рр. Калыму и Анадыру, около губы св. Лаврентiя и по берегамъ Охотск. моря. Чукчи постепенно вымираютъ, и численность ихъ, некогда громадная, не превышаетъ теперь 8 т. По образу жизни разделяются на оседлыхъ и кочевыхъ (оленныхъ). Первые живутъ на морскомъ берегу, вторые ведутъ жизнь пастушескую. Внешностью Чукчи похожи на эскимосовъ: они низкаго роста, толсты, смуглы, съ малыми косыми глазами. Живутъ въ подвижныхъ юртахъ изъ оленьихъ шкуръ, тесно и неопрятно. Часть Чукчей крещена, большинство состоитъ въ шаманстве, полiгамия дозволена, но редка; по смерти супруга жена переходитъ къ младшему брату. Чукчи управляются старшиной (наиболее влiятельным и богатымъ оленями человекомъ). Главнымъ занятiемъ ихъ являются рыболовство и звероловство, собаки ценятся высоко и служатъ для охоты и для езды. Оленные имеютъ страсть къ торговле, которая производится въ Анюйской креп., Анадырске и Гижиге и состоитъ въ обмене пушнаго изделiя, холстъ и пр.; кроме того, Чукчи ведутъ торговлю съ американцами и съ эскимосами Берингова пролива».
ЧАСТЬ I. БИЛИБИНО
29 ноября — 3 декабря. Билибино
Привет, дорогой Иверий!
Уже три дня, как я на Чукотке, в городе Билибино. Ты советовал записывать первые впечатления, самые точные и сильные. Я постараюсь, вот только не пойму, когда заканчиваются первые впечатления и начинаются вторые, третьи… десятые. Во всяком случае, часть моих впечатлений я пересылаю тебе: быть может, из них когда-нибудь получится очерк.Первые впечатления
Многочасовой перелет в направлении, обратном вращению Земли, уничтожил сутки. Вылетали из Москвы, было темно, летели во тьме и приземлились в Певеке тоже затемно. Исчезнувший день лишь мелькнул пурпурно-серебряным отражением во льдах океана, глядя на которые думаешь: «Не приведи Господь!» Когда-то Гоголь писал о наших пространствах: три года скачи, ни до какого государства не доедешь… Вот и здесь — летишь, летишь, а внизу все та же безжизненная бесконечность и хоть бы один огонек. Сентиментального Николая Васильевича, выросшего в нежной Украине, раздражали унылые и однообразные российские пейзажи. Что бы он почувствовал, взглянув в иллюминатор?
Известно, что Чукотка находится далеко. Но как далеко — представить невозможно, потому что мы, живущие в России, не понимаем, что такое наши расстояния. То ли все относительно близко, то ли все относительно далеко… Я искал в магазинах карту Чукотки, но взамен продавцы предлагали карты Камчатки, Якутии и даже Дальнего Востока, полагая, что все это в одном и том же месте. Для жителя центральных районов все, что находится за Уралом,- далекое и малодоступное. Что же говорить о Чукотке, если от Москвы до Иркутска такое же расстояние, как от Иркутска до Уэлена? Далекий Байкал является лишь географическим центром России!
Чукотка и Камчатка действительно граничат, а Магадан и Петропавловск-Камчатский — ближайшие к Анадырю крупные центры. Но между этими городами и Анадырем расстояние такое же, как между Москвой и Тюменью! Еще недавно Чукотка входила в состав Магаданской области, но от Магадана до залива Святого Лаврентия, где я намереваюсь побывать, расстояние такое же, как между Москвой и… полуостровом Ямал!
Вместе с тем для жителей Чукотки Магадан и Петропавловск-Кам-
чатский — ближние города, о которых в Анадыре, Билибино или Певеке говорят так, как в Москве о Подмосковье. Кстати, Москва от мыса Семена Дежнева находится дальше, чем столица Мексики.
Но масштабы наших расстояний не измеряются лишь километрами и часовыми поясами. Существует множество причин, которые удаляют Чукотку и Крайний Север гораздо дальше, чем они на самом деле находятся, оставляя эти земли не просто труднодоступными и оторванными от остальной России, но еще и разделенными между собой. Проще попасть из Нью-Йорка в Москву и даже из Анадыря в Нью-Йорк, чем перебраться из Билибино в кажущиеся соседними Уэлен и Провидения.
Недавно в новостях сообщили, что где-то в этих широтах нашли хорошо сохранившегося мамонта. Его двухметровые бивни торчали из-под земли много тысяч лет, и никто их не замечал. Но не потому, что люди у нас ленивы и нелюбопытны. Просто за все это время никто не проходил мимо. Лишь французская экспедиция, проезжая на вездеходах, обнаружила бивни и теперь пытается извлечь из мерзлоты всего мамонта, чтобы клонировать или даже оживить его. Да! Непросто будет интегрироваться в мировую экономику стране, в которой двадцать тысяч лет из-под земли торчат бивни мамонта и остаются незамеченными.
…Певек, куда мы приземлились, находится на побережье Восточно-Сибирского моря, но город я не видел. Кроме того, что было темно, прямо с одного самолета мы пересели на другой, грузовой. Он без окон, без сидений, без туалета и без стюардесс. Зато все пассажиры друг друга хорошо знали, словно это сельский автобус. Получасовой пересадки хватило, чтобы я оценил Певек. Температура минус двадцать, но с таким ветром, что я вмиг промерз. Московскую одежду пришлось сбрасывать и прямо в самолете переодеваться в настоящую зимнюю.
Спустя час приземлились, но от аэропорта до самого Билибино еще сорок километров. Это чуть меньше часа пути на «уазике». Температура ровно на двадцать градусов ниже, чем в Певеке, но ветра не было вовсе.
Мои чукотские благодетели разместили меня в обычной двухкомнатной квартире, в которой сейчас никто не живет, но где все приспособлено для проживания. Здесь тепло, тихо, есть горячая вода, ванная, туалет… Если бы сообщили, что я не на Чукотке, не нашлось бы оснований сомневаться.
На кухне плита «Лысьва», известная у нас не меньше, чем находящийся здесь же холодильник «Бирюса»; в спальне типовой шкаф и двухспальная кровать; в большой комнате — раскладывающаяся софа и отечественный телевизор; в прихожей — трюмо с тумбочкой, внутри которой лишь несколько шариковых ручек, давно не годных к употреблению, и устаревшие телефонные справочники; остальное — стулья, стол, линолеум, обои…- такое же, какое имеется на всем нашем необъятном пространстве, начиная от Калининграда. Те же кастрюли, сковорода, чайник, вилки, ложки, ножи, половник, солонка, сахарница, пепельница, дверные ручки, выключатели и розетки, равно как и радио, точно такое же, какое я недавно видел в гостинице на Валдае, и всякая прочая мелочь, известная каждому, кто только знает наш советский быт. В ванной все то же и такое же, что можно увидеть в ванных комнатах Пскова и Екатеринбурга, Пятигорска и Смоленска, Кемерова и Перми. Имеется даже обязательный кусок пемзы, которым наши граждане приводят в порядок пятки, причем он такого же размера, той же формы и того же цвета, что и повсюду, и если вас с намыленной головой и зажмуренными глазами незаметно перенесут за тысячи километров куда-нибудь в Орел или Иваново, то, пошарив по краю ванны, вы обязательно отыщете такой же кусок пемзы и даже не почувствуете, что находитесь на противоположном конце Земли. Зеркало и краны, мыльница и само мыло, оставленные кем-то зубные щетки и тюбики из-под пасты, тазик под ванной, табуретка, выцветшая полиэтиленовая занавеска и все прочее — точно такое же, как и повсюду, поэтому привыкать и приспосабливаться не приходится. А к этому надо добавить те же звуки, издаваемые канализацией, к ним — те же запахи, присовокупить позывные «Маяка» и задушевные песни, раздающиеся из радио, и ко всему — телеэкранные физиономии, которые пребывают в тех же позах, произносят те же слова, с той же интонацией, даже не представляя, что, пока они болтают, их занудный телезритель перелетел на другой конец света и уже оттуда ворчит на них…
Я не обратил бы внимания на все эти перлы унификации, если бы обнаружил их в Брянске, Нижнем Тагиле или даже в Сургуте. Но здесь! Пролететь девять часов и увидеть все то же самое! Это не может не потрясти. Действительно, великая страна!
Впрочем, одно различие я все же заметил. В поведении тараканов. У нас, едва зажжешь свет, они тотчас разбегаются, здесь же некоторое время пребывают в оцепенении, словно отмороженные. Отчего так? Почему не бегут?
Еще недавно на месте Билибино, кроме волков голодных, ничего не было. Теперь же среди мерзлоты и холода глубокой ночью я набираю в ванну горячую воду и окунаюсь… Разве не чудо? Ведь кто-то затащил сюда эти ложки, вилки, табуретки, холодильники, кровати, кирпичи, трубы, котлы, насосы, атомные реакторы, затем собрал, соорудил конструкцию, заставил ее работать, и вершина этой работы — возможность залезть в ванну с горячей водой…
До самого утра я не мог уснуть. Стоя у окна, я ждал рассвета, чтобы наконец увидеть саму Чукотку, а не то, что сюда завезли. Кроме того, было интересно — во сколько зажгутся окна? В понедельник 29 ноября в 6 ч. 00 мин. из трехсот двадцати окон, которые я мог обозревать, светились лишь пятнадцать. Спустя час картина не изменилась. Зато появились первые билибинцы, выгуливающие собак. На сорокапятиградусном морозе это не особое удовольствие. Через двадцать минут стали зажигаться окна, но ожидаемого массового включения не последовало. Еще через полчаса билибинцы — взрослые и дети — пошли на работу и в школу. Никто из них не торопился. К девяти часам окна вновь стали темными: хозяева ушли на работу. Понедельник — день тяжелый.Город Билибино появился на карте в 1958 году, хотя до того уже несколько лет существовал поселок геологоразведчиков. Юрий Александрович Билибин — легендарный геолог — в городе, названном в его честь, никогда не был. Он сумел вычислить на Колыме золото, и по стопам его расчетов направились колоритные бородатые люди. Вскоре они действительно обнаружили несметные золотые залежи.
Билибино расположено в континентальной тундре, на реке Большой Кэпэрвеем, среди живописных гор, и издалека может напомнить высокогорный курорт. Впрочем, слова «горы» на Чукотке не существует, и, если кто-то отважится его произнести, глядя на заснеженные вершины, его тотчас поправят: «Это не горы, а сопки». И будут поправлять до тех пор, пока слово «горы» не будет напрочь забыто. Горы — на Кавказе, в Гималаях, в Альпах, а на Чукотке одни только сопки.
Билибинцы также не любят, когда склоняют название их города, как это принято в русском языке. Говорят, один литератор склонял, так его книгу за одно это невзлюбили. Я даже не знаю, как быть и чему следовать: пожеланиям будущих читателей или правилам? Конечно, в книге я буду придерживаться правил, но сейчас, в набросках и письмах, оставлю так, как говорят на Чукотке.
Билибинский район занимает территорию в 174 652 квадратных километра. Нас иногда тешат сравнения: это вместе взятые Австрия и Португалия. Самый восточный поселок — Омолон. Он расположен на границе с Магаданской областью, на реке Омолон (с юкагирского — «Хорошая река»). От сочетания «омолонская тундра», «омолонская чукчанка» веет холодом и недоступностью. Здесь как-то была зафиксирована температура минус шестьдесят семь!
На западе район граничит с Магаданской областью и Якутией, с обязательным ударением на «и». Иначе здесь не произносят. Якутия — холодный континент, отделяющий Чукотку от Красноярского края. С севера Билибинский район омывается Восточно-Сибирским морем, причем весьма условно, потому что «омывается» им Чукотка только тогда, когда море не сковано льдом.
Теперь о географических названиях вокруг Билибино. Они самые причудливые и если имеют коренное происхождение, то не всякий их выговорит. Вот названия некоторых рек: Пыркинайвеем, Майнгычаутапан, Кайчаутапан, Гуйвиниэг, Ныгчеквеем, Куйвырэннэт… Это еще попроще. Бывают такие, что язык сломаешь: западнее от Билибино есть река Лельвергыргын (что означает «Росистая река»), а если плыть по Малому Анюю, то обязательно встретится речка Ыттъыльывеем. Вообще что касается буквы «ы», то она здесь употребляется не меньше прочих букв. Вот названия горных перевалов: Ыттъытылян, Ымынкаяушкин, Ымыскываам, Ыльвэнейский, Ыльчуней…
Выводя эти названия, я сочувствую корректорам будущей книги, которым предстоит их сверять. Никогда они этого не сделают, потому что подробной карты Чукотки не найдут, а если найдут, то едва ли отыщут на ней эти реки, ручейки, горы и перевалы. Никакого времени не хватит, не говоря о терпении. У меня терпения предостаточно, и, внимательно просмотрев Топонимический словарь, могу сообщить, что не Билибинскому району принадлежит первенство по самым труднопроизносимым и длинным названиям. В Чаунском районе есть река Умкырыннэткырыткынвээм, что значит — «Исток кустарниковой реки». Но даже в этом районе это не самое длинное название. Там есть речка Гыргочанрыннатватапваам, в переводе — «Верхний распадок моховой реки». Но и это еще не все. Рекордсменом чукотской топонимики можно назвать речку из Анадырского района — Майегытколенныскываамкай, то есть «Река, протекающая по холмистой местности, где растет голубица».
Длина, впрочем, не значит, что слово самое труднопроизносимое. Есть названия короткие, но такие, что и не знаешь, как с ними быть: в Чаунском районе есть гора Ы’твъынэй («Лодка-гора»). Понадобится отыскать эту гору — как спросить? С названиями на Чукотке сплошной сюр. Кстати, и речка Сюр тоже протекает где-то в этих краях. С якутского переводится, как «Страш-
ная» или «Ужасная»…
Я упомянул названия коренные, а есть русские, почти лирические. Здесь, неподалеку, в Большой Кепервеем впадает речка Сойка, а чуть западнее — Тополевка, будто это не Крайний Север, а Тверская губерния. Кроме того, на Чукотке множество названий сугубо советских. Вот реки и ручьи: Бивачный, Тонкий, Торный, Каркасный, Вредный, Спокойный, Нартовый, Лагерный. Вот названия гор и сопок: Мрачная, Острая, Плоская, Овальная, Серая, Баранья. А вот озера: Вольное, Пасмурное, Воронье. У некоторых ручьев встречаются названия и вовсе пролеткультовские: Каменистый, Щебеночный, Смежный, Базисный, Суходрев, Трубный. Есть такие названия, что не догадаешься, чем вызваны они. Например, маленький ручеек почему-то назван Прорвой, а его собрат — Вражьим. Есть ручей Двоякий, есть Двойной и есть едва заметный ручеечек, каким-то шутником названный Необъятным. На границе с Якутией безобидно петляет ручей под названием Вампир. В Магаданской области на полуострове Тайгонос выделяется мыс с явно несеверным названием — Акчори. Ученые долго ломали голову, пока кому-то не пришла идея приставить к слову зеркальце. Оказалось — Ирочка! Один билибинец рассказал, что в районе есть ручей Кидэ. Был здесь геолог Эдик, всем замечательный, но мало пил. Поэтому в его честь назвали не реку, а лишь ручей.
Вернусь поближе к Билибино. Город окружен сопками Поэнурген, Раздольная, Острая, Верблюд, Орбита, на которой находится телевизионный ретранслятор. Самая близкая названа сопкой Любви (Sopka of Love). В недавние времена, когда все жили в бараках и не было возможности уединиться, на эту сопку поднимались парочки и занимались любовью. Разумеется, в летнее время. Мне рассказал об этом один уважаемый билибинец, неоднократно поднимавшийся на сопку Любви и знающий там всякий кустик…
Если есть сопки-горы, значит, есть и долины. И одна из них, по которой проходит дорога в аэропорт и село Кепервеем, напоминает легендарную Изреельскую долину. Только там жарко, а здесь холодно. Настолько, что всех этих озер, рек, ручьев и ручейков попросту нет. Они вымерзли до дна, и даже русла их не отыскать. Все занесено снегом. Зимой карта Чукотки представляет сплошной белый лист, а все перечисленные названия — условны.
Тем не менее жизнь не замирает. Здесь водятся зайцы, волки, медведи, огромные лоси (их зовут сохатыми), горностай, соболь, росомаха, белка простая и белка летающая (летяга), и, конечно, здесь есть олени, в том числе дикие. Законы выживания суровые. Все друг за другом охотятся и нещадно поедают. И люди тоже охотятся. Не ради удовольствия, но чтобы прокормиться.
Пернатый мир тоже разнообразный и хищный. Филины, совы полярные и неясыти бородатые постоянно высматривают — от кого бы урвать кусок плоти. Но есть птахи и мирные. Если по забывчивости спросишь у чукчи, кто это сидит на дереве и долбит по стволу, чукча ответит: «Это уттырэвымрэвыт». Впрочем, зимой дятлы улетают. Но остаются глухари (уттырэвымрэв) и куропатки (рывымрэв). А кроме них, имеется еще пернатая мелочь с милыми названиями, вроде чечетки, сероголовой гаички, бурой оляпки или кедровки. Все они не только летают, но щебечут, воркуют и поют.
Утром я видел здоровенных ворон, которых не в состоянии удержать хилые ветки лиственниц. Заметил также двух зайцев и от неожиданности за обоими погнался…
Летом здесь распускается самая разнообразная флора. Из трав — копеечник темный, смородина печальная, грушанна красная, горец живородящий, пушица влагалищная (Eriophorum Vaginatum), растут одуванчики, полынь Тилезуса, Сон-трава, Иван-чай, астра альпийская и еще много чего. Из деревьев — сосна стланиковая, или кедровый стланик, лиственница даурская, береза плосколистная, ольховник кустарный, береза тощая, ива чукчей, тополь душистый. Из ягод — брусника, морошка, шикша, голубика, водяника. Много грибов: подосиновики, маслята, сыроежки.
