Терпение бумаги
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 9, 2000
Терпение бумаги
Ольга СЛАВНИКОВА Партия любителей П.
У меня есть одно неискоренимое свойство характера, может, плохое, а может, хорошее: когда очень большое количество людей вдруг начинает превозносить некое явление и коллективно воздвигать некий непререкаемый авторитет, что-то внутри мешает мне присоединиться . В таких случаях я предпочитаю сразу отодвинуться в сторону (отчасти срабатывает инстинктивное ощущение опасности перегруженной собою человеческой толпы, выработанное в митинговые годы перестройки). Казалось бы, что дурного в народных ликованиях по поводу новой книги культового писателя ? Наоборот, есть повод для оптимизма: если читают его, значит, все еще что-то читают. Лев Пирогов совершенно справедливо писал в “Литературной газете ”: “ В отличие от выборов, хоккея, алюминиевой промышленности и других негативных вещей, литература существует для удовольствия ”. Откуда же это нехорошее желание поломать людям кайф и добавить столовую ложку дегтя в общественную бочку меда? Откуда ощущение, что лучше бы этих коллективных ликований не было вообще? Не иначе как зависть, сальериев комплекс, в котором честные фанаты давно подозревают, например, персонажей Букеровского процесса, ни разу не включивших в финальный список ни В . Сорокина, ни В . Пелевина, хотя, казалось бы, вот они, со своими новыми романами: бери и включай.
Наверное, из-за этой моей неприятной черты и произошла со мной довольно странная история .
В начале декабря 1999 года (даты не помню) на станции метро “Киевская ” ко мне подошел человек лет сорока, в великоватой, валившейся за спину дубленке, в чем-то синеньком на худенькой шее; коротко стриженная щетинка на его аккуратном черепе была светлей, чем дегтярная бритая кожа на месте усов и бороды. На стандартные вопросы, не будет ли нам по пути и нет ли желания выпить кофе в одном уютном месте, были даны столь же стандартные ответы. И тут незнакомец, приблизив узкое лицо, на котором, точно муха на клейкой ленте, сидели небольшие модные очочки, прокричал под грохот налетавшего состава: “А вы знаете, кто я такой?
Я Виктор Пелевин! ”
Это было бы еще не столь удивительно, но ровно через три дня недалеко от станции метро “Алексеевская” сцена повторилась почти буквально. “Позвольте представиться : Виктор Пелевин ”,— произнес довольно полный господин, добротно упакованный в длинное темное пальто; улыбка его была располагающей, щеки блестели при свете из стеклянного павильона какой-то модной одежды. Господин заметно волновался, но волнение это было радостным: должно быть, он и сам в эту минуту проникался честолюбивой верой в то, что написал “ Чапаева и Пустоту ”.
Разумеется , ни тот, ни другой Виктором Пелевиным не являлись. Настоящего Пелевина я видела только раз, еще в старом помещении издательства “Вагриус ” , в длинном коридоре, где классик выбрал для перекура то самое стратегическое место, где в былые времена непременно поставили бы ленинский бюст, и рисовался там в табачных сумрачных слоях, неясный, как луна в пелене посеребренных облаков. Однако общий физический очерк и моторика знаменитости сохранились в каком-то участке зрительной памяти и никак не совпадали с разноречивыми обликами самозванцев. Тот второй, на Алексеевской, еще как-то мог сойти за Пелевина, если на голову ему надеть капроновый чулок, но первый длиннотой и худобой никак не подходил на заявленную роль. В головах у самозванцев не было копируемого образца, и ни тот, ни другой не могли предположить, что он имелся у меня . Откуда взялись эти новые дети лейтенанта Шмидта? Может, это был какой-то новый, ставший модным, способ знакомиться на улице, но вероятней, что группой неустановленных лиц проводилась культурная акция, перфоманс или съемка скрытой камерой. Не оставляю надежды, что в результате данной публикации дело отчасти прояснится . Со своей стороны заявляю, что, спрашивая у этих странных господ, кто такой Виктор Пелевин, я не имела целью оскорбить их лучшие литературные чувства. Это была небольшая проверка на педикулез,
о сути которой — несколько ниже.
Насколько мне известно, сегодня в России существуют три писателя, аудитории которых представляют собой общественные явления, если не сказать — движения . Это: Виктор Пелевин, Владимир Сорокин, Борис Акунин. Последний присоединился недавно, однако сегодня партия его приверженцев, насколько можно судить, самая массовая и активная . Раскрутка романов о сыщике Фандорине должна со временем войти в учебники как образец успешного маркетинга в условиях, когда на книжном рынке проведение больших рекламных кампаний считается нецелесообразным. Достаточно сказать, что романы Б . Акунина, выпускаемые издательством “Захаров — АСТ”, сто─ят на прилавках примерно вдвое дороже установившейся цены на книги аналогичного жанра, объема и типографского исполнения . Вплетение в “ фандориану ” новой серии с оригинальной идеей главной героини (монахиня в роли сыщицы — это будет покруче мисс Марпл) — тоже грамотный и эффективный маркетинговый ход.
Подобно тому, как в книжке про шпионов агент, встречаясь с резидентом, опознает последнего, наряду с другими приметами, по свернутому в трубку журналу, скажем, “ Огонек ” (что то же самое, по торчащей из кармана твидового пиджака газете “Таймс ” ), так по книгам Пелевина и Акунина, несомым в руках и читаемым в метро, свой видит своего. Мимолетный обмен взглядами, брошенными поверх обложек, создает подобие общности, своего рода избранности. Ситуация, когда ты читаешь роман, а рядом, след в след или чуть впереди по тексту, его же читает кто-то другой, имитирует обстановку клуба в самом, казалось бы, неподходящем месте: любители А. и П. приватизируют остановку общественного транспорта, вагон метро, а в ажиотажные дни, когда новинка от кумира впервые появляется на книжных лотках, целый город разом оказывается территорией единомышленников, несущих свежеприобретенные экземпляры, будто фестивальные флажки. С книгами Акунина и Пелевина также хорошо ходить на первое свидание: по отзыву на пароль сразу будет ясно, принадлежит Он или Она к твоему интеллектуальному кругу или не принадлежит.
Книги Сорокина в качестве уличного опознавательного знака работают не так эффективно — должно быть, потому, что просматривать публично такие вещи все же как-то неловко (о романтическом свидании речь, как вы понимаете, вообще не идет). Зато Сорокин — необходимый пароль в разговоре интеллектуалов: если пристойного Пелевина и тем более корректного Акунина люди традиционалистской ориентации все-таки способны воспринять (по моим наблюдениям, Акунин даже вербует перебежчиков из неприятельского стана), то кроваво-фекальные симуляции Сорокина им точно не по ноздре. Тут уж остаются исключительно свои: те, кто принимает как должное все неаппетитности мастера ради верности однажды выработанному интеллектуальному жесту. Для своих никакая критика в адрес вождя не значит ровно ничего: с их точки зрения , Сорокин по определению не может написать некачественный текст. Тот простодушный факт, что для презентации изобретенных Сорокиным деконструкций было бы достаточно вдвое меньшего количества единиц прозы (с моей точки зрения, было бы достаточно опубликовать “Сердца четырех ” , где весь прием во всех его стадиях и сочленениях полностью налицо), для своих совсем не очевиден. Можно охрипнуть, доказывая, что прием, в отличие от манеры, исчерпаем и вообще надоел: и талант, и его поклонники будут стоять на своем. “Публика, которая — хоть кол теши — остается постмодернистской, отвечает, что избранный мэтром пафос симулятивного высказывания именно такое упорство и предполагает. Это, дескать, так же мудро и правильно, как повторять священное слово ”ОМ” ”,— замечает Лев Пирогов в процитированной выше статье, которая остроумно называется “Книга о вкусном и здоровом сне. Три удовольствия Владимира Сорокина ”. В принципе, под любое литературное явление можно подвести изящное обоснование. В данном случае важно, чтобы обоснование было общим, общепризнанным, общеприятным и общедоступным. Иначе говоря, играло роль партийной платформы.
В партийной литературе перечисленных авторов присутствует нечто, объединяющее людей. Думаю, не случайно Вячеслав Курицын, идеолог постмодерна, много сделавший, чтобы вывести на орбиту писателей П. и С., еще в бытность свою в Свердловске организовал Уральское Холмсианское общество, что-то под А . Конан Дойля писавшее, что-то издававшее, и даже была брошена в массы такая инициатива: ходить по улицам с тростью. Шерлок Холмс, как известно, послужил одной из матриц для героя Б . Акунина Эраста Фандорина: в романе “Левиафан ” только ленивый не узнает дедуктивный метод, практиковавшийся на Бейкер-стрит. Шерлок Холмс всегда тождественен сам себе, сходство героя с самим собой воспроизводится автоматически при помощи набора узнаваемых признаков: трубка, скрипка, фирменное упражнение в проницательности на новом клиенте (прелесть заключается в том, что персона, несущая в клюве очередную загадку для великого сыщика, начинает выдавать свои секреты еще до того, как сама дернет за звонок у входа в квартиру и в сюжет). То же самое Фандорин: седые виски, голубые глаза, навык задерживать дыхание под водой, равная восприимчивость к техническим новинкам Запада и духовным системам Востока, — все это, накапливаемое от романа к роману, делает героя похожим на дом, который построил Джек. Постоянные признаки героя напоминают также гримировальные принадлежности: то и дело возникает ощущение, будто писатель наклеивает приметные усы и бакенбарды на гуманоидную, розовой материей обтянутую болванку. Но тем вернее и полнее воспроизводится на страницах романов гениальный сыщик: Б . Акунин, обладая очень неплохим литературным слогом, успешно борется со свойством языка как материала художественной прозы порождать и варьировать реалии текста. Тождественность героя самому себе магическим образом переносится и на читателя: принимаясь после “Азазеля” за “Турецкий гамбит ” , читатель ощущает самого себя как постоянную величину. Более того — он сознает себя тождественным и другим читателям Б . Акунина: тому способствует хотя бы культурный слой, отсылающий тех, кто понимает, к общему банку литературной информации. В результате люди тянутся друг к другу. По моим наблюдениям, поклонники Эраста Фандорина не только не жадничают по части книжек, но напротив — охотно предлагают их тем, к кому испытывают симпатию. Стремление заразить ближнего новомодной болезнью эрастоманией (отчасти изобретенной теми, кто раскручивал Б . Акунина) принимает повальные формы. Так растет и ширится “Партия любителей А .”.