Меня здесь упрекают, что я приехал зимой, а не летом…
Сейчас, конечно, никаких кустов, грибов и цветов нет. Только стланик на сопках. Вид у него довольно жалкий. Деревца невысокие, и многие покошены. Это от того, что корни стараются расти по поверхности, тщетно надеясь согреться. Но и эта зимняя скудность — благодать, потому что радует глаз. Все растет экономно, не спеша. Десятилетние карликовые березки имеют высоту всего несколько сантиметров и несут от двух до десяти листьев. К тридцати годам высота этих березок достигнет 20—26 сантиметров. Зато доживают они до 120—140 лет.
Вот бы оказаться в этих краях несколько тысяч лет назад! Не дятлы с росомахами, а несметные стада мамонтов и носорогов бродили здесь. Не жалкие белки и куропатки, а пещерные львы властвовали в районе. Не хилые американские бизончики обитали в долинах, а наши, российские, с трехэтажный дом, по нескольку тонн весом…
В подвале местного краеведческого музея лежит разобранный мамонт. Площадей не хватает, да и потолки низкие, а то работницы музейные мигом бы его собрали. Пока же экспонируются лишь ноги доисторического животного, его челюсти, часть позвонков, берцовая кость и кусок кожи — морщинистой, серой и волосянистой. Эта кожа сантиметров пять толщиной. Дальше у мамонта шло сало, метра полтора-два, затем столько же мяса и лишь потом кости. Поверх кожи росла еще и шерсть, да такая густая, что не пробьешься. И все же народ первобытный этих мамонтов выслеживал, нечеловеческими криками и истошными воплями загонял в заранее выкопанные ямы, закидывал их каменьями, палками и всем, что только попадалось под руку, затем пробирался сквозь волосяной покров к коже, вгрызался в нее, проникал сквозь сало к мясу, в мгновение ока выедал начисто, оставляя нам, потомкам, лишь отполированные скелеты. Теперь нас упрекают, что этим скелетам мы никак не можем подобрать место в музеях.
Мне хотел один билибинец подарить двухметровый бивень. У него в сарае их несколько. Но я отказался: куда же я с бивнем? Тогда он, взяв слово, что я не выболтаю, отвел меня в сторону от Билибино и показал место, где неглубоко покоится целехонький мамонт среднего возраста. Теперь я сам являюсь носителем тайны и, конечно же, о местонахождении животного не проболтаюсь.Постройка дома, поселка, тем более города в этих местах — чудо, героизм, подвиг. Эпитетов не жалко. К тому же всякий из них будет преуменьшением и ничего не объяснит. Жители привыкли, многие сами строили Билибино и не склонны преувеличивать свои заслуги. Более того, стремятся отсюда убраться. Мы восхищаемся Петром Великим, сумевшим заложить город. Но что в сравнении с берегами Невы берега Колымы, Малого Анюя и Большого Кепервеема?
Конечно, дворцов здесь нет. Все жилые дома — обыкновенные пятиэтажки. Но обыкновенные лишь на первый взгляд. На самом деле они более прочные, стоят на сваях и потому выше обычных пятиэтажек. Почти все подъезды в Билибино трехдверные, чтобы сберегалось тепло, а сами двери хорошо подогнаны и обиты войлоком, так что щелей не обнаружишь. Двери плотно захлопываются с помощью пружин, и подъезда с распахнутой дверью не встретишь. Рамы оконные — двойные и качественные, поэтому в квартирах жарко: в пятидесятиградусный мороз форточки можно оставлять открытыми. Батареи такие, что к ним не притронуться.
Архитектура города максимально утилизирована. Кажется, все подчинено сбережению тепла и удобству жителей. Еще в середине восьмидесятых их в городе проживало двадцать тысяч, а в районе — тридцать. Теперь в районе осталось двенадцать тысяч жителей, а в Билибино лишь шесть. (В Австрии и Португалии на такой же территории ютятся около 20 миллионов граждан!) Оставшиеся билибинцы улучшили жилищные условия и перебрались в квартиры, расположенные в центре, оставив пустующими целые дома. Сейчас стоимость двухкомнатной квартиры — от трех до шести тысяч рублей. Столько же стоят хорошие ботинки! Причем однокомнатная может стоить дороже трехкомнатной. Этот парадокс объясняется неимоверно высокой платой за жилье, при которой выгоднее иметь однокомнатную квартиру. За нее платят примерно триста рублей в месяц, за трехкомнатную — восемьсот. Дороже всего обходится тепло.
Возле жилых домов нестройными рядами стоят контейнеры. Это огромные железные ящики, в которых перевозится имущество северян. Контейнеры — непременный атрибут северных городов. Они уродуют вид, но не больше, чем железные гаражи. Вместе с тем стоящий у дома контейнер — не просто железный ящик, но еще и символ. Это овеществленная вера в возможность покинуть Крайний Север. Присутствие контейнера создает владельцу ощущение временности пребывания, а значит, и временности бедственного положения. Занесенный снегом железный ящик, видимый из окна,— частичка желаемого и воображаемого материка. Так столичный путник, вынужденно поселившийся в провинциальной гостинице, не выпускает из виду свой чемодан, который даже не распаковывает. Он надеется убраться поскорее из этой гостиницы, на рассвете, первым же проходящим поездом…
Билибино состоит из двух жилых массивов, но есть еще старая, покинутая жителями, часть города, состоящая из ветхих одноэтажных домов и их развалин. Центр устроен так, чтобы до всякого здания было близко. Две школы, два банка, бассейн, Дом культуры, узел связи, кафе, библиотека, школа — все находится внутри своеобразной карусели, в центр которой стягивается жизнь билибинцев. В отличие от наших городов, не имеющих форм и лишенных замкнутости, Билибино имеет и то, и другое. Замкнутость обеспечивают окружающие сопки. Они выполняют роль городских стен и защищают от ветра. Мне кажется, билибинцы чувствуют себя неудобно во всяком другом городе. Они невольно ищут знакомый горизонт над крышами.
Тяжелое впечатление оставляют пустующие дома. Их постепенно сносят, но все же они остаются и один находится в самом центре. Страшен мертвый дом среди домов живых. Кажется, в его оставленных, пустующих квартирах с выбитыми стеклами, в темных подъездах без дверей поселились злые духи. Они свирепствуют, устраивают оргии, злорадствуют и, потирая костлявые руки, поют бесовские песни, в которых грозятся захватить соседние дома… Я всякий раз стараюсь обходить эти мертвые здания. Их надо поскорее убрать, как убирают покойника из мира живых.
Есть в Билибино и своя главная площадь, на которой проходили демонстрации и устраивались торжественные мероприятия. Здесь находятся детская школа искусств, занимающая здание райкома партии, кинотеатр и административное здание горно-обогатительного комбината. Был на площади и памятник Ленину, но его взорвал один не совсем нормальный билибинец.
Говорят, он штудировал Полное собрание сочинений Ленина (55 томов!), но, увлекшись, «выпал» из исторического контекста и перенес классовую борьбу на улицы полярного города. По мере прочтения ленинских трудов в нем укреплялся революционный дух. Он стал поджигать коммерческие киоски и устраивать разные гадости местным предпринимателям. Вскоре он пошел на «эксы» и взорвал машину директора пищекомбината. На очереди были другие руководители… Но, дойдя до последних работ Ильича и особенно до тех, в которых были сформулированы идеи нэпа, отчаянный билибинец разочаровался, вошел в левый уклон и расправился с вождем.
Взорванные ленинские останки разлетелись со страшной силой. Пострадали — школа, в которой не осталось ни одного стекла; здание ГОКа, покрывшееся трещинами и теперь требующее ремонта, а также школа искусств. Осколки памятника разобрали работники ГОКа. Теперь в их кабинетах находятся у кого рука, у кого кусок головы, в одном кабинете стоит на видном месте ленинский нос, в другом — губы и брови, так что, если постараться, памятник можно собрать. Пока же на освободившемся постаменте установили стелу, посвященную сорокалетней годовщине города. Ортодоксального марксиста арестовали, судили, но он уже свое отсидел и сейчас на свободе. По последним данным, он соорудил на озере Тытыль небольшой шалаш и занимается, очевидно в конспиративных целях, ловлей рыбы. Изредка к нему приезжают соратники. Что у взрывателя на уме — никому не известно. Возможно, от этого начальство ГОКа и не спешит с ремонтом своей конторы.
Есть в Билибино еще одна достопримечательность, едва ли оцененная его жителями. Без сомнения, этот город на одном из первых мест по количеству магазинов на душу населения. Буквально в каждом доме, а то и в каждом подъезде по магазину. Отчего их столько, когда покупательская способность невелика? Я спрашивал об этом продавцов, но они не в силах объяснить этот феномен и лишь твердят: «Если магазины есть — значит, нужны».
Может быть, такое количество магазинов обусловлено следующим. Известно, что коммерческие киоски в наших городах не поддаются счету. Есть они и в Билибино, но их немного. Из-за сильных и продолжительных морозов киос-
ки — не лучшее место для торговли. Гораздо удобнее занимать освободившиеся квартиры, расположенные на первых этажах. Это выгодно и властям, которые получают плату за аренду и не оставляют безхозной жилплощадь. В магазинчиках товары почти одни и те же. Покупают их не активно, и потому продавцы, чтобы не помереть от скуки, обзавелись телевизорами. Все эти магазинчики — частные. Государственных в городе лишь два, и они большие.
В эти дни билибинцам выдали долгожданную зарплату. Как говорят, в связи с выборами в Думу, чтобы народ «правильно» проголосовал. Можно подумать, что и без зарплаты народ наш проголосовал бы как-то иначе. Что касается цен, то они здесь такие, каких я еще не видел. Разве что в Норвегии. Но что мы знаем о норвежской зарплате?Чтобы вникнуть в быт, нравы и прочее, связанное с жизнью людей, должно пройти время. Зато природу видишь сразу и восхищаешься ею тотчас.
Билибино находится за Полярным кругом, поэтому зимой здесь на несколько недель устанавливается полярная ночь. Жители не видят солнца. Зато видят неповторимую картину, точнее, неповторяющиеся картины, потому что пейзажи, рождаемые скрытым за горизонтом солнцем, изменяются ежеминутно, одаривая билибинцев невиданной красотой. Самое впечатляющее полярной
ночью — полярный день, продолжительность которого лишь несколько часов. Его даже нельзя назвать днем. Скорее это сумерки. И больше всего восхищает в этих сумерках — синий цвет. Он не просто доминирует над другими цветами, он единственный и отражается во всем: в воздухе, в небе, на сопках, на растениях, на зданиях и даже на прохожих, которые кажутся бледными.
Ближе к полудню с южной стороны, на кромке горизонта появляется узкая светлая полоса, которая, постепенно расширяясь, розовеет, затем краснеет, набирает силу и контрастность, все настойчивее напоминая о прячущемся за горизонтом солнце. Рассвет набухает, словно бутон алой розы, но вопреки ожиданиям не распускается. Если же в это время обратить взор на север, то увидишь, как безжизненные сопки, только что сливавшиеся с синим небом, оживают и окрашиваются в бледно-розовые тона.
…Всякому действительному художнику мучителен повтор. Настоящий талант предпочтет поражение на пути к новому, неизведанному и до сих пор непостижимому. Природа, самый совершенный художник и самый великий талант, не знает повтора. Казалось бы, вечный ритм приливов и отливов, восхода и захода солнца, сияние и блеск неподвижных горных вершин, извержение вулканов и грохот водопадов, милое и размеренное колыхание золотистых колосьев и раскачивание вековых деревьев — все это повторяется миллионы лет с пугающим однообразием и постоянством. Но приглядись и увидишь, что повтора нет. Каждый миг — и новый, и другой. Просто природа добавляет к своему творчеству то самое «чуть-чуть», которое отличает наивысшее из всех искусств. В этом она лучший мастер и величайший из учителей.
Так вот, на Чукотке природа к этому «чуть-чуть» прибавляет еще немного. Здесь, на краю земли, вдали от посторонних взглядов, она позволяет себе больше обычного. Так ведет себя перед зеркалом, оставшись одна, молоденькая кокетка: примеряет разнообразные наряды, надевает одну за другой шляпки, принимает самые неожиданные позы и сворачивает губки трубочкой без боязни быть кем-то замеченной. Подлови именно сейчас эту застенчивую кокетку, поймай в зеркале ее безмятежное, даже ветреное отражение и поймешь, отчего самые смелые и отчаянные бросаются в одиночку в эти безлюдные заснеженные пустыни и нередко пропадают там…
С каждым днем напоминание солнца о себе и яркость горизонта будут ослабевать, пока полярная ночь не достигнет пика. Непоявляющееся солнце искушает, манит, невольно побуждает к тому, чтобы проникнуть за горизонт, и укрепляет мечты о благодатном, теплом и уютном материке.
В такие сумерки, когда синий свет разлит по долинам континентальной Чукотки и лишь сопки своей белизной очерчивают пространство, всякий огонек — чудо, каждый лучик — надежда. Желтые огни полярного города на фоне голубого океана — живописное зрелище. Им можно было бы долго любоваться, если бы не пятидесятиградусный мороз. Нельзя назвать пейзажи континентальной Чукотки суровыми и сравнить их, например, с уральскими, где могучие леса и обнаженные ветхие скалы властвуют над тобой и над всем вокруг. Здесь, кажется, властвуешь ты, обволакиваемый нежным голубым сиянием. Я встречал подобное односветие лишь на Псковщине, в Пушкиногорье, в знаменитых михайловских рощах. Там господствовал зеленый свет, но пространство было ограничено кронами могучих деревьев. Здесь же, на Чукотке, пространство бесконечно…
Летом, коротким чукотским летом, здесь красота иная. Она также очаровывает и впечатляет. Встрепенувшись, природа поражает многоцветием. Трава, мох, цветы, кустарники, деревья, камни, земля, вода и небо — словно соперничают между собой за право громче высказаться, напомнить и заявить о себе. Кажется, все существует для того, чтобы удивить, восхитить и даже ошарашить. Природа — уже не застенчивая кокетка. Она больше напоминает провинциальную торговку, выставившую товар перед заезжим столичным франтом. Только природа не продает, а по-детски дарит себя каждому, явившемуся на ее просторы, без обмана и без претензий на взаимность.
Но сейчас, зимой, природе севера не до того. С синим светом ничто не соперничает. Он в отсутствие солнца остался один. Можешь любоваться, можешь не замечать, до тебя дела нет. Сейчас, на этом боку, планета спит. И не рискуй тревожить ее почем зря.
…Медленно ползущий автомобиль поднимается на сопку. По мере подъема открываются все более фантастические картины. С высоты видно, как долина, в которой находится город, залита густым голубым туманом. Это холодный воздух спустился с окрестных гор. Лишь с южной стороны сияет красно-розовая полоса. Это и восход, и закат. Но розовый свет не касается Билибино, а проходит высоко над городом. Представляю, если бы неведомые силы перенесли сюда Руанский собор. Тогда бы готическое строение выступало из голубого тумана и стопятидесятиметровым шпилем соединялось с красно-розовым горизонтом.
Какие звуки услышал бы творец музыки, если бы находился здесь! Что за стих родился бы у поэта, и какая песня полилась бы из его уст! Какие виды и оттенки смог бы запечатлеть художник, если бы хоть одним глазом увидел то, что вижу сейчас я!
…Кто-то утверждал, будто на Чукотке нет полутонов, но есть четкое, контрастное разделение цветов. В пример приводили Рокуэлла Кента. Я даже приобрел его альбом, но… Какой там! Возможно, летом в этих местах такие контрасты встречаются. Но зимой здесь все тонкое, хрупкое, едва уловимое и, повторюсь, нежное. Тут нужен Рембрандт! Только он, заливая полотна темно-желтым, почти коричневым, светом, мог изображать застывшее время. Здесь же с помощью лишь синей гаммы следовало бы изобразить бесконечность. Но так, чтобы из этого не получился безжизненный космос.30 ноября. Билибино
Дорогая Валентина Федоровна, привет с Чукотки!
Уверен, еще никто не писал Вам из такого далека.
Устроили меня совсем неплохо. Бытовые удобства — каких в Торжке не сыщешь. Во всяком случае, электричество не отключают. С едой забот тоже нет, так что Вы напрасно беспокоились. Конечно, освоиться непросто: разница во времени, полярная ночь, незнакомый город. Днем клонит ко сну, а ночью не могу уснуть.
Поскольку я отправился в места, о которых не имел никакого представления, то накупил гору лекарств. Один приятель посоветовал запастись. Говорит: «Посмотри на карту… Какие там аптеки!» Впрочем, так он отвечал на все. Заходила ли речь о стиральном порошке, о кофе, консервном ноже, карандашах, бумаге или ручке, на все он реагировал одинаково: «Посмотри на карту: ну какой там стиральный порошок?.. Какой кофе?.. Откуда там взяться бумаге?..» Следуя его советам, я должен был захватить на Чукотку все на свете.
А другой приятель, не меньший знаток Севера, советовал не брать ничего.
О чем бы я ни спрашивал, он уверенно отвечал: «Там есть все! Это же Чукотка!»
Так что я был в растерянности. То упаковывал все подряд, то, напротив, игнорировал самое важное. И все же лекарств набрал столько, что они едва поместились в сумку. Теперь, если у меня действительно что-нибудь заболит, я не распознаю, чем лечиться. Все таблетки, коробочки и бутылочки перепутались, и нужна будет помощь опытного фармацевта, чтобы разобраться. Словом, лекарства пока лежат без пользы. Глотаю только активированный уголь — единственные таблетки, которые не путаю с остальными. А вот валокордин, с помощью которого я обычно борюсь с бессонницей,— забыл.
В Билибино на шесть тысяч жителей — две аптеки. Частная и муниципальная. Я зашел в частную, расположенную на первом этаже двухэтажного здания. Внешне она мало отличается от других провинциальных аптек. Такая же витрина, та же стойка с окошечком для выдачи лекарств, те же стерильные запахи, вот только при входе раздается звон колокольчика. Он предупреждает аптекаря, что кто-то вошел. Здесь такие колокольчики подвешены к дверям многих магазинчиков.
В аптеке есть, кажется, все для поддержания здоровья, включая лекарства, которые я вез с собой за тридевять земель. Все дело в цене. «Как только дорожают билеты на материк,— объяснила аптекарша,— мы сразу ждем повышения цен. Зависимость полная, потому что борт — единственный способ доставки лекарств».
Аптекарша — пожилая женщина — сказала, что все лекарства на днях подорожают. Но покупать их все равно будут, особенно витамины. Заметив у меня блокнот, она поинтересовалась, не связан ли мой приезд с предстоящими выборами. И на всякий случай стала рассказывать о трудной жизни. Будто я смогу что-то переделать. Сказала, что без лекарств на Чукотке не обойтись, поскольку питание скудно, пожаловалась на то, что она, как и многие старики, перебивается кое-как, питается в основном хлебом и кашей. Детей стараются кормить разнообразнее, но и им недостает витаминов. Нет настоящего молока, лишь сухое, от которого развивается диатез. Сама она «специалист с высшим образованием», теперь на пенсии, а на пенсию прожить невозможно, поэтому работает в аптеке с утра до вечера, а кроме аптеки, подрабатывает еще и в больнице, но там с апреля зарплату не выплачивают, хотя у медсестер она мизерная — 1200 рублей. Накопилось этой невыданной зарплаты уже тысяч двадцать. Год назад было то же самое. Выдавали полугодичную задолженность по частям, эти части незаметно тратились, и на то, чтобы поехать в отпуск, денег не осталось. Она также сказала, что перед выборами обещают зарплату погасить. Так сказал губернатор, который сейчас объезжает Чукотку со своим депутатом. Ее муж, хотя и работает, зарплату не получает уже три года. Говорит, так все живут, если это можно назвать жизнью…
После радости от встречи с Крайним Севером этот «поход» за валокордином меня расстроил. Мне казалось, что на Чукотке, где такие холода, власти наши должны бы постараться не оскорблять людей задержкой зарплаты или пенсии. С этим повсюду беда, но одно дело — центральные районы, другое — Чукотка. Здесь картошку и морковку не посадишь. А ведь еще нужны деньги для отпуска. Надо обязательно вывезти детей погреться и привезти с собой такого, чего на Чукотке не найти. Например, теплую одежду, которую я здесь, к своему удивлению, в продаже не видел.Одежда — важнейший элемент жизни, и роль ее на Севере несоизмеримо выше, чем в остальной России. Это не Москва: в ботинки влез, куртку накинул, на ходу застегнулся… Здесь, пока тщательно не оденешься, из дому не выйдешь. Обычно я забываю надеть перчатки. Но в Билибино и захочешь — не забудешь. Мороз лечит память.
…Никогда не обращал внимания на то, как зимняя одежда может украсить женщину. В Москве зимы настоящей нет, поэтому зимнюю одежду никто не носит. Курточки, шапочки, ботиночки, пальтишки отношения к зиме не имеют и вида не придают. В Билибино нет той роскоши и утонченной эстетики, какую можно встретить в Тюмени, Екатеринбурге, Томске или Красноярске. Здесь доминирует практичность. Повседневная одежда должна быть качественной, надежной и теплой. При том, что хочется еще и хорошо выглядеть. Впрочем, женщины в Билибино так и выглядят. В каких только шубах я их не видел! Все из натурального меха. То же и с головными уборами. Соболь, чернобурка, белый песец, росомаха, норка, волк, собака, нерпа, рыжая лиса, ондатра. На ноги надевают хорошие зимние сапоги или торбаса (панраплякыт) — национальную зимнюю обувь, похожую на унты, но более изящную и удобную.
Особенно забавно выглядят дети. В пушистых шубках, огромных шапках и торбасах они, кажется, не ходят, а перекатываются, словно колобки. Но если женщины и дети одеваются в меха благородные, то мужики местные обходятся одеждой попроще: шапки из собаки, волка или лисы, закрывающие почти все лицо (такую шапку называют «магаданкой»), а вместо дубленок и шуб — меховые куртки или простецкие полушубки.
Раньше зимнюю одежду шили в самом Билибино и в поселках района. Теперь везут с материка. Это дополнительные хлопоты, излишние расходы, к тому же деньги, которые могли бы остаться в местном бюджете, уплывают. Шьют здесь лишь торбаса. Но это не тундровые торбаса, а их гибрид с нашей зимней обувью. Шьют их не коренные жители, поэтому на настоящие чукотские торбаса эта обувь мало походит.
Конечно, в безусловных лидерах и новаторах зимней одежды — коренные народы Чукотки: чукчи, экскимосы, эвены… Они законодатели мод и стилей, форм и вообще всей эстетики. Ничего выдумывать уже не надо. Остается лишь заимствовать и стараться не делать хуже. Сочетание практики и удобства, выработанное и усовершенствованное столетиями и даже тысячелетиями, не подлежит сомнению. Отсюда одежда альпинистов, полярных летчиков, путешественников — всех, кто устремляется навстречу холоду. Скорее всего никакой иной зимней одежды, кроме той, в которую веками одеваются северные народы, в действительности нет. Ни нагольные тулупы, ни сентиментальные валенки, ни близкие сердцу шапки-ушанки, ни прочее, с чем ассоциируется у нас зима, не уберегут от беспощадного холода тундры.
Основной материал для зимней одежды чукотских народов — оленьи шкуры. Из шкуры теленка оленя — пыжика — шьют шапки (малахай), а также детские комбинезоны (калгэкэр). Ребенок родился, его засовывают в этот комбинезон, и он в нем какое-то время живет.
…Я интересовался: куда же они писают и какают? Мне объяснили, что все это проделывается прямо туда. Если ребенок бегает по тундре, резвится с товарищами, затем неожиданно останавливается, словно о чем-то размышляя, значит, он просто справлял нужду. Ему в комбинезон заботливая мамаша подкладывает тщательно отобранный высушенный мох (своеобразные чукотские памперсы), и, когда надо, ребенок самостоятельно расстегивает специальный клапан, палочкой счищает этот мох, затем клапан закрывает и бежит дальше…
Из шкур взрослого оленя (такие шкуры называются «неблюй») шьется верхняя и нижняя одежда — кухлянка (иръин), штаны (конагтэ), головные уборы (къэли), ритуально-обрядовая праздничная одежда, а также жилище чук-
чей и эскимосов — яранга. Разумеется, чтобы сшить одежду из оленьего меха, нужно быть незаурядным мастером. Но прежде шкуру надо выделать, чтобы получился этот самый «неблюй». Вот как он делается:
«Высохшую шкуру замачивают до увлажнения мездры, которую снимают путем соскабливания скребком (энанвэнан). Для дальнейшей выделки шкуры используют олений кал (кораль), как дубильное средство. Кораль наносится на поверхность кожи — шкуры, которую складывают вдвое до полного высыхания и пропитки дубильными веществами (оленьего кала). После скоблят каменным скребком (выквыпойгын), одновременно с соскабливанием оленьего кала происходит первоначальное смягчение шкуры. Окончательное смягчение производится глажением пяткой с усилием».
Все не просто. А мне казалось: заарканил оленя, снял с него шкуру, прошил нитками в двух-трех местах, нацепил на себя и пошел в тундру…
Существуют специальные «конструктивные» швы, которыми сшиваются части будущей меховой одежды. Я видел такие швы в местном музее. Технологически их исполнить довольно сложно, не говоря о физическом усилии и напряжении. Малейшая щель, неточность или непрочность повлечет гибель человека, причем близкого: мужа, отца, брата. Тундра не прощает небрежности.
Посмотрите, что значит на Севере простая нитка. Ее изготавливают из сухожилий оленя. Эти сухожилия (пыльгэтэн) надо распушить, чтобы получить основные составляющие (тимлюн) для будущих нитей. Потом из них закручиваются тонкие нити, и только затем, сплетая их по две-три, получают окончательную нить (рытриирьын).
Для пошива одежды используют не только оленьи, но и собачьи, и волчьи, и росомашьи шкуры, разумеется, предварительно их выделав. Росомаха незаменима тем, что ее мех не индевеет и его используют для отделки шапок, чтобы от дыхания иней не собирался вокруг лица. А почему росомаха не индевеет, когда остальные покрываются инеем,— никто не знает. Вот как устроено: всякая тварь хоть в чём-то незаменима!
Коренные жители прибрежных районов охотятся на морских зверей и, кроме оленей, шьют одежду из нерпы и лахтака, продолговатого морского животного, вроде тюленя. Его также называют морским зайцем, хотя ни лап, ни длинных ушей я у него не заметил и вообще о существовании лахтака знал до сих пор не больше, чем он о моем.
Чем севернее — тем одежда сложнее. Какой невообразимый диапазон!Где-то на экваторе туземец прикрывает лишь интимную часть тела. Но здесь одежда не просто необходимость. Она непременное условие выживания. Пошив одеж-ды — не прикладное ремесло, хотя праздничная и ритуальная тоже шьется, но высочайший технологический процесс, который можно сравнить с изготовлением скафандров для космонавтов или водолазов. Человек в тундре, будь это оленевод или охотник, должен быть защищен от холода, ветра и влаги.
Как же надо выделывать шкуры, затем их кроить и сшивать, чтобы охотник, стоя по пояс в ледяной воде, оставался сухим; чтобы оленевод в пятидесятиградусный мороз шел по тундре десятки километров и не замерз; чтобы каюр, сидя в нарте, сутками мчался по морозу — и не пропал!
Выносливость? Врожденная приспособленность? Крепкий организм? Да! Все это есть. Но сверх того — безупречно скроенная и сшитая женскими руками одежда, драгоценный плод тысячелетнего опыта борьбы за выживание там, где, кажется, жить невозможно. Человечество пользуется этим опытом, но можно ли назвать его благодарным?
А что такое яранга, о которой мы чего только не наслушались? Ведь и она сшита из оленьих шкур! И кто ответит: жилище чукчей — продолжение одежды, или их одежда — продолжение жилища? А может, это одно целое?
Вот что пишут о яранге в чукотских книжках.
«Яранга, во-первых, — это жилище кочевого народа; во-вторых, это защита и опора человека, живущего в суровых северных условиях; наконец, в-третьих, яранга — плод особых законов жизни кочевников: место проведения обрядов, праздников, повседневных ритуалов, характерных для жизни оленных людей. Это является главной причиной того, что чукотскую ярангу не заменит никакое другое жилище, как бы с первого взгляда оно ни было удобно и практично. Любая замена все же остается чуждой по своей сути, так как не может выполнять всех функций, которые несет в себе яранга».
Яранга — это семейный очаг, к которому стремятся и о котором думают, заботятся, сочиняют песни, стихи и слагают легенды. А главное место в яранге — полог (ерон’ы). Это внутри яранги как бы еще одна яранга, поменьше. По-
лог — святая святых семьи. «Это место отдыха человека после трудового дня, и место общения в долгие холодные зимние вечера, место камлания шаманов, место любовных признаний, зачатия и рождения человека…»
Удастся ли мне увидеть ярангу? Для этого надо выезжать в тундру, к оленеводам. Теперь даже в национальных поселках в ярангах не живут.
Я с Вами прощаюсь и обязательно напишу еще. Вот только Вы получите мои письма не скоро, так как почта здесь медлительна.1 декабря. Билибино
Дорогой Б. З.!
Пишу Вам с самой Чукотки, из Билибино. Отыщите его на карте и ужаснитесь, сколь это далеко.
Почему я оказался именно в Билибино? Узнаете из письма. И еще. Поскольку Вы искусствовед, то я могу смело писать о добыче золота. Вы далеки от этого, а значит, я не рискую быть обличенным в невежестве, ведь, кроме того, что в слове «добыча» ударение надо ставить на первый слог, я о золоте ничего не знаю. Зато мы можем оценить лирическую сторону золотодобычи. Лирики в ней много, но, поскольку добытчики — народ особенный, они ее не всегда замечают. Хотя и среди них встречаются поэты.
Я знаю одного такого «поэта», быть может, самого крупного и авторитетного среди золотодобытчиков. Правда, он стихов не пишет. Зато говорит так, как говорил лишь Сократ. Я изредка прихожу к нему на работу и завожу разговор. Вскоре я замолкаю и только слушаю. Если в это время кто-нибудь заходит, он тихо придвигает стул и тоже слушает. Если еще десять человек придут или даже сотня, то и они, разместившись на стульях, столах и подоконниках, также внимают рассказчику, стараясь его не отвлекать, потому что прервать Вадима Ивановича — значит прервать спектакль.
Не менее, чем речь, любопытна пластика главного золотодобытчика, его движения и мимика. Невозможно, например, оторвать глаз от его могучих рук. Друзья жаловались, что не могут подобрать Вадиму Ивановичу ремешок для часов: все они оказывались короткими и никак не сходились. Представьте, Вадим Иванович держит все одинаково: телефонную трубку, ручку, ложку, вилку, лопату, кайло, рычаг экскаватора, и если бы делал операцию, то и скальпель держал бы точно так же — всей кистью, в обхват, сжимая хирургический инструмент в здоровенном кулаке. И не зарезал бы! А лицо Вадима Ивановича! Его взгляд, глаза, брови, уши…
Кто-то из русских философов сказал, что мы к старости выслуживаем свое лицо, как солдат — Георгия. В этом смысле лицо Вадима Ивановича выслужено не только им самим, но и всем уходящим веком. Здесь постарались вожди и генсеки, председатели и президенты, либералы и консерваторы, которые, меняя гимны, знамена и риторику, в сущности, оставались одинаковыми — все они мешали Вадиму Ивановичу и таким, как он, жить и трудиться. В итоге воспроизведен образ, в котором мужество, отвага и сила соединились с хитростью и природной, поистине дикой, осторожностью, явив идеальный синтез того, чем должен обладать человек в России, чтобы не пропасть. Если бы меня спросили: каким лицом должна быть представлена наша страна в двадцатом веке? — я не раздумывая предложил бы лицо Вадима Ивановича.
Патриарх золотодобычи удостоился многих восторженных эпитетов и характеристик, ему посвящены стихи выдающихся поэтов, о Вадиме Ивановиче слагают песни и поют их у костров, книги о нем написаны талантливыми прозаиками и публицистами, кинофильмы снимаются непрестанно, публикациям в газетах и журналах нет числа.
Увы, все эти книги, песни, стихи и кинофильмы бессильны передать не только образ Вадима Ивановича, но даже небольшой штрих с его действительного портрета. Оттого в стране не все знают о Вадиме Ивановиче. А если бы узнали, увидели, услышали — он бы давно стал президентом, сидел в Кремле за большим начальничьим столом и читал свежие газеты. Мы же — его друзья и приятели — сидели бы вокруг и слушали рассказы, в то время как страна уверенно выруливала бы из очередного кризиса.
Почему же ни один художник, сколь бы талантлив ни был, не может отразить в своих малых и больших произведениях истинный образ Вадима Ивановича? Почему всякий, кто берется запечатлеть его, терпит фиаско, и почему я никогда не отважусь на подобный шаг?
Да потому что никакая бумага, ни одна пленка (особенно звуковая) не стерпит речи Вадима Ивановича: бумага немедленно пожелтеет и превратится в труху, а пленка тотчас размагнитится. Ведь речь Вадима Ивановича разукрашена такими словами и выражениями, что физиками еще не изобретены материалы, стойкие к этим словам. А может, таких соединений и вовсе не существует, и физики здесь ни при чем.
Подсчитаны французские вкрапления в произведениях Пушкина — более двухсот тысяч! Но никогда никто не подсчитает специфические вкрапления в речь Вадима Ивановича, потому что ни один филолог не разберет, где эти вкрапления, а где, собственно, сама речь.
Парадоксально, но в Вадиме Ивановиче нет и намека на пошлость. Крепкие выражения так гармонируют с его внешним обликом и выглядят столь естественными, что без них нет Вадима Ивановича. Без них это уже не он, а другой человек. Женщины никогда не узнают настоящего Вадима Ивановича, потому что, как человек культурный, он при дамах не выражается.
Мне неизвестны корни, из которых вышли говор и словарь Вадима Ивановича, откуда произошли его мимика и жестикуляция. По-видимому, искать эти корни надо в самых суровых и забытых Богом местах, главным образом в магаданских и колымских. Но знаю точно, что нет такого золотого прииска, рудника или артели, на которых бы ученики и коллеги Вадима Ивановича не разговаривали бы его голосом и его словарем, не жестикулировали бы так же, как он, и мне рассказывали, что на приисках в Африке и Южной Америке туземцы, добывающие золото, ругаются теми же словами, с таким же выражением своих чернолицых физиономий, какое бывает обычно у Вадима Ивановича.
«Ты знаешь,— признался он однажды,— когда я слышу, как кто-нибудь называет золото — «золотишком» и у него появляется блеск в глазах… я все сразу понимаю. Такой человек для меня больше не существует».
«У-у! Это настоящий зверюга»,— говорил один сибирский писатель, написавший о Вадиме Ивановиче книгу. «Как это?» — спросил я. «А вот так. Он такую школу прошел, что вобрал в себя все от медведя, волка и лисы… Иначе бы не выжил. Когда он идет по тайге, волки шарахаются!»
Как-то Вадим Иванович признался, что в молодости не ругался вовсе. Но с годами… «А как еще можно выразить свое отношение к какой-нибудь мрази? — спрашивал Вадим Иванович.— Сказать, что он сволочь, подонок или негодяй? Но это так мало для тех, кого я на своем веку повидал. Это почти что ничего не сказать… Это все равно что их похвалить…»
Так вот, я пошел к Вадиму Ивановичу, полагая, что на Чукотке у него есть друзья. Чукотка — не Рязань, куда взял да махнул, когда вздумается. С Севером шутить опасно, и без участия крепких людей не обойтись. Я обратился к Вадиму Ивановичу и рассказал ему о замысле книги.
Сидя за своим рабочим столом, перед стопкой свежих газет — Вадим Иванович их исправно просматривает и кроет всех подряд,— он внимательно слушал меня минуты две или три, затем перебил, взял читанную только что газету и дал краткие характеристики руководителю государства и главе правительства, спикерам обеих палат Федерального собрания, руководителям силовых ведомств и некоторым ключевым министрам, а также руководителям парламентских фракций и самим фракциям. После этого он отложил газету и спросил, чего мне надо.
Я еще раз рассказал о своем замысле.
Вадим Иванович надел очки, полез в стол и долго рылся в ящиках, взывая к помощнику из приемной: «Саша … ты не видел … у меня … тетрадку?..» Наконец Вадим Иванович извлек старенькую школьную тетрадку и стал ее листать…
В этой тетрадке с аккуратностью библиографа были выписаны имена более трехсот друзей, товарищей и приятелей, с которыми Вадим Иванович был связан судьбой. Список также включал фамилии и клички воров в законе тридцатых, сороковых и пятидесятых годов, которых хорошо знал Вадим Иванович. Отхватывая пальцем сразу по нескольку страниц, Вадим Иванович погрузился в воспоминания. Передо мной промелькнули ныне забытые герои грез целого поколения: Иван Львов, Петр Дьяков («Дьяк»), Колька Турок, Вася Корж, Женька-Немец… В живых уже не осталось никого.
Вадим Иванович с грустной улыбкой отложил тетрадку: «Это были умные, интересные ребята, читающие, много думающие… Понимаешь? Это тебе не нынешние… В лагерях вели добычу золота и, конечно, воровали. Обычно в зоне крутилось килограмма два-три. Играли в карты, меняли на табак, на махорку, на спирт, на чифир… Вот и все! Но так, чтобы кто-то говорил: “Ах! Золотиш-
ко!” — таких не помню».
Наконец, он сказал, что у него в Билибино есть отличный парень, Женька, и он все устроит.
Не полагаясь на память Вадима Ивановича, я тут же попросил позвонить этому Женьке, на что Вадим Иванович выругался, но все же дал команду помощнику соединить с Билибино. После нескольких минут разговора с Женькой и попутного рассказа о летчике из Алдана по прозвищу Гастелло, с которым он как-то взлетел, но вдруг выяснилось, что закончился керосин, Вадим Иванович стал рассказывать обо мне: «Тут у меня сидит такой… Он хороший парень, хотя и… Так вот, он… хочет… написать книгу… про Чукотку… про этот… Север и про этих, как их… Ты ему помоги, Женя, а то он… Ладно?»
Этих слов было достаточно, чтобы на другом конце планеты отозвались, прислушались и помогли. По-настоящему! Не лишь бы. Вот что значит Вадим Иванович, вот что такое артель, состоящая из золотых людей. И когда я благодарил Вадима Ивановича, он лишь сказал: «Да перестань!.. Женька — отличный парень! Он все сделает. Ни перед кем не унижайся… Пошли всех на…»
Вот, дорогой Б. З., как затевалась моя экспедиция, и Вы как искусствовед сможете оценить эти приготовления.Женька — это Евгений Леонидович, генеральный директор Билибинского ГОКа и главный золотодобытчик в этих местах. Ему еще нет пятидесяти, он лысоват, но лысину компенсирует борода, словно волосы с макушки сползли на подбородок. Он человек мягкий, веселый и, кажется, крайне непрактичный. Глядя на него, не сразу поверишь, что он руководит коллективом, к тому же на Севере.
Евгений Леонидович прибыл на Чукотку четверть века назад, после окончания института. Кем только не работал: рабочим, горным мастером в шахте, начальником карьера, главным инженером и директором прииска, председателем крупной старательской артели, наконец дослужился до генерального директора. Теперь он имеет квартиру в центре Москвы, где проживает в основном его супруга Людмила, а своей главной задачей и даже целью считает заботу о двух дочерях — Олесе и Веронике. Они родились и выросли в далеком чукотском поселке Алискерово, там же пошли в школу, но заканчивают учебу уже за гра-
ницей. Олеся учится в Чикаго на макроэкономиста, а Вероника — в Ирландии и готовится продолжить образование в Оксфорде. Евгений Леонидович изо всех сил помогает дочерям, пренебрегая отпусками, чтобы сэкономить деньги. Если думаете, что руководитель ГОКа имеет их немерено,— заблуждаетесь. Его зарплата, конечно, астрономическая для большинства жителей страны, но смешная, если примерять ее к мировым стандартам и тем целям, которые поставили перед собой две чукотские девушки.
Евгений Леонидович принадлежит к тем, кто стремится делать не карьеру, а профессию. Люди подобного склада не толкаются локтями, не выклянчивают должности и не выслуживаются. Они с иронией смотрят на все, что относится к политике. Если же их все-таки втягивают в политические баталии, для них это мучение и пустая трата времени. На мои просьбы рассказать о себе и о добыче золота Евгений Леонидович неизменно отвечает: «На кой тебе это? Лучше отдыхай». Мой приезд на Чукотку зимой, под Новый год, в то время, когда всякий стремится отсюда уехать, воспринимается им как нечто чудаковатое. Нет, он мне искренне рад, но относится ко мне примерно с тем же чувством, с каким здоровый и вменяемый человек относится к блаженному. В конце рабочего дня, где-то после восьми, он звонит: «Хватит ерундой заниматься!» — предлагая вместо писанины идти в сауну и париться под строганину с водкой. Он убежден, что от этого больше толку, и у меня не хватает аргументов его опровергнуть.
Евгений Леонидович не только администратор, он ученый-практик. Директор ГОКа знает самые разные технологии добычи золота и готовится защитить докторскую диссертацию. В его кабинете масса специализированной литературы, и вся она добросовестно штудируется. Если случится на комбинате ситуация, из которой, кажется, нет выхода, Евгений Леонидович без слов подойдет, еще и еще раз посмотрит — и найдет.
Вот его дословный и неохотный рассказ о добыче золота в Билибино.
«Добыча (ударение на «о».— Авт.) руды на руднике (ударение на «у».— Авт.) Коральвеем производится подземным способом. Бурение шпуров производится ручными перфораторами ПР-63, с последующей отбойкой руды с применением взрывчатых материалов. Доставка руды осуществляется электровозами. После этого руда попадает в дробильное отделение, где она крошится, затем происходит процесс измельчения на мельницах. Затем измельченная руда через классификаторы поступает на концентрационные столы, где идет распределение потоков по удельным весам, методам гравитации. Так как удельный вес золота — девятнадцать, то оно осаждается золотой головкой. После концентрационных столов золото очищается методом магнитной сепарации. Тонкодисперсное золото извлекается на установках гидрометаллургии. Затем полученный концентрат плавится и получается сплав Доре, то есть слиток с пробностью восемьсот пятьдесят, который в дальнейшем поступает на Приокский афинажный завод в городе Касимове».
Теперь как эту картину понял я.
Несколько десятилетий назад выдающийся ученый Ю. А. Билибин предположил, что именно в этих местах должно быть много золота. Затем сюда пришли геологоразведчики во главе с Н. Маковским и действительно нашли золото. Началось строительство геолого-разведочной базы. Это значит, что вслед за геологами сюда прибыли горняки, строители, энергетики, авиаторы, автотранспортники, повара, бухгалтера, врачи… Затем прибыли их жены, а если появились жены, значит, появляются и дети. Стали вырастать один за другим поселки, и их справедливо называли именами первооткрывателей. Далее строились садики, школы, больницы… Поселки разрастались, а из одного вырос город, который стал районным центром, с райкомом партии, кинотеатром, райбольницей, милицией, магазинами, спортзалами, танцплощадками, музеями и ЖЭКами. Вместе с городом складывались и соединялись судьбы тысяч людей: свадьбы, рождение детей, разводы, юбилеи, радости и горести, надежды и утраты,— словом, жизнь развилась, разрослась, пустила корни, и уже остановить ее невозможно, а все потому, что существует золото, а не «золотишко»!
Легко сказать Евгению Леонидовичу пару-тройку сухих фраз, мало значащих для несведущего человека. А что за этими «доставками руды», «процессами дробления, измельчения и извлечения»? Кто поймет? Ведь не лопатой и кайлом добывают золото, а современным и дорогостоящим оборудованием. Как его доставить? Как установить? Как обучить работать на нем отечественных «циклопов» и как убедить их беречь эти агрегаты?
Многотонное оборудование и запасные части к нему, сложные механизмы, бесчисленные дробилки, сенокосилки и сноповязалки со шламовыми насосами, задвижками и прочим,— все это везут из центральной России по железной дороге до Усть-Кута, небольшого города, расположенного на реке Лене в Иркутской области. Там оборудование перегружают на пароход и через всю страну доставляют на Север, к морю Лаптевых. Миновав два моря — Лаптевых и Восточно-Сибирское,— груз плывет к устью реки Колымы в порт Зеленый Мыс. Там перегружают на баржи, которые, пройдя по Колыме и Малому Анюю, доставляют его, если позволяет вода, в поселок Анюйск. Наконец, из Анюйска оборудование по зимнику перевозят в Билибино автотранспортом. Тысячи километров пути — железнодорожного, водного, наземного; разгрузки, погрузки, вновь разгрузки; труд сотен, а может, и тысяч людей, и все надо проделывать быстро, потому что скоротечно северное лето.
Но ведь надо обеспечивать сохранность оборудования от расхищения, порчи, от попадания воды. А кроме оборудования, необходимо завезти топливо и чтобы танкер по пути не обворовали. А еще надо доставить взрывчатые материалы, продукты, и еще многое необходимо сюда привезти, и на все этапы надо посылать сопровождающих. Это же Россия! Здесь виноват не тот, кто украл, а тот, у кого украли. И, повторю, надо спешить. Не успеешь доставить груз водным транспортом — будешь доставлять воздушным, что в пять, в десять раз дороже. Никакого золота не захочешь. А не доставишь — сотни семей останутся без средств к существованию. К тому же весной от твоего оборудования ничего не останется…
Все выглядит прозаически, а взять и описать одну такую перевозку — получится детектив.
Не случайно службы, связанные с северными перевозками, отмечают конец навигации как завершение очередного жизненного этапа, кроме навигаторов, никому до конца не понятному. Доставка оборудования — самый хлопотный процесс.
Но вот оборудование установлено между сопками, на золотоизвлекательной фабрике (ЗИФ), и рабочие приступили к работе… Опять-таки одно только слово — «установлено». А попробуй установи! То одно выходит из строя, то другое, а бывает, что появляется более совершенное оборудование и с его помощью можно добыть больше золота. Процесс технического обновления неостановим. Здесь, как и всюду, производство сочетается с совершенствованием технологии.
Итак, представьте огромную гору. Ее надо аккуратно взять, раздробить в пыль и извлечь золото. Для этого в гору врезаются шахтеры, прорубают горизонтальные тоннели, соединяют их вертикально горными выработками, рубят руду и загружают в вагонетки. Это, по словам Евгения Леонидовича, самый трудоемкий процесс. Затем раздробленную руду вагонетками доставляют на фабрику, где она поступает в дробильное отделение — большой цех, в котором, кажется, нет неподвижного предмета. Когда смотришь на огромные вращающиеся барабаны и слышишь хруст горной породы, еще недавно бывшей миллионотонным монолитом, кажется, что находишься внутри огромной мясорубки. Масштабы поражают, но не меньше восхищает и могущество человека. В дробильном отделении честолюбивый человек может находиться долго.
После дробления измельченная в порошок гора попадает на концентрационные столы, которые трясутся и скачут, вымывая золото. Способ, немногим отличающийся от того, как вымывали золото на Клондайке или в Сибири с помощью тарелок-лотков. Больно смотреть, как весь этот дорогостоящий концентрат, перемолка которого только что рождала пафос и вызывала гордость, сливается в ведро, ничем не отличающееся от мусорного. (Здесь честолюбцу находиться невыносимо.)
Когда ведро наполняется, его относят в соседнее помещение, и там происходит действие вовсе комичное. В небольшой комнате, которую особо охраняют и за которой все время следят, находятся три стола, на каждом из которых стоят небольшие агрегаты, напоминающие кофеварки. В эти «кофеварки» насыпается концентрат, с помощью черной магнитной жидкости золото очищается от лишней дряни и уже очищенное попадает обратно в ведро. Спустя какое-то время это ведро переносят в другое помещение, где очищенное золото переплавляется в слитки. Затем слитки еще тепленькими складывают в обыкновенный мешок и закрывают в сейф.
Это выглядит комически, потому что трудно представить, сколь масштабна золотодобыча у своего начала: реки, моря, пароходы, гигантские сопки, героизм шахтеров… И сколь ничтожна в конце: ведро, кофеварка и невзрачный желтоватый слиток. Это кажется противоестественным, как если бы река начиналась устьем и завершалась истоком. Но золотодобытчики на эти вещи внимания не обращают. Говорят, есть металлы еще более ценные — палладий, висмут, осмий. Там крошат и перемывают горы за десять граммов.
По словам директора ГОКа, в двухтысячном году рудник должен добыть полторы тонны золота. Не знаю, много это или мало. Заработок зависит от количества добытого золота. Сейчас при добыче одной тонны шахтеры получают от десяти до четырнадцати тысяч рублей. Когда добудут две, их заработок увеличится до двадцати тысяч в месяц. Шахтеры — наиболее высокооплачиваемые. Остальные получают в среднем по пять — семь тысяч, но уже в двухтысячном году надеются получать по десять — двенадцать. Евгений Леонидович говорит об этом уверенно. Ему верят и потому не увольняются. На рудник устроиться трудно. Существует строгий отбор кандидатов. Основное требование — профессионализм. Наибольшая нужда как раз в шахтерах. Проект создавался в то время, когда еще не было ручных мини-буров, значительно облегчающих работу в шахте. Поэтому работают по старинке — ручными перфораторами, а молодежь к тяжелой физической работе не предрасположена.
Всего на руднике и фабрике трудятся около пятисот человек. Треть из Билибино, остальных возят по двадцать — сорок человек вахтовым методом из Магаданской и Свердловской областей, а также с Украины — из Кривого Рога. Привозят их на срок от трех месяцев до полугода. Живут шахтеры в общежитии, прямо на руднике. Там есть столовая и все прочее, что позволяет жить и работать, не отвлекаясь. Край суровый, работа тяжелая, деньги приличные, отношение соответственное. Основную часть зарплаты выдают перед отъездом, чтобы не пропили.
Коральвеемского месторождения хватит на пятнадцать лет. За это время рассчитывают добыть тридцать две тонны золота. Но предприятие существование не прекратит. В десяти — пятнадцати километрах еще одно месторожде-
ние — Озерное. Оборудование перевозить тоже не будут. Купят десяток самосвалов, скорее всего в Беларуси, и будут привозить руду.
Конечно же, меня интересовало: можно ли приехать, взять лопату, кирку, поковыряться, найти самородок, продать и уехать… в Париж?
Оказывается, нельзя. Евгений Леонидович говорит: поймают, арестуют, золото заберут, а самого посадят. Есть закон о недропользовании, и, прежде чем взять лопату, надо приобрести лицензию на добычу золота. Иначе это будет считаться «хищнической отработкой недр». Стоимость лицензии зависит от запасов месторождения. Если намереваетесь добывать золото частным обра-
зом — есть понятие: «вольный принос»,— надо прийти в Комитет по природным ресурсам и подать заявку. Эту заявку Комитет выставит на конкурс, а информацию об участниках конкурса опубликует в газетах. В то же время производится расчет, чтобы установить плату за пользование недрами. Допустим, вы собираетесь копать на участке, где золота на 20—30 килограммов. Такая лицензия будет стоить две-три тысячи долларов. Определяют сроки отработки этого ме-
сторождения, условия лицензирования и платежи в бюджет.
Помимо прочего вас начинают проверять: серьезный ли вы человек, не больны ли психически, имеются ли механизмы или вы предпочитаете мыть лотком? Затем вас отправят в милицию, проверят на судимость и на благонадежность, и если вы пройдете криминальную экспертизу — можете брать лопату, лоток и идти за золотом.
В договоре сказано, что раз в десять дней вы обязаны сдавать намытое золото. Там же оговорена цена, по которой ГОК его у вас покупает. Если вы романтик-энтузиаст, ничего не понимающий, то едва ли что-нибудь заработаете. Еще и должны останетесь. Такие случаи бывали. А опытный золотодобытчик может заработать и сто тысяч за сезон и двести. Но частники, как правило, лицензии не покупают. Их приобретают всевозможные товарищества и акционерные общества.
А что, если я, получив лицензию, возьму лопату, копну и обнаружу самородок, килограммов на десять? Куда идти? Евгений Леонидович сказал, что такого самородка здесь еще не находили. Самый большой весил семь семьсот. И все-таки если я найду такой же, килограммов на восемь, то его у меня немедленно купят. За сколько? Директор ГОКа взял калькулятор: за семьдесят тысяч долларов США, но с разными вычетами — останется пятьдесят. Если же самородок представляет художественную ценность, напоминает чью-то голову, птицу или какого-то зверя — все зависит от воображения художественного совета при ГОХРАНЕ,— то такой самородок купит ГОХРАН.
Дорогой Б. З.! Как-то сообщали, что на одной из американских ферм объявилась пятнистая корова, левый бок которой имеет окраску, в точности повторяющую карту Соединенных Штатов. Не было отбоя от туристов и политических деятелей, а сама корова по всем статьям проходила уже не как скотина, а как произведение искусства с патриотическим уклоном, что ценилось особенно. Вот бы найти самородок, килограммов на восемь — десять, напоминающий левый бок той американской коровы! Сколько бы мне отвесил за него американский ГОХРАН!
Войдя в мечтательный кураж, я спросил у Евгения Леонидовича, что будет, если, придя на рудник, я увижу кусок золота и положу его в карман. Ничего, говорит, не будет. Просто мне дадут лет пять строгача, и все на этом закончится.
Золото воровали и воруют, но вот сажают не активно. И здесь у директора ГОКа серьезные претензии к правоохранительным органам: то у них нет бензина, то кадрами не укомплектованы, то такие кадры, что лучше бы их и вовсе не было… Кроме того, как промсезон, так у них начинаются отпуска. Сколько сотен тонн цветного металла вывезли из района, пока наконец не издали приказ о запрете вывоза! Не то что золотом, они и цветными металлами не занимаются. Ну а если крадут золото, то крадут крупнячок, самородочки… Потом вывозят на материк. В основном покупают кавказцы. В Магадане, Сусумане, в Ягодном скупщики орудуют прямо на предприятиях. Воруют наши, а скупают другие. На золоте существует своя, особенная мафия. Там и авиация, и автотранспорт: в зимнее время можно уехать на материк, прямо в Москву. Доехал по зимнику до Колымской трассы, а там на Якутию. (С обязательным ударением на букву «и».)
Вот что касается добычи золота. Я не собирался на этой теме останавливаться, но… Какая же Чукотка без золота!
Похоже, я устал. И, быть может, мне удастся заснуть.2 декабря. Билибино
Здравствуйте, дорогой Б. З.!
Четвертый день хожу по городу. Всматриваюсь, вслушиваюсь, запоминаю. Чукчей не видно. Одни русские да хохлы. Скрiзь чую рiдну мову, в основном женскую. Хлопцiв не меньше, но Север убрал из их голоса мелодраматичность и сентиментальность, в то время как женщины это сохранили. И русские, и украинки — цветущие, здоровые, румяные, плюс к тому разодетые в дорогие шубы и шапки. Ходят не торопясь, с достоинством, подняв голову. Мороз им нипочем. Минус сорок пять, а они ведут беседу посреди улицы! А вот чукчей до
сего дня видел только на фотографиях в краеведческом музее. Правда, там работают две девушки — чукчанка и эвенка,— но они мне показались вполне городскими.
И вот, наконец, встретил настоящего чукчу. Он шел быстро, чуть вразвалочку, на голове малахай, на самом — кухлянка, на ногах почему-то не тор-
баса, а изношенные унты. Старые рукавицы, какие шьют для рабочих, и вовсе изорванные. Чукча первым поздоровался, а я машинально стал его о чем-то расспрашивать, но выяснил только имя — Сергей. Поскольку разговаривать на пятидесятиградусном морозе невозможно, я пригласил его к себе. Сергей согласился, и через несколько минут мы уже находились в моем жилище.
Он снял кухлянку, малахай, унты, и… вмиг пропала экзотика, а вместе с нею и привлекательность. Остался невысокий, щуплый, темноволосый и не уверенный в себе человек, возраст которого ни за что не определить. На нем был желтый, старый и явно не по размеру свитер, который едва ли грел. Под свитером надета темно-синяя шелковая рубашка. Чукча постоянно потирал руки: то ли от холода, то ли от того, что не знал, куда их деть.
Я предложил ему вымыть руки, затем пригласил на кухню и усадил за стол. Сергей выполнил все старательно и без слов. Я заварил чай и вытащил из холодильника все, что только у меня было. Тем временем мой гость грел руки, прислонив их к батарее.
Пока пили чай, я пытался его разговорить. Отвечал Сергей невнятно, и
мне приходилось переспрашивать, от чего я быстро устал. К тому же он выпивал один стакан чая за другим и я едва успевал подливать ему новый. Сахар он не брал, и я вынужден был подсыпать ему в стакан и затем размешивать. За ним надо было все время ухаживать. Самостоятельно он только пил, а ел, лишь когда ему подавали. Даже яйца я для него чистил, потому что Сергей, как мне показалось, чистить их не умел.
Мне было трудно разобрать его речь, но из сказанного я понял, что моему гостю сорок четыре года и что он из Омолона. Удалось также выяснить, что Сергей работал оленеводом, но уже давно ушел из тундры и поселился в поселке, где проживает с женой и тремя дочерьми. Жена — Наташа — уборщица в местном клубе. Получает пятьсот рублей. Сам он работает кочегаром и получает еще меньше. Старшей дочери двенадцать лет, средней — девять, а младшей — восемь. Все учатся в школе. Сергей жаловался, что семью содержать не на что, бывает, когда просто нечего есть. Дети питаются в основном в школе. Продукты выдают раз в месяц, и они быстро заканчиваются: по килограмму перловки, риса и сахара. Хотели купить картошку, но, когда она появилась, закончились деньги. К тому же с них высчитывают плату за электроэнергию. Сергей сожалел, что не сможет привезти на Новый год подарки детям, так как нет денег. Хотя перед выборами их вроде бы обещали дать. Сергей не имеет возможности охотиться, потому что у него отобрали ружье: оставшись от отца, оно не было перерегистрировано. Питаться олениной тоже нельзя. Почему, я так и не понял. Видимо, оленей осталось мало. Основную массу то ли кто-то увел в тундру, то ли они сами ушли, то ли их загрыз волк, то ли еще что-то с ними случилось… Пытался поставить капкан на зайца, но тоже тщетно. Когда заяц попадался, голодные собаки поедали его прежде охотника. Можно заработать на шкурах волка, но для этого опять-таки нужно ружье… Отвечая, Сергей постоянно поглаживал горячущую батарею. Так же, обхватив ладонями стакан, он пил чай.
Сергей приехал в Билибино к врачу. Я не стал расспрашивать, в чем дело, так как очевидно: у него не в порядке зубы. Я сказал, что мои друзья не поверят в то, что чукча голодает, живя рядом с тундрой, где множество зверья и дичи. Но он лишь улыбался: «Как это, не поверят?» Я спросил, почему же он так плохо
и беспомощно живет. «Не знаю»,— отвечает и вновь улыбается. Но когда я спросил, что делать, чтобы выйти из этого положения, Сергей тотчас ответил: «Начальство надо найти такое, чтобы все делало правильно и говорило, куда надо идти и что делать». Сами же они, по словам Сергея, «не знают, что и как надо делать, чтобы было хорошо». Понял я также, что в тундру постоянно приезжают какие-то коммерсанты, скупают мясо и пушнину и увозят. Спрашиваю: куда смотрит администрация? Но Сергей лишь пожимает плечами.
Зимой он ловит рыбу — в основном хариуса,— которую затем сушит. Говорит, надо уметь сушить, а то можно отравиться и умереть. Летом вместе с женой собирают бруснику, черную и красную смородину.
За тот час, что мы разговаривали, я страшно устал и желал поскорее остаться в одиночестве. Однако мой чукотский приятель покидать меня не собирался. Он не уходил не потому, что был бесцеремонным, и не потому, что ему нравилось пить чай и разговаривать, а потому, что никто не сказал ему, что пора уходить. И, как только я, сославшись на занятость, стал благодарить его за встречу, Сергей немедленно засобирался. Но если бы я вновь предложил ему вернуться и сесть за стол, он бы тотчас вернулся и пробыл бы у меня столько, сколько хочу я, хозяин, а не он, гость.
Надев экзотическую северную одежду и преобразившись, Сергей вышел из квартиры. Он с радостью и легкостью (я впервые заметил в его движениях свободу) стал спускаться по ступенькам, сказав на прощание, что обязательно зайдет еще — «поговорить».
Дорогой Б. З.! Я не пойму: кто же у меня был? Я видел перед собой беспомощного, полуграмотного человека, не способного ни к стройному изложению мысли, ни к более-менее ясному разговору. Только жалобы. Весь он был стеснен, зажат, и было очевидно, что ему не по себе. В то же время он не спешил покинуть чуждую обстановку.
…Жил человек, работал пастухом, был уважаем и в своем деле незаменим. Но потом по каким-то причинам покинул тундру и… пропал. И мы с Вами наверняка погибнем, если окажемся в тундре такими, какие есть. Чукчи же, наоборот, погибают, как только тундру оставят. Эту простую истину, наверное, нельзя понять, если не встретиться с таким чукчей, как мой гость Сергей.Мои «гастрономические» приготовления оказались напрасными: супы в пакетиках здесь есть, чай тоже, равно как и сухое молоко (его тут завались), даже молотый кофе, который я затолкал в сумку, здесь продается. Можно было всего этого не брать. Разумеется, цены здесь намного выше московских, но лучше переплатить, чем таскать тяжеленные сумки. Конечно, хочется чего-нибудь сугубо чукотского. Но я здесь уже несколько дней, а ничего экзотического так и не видел.
Мне попалась местная газета «Золотая Чукотка», в которой приводятся данные за июнь о так называемой «продуктовой корзине», включающей двадцать пять продуктов питания. В Анадыре эта «корзина» составляла 1529 рублей 38 копеек. По сравнению с январем стоимость выросла на 37,5 процента. А прожиточный минимум (с учетом промтоваров и коммунальных услуг) в среднем по Чукотке — 2776 рублей на человека.
Для сравнения: потребительская корзина в среднем по России стоила в июне около 600 рублей. В Магадане — 917 рублей, в Якутске — 851, в Ульяновске самая дешевая — 442 рубля. Чукотка по ценам — в лидерах, а Билибино — лидер на Чукотке! Мне поведали, что сейчас, в начале зимы, в Билибино стоимость «продуктовой корзины» на человека — четыре тысячи рублей. Так вроде бы сказал сам губернатор. Но я, глядя на цены, не рискнул бы остаться здесь на месяц с четырьмя, с пятью и даже с десятью тысячами.
Купил местную газету, на первой полосе которой любопытная рубрика: «Хорошие новости».
Сообщается о пятнадцатипроцентной прибавке к пенсиям каждому пенсионеру страны. В Билибино максимальная пенсия — 950 рублей 50 копеек; минимальная — 720 рублей 86 копеек. Добавьте к этому сто рублей с небольшим — получите первую хорошую новость.
Читаем далее. По указанию Президента РФ в стране установлен День матери, который отмечается в последнее воскресенье ноября. В честь праздника администрация района выделила из бюджета материальную помощь — по 200 рублей каждой из 134 многодетных семей, живущих во всех селах района и в самом Билибино. Это вторая хорошая новость, а рядом — третья. Ко Дню инвалидов (и такой праздник у нас установлен — 3 декабря) детям-инвалидам и взрослым-инвалидам I и II групп выделена материальная помощь в размере 100 рублей на человека.
И это еще не все хорошие новости. В октябре—ноябре многодетные матери и матери-одиночки Билибинского района получили гуманитарную помощь от Красного Креста и Красного Полумесяца в виде гигиенических наборов (мыло, шампунь, зубная паста, памперсы, прокладки и т. п.), всего — 455 наборов. Население района составляет чуть больше двенадцати тысяч. Если представить, что женщин половина, да вычесть детей и старушек… Благодаря «хорошим новостям» мы можем прикинуть, какой процент составляют в районе матери-одиночки и многодетные матери. Какой материал для будущих исследователей!
Наконец, последняя «хорошая новость». В 1999 году 147 неработающих пенсионеров и инвалидов, выезжающих в ЦРС (центральные районы страны), получили компенсации за сданное жилье на общую сумму 2 042 305 рублей. Это значит, что в среднем каждый получил по 13 тысяч 893 рубля и 23 копейки. Этой суммы должно хватить на авиабилеты: сначала до Певека, а затем до Москвы. А вот на что жить дальше — неизвестно. Запасов ни у кого нет. Все деньги или истрачены, или исчезли после 17 августа 1998 года.
Как жить в Билибино? Чем прокормить семью?
Вариантов немного. И среди них — охота и рыбалка. Те самые натуральные способы выживания, какими пользовались наши предки тысячи и миллионы лет назад.
Я разговаривал с одним водителем, который по выходным старается выезжать на охоту, чтобы прокормиться. Он притащил здоровенный кусок лосятины (сохатины), который я варил в огромной кастрюле несколько часов. Что в сравнении с этим бульоном полусинтетические супы в пакетиках! Так вот, Юра родом из Курской области. Приехал сюда на три года, а прожил тринадцать. Жена, двое детей, работа. Он не ропщет и в отличие от других на материк не рвется.
По словам Юры, сейчас охотятся в основном «на мясо»: это сохатый, олень и зайцы. Медведи зимой спят, хотя встречаются шатуны — одинокие, голодные и потому опасные. Охота на них строго запрещена. Лишь браконьеры убивают медведя из-за шкуры, а мясо едят только очень смелые (или голодные) люди: можно отравиться. Из птиц в это время охотятся на глухарей и куропаток.
Бывает, попадаются соболь, песец, лиса. Но охотиться ради пушнины невыгодно. Денег ни у кого нет, и, следовательно, некому ее продавать, в то время как сама охота — занятие дорогое. Ведь на охоту, как правило, выезжают на машине.
Охотятся с помощью ружей и карабинов, а мелочь ловят капканами и прочими приспособлениями. Но, как и в золотодобыче, прежде заключают договор с охотничьей инспекцией и берут лицензии.
Юра рассказал, что на куропаток старики охотятся едва ли не в черте города. Денег нет, однако голь на выдумки хитра. Например, берут бутылку из-под шампанского, заливают горячую воду, ставят в снег, он подтаивает, и получается ледяная лунка с сужающимся отверстием. В лунку-ловушку кладут несколько ягод. Куропатка туда попадает, а выбраться не может. Охотник приходит и забирает добычу. Ловят куропаток и сетью. Набрасывают на кусты, птицы запутываются, и ничего не стоит их взять. Существует множество самых разнообразных хитростей.
Вот как ловят горностая. Его важно сохранить не поврежденным из-за ценности меха. Ведро с водой выносят на мороз и, когда вода по краям замерзнет, пробивают небольшое отверстие во льду, выливают не успевшую замерзнуть воду и получают ледяной сосуд с дырочкой. Внутрь кладут кусочек мяса и ставят в места обитания горностая. Тот по дурости своей туда залезает, а выбраться не может. В итоге зверек замерзает, а вероломный охотник, обнаружив добычу, разбивает сосуд и забирает жертву.
Юра рассказал, что сам горностай в отличие от человека не особенно задумывается над тем, как приспособиться к тяжелой жизни. Если становится невыносимо и нечем прокормить детенышей, горностай выбирает ветку с рогатиной, засовывает туда голову и лишает себя жизни. Поразительно! А у нас женщины жалуются, что мужики на спиртное последнее из семьи тащат.
Водится в этих местах и соболь, мех которого считается самым ценным. Вот только поймать соболя — дело более чем хлопотное. Юра когда-то пытался их разводить, читал литературу и почерпнул любопытные сведения. Самка, вынашивая детеныша, оказывается, может прерывать беременность. Даже не прерывать, а приостанавливать. Видит, что грядет неурожай, и понимает, что не прокормит будущее потомство. Тогда она решает: нечего плодить нищету,— и приостанавливает на некоторое время беременность. Затем, если ситуация улучшается, она оживляет внутри себя плод, донашивает его и затем рожает.
Если бы такими способностями обладали наши женщины, то они ходили бы всю жизнь с животами, ожидая улучшений…
Кроме охоты, здесь ловят рыбу, и к зиме у многих она припасена. Меня угощали строганиной из чира. Это намертво замороженная рыба с полметра длиной. Ее буквально строгают ножом и стружку поедают под водку. (Или, наоборот, водку пьют под стружку.) Золотодобытчики специально для этого пригласили меня в сауну. Признаюсь, я так и не понял вкусовых достоинств этой строганины. Зато был ошеломлен тем задором, с каким ее строгали, с каким удовольствием обмакивали в аджику и поглощали, причмокивая, посапывая и прихрустывая. Да еще с такой скоростью! Последнее затем, чтобы стружка не успела разморозиться. Я в это время пил пиво с голландским сыром под хихиканье и упреки, что напрасно приехал на Чукотку.
Видя, что я остался равнодушным к столь изысканной еде, меня решили угостить щекой сохатого, по утверждению моих чукотских друзей, самым изысканным деликатесом. На следующий день они сварили губы, щеки, ноздри, брови, подбородок и все прочее, что только имеется на лосиной морде, и принесли мне это варево в огромной кастрюле. Тут же была открыта бутылка водки. Затем они стали с аппетитом эти щеки поедать. Я тоже попробовал кусочек и в отличие от строганины почувствовал вкус. Какой? Как бы объяснить… Вот у Вас есть щеки. Теперь представьте, что их сварили…
3 декабря. БилибиноДорогой Наиль!
Как и обещал, пишу тебе с Чукотки, из районного центра Билибино. Акклиматизировался, можно сказать, привык.
Все здесь спокойно, тихо, неторопливо. Нет сутолоки, беготни, вообще не наблюдаю резких движений и сам их избегаю.
Впечатлений много. Особенно от природы, которая не стесняется себя показать. Но есть и много грустного. В основном, когда сталкиваешься с нищетой и безнадегой. Мне казалось, что на краю света я отвлекусь от этой извечной российской темы… Куда там!
Вчера увидел, как в Дом культуры сходятся старушки-чукчанки. Прошел за ними. Оказалось, они устраивают нечто вроде посиделок. В одном из залов расставили столы, стулья, пьют чай с конфетами, разговаривают. И не только старушки. Здесь и средний возраст, и подростки, и почти грудные дети.
Все пришедшие — человек семьдесят — жители поселков района: Омолона, Анюйска, Илернея, Островного и Кепервеема. Формальный повод собраться — празднование 69-й годовщины Чукотского округа. Организовать подобное мероприятие трудно. В Билибино коренных жителей не много, а чтобы привезти их из далеких сел, никаких денег не хватит. Расстояния огромные. Пассажирский транспорт не курсирует. Только специальный. От Билибино до Островного, шесть-семь часов езды по зимнику, а до Омолона или Анюйска добираются сутками. Но ведь прибывших надо разместить, накормить, потом отправить обратно — словом, дело это неподъемное для хилых районных бюджетов. Жители поселков никак не могут добраться до районной больницы, а добравшись, остаются на два-три месяца, не имея средств вернуться домой. Поэтому в Доме культуры собрались те, кто по каким-то причинам оказался в эти дни в Билибино.
Идея посиделок проста. Коренным жителям, волей обстоятельств попавшим в город, пойти некуда. Вокруг них, конечно, не враги, но чужие… Куда ни глянь — всюду мы со своими порядками и законами, а к ним добавь наши ужимки, ухватки и прочее, что мы и сами терпим с трудом. Чукчи и эвены, а именно эти народности самые многочисленные в районе, пребывают на положении бедных родственников, хотя живут у себя дома. Конечно же, им хочется побыть вместе, поговорить на родном языке, спеть свои песни, потанцевать. Многие уже десятки лет, как покинули тундру и не виделись с родственниками, друзьями. Здесь, например, встретились сестры, которые расстались тридцать лет назад! Уже одно это — событие.
Среди участников вечера оказалась и моя новая знакомая-эвенка. Она работает смотрительницей в краеведческом музее. Надя пригласила меня за один из столов, и весь вечер я находился рядом с нею и ее подругой Лидой, воспитательницей из детского сада в Анюйске.
От них я узнал, что такие встречи проводятся по инициативе ЮНЕСКО, объявившего девяностые годы десятилетием малочисленных народов. Надо же! Девяностые на исходе, а я впервые об этом слышу. Впрочем, мы пока народ немалочисленный, и не каждый у нас знает о существовании самого ЮНЕСКО.
Во всяком случае, необходимость подобных встреч назрела и без посторонней инициативы. Конкурсы, самодеятельные концерты, игры — все это в форме чаепития. Приглашали всех желающих. Ограничения были лишь в деньгах. Районная администрация выделила полторы тысячи. Если разделить на семьдесят и сопоставить с билибинскими ценами, получится сумма мизерная. Но и этому люди рады, а скромное угощение принимали с благодарностью. Главное в другом: коренные жители смогли побыть вместе.
Когда подобные встречи устраивают в национальных селах, денег выделяют еще меньше. Триста рублей на мероприятие. Хотя там собираются по сто и более жителей. Как обходятся? На эти деньги покупают муку и пекут пироги.
С чаем разве не пир!
Мне казалось, что все собравшиеся, кроме моих собеседниц, чукчи. На самом деле, здесь были и эвены. Их не надо путать с эвенками, хотя мне они кажутся на одно лицо…
Ты, конечно, слышал анекдоты про чукчу. Откуда они пошли, не знаю, но, вероятно, анекдоты эти призваны высветить наш русский интеллект. Анекдоты достаточно безобидные, но для чукчей малоприятны. Впрочем, для русских чукча — не национальность, а обобщенный образ. Эвены, эскимосы, юкагиры, ненцы, нанайцы, якуты, коряки, ханты и манси — все для нас чукчи, равно как и народы, живущие гораздо южнее, вплоть до монголов и даже включая их. Здесь главное, чтобы в наличии были чум, яранга или юрта, узкие глаза да широкие скулы, — вот тебе и чукча. То же, что и «лицо кавказской национальности». Так что мы относим это понятие к народам Севера вообще, не имея в виду чукотских чукчей. Тем не менее анекдоты эти высвечивают не интеллект, а наше скудоумие и высокомерие, свойственные народу, только-только переставшему считаться первобытным.
Вот, кстати, анекдот:
«У самолета, летевшего над Чукоткой, отказали двигатели. К счастью, летчики сумели посадить машину прямо в тундре и пассажиры были вынуждены пробираться по сугробам к какому-нибудь жилью. Обессилевшие, замерзшие и голодные, они кричали: «Ау-у-у! Лю-ю-ди! Помогите!» На что выглянувший из-за редких кустов чукча заметил: «Как Москва — так «чукчи», а как тундра — так «люди»».
Но, кроме чукчей, на Чукотке живут еще эскимосы, коряки, юкагиры, чуванцы… Здесь, в Билибинском районе, в основном чукчи и эвены. Мне сказали, будто они принадлежат к разным расам. Вроде бы чукчи относятся к негроидной, а эвены к монголоидной. Не знаю: верить ли этому? Для меня они мало отличимы. Я считал, что все эти народы являются остатками Золотой орды и потомками Чингисхана. Мне казалось, что сразу же после Куликовской битвы они бежали на Восток и в конце концов прижились в этих недоступных местах, где мы их сумели достать лишь спустя несколько столетий. Я мало задумывался над тем, что наши («наши»!) северные территории были всегда заселены народами, со своей культурой, религией, богами и божками, со своими историями и традициями, что, покоряя Сибирь, в действительности Ермак покорял людей, которые жили там тысячи лет, не подозревая о нашем славном существовании.
Корни эвенов в тунгусских племенах, вышедших из Китая. Часть эвенов и поныне проживает в Китае и Монголии. Этот кочевой народ испокон веков пас оленей, передвигаясь на огромные расстояния и преодолевая любые препятствия. Так, их предки добрались до Ледовитого океана. Эвенские олени намного крупнее тех, что пасут чукчи. Шутка ли, на них эвены ездили верхом, в то время как олени чукчей немногим больше крупной собаки. При обмене за эвенского оленя чукчи давали двух своих. Не от того ли эвены считают себя более цивилизованными? А может, потому, что эвены христиане, причем православные?
С чукчами эвены чаще воевали, чем дружили. По словам Нади, виноваты эвены, которые были агрессивны и часто вытесняли чукчей. Оправдывались эвены тем, что их, в свою очередь, теснили якуты. На якутов тоже давило какое-то воинственное племя… Словом, во всем виноваты мы, русские, потому что прогнали с насиженных мест то племя, которое теснило якутов. Ну а с нами, как показывает история, можно все что угодно делать, даже завоевать. Вот только прогнать нас еще никому не удавалось…
Когда я обратил внимание на внешнюю схожесть чукчей и эвенов, мои собеседницы удивились. По их мнению, эвены отличны не только от чукчей, но и между собой. Омолонский эвен отличен от анюйского, и оба — от илирнейского. «Мы,— говорит Лида,— идем по улице и можем сразу определить, откуда эвен родом».
А мы, русские, сможем отличить валдайца от скобаря или уральца от курянина? Я не отважусь. А ты отличишь татарина из Бугульмы от татарина из Мензелинска?
Я спросил: действительно ли эвены выше чукчей в культурном развитии? Мои собеседницы только рассмеялись: никто не выше и не ниже. Оба народа — великие труженики и, чтобы выжить, всю жизнь занимаются оленеводством и охотой. У чукчей — яранга, у эвенов — чум или юрта; у чукчей одежда более строгая, приспособленная, практичная; у эвенов, особенно у женщин, она отличается художественным изыском: орнаментом из красных, черных и синих лоскутков, украшениями из разноцветного бисера, а также серебряными пластинками, бляшками, колокольчиками или монетами. Передники эвенок — главная достопримечательность. Женщины, бывает, расшивают их всю жизнь, и такой передник — предмет особого внимания коллекционеров. Стоимость иного передника может доходить до тысячи долларов и выше.
Лида рассказала об Анюйском совхозе, который преобразовали в фермерское хозяйство, никого о том не спросив. Оленеводы работали-работали, вдруг им сообщили, что отныне они трудятся в фермерском хозяйстве. Руководство оставили за собой, а ответственность за стадо переложили на оленеводов. Хотя знают, что поодиночке пастухам не выжить. Теперь, когда фермерские хозяйства развалились, олени исчезли, а оленеводы ушли из тундры, начальство спохватилось. Решили вновь всех согнать в совхоз. Только уже некого сгонять и нечего пасти, осталось не более тысячи оленей. Это ничто. А оставшиеся оленеводы по пять лет не видят ни денег, ни даже хлеба.
Сама Лида получает тысячу рублей в месяц и тем спасается. А многие живут лишь на пособие, которое, впрочем, уже год не выплачивают. Она говорит, что и рыбы в реках не стало. Вроде бы она поднялась в верховье и больше не спускается. Возможно, ее переловили, а может, отравили. На вопрос: как люди живут? — эвенка отвечает известной формулой: «Хочешь жить — умей вертеться». Маленькая, щупленькая, по-детски наивная, а эта поговорка скорее советская, чем русская.
Знает ли начальство о столь бедственном положении? Собеседницы убеждены, что все от него и исходит. Они стали рассказывать о каких-то средствах, выделяемых государством на развитие оленеводства и на поддержание жизни в национальных селах, о том, что деньги эти кем-то разворовываются, что начальство за их счет обогащается и от этого у людей ностальгия по советским временам, когда в оленеводстве был порядок, а у населения достаток. Сейчас эвены и чукчи беззащитны и бессильны. Надя и Лида считают, что они вымирают: возросли заболевания туберкулезом, который уже вроде бы победили. И русские, которые не успели или не смогли выехать, тоже заболевают. В садиках здоровых детей почти нет.
Лида говорит, что дети приходят в садик и первое время не могут есть ничего, кроме хлеба. «Дали им как-то на праздник яички, а они спрашивают: «Что это за мячики?» Вот до чего доходит! Они просто не знают, как надо есть другую еду. Слава Богу, в садике налажено питание, в том числе и молочными продуктами. Разумеется, из сухого молока. Кроме того, есть сухие овощи. Старается, как может, сельская администрация».
Но почему же оленеводы не возмущаются, почему не постоят за себя? Девушки отвечают, что оленеводы — трудяги и не склонны к пустым разговорам.
По словам девушек, здесь, на Чукотке, нужны не только оленеводы, охотники и рыбаки. Нужны свои шофера, авиаторы, шахтеры, строители, врачи, учителя — словом, специалисты, владеющие всеми необходимыми профессиями, чтобы не возить их с материка за большие деньги. Чукча или эвен не станет тащить за собой контейнер и оглядываться на него, как на чемодан.
«Нам,— говорит Надя,— не нужны на материке дома или квартиры. Мы уезжать не собираемся. Здесь наш дом, наша родина, наши предки, наши семьи, и, даже если с голоду будем помирать, никуда не уедем. Значит, нам надо помочь обрести профессии. Оленевод уходит из тундры и куда идет? Кочегаром в лучшем случае. Потом спивается и гибнет. Они без тундры не знают, как жить».
Надежда рассказала, как некоторые коренные жители начинают заниматься огородами и даже смогли вырастить капусту. Невероятно, но наше государство и не на такое может подвигнуть. Не это ли имелось в виду, когда утверждали, что и «на Марсе будут яблони цвести»?
Действительно, мы заманили сюда врачей, учителей, шоферов, летчиков, шахтеров, а коренные жители как были, так и остались оленеводами, охотниками да рыбаками. Но из приезжих большинство Чукотку покинули. Оказалось, что в действительности эта земля, кроме северных народов, никому не нужна. Мы ведем себя здесь, как временщики, а от временщиков какая польза?
Но, бывает, и нередко, что эти временщики, прожив здесь многие годы и уехав на материк, пишут затем слезные письма. Надя рассказывает, что ее друзья-русские после Чукотки нигде не могут прижиться. У них есть и дома, и садовые участки, и машины, а жить — не могут. Пишут, что люди какие-то «не те».
Я здесь чувствую себя спокойно, безопасно. Честно говоря, устал от того, что человек человеку волк, что столица — город мертвых душ. Но для моих собеседниц Билибино в сравнении с Анюйском, что для меня Москва. В далеких поселках, оказывается, отношения между людьми еще лучше, еще чище.
Пока мы разговаривали, участники вечера пили чай, плясали и пели. Организаторы устроили викторину, наподобие «Поля чудес». Но главное, все — от стариков до самых маленьких — веселились. Они, включая летчика-подполковника, словно дети радовались тому, что я их фотографирую, послушно выстраивались для общего снимка и особенно хотели, чтобы я запечатлел детвору.
А как прихорашивались старушки, каждая из которых — настоящий клад!
С такой бабушкой можно разговаривать бесконечно. Они прожили жизнь в тундре, рожали и воспитывали детей, пасли оленей вместе с отцами, мужьями и братьями, каждая из них — мастер по шитью и рукоделию, ас в приготовлении пищи, каждая — врач, учитель, носитель древних преданий, знаток обычаев, устоев, традиций. Женщина в тундре — особая тема…
Надя помогла договориться о встрече с одной пожилой чукчанкой. Гово-рят, она легендарная личность. Ей больше восьмидесяти, и почти всю жизнь прожила в тундре. К тому же у нее муж — русский. Она родила от него восьмерых детей!
Там же была и эвеночка, лет пятнадцати… С такой пройдешь по Москве — все будут оглядываться. Да и по Казани, которая щедра на экзотику, я бы с нею прогулялся: от университета до Кремля. Белый Кремль на фоне синего неба всегда меня восхищал.
Обнимаю тебя и обязательно напишу еще.
P. S. Продолжаю письмо и для этого даже вскрыл конверт. Представляешь, ко мне зашли Надя с Лидой и принесли небольшую турочку. Видимо, слушая их рассказы о жизни в тундре, я пожаловался на то, что мне, несчастному, не в чем варить кофе, а они не пропустили мимо ушей…
Поскольку Надя родом из Анюйска, я взял телефонный справочник абонентов района за 1983 год и попросил назвать, кого из них уже нет в Анюйске. Она без труда это сделала, так как знает в поселке каждого. Я отмечал, а она, глядя на список, ровным голосом говорила: «Этого нет… Этого нет… Этого нет…» Из ста четырнадцати абонентов, пользовавшихся телефоном шестнадцать лет назад, остались лишь двадцать семь! Почти ничего не осталось и от солидной инфраструктуры поселка, который до появления Билибино был районным центром, а сам район назывался Восточнотундровским.4 декабря. Билибино
Привет, Веро!
Уже неделя, как я на Чукотке. В городе Билибино. Есть ли он на французских картах?
Пригляделся, освоился. Быт у меня вполне приличный, и ничего страшного, к чему меня готовили, здесь нет. Живу в двухкомнатной квартире, в которой все то же, что и дома. Имеется большущая кровать, раздвижной диван, но я сплю в спальном мешке: хоть в чем-то должно быть отличие от Москвы.
Здесь полярная ночь. Вместо обычного дня этакие сумерки, которые длятся не больше двух часов. Затем снова темнеет. Красоту этих сумерек ни передать, ни пересказать. Ее надо видеть. Постоянная ночь, быть может, кого-то угнетает, но только не меня. Солнце — искуситель. Его лучи мешают, отвлекают, куда-то зовут, грозят лишить разума, делают безвольным. Кроме того, при солнечном свете трудно писать. Для работы нужны ночь, сумерки, мрачная погода. В этом смысле лучше Севера нет ничего.
Считается, будто Пушкин любил осень и не жаловал весну. Я с этим не спорил, имея в виду его буквальные высказывания. Тем более что осень и сам люблю. Но со временем меня озадачила эта определенность: как это Пушкин мог не любить весну? Как можно не любить время, пробуждающее чувства, эмоции, умножающее восприимчивость и чувственность? Как остаться равнодушным к тем дням, часам и минутам, когда готова раскрыться душа и мы становимся беззащитными перед тем, что находится за гранью разума и рациональности?
В этот период все ищут друг друга и часто находят. Весна дарит счастье или если не счастье, то радость от новой встречи. Невольно, даже не замечая, мы движемся к ней, потому что и нас, еще ни о чем не подозревающих, тоже кто-то ищет. И если не осталось у нас надежды и мы простились с иллюзиями, очерствели и обессердечили, то кто-то, быть может, еще не пропал и, нечаянно явившись, вдруг спасет нас!
Но что значит для нас эта ожидаемая встреча? Что принесет с собой? Не новую ли любовь и не еще ли одну надежду на то, что все еще называют «человеческим счастьем»? Скорее всего новые страдания, душевное беспокойство с бессонными ночами и печальными, хмурыми днями…Весна, весна, пора любви,
Как тяжко мне твое явленье,
Какое томное волненье
В моей душе, в моей крови…
Как чуждо сердцу наслажденье…
Всё, что ликует и блестит,
Наводит скуку и томленье.Отдайте мне метель и вьюгу
И зимний долгий мрак ночей.Неправда, что Пушкин не любил весну. Он ее ждал и… боялся. Страшился своих чувств, новых страданий и нового горя — неизменного спутника счастья. И страх этот с годами только увеличивался, вместе с опасениями грядущей весны. Пушкин старался скрывать страх и этот безобидный набросок тщательно переработал, прежде чем включил в «Евгения Онегина». А последние две строки и вовсе убрал.
В этих дилеммах, кажется, лучше других разобрался Пруст.
«Пожалуй, можно сказать, что произведения, подобно воде в артезианском колодце, поднимаются тем выше, чем глубже в сердце проникает страдание. <…> И все-таки, раз уж кто-то так нескладно устроен (похоже, природа отвела эту роль мужчине), что не может любить, не страдая, и, чтобы познать истину, ему просто необходимо страдать,— жизнь такого человека в конце концов становится несносной. Годы счастья — потерянные годы, для работы надо дождаться страданий. Мысль о неизбежных страданиях неразрывно связана с мыслью о работе, и всякий раз мы не можем без страха думать о муках, которые придется вынести прежде, чем родится замысел нового произведения. А когда осознаешь, что страдание и есть лучшее, что предлагает нам жизнь, о смерти думаешь без ужаса, как об освобождении».
Был ли еще кто-то так «нескладно устроен», как наш Александр Сергеевич? И, зная о его страданиях, особенно в последние годы, представляя одиноким, мечущимся по заснеженному Петербургу или скитающимся по слякотным дорогам России, о смерти его думаешь как об избавлении.
Быть может, на Крайний Север бежали от несчастья и от новых страданий? Здесь меньше соблазнов и немного искушений, а те, что случаются, легче преодолеть. И сам Пушкин незадолго до гибели не замышлял ли отправиться в эти края? Не потому ли перечитывал книгу о Камчатке и писал заметки о ней? В Париж и Европу было нельзя, так он думал об Азии… Во всяком случае, географическое название Анадырь упоминается у Пушкина 26 раз!
…Но я отвлекся.
О своем плане найти первого младенца XXI века я никому не говорю. Не знаю, как это будет воспринято. Как только освоился, отправился в роддом. Он находится при районной больнице. Мои вопросы к акушерке настолько ее насторожили, что она третий день избегает встречи. После безуспешных попыток войти к ней в доверие я был вынужден искать понимание у главного врача — Ирины Александровны. С нее и надо было начинать, не нарушая субординацию, которая в подобных учреждениях соблюдается свято.
Главврачом Билибинского района быть хлопотно, но красиво. Мимо сугробов и сосенок она шла в роскошной шубе до пят, в богатой шапке, и только слышалось отовсюду: «Здрасте!.. Здрасте!..» По всему видно, что в районной больнице демократия в легкой форме, в зародыше и, надеюсь, не разовьется. Иначе здесь нельзя. Сама Ирина Александровна выглядит безупречно, одета строго и со вкусом, ее кабинет оформлен в соответствии с хозяйкой, на стенах несколько живописных картин с видами Чукотки, а в приемной сидит такая секретарша, что если главврач долго не принимает — грех роптать.
Ирина Александровна приняла меня, я открыл ей тайну приезда на Чукотку, и она мигом разобралась во всем, что мне нужно.
Выяснилось, что младенца здесь давно ждут. Все знают, что Чукотка первой встречает Новый год, а значит, есть шанс, что именно в этих краях родится первый человек грядущего века и тысячелетия. И хотя Билибино находится вдали от Берингова пролива, часовой разницы нет, и если здесь родится ребенок в первые минуты двухтысячного года — Билибино войдет в историю.
Ожидания эти закреплены не только эмоциями и амбициями, но и специальным приказом губернатора. А что такое приказ российского губернатора, европейцам не понять. Этот приказ не обязательно выполнять, но не чтить его, не трепетать, не вывешивать на стенды и не руководствоваться им (поймешь ли значение этого слова?) — нельзя.
Я попросил Ирину Александровну показать этот исторический документ. Главный врач вызвала секретаря, и та спустя несколько минут принесла его копию, которую я вкладываю в конверт. Отнеси его в Лувр.
Между тем Ирина Александровна пригласила двух акушерок — опытную, с тридцатипятилетним стажем, Галину Алексеевну (которая избегала встречи со мной) и совсем молоденькую Светлану, а также врача-педиатра Юрия Корнеевича. Получив высокий статус, я мог расспрашивать врачей о чем угодно.
Вот что я выяснил.
Насчет первого младенца акушеры осведомлены и не удивятся, если он появится на свет при их участии. Сейчас в больнице три роженицы, которые могут родить под Новый год. Но сказать, что в ночь на первое января это действительно произойдет, врачи не возьмутся. Сроки, в которые ребенок может появиться на свет,— от 38 до 42 недель. Они знают о приказе губернатора, но и без этого в родильных отделениях фиксируется точное время рождения каждого ребенка. Если это случится в ноль часов тридцать семь минут — в журнале так и отметят.
Роды принимают акушер-гинеколог совместно с врачом-педиатром. Но еще задолго до этого педиатр и терапевт организуют охрану будущего ребенка. Они осматривают роженицу, изучают ее состояние — словом, доводят до родов. И после родов врачи еще долго ухаживают за матерью и ребенком.
Некоторые женщины работают в оленеводческих бригадах, живут в тундре, и, что там у них может произойти, никто не знает. Женщина обслуживает бригаду: готовит еду, кормит, шьет, убирает, рожает и воспитывает детей, ведет хозяйство, никуда из тундры не выезжает, и поэтому никто из врачей не может знать, беременная она или нет. Врачам лишь могут сообщить по рации, что где-то на берегах Анюя или Омолона родился ребенок. После этого врачи выезжают на вездеходе или вылетают на вертолете в тундру, забирают маму вместе с новорожденным, привозят в районную больницу и уже здесь осматривают и, если надо, лечат. Время появления на свет такого ребенка, конечно, никто фиксировать не станет,
а о приказе губернатора в оленеводческих бригадах вряд ли осведомлены.
Итак, есть вероятность, что первый младенец третьего тысячелетия родится, а никто об этом не узнает. Мы узнаем лишь о том ребенке, которого с точностью зафиксируем. И чествовать будем его, в то время как настоящий первенец века будет спать в яранге, укутанный в пыжиковые шкуры, не подозревая, кто он на самом деле. Что-то в этом есть!
Мне казалось, чем глуше местность, тем вероятнее родиться незамеченным. Но все наоборот. Чем крупнее город, тем больше неучтенных детей. Здесь, в отличие от материка, врачи бегают за каждой беременной, буквально выцарапывая их из далеких поселков. За каждой посылают дорогостоящий вертолет, ради нее вылетают врачи, привозят ее в районную больницу, где благополучно доводят до родов. Это объясняется тем, что врачам строго наказано следить за численностью коренного населения. Существует приказ, давно изданный, но не отмененный, по которому беременную чукчанку или эвенку обязаны госпитализировать, обследовать и подлечить. Как выражается Юрий Корнеевич: «Коренная женщина должна идти в роды оздоровленной».
Как правило, женщины, работающие в тундре, не становятся на учет и от обследования отказываются. Не каждая соглашается оставить хозяйство и детей на длительное время. Тем более если муж — оленевод и почти всегда в отлучке. Кроме того, женщины нередко пьют, и бывали случаи, когда ребенка буквально спасали от матери. Всякое бывает…
Однажды сообщили по рации, что в тундре у роженицы начались судорожные припадки. Срочно организовали вертолет. Ирина Александровна и Светлана вылетели в Омолон — это как от Москвы до Нижнего Новгорода. Женщина была уже без сознания. Ее доставили в Билибино. Прооперировали. У нее не сокращалась матка, не сворачивалась кровь… Эту несчастную спасли, и, что совсем уж чудо, остался жив ребенок! Галина Алексеевна до сих пор удивляется, как не отслоилось «детское место».
И во Франции, и в России по-всякому зачинают и по-разному рожают, но плод вынашивают в одном и том же «детском месте»…
Это лишь один случай, когда спасли мать и ребенка, а таких случаев множество. Их подлечивают, выхаживают, сажают на вертолет и отправляют обратно в тундру. Обычно у таких рожениц нет ни одеяла, ни пеленок, нет ничего, во что можно завернуть ребенка. Все это им выдается за счет больницы или из того, что приносят жители Билибино.
Сейчас коренное население рожает больше, чем приезжие. Точнее, приезжие стали рожать меньше. Это происходит по разным причинам, из которых холод — не самая важная. Здесь, по словам Юрия Корнеевича, малый процент кислорода. Влияет также и северное сияние, безобидное на первый взгляд. Это электромагнитные бури, от которых всем становится плохо, вдобавок в это время не работает связь, плохо показывает телевизор и не ловятся радиоволны. Часто болит голова от перепадов давления и резкого колебания температур. Помимо этого сказывается плохое питание, отсутствие витаминов, фруктов
и овощей.
Но меня в этой беседе все-таки больше интересовало: возможны ли в тундре роды, о которых вовремя не узнают врачи? Ведь тогда они не смогут установить точное время появления ребенка на свет. Судя по всему, такое возможно, и опытная акушерка это подтвердила.
Но затем врачи стали утверждать, что подобные роды сейчас практически исключены. В каждой бригаде имеется рация, по которой оленеводы даже из самых отдаленных кочевий могут связаться с районом, и, случись что, тем более если родится ребенок, уже через полчаса врачи об этом узнают и в тундру вылетит вертолет.
«А если нет топлива для вертолета?» — спрашиваю.
«Такого не бывает!» — отвечают дружно.
«А если непогода?»
Но и на это уверенно отвечают, что нелетной погоды для санавиации нет. Если жизнь человека в опасности — выполняется спецрейс «два-девять-один». Это значит, летчики подбираются самые опытные, способные вылетать в любую погоду.
Я поинтересовался: не случится ли подтасовка в связи с приказом губернатора? Не припишут ли акушеры первенство «своему» ребенку? Но мои собеседники утверждают, что подобное исключено.
Мы условились поддерживать связь, и, если в Билибино родится ребенок в течение первого часа после Нового года, они мне подробно обо всем расскажут по телефону. Вернуться сюда я вряд ли смогу.
Так обстоят мои дела, и о том, как они будут развиваться,— напишу.Администрация Чукотского автономного округа
Департамент здравоохранения автономного округаПРИКАЗ
от 30 сент. 1999 г. г. Анадырь № 133О рождении ребенка 2000 года
в Чукотском автономном округе.
В соответствии с распоряжением Губернатора Чукотского автономного округа от 16.02.99 № 35-РЗ «О мероприятиях начала третьего тысячелетия»
ПРИКАЗЫВАЮ:
1. Главным врачам Чукотской окружной больницы (Уманов В. М.), Анадырской муниципальной поликлиники (Фомина Н. Г.) и районов:
1.1. Установить количество беременных женщин, состоящих на учете в женских консультациях и ожидающих ориентировочно рождение ребенка 1 января 2000 года.
1.2. При рождении доношенного ребенка установить точное время в часах, минутах, секундах на 1 января 2000 года и представить информацию в Департамент здравоохранения ЧАО и Администрацию округа немедленно (тел. дом. Маркив В. М. — 2-20-33; Петренко
Э. П. — 2-45-93; тел. деж. Администрации — 2-43-34)…
Все мы начинаем с колыбели
Колыбель эвенов — по-эвенски «бэбэ» — предмет, имеющий длительную историю. Модель такой колыбели, найденной археологами на Амуре,— свидетельство того, что тунгусские племена, предки эвенов и эвенков, заселили бассейн Амура уже около 2000 лет назад.
Основа колыбели — два деревянных короба, выгнутых из досок и скрепленных под углом друг к другу. Деревянная конструкция покрыта чехлом из ровдуги — оленьей замши. В такой колыбели ребенку тепло и уютно в любую погоду, колыбель очень удобна при перекочевках на оленях.
Такая эвенская колыбель, изготовленная около 100 лет назад, хранится в фондах Магаданского краеведческого музея. Нет-нет да и удается увидеть такие же в оленеводческих бригадах или в поселке, но очень редко.
И вот в Анюйске, когда я был в гостях у Марии Филипповны Поповой, хозяйка показала мне настоящую эвенскую колыбель. К верхней части колыбели подвешена горизонтально палочка, отделанная узором из литого олова — точно так раньше эвены отделывали рукоятки ножей.
«Это игрушка для ребенка,— объяснили мне. — Такая есть у каждой колыбели-бэбэ…»
О традиционном воспитании детей у эвенов мы знаем еще очень мало…А. Бурыкин. Советская Чукотка.
№№ 118—119. 29 мая, 1993 г.
5 декабря. БилибиноПривет, Веро!
Надеясь на Божию помощь, я предусматриваю и варианты, так сказать «страховочные». На то, чтобы искать младенца в Магадане или на Камчатке, не хватит сил, времени и денег. Поэтому я стараюсь разузнать, могут ли сейчас произойти роды в тундре. Если могут, то я рожу ребенка в своем воображении.
Сегодня долго разговаривал с одним билибинским врачом. Мы познакомились в библиотеке, но затем случайно встретились на улице, и он пригласил меня в гости.
Валерий Михайлович живет один в трехкомнатной квартире, которая больше походит на мастерскую художника. Все стены увешаны картинами, в основном летними пейзажами Чукотки. Скорее всего именно его работы я видел в кабинете главного врача. Развешены также чучела птиц и животных, по углам расставлены извилистые коряги, корни и пеньки, в которых можно опознать лешего, Бабу Ягу и шаманов. Много поделок из костей китового позвоночника, симметричность которых позволяет разгуляться воображению. Повсюду домашние растения и камни, которые за многие годы насобирал Валерий Михайлович.
Поскольку большую часть жизни Валерий Михайлович проработал врачом, я надеялся, что он расскажет о том, как рожают в тундре. В свои замыслы я его не посвящал, но он и без того начал рассказывать о здравоохранении.
На Чукотке, которая еще недавно входила в состав Магаданской области, была страшная ситуация с туберкулезом. Страдало в основном коренное население, образ жизни которого способствовал его распространению. В яранге живут нос к носу: заболел один — сразу заболевает вся семья. Туберкулез быстро распространяется, и лечить его трудно. В начале шестидесятых, когда Валерий Михайлович только приехал на Чукотку, заболеваемость была поголовная. Именно тогда появилась противотуберкулезная служба. Были созданы диспансеры и организованы медицинские отряды, которые ездили в тундру к оленеводам, проверяли их рентгеном и, если обнаруживали признаки болезни, вывозили в центральные усадьбы, в которых были развернуты медицинские пункты. (Усадь-
ба — это нечто вроде метрополии, от которой работают кочующие по тундре оленеводы.) Затем больных доставляли в район, тщательно обследовали и лечили, а при необходимости отправляли в Магадан или даже в Москву.
Заболеваемость на Чукотке была в десятки, в сотни раз выше, чем в центральных районах. Врачи, в числе которых был и Валерий Михайлович, много лет боролись с туберкулезом. Ездили по селам и бригадам, выявляли больных, лечили. Не было уголка, где бы не провели рентгеносмотр. За сорок лет Валерий Михайлович изъездил весь район. Было вложено столько сил и средств, что туберкулез заглушили, задавили, и решающую роль сыграли антитуберкулезные прививки детям. Среди них заболеваемость была огромной. Дети часто умирали.
За последние тридцать пять лет произошла смена поколений. Старики отошли в иной мир, большую часть больных вылечили, и в конце концов результаты на Чукотке оказались даже лучше, чем в остальной России. В 1997 году в районе не было выявлено ни одного больного: ни среди коренного населения, ни среди приезжих. В 1998 году туберкулезом заболел всего один человек. Но главное, за последние семь лет этой болезнью не отмечен ни один ребенок!
Об этом Валерий Михайлович говорил с особой гордостью, добавив, что по всему евроазиатскому континенту заболеваемость туберкулезом была меньшей только в Монако…
Все-таки удивительная у нас страна. Сколько хлопот, какие задействованы средства и ресурсы, сколько кадров (и каких!) было привлечено к лечению оленеводов и охотников в далекой Магаданской области, в недоступной чукотской тундре! Вместе с тем на то, чтобы уничтожать и подавлять, запрещать и высылать — в тот же Магаданский край,— работали тысячи и десятки тысяч граждан в погонах, классных специалистов в штатском, тратились огромные ресурсы, средства, деньги…
Я все ждал, когда Валерий Михайлович расскажет о рождаемости, а он стал вспоминать коллег. Упомянул Бориса Потаповича Бутенко из Чаунского района, отдавшего всю жизнь борьбе с туберкулезом; вспомнил Юрия Владимировича Булгакова, начальника медотряда в Билибинском районе, который затем работал главным врачом Чукотского района, потом главным окружным врачом в Анадыре; рассказал об Александре Григорьевиче Вольфсоне, работавшем в свое время в Омолоне. Вольфсон ездил по самым отдаленным уголкам тундры, в любую погоду, не щадил сил, выявляя туберкулез. Затем возглавлял лабораторию биологических проблем в Анадыре. Там же и умер… Много среди врачей настоящих подвижников, для которых не было ничего важнее здоровья людей.
А сколько было медработников среднего звена, о которых уже никто и не помнит! Они приезжали на Чукотку, отрабатывали несколько лет и уезжали. Валерий Михайлович уверен, что работали они не ради денег, званий или наград. И не потому честно трудились, что клятву Гиппократа давали, и не из-за того, что были религиозны и набожны. Работали, потому что были честными и совестливыми. Кто сегодня оценит их труд, измерит вклад, наконец кто вспомнит?
Валерий Михайлович поделился, что за всю свою жизнь не встречал работника более ответственного, добросовестного и бескорыстного, чем Мария Ивановна Кузишина. Никто лучше нее не знал, как лечить детей, и на всей Чукотке противотуберкулезную работу грамотнее, чем она, никто не вел. Даже профессора ей в этом уступят.
Мария Ивановна тридцать четыре года проработала на золотопромышленном участке Алискерово и за эти годы сделала несколько тысяч антитуберкулезных прививок. Сколько детей могли заболеть, но были спасены! Сейчас они уже взрослые, крепкие и сильные, разбрелись по стране, по миру… Вспоминают ли о Марии Ивановне? А какая польза стране! Сколько золота добыла она тем, что спасала золотодобытчиков от верной гибели! А ведь она — всего-навсего скромная медсестра, всю жизнь проработавшая в глухом и далеком, ныне закрытом и безжизненном поселке. И… до сих пор работает. Теперь в Билибино. Зарплата ее — неизвестно, чего больше: смешная или позорная? Треть прожиточного минимума! Так ведь и этот мизер не выплачивают вовремя. Мария Ивановна приходит в магазин лишь за хлебом, потому что на остальные продукты этот великий врач, спаситель и охранитель Севера может только смотреть через стекло витрины. Неужели, отдав людям жизнь, она не заработала на достойную старость?
…Мы справедливо чтим мертвых, тех, кто ценою собственной жизни спас, уберег, защитил… Возлагая цветы на могилы, мы стоим в безмолвии или произносим слова благодарности, обращенные к праху. Что же мы не чтим тех, кто, отдав нам жизнь, все еще остается среди нас? Неужели такой подвиг менее значителен и не достоин нашего преклонения и благодарности? Почему, прежде чем произнести «Совершилось!», нужно еще взойти на Голгофу?..
Валерий Михайлович говорит без злобы и без тени претензий. Лишь горький укор слышится в его тихом голосе.
Он вспоминает, что на каждом участке трудились и продолжают трудиться такие же скромные женщины. Закрыли поселок Встречный, а там много лет проработала великолепный работник Мадина Гаязова. В Анюйске — Марина Мыцик, в Мандриково — Любовь Алексеевна Колпикова. Сейчас они уходят. Кто на пенсию, кто — из жизни. Уходят молча, с поникшей головой. Проработав всю жизнь и отдав ее без остатка, сами остались ни с чем.
Валерий Михайлович называет мне, заезжему, незнакомому человеку, дорогие для себя имена. Но что я могу сделать, чем помочь?
Неужели и во Франции так? Есть ли, кроме нас, русских, еще такой народ, который оставил своих стариков один на один с бедой и упреком: «Это вы нас такими воспитали»?
Как только Валерий Михайлович заговорил о детях, я спросил: может ли в тундре родится ребенок и об этом никто не узнает?
Он ответил, что непосредственного участия в родах не принимал, но, бывало, спасал женщин от послеродового кровотечения и от последствий криминальных абортов, когда аборт делали не врачи, а какие-то доброхоты прямо в тундре. Были случаи, закончившиеся трагически. Сейчас женщин в тундре не так много, а те, что там живут, состоят на учете. Рожать их вывозят в район. Как минимум они могут родить в сельской больнице, но даже это редкость. По словам Валерия Михайловича, коренные женщины уже приучены рожать в родильных домах, и он не припомнит случая, чтобы чукчанка родила в тундре.
Я спрашивал: можно ли вообще здесь жить? Многие жалуются на климат, на нехватку кислорода, хотя мне здесь дышится легко. Говорят также о воздействии электромагнитных бурь, но у меня и намека нет на головную боль. Зимой и весной москвичи беспрестанно болеют гриппом, а я пребываю в Билибино уже вторую неделю и ни разу не чихнул. Нет ли надуманного в этих жалобах? Люди в стремлении уехать ищут оправдательные мотивы, и «климатический» не на последнем месте: то, что здесь холодно,— факт; что цены высокие — тоже, но опаснее всего «неподходящий климат». Тут уже ничего не поделаешь: надо уезжать.
Но Валерий Михайлович, прожив в этих краях жизнь, считает рассуждения о плохом климате бредом. Он убежден, что воздух здесь во много раз чище, чем в Москве, Санкт-Петербурге или даже в Ялте, где тысячи машин, миллионы газовых плит и сотни промышленных предприятий. Если на какую-то сотую долю процент кислорода в воздухе меньше, то организм приспосабливается, и мы этого не замечаем. Но здесь кислорода как раз в десятки раз больше, чем в центральных районах России, а Билибино вообще оазис воздуха. В окрестностях нет ни одной трубы, ни одной газовой плиты, совсем мало автотранспорта.
Я пожаловался на то, что постоянно хочу спать. Не объясняется ли это нехваткой кислорода? Но Валерий Михайлович ответил, что спать хочется от его избытка. От нехватки не заснешь. Атомная станция избавляет билибинцев от угольной копоти, свойственной всякому северному поселку. Нередко сюда приезжают с астмой и бронхитом, но, пожив на Чукотке, излечиваются и затем дышат легко. Здесь также нет аллергических растений, от которых многие мучаются.
Валерий Михайлович привел в пример якутов, которые наряду с абхазцами считаются долгожителями. Но если в Абхазии воздух, солнце, горы, чистая вода, то что же в Якутии? Полюс холода! А якуты — долгожители. Это значит, что холод не является помехой для жизни.
Напротив, нашему организму холод полезен, мы закаляемся, всегда пребываем в тонусе. В центральных районах порой не определишь: зима ли на дворе? В троллейбусах, трамваях и метро — жарко. Вышел на воздух — сырость. Готово! Человек заболел. А здесь, на Чукотке, сухой мороз, который выполняет роль стерилизатора. Палочки и микробы погибают. То же происходит и летом, когда круглые сутки светит солнце, дезинфицируя почву и воздух. Если инфекцию не завозить извне — на Чукотке вообще болезней не будет.
Но тогда почему коренные жители Чукотки живут недолго в сравнении с якутами? Валерий Михайлович считает, что все дело в питании. У якутов в рационе полный набор аминокислот, белков и всего прочего. Они переняли кухню у русских, у казахов, у бурятов. Из мяса идет в пищу олень, сохатый, свинина, говядина и конина, которую якуты ели всегда. Если дичь, то глухари, куропатки, утки, куры, которых они держат в домашних хозяйствах. А сколько видов рыбы у них водится! Хатыс (сибирский осетр), чир, омуль, муксун, нельма, хариус, таймень, пелядь… А что только они не делают из молока! Это когда-то якуты пили лишь кумыс. Теперь у них и творог, и масло, и сметана, и разные сыры. К тому же они научились готовить варенье из ягод, которых великое множество. Якуты приспособились даже выращивать капусту, картошку и морковь. Так что у них полный набор витаминов.
А чукча или эвен едят лишь оленину и хлеб. Изредка рыбу. Больше ничего у них в рационе нет. Оленина — хорошее мясо, легко усвояемое, диетическое и вкусное, но оно бедное. И, когда употребляешь только его, организм испытывает витаминное голодание. Ведь сам олень питается лишь ягелем. Природа ограничила его в рационе.
Раньше на Чукотку чего только не завозили! Потом привоз ограничился алкоголем и табаком. А ведь труд оленевода — изнурительный, каторжный. Это круглогодичное, круглосуточное дежурство возле стада. Оленеводы иной раз и не спят. За сутки лишь чаю попьют — и то хорошо. Они и мерзнут, и промокают, а однообразное питание не восстанавливает организм. Оттого и стареют чукчи рано. Русские в деревнях тоже живут недолго. Особенно мужчины.
Валерий Михайлович к Чукотке прирос и в другом месте себя не представляет. Его картины, поделки, камни — часть тундры, в которой он живет, которую любит и с которой не расстается даже в квартире. Кроме прочего, он ведет кружок детского рисунка и придает этой деятельности значение не меньшее, чем основной профессии. Его жизнь трудна, но не бесплодна. Он не страдает психологией временщика, этого опасного заболевания. Опасного, потому что временщик грезит о будущей жизни, относясь к текущей как к прологу. Но время бежит, и вскоре оказывается, что этот растянувшийся пролог и был настоящей жизнью, а ожидаемая «настоящая» — всего лишь эпилогом, часто бесплодным, никчемным и незавидным.
Валерий Михайлович, многие его друзья и коллеги здесь действительно жили. Они не заглядывались на календари и не сидели на чемоданах, а самозабвенно трудились. И продолжают трудиться. Оттого в них нет чувства горького и бесплодного существования. Их жизнь продолжается, и это лучшее доказательство того, что на Чукотке она возможна. Не борьба за выживание, а сама жизнь: полноценная, насыщенная, интересная, переполненная чувствами и порывами, какую и в Париже не всякий устроит…
На этом заканчиваю. На днях должен встретиться с пожилой чукчанкой. Вроде бы договорились. Вот кто мне обо всем расскажет!6 декабря. Билибино
Наиль, привет!
Ночью никак не усну, поэтому пишу письма. Засыпаю под вечер, в полночь просыпаюсь и до утра бодрствую. Снотворное не помогает…
Не знаю, как на остальной Чукотке, но в Билибино самые употребляемые слова: «борт» и «материк». Оба слова связаны с мечтой об отъезде и символизируют связь с цивилизацией. Здесь не скажут: «самолет». Будто такого слова не существует. Все, от шофера до библиотекаря, говорят: «борт». Слово это заботит каждого, так как бортом доставляются продукты, промтовары, почта, и самих билибинцев тоже доставляют в основном борты. Можно зайти в магазин и, не обнаружив нужный товар, узнать от продавца, когда и каким бортом этот товар прибудет.
Жители Билибино внесли в свой язык некоторые военные слова оттого, что в какой-то степени ощущают себя живущими на взлетно-посадочной полосе. Так, технические работники космодрома владеют лексикой космонавтов, хотя сами в космос не летают. Употребление слова «борт» — пока единственное, что меня здесь раздражает. Его невыносимо слышать из уст библиотекарей и учителей.
Вместе с тем язык здесь достаточно богат, разнообразен и лишен канцелярита, которым разговаривают в столицах и особенно на телевидении, где через слово произносят «как бы», через два — «в принципе», через три — «так сказать» или «скажем так». Билибинцы не разговаривают пустотами, заменяющими язык, и не самоутверждаются с помощью наукообразных оборотов, вроде «с одной стороны… с другой стороны…», «по большому счету…» и прочего, от чего пухнет голова.
Разговорная речь здесь богата, потому что разноплеменно население. Тут и украинцы, и белорусы, и татары, и другие национальности, да и сами русские из разных мест. Есть сибиряки, уральцы, малороссы, питерцы, москвичи… Все они привносят в местный лексикон колорит, словечки, понятия, выражения. Так что можно говорить об универсализме и взаимообогащении русского чукотского языка. Добавим к нему слова, заимствованные у коренных народов, получим подвижный, развивающийся язык, которому омертвение не грозит. Поэтому слово «борт», заимствованное у авиаторов, отнесем на счет этого развития.
Но если «борт» — слово, то «материк» — это понятие.
Я выяснял, что означает «материк» и откуда он начинается. Но никто ничего определенного ответить не смог. Для одних это то конкретное место, откуда они прибыли и куда собираются вернуться, и этим местом может быть любая точка на карте, за исключением Чукотки; для других «материк» — это нечто абстрактное, не связанное с чем-то определенным; третьи называют «материком» лишь Москву, а кто-то считает, что «материк» начинается уже с Магадана; есть такие, для которых «материк» — это всего лишь место отдыха. Похоже, что «материк» — это и Брянск, и Кемерово, и Ялта, и Москва, и Казань…
Если с местонахождением «материка» разобраться трудно, то в смысловом отношении все проще. «Материк» — это мечта.
Можно ли представить, чтобы жизнь, та самая, которая даруется Богом, была наполнена лишь одним — ожиданием возврата, причем не из плена, а из добровольного заточения?
Люди приезжали на Север в расцвете сил, в надежде и уверенности, что за несколько лет смогут заработать достаточно, чтобы устроить жизнь. Приезжали из-за своей никчемности, которая бывает хуже беды, или бежали от такой беды, которая хуже никчемности; забирались сюда в поисках романтики и приключений, кого-то забрасывала судьба или позвали родственники, друзья, знакомые, убедили, что здесь есть, где себя приложить и в чем проявиться, что есть шанс себя испытать и пожить по-настоящему, по-мужски; есть и такие, кто бросился сюда вслед за любимой… И вот, приехав на два-три года, оставались на десять лет, на пятнадцать, на двадцать… Приезжали, устраивали жизнь, влюблялись, женились, заводили детей, потом их растили, учили, старались выпроводить на материк, сами оставались еще на годик-другой, а получалось — на десять, на пятнадцать, на двадцать лет… Словно неразумное насекомое, попавшее в золотистую смолу и безнадежно там застывшее, человек застревал на Севере. Здесь и карьера, и быт, и привычка, и друзья, наконец возраст, когда уже не попляшешь, не попрыгаешь, а на то, чтобы начать сначала, не осталось ни задора, ни прыти…
Но мечта о возврате жила. Казалось, еще немного, еще чуть-чуть… Но исчезает страна, рушится быт, и ему на смену приходит безбытность. Умом человек все понимает, но сердце отказывается смириться: материка, куда стремился, о котором мечтал, больше не существует. Признать это — страшно. Значит, согласиться с тем, что жизнь прошла… в ожидании жизни. Прибывший с Севера вдруг обнаружил, что его материк подобно легендарной Атлантиде ушел на дно, но не территорией своей (все как стояло, так и стоит), а человеческими душами и человеческим отношением. Россия «старанием» безжалостной власти и безучастием измученного народа ушла на дно и в одночасье едва ли поднимется.
Разочарованный и уставший, человек возвращается на Север и укрывается здесь. Удивительно, но в краю вечной мерзлоты сохранились и сердца, и души. Оказалось, это важнее материальных благ, важнее всего на свете, и так скажет всякий, потому что обездоленный, без денег и лекарств, без достойной одежды и хорошей еды, без надежды на будущее русский человек сильнее всего страдает от очерствения душ, больше всего мучится, когда рядом нет дружеского плеча и некому верить. Он устал от страха и безнадеги, от клеветы и насилия, от опухших и обнаглевших физиономий с бесчувственными глазами, от проворовавшегося начальства и от себя такого — тоже устал, от беспомощности своей и никчемности. И некуда уйти от этого, и не с чем, и уже, кажется, он смирился со своей участью и безропотно отдает себя в руки Провидения. Но и Провидение к нему неблагосклонно…
Мы всегда бежали от напастей куда глаза глядят, и больше всего — на Восток, на Север, на самый Крайний Север. И добежали туда, откуда бежать некуда. И, вместо того чтобы встать насмерть перед трудностями, перед бедой и победить, русский человек продолжает грезить о том, чтобы бежать… обратно! Туда, откуда бежали предки. Мы, а не чукчи — настоящие кочевники!
В этом грустном и безнадежном вековом хороводе не участвуют только дети. И каждый, имеющий детей, старался отвратить их от этого печального танца. Увы, с годами они включались в него, и мы были не в силах их уберечь.
Но вот подрастает новое поколение. Первое свободное поколение за тысячелетнюю историю России! Быть может, оно не пойдет за нами и сотворит то самое чудо, которое не удавалось в России никому, и мы, одряхлевшие, циничные и потрепанные, еще успеем немного пожить рядом с ним, любуясь, радуясь и по-доброму завидуя — от имени всех тех, кто когда-либо жил этими надеждами…Я приглядываюсь к чукотским детям. Их вид притягателен. Они, словно плюшевые мячики: в огромных меховых шапках, торбасах и шубках, розовощекие и улыбающиеся. Они родились и выросли на Чукотке. Здесь их родина. В то же время родители постоянно ведут разговор о том, что надо уезжать, что здесь жить невозможно. Я разговаривал со старшеклассниками. Они в растерянности: им внушено от рождения, что учиться надо только для того, чтобы уехать. Но, повзрослев, они понимают, что обетованного материка на самом деле нет. И выросли они в совершенно иных условиях, чем те, в которые их стремятся отослать. Кто бы посоветовал им — уехать, отучиться и обязательно вернуться. Чтобы жить именно здесь. Не потому, что на Чукотке хорошо, а потому, что там, на материке, им не будет лучше.
Дети Севера — и коренные, и материковые — предрасположены к творчеству. У них своеобразное видение мира. Здесь большую часть времени белый снег, синий воздух, серые деревья, голубые сопки… Ребенок видит, как меняется освещение — то розовое, то бледно-голубое, то сиреневое. Подобных, на глазах меняющихся красок больше нигде не встретишь. И если взрослый удивлен и даже ошарашен, то ребенок, выросший здесь, воспринимает чукотские пейзажи как нечто обычное. Он не фетишизирует увиденное, но сосредоточивается на сущности.
Творчество художника, попавшего на Чукотку, восторженно и гипертрофированно. Даже если способности не были до сих пор обнаружены, от увиденного они пробуждаются. Художник ли (что чаще), поэт (что реже) или музыкант (что совсем редко) просыпаются от желания запечатлеть увиденное или услышанное и непременно поделиться с другими. Оттого нередко кисть или перо берут учитель и врач, геолог и летчик.
Новые, ранее неведомые ощущения выводят на пленэр людей самых разных, усаживают за письменный стол, кажется, неимоверно далеких от труда литератора… Вот геолог прошел сотни километров по тундре, преодолевая препятствия, терпя лишения и встречая необычных людей. Опиши свой путь — и готова книга, которая будет читаться повсюду, и чем дальше от этих мест, тем с большим интересом. Вот врач передает на холсте удивившую его тундру. И это интересно, и это необычно, заманчиво, и от того картины врача-художника можно встретить и в кабинете высокого начальника, и в краеведческом музее.
Оценивать достоинства или искать недостатки этих работ не стоит. Искусство мирового значения на Чукотке — только изделия из кости и шитье. Им владеют лишь коренные жители, и, я надеюсь, увижу его.
Другое дело — дети.
Их работы лишены декоративности, а смысл творчества выражается не в том, чтобы восхитить, ошарашить и передать свои восторги другим. Дети рисуют и стараются передать не то, что видят перед собой, а то, что хотели бы увидеть. Вот почему внимательное отношение к творчеству детей — обязательно для всякого, кто хочет заглянуть в будущее. Детская чувствительность и восприимчивость, облеченные в рисунок, музыкальный этюд или в стихотворение, могут многое объяснить и на многие вопросы дать ответ. Дети — лучшие футурологи, и потому представляет большую ценность выставка рисунков, устроенная в местном краеведческом музее.
Тема выставки — «Я шагаю в будущее». В своих рисунках билибинские дети мечтают и в мечтах не отказывают себе ни в чем.
…Летним солнечным днем стоит шестнадцатилетняя Таня Гаврилюк на пригорке. И что видит? Среди густой зелени, цветов, кустов и деревьев раскинулся огромный город, настоящий мегаполис, с зеркальными небоскребами, чем-то похожий на центр Хьюстона или Далласа, только гораздо светлее и величественнее. Над небоскребами зависли летающие тарелки, готовые доставить жителей в любую точку планеты. А в самом городе десятки тысяч людей заняты самым разнообразным трудом или, как Таня, творчеством. Этот огромный светлый город — ее родное Билибино, будущее которого иным и не представляется.
А Оксана Воробьева рисует билибинское такси: небольшие летательные аппараты, сотворенные из прозрачного материала. Легко управляемые и бесшумные, эти такси летают над утопающим в зелени городом и развозят жителей. Но не по рудникам и котельным, а по театрам и ресторанам, консерваториям и художественным салонам, парикмахерским и роскошным магазинам, которых в Билибино будет не счесть.
Ира Хуснуллина видит свой город похожим на крупную европейскую столицу. На ее картине, в том месте, где сейчас жилой массив «Арктика», высится огромное здание с башней, наподобие Биг-Бена. А по реке плывет прогулочный катер: это туристы приехали полюбоваться знаменитым чукотским городом. Они запрокинули головы и не перестают удивляться этому заполярному чуду, живо напомнившему им Лондон. Но Ирине нет до туристов никакого дела. Она с распушившимися золотистыми волосами, в модных оранжевых брюках и коротенькой блузке (так что виден пупок) катается на велосипеде по набережной, подгоняемая радостным лаем собак. Впрочем, быть может, это и не собаки, а кошки.
Лена Буркова, в которой пробуждается театральный художник, видит город, словно находящийся на огромной сцене. Дело происходит зимой, под Новый год. На улице мороз, но это не мешает дирижаблям, ракетам и летающим тарелкам (видимо, это будет самый распространенный вид транспорта). На авансцене великолепно убранная новогодняя елка, а вокруг уже собираются школьники. Вижу Снегурочку в короткой шубке, и ей вслед смотрит юноша, зачем-то сунув руки в карманы. А на заднике, на самом видном месте, в центре воображаемого города,— огромное табло, которое высвечивает: «Билибино — золотое сердце России!» Для одиннадцатилетней девочки сердце России непредставимо в ином месте. Разве временщик способен проявить такую сердечную привязанность, и неужели нет будущего у города, о котором так мечтают?
По замыслу детей, здесь будет и великолепный цирк, и суперсовременное кафе с официантами-роботами, и Луна-парк с аттракционами, о которых американские дети и не мечтают, будут и зимние сады с прозрачными хрустальными крышами, и зоопарки с экзотическими тропическими животными, и чего только здесь не будет! Дети, родившиеся в Билибино, видят будущее своего города и живо находят себя в нем. Это добрые рисунки, в них много светлых, теплых красок, и почти на всех — Солнце! Почти на каждой — леса, парки, скверы, луга и подсолнухи. Некоторые рисунки напоминают пейзажи Прованса с фиолетовыми грядками лаванды и полями подсолнухов. Нет ни одного рисунка безрадостного или холодного. Даже зиму дети чукотские рисуют тепло.
За окном краеведческого музея — сумерки. Билибино залито пятидесятиградусным голубым туманом. А на рисунках детей — тепло и светит солнце… Я вижу в этих рисунках воплощенную мечту. И не столько мечту детей, сколько их родителей, и родителей их родителей, которые мечтали, чтобы дети их так рисовали. А нынешние дети мечтают сами жить в большом и прекрасном городе, и их мечта, воплощенная пока только в рисунках, находится не на пресловутом материке, а здесь, на Чукотке, на Крайнем Севере. И на всех картинах — веселые и радостные жители. Люди и солнце дают шанс и надежду — значит, здесь есть будущее. И можно смело строить планы и претворять в жизнь, потому что видению детей можно доверять.(Продолжение следует.)
∙