В разнообразной и занимательной политической жизни нашей страны есть по меньшей мере один аналог рассматриваемым здесь явлениям: я говорю о достославной (или уже достопамятной?) “ Партии любителей пива ”. Общее здесь то, что пиво, как и литература, существует для удовольствия . И литературу, и пиво можно не особенно любить, можно и вообще не употреблять, однако быть принципиальным противником того или другого как-то несерьезно. Вообще там, где дело касается удовольствий, о вкусах не спорят, а если и спорят, то неагрессивно. В самой агрессии содержится приязнь к соседу по питейной стойке: да ты попробуй, как вкусно! Позвольте угостить вас пивом “Невское ”! Пиво “Золотая бочка ” : надо чаще встречаться ! “Партия любителей ” — вот что важно: культовый предмет, будь то пивная кружка или роман, служит поводом и посредником в налаживании добрых отношений между людьми.
Признаться , я не очень понимаю, какую роль упомянутая политическая партия сыграла в новейшей российской истории. Вероятно, она способствовала внедрению ряда фигур в политический истеблишмент; еще более вероятно, что на выборах разных уровней она выставляла кандидатов для сбора мелких пакетов акций, то есть голосов, дабы не дать противнику заполучить определенный законом о выборах контрольный пакет всего предприятия . Гораздо лучше понятна креативная стратегия ПЛП . Пиво нетоталитарно: оно не грузит человека идеологией, не требует ничего особенного ни от персоны, ни от ее кошелька. Можно не присягать на верность идее либо программе, которая выработана не тобой, а группой товарищей: сугубо частного пристрастия индивида к популярному напитку достаточно, чтобы примкнуть к хорошей компании, то есть к организации. Пиво демократично: любой гуманоид, поправляющийся утром заначенной “Патрой ” , может считать себя автоматически присоединившимся . Понятно, что “Партия любителей устриц и шампанского ” предполагала бы гораздо более узкий круг посвященных (чем, вероятно, и являлся политико-пивной истеблишмент). Но в том-то и радость, что пиво не диктует человеку выбора между собой и чем-то еще: проведя сногсшибательный (в буквальном смысле слова) вечер в крутом ресторане, можно утром для прояснения головы хлебнуть и пивка. С другой стороны, пиво как таковое предоставляет любителю широкий выбор возможностей: оно бывает темное и светлое, импортное и отечественное, дорогое и семирублевое (в ПЛП, насколько мне известно, существовали соответствующие фракции). Пиво, если угодно, демистифицирует политику: в своей программе, дистанцируясь от партий любителей Гайдара, Жириновского, Явлинского и прочих знаковых лидеров, ПЛП на место персоны ставит запотевшую пивную кружку с шапкой пены — и принципиально в структуре партии ничего не меняется, разве что жить становится веселей.
Литература, создаваемая культовыми писателями П ., С. и А., по своим общественным функциям также является “ пивом ”. С этой точки зрения становится понятной готовность фанатов Владимира Сорокина потреблять все новые и новые порции излюбленного продукта: пристрастия определились, и изменение рецептуры было бы подсознательно воспринято любителями С. как нарушение прав потребителя . Лев Пирогов, который для внятности дискуссии между традиционалистами и постмодернистами свел Сорокина к “ принципу удовольствия”, то есть к “ сервировке ” еды, секса и сна, почему-то упустил из виду, что однообразие текстов кумира может объясняться причинами чисто гастрономическими. В прозе маэстро почитателям важно не новое и индивидуальное, но повторяемое и общее для всех. В одиночку надуваться пивом, так же как и “ пивом ” , было бы нехорошо и нездорово, даже депрессивно, поэтому стремление любителей С. объединиться в партию более чем естественно. В “Политико-питейно-закусочной декларации ” ПЛП имеется такая бодрая формулировка: “Знайте — только пиво объединяет и сплачивает людей, делает их жизнь яркой и наполненной смыслом! ” Дух “Декларации ” пронизывает и пивные (не политические, а коммерческие) рекламные ролики: их основная нота — душевность. Обратим внимание на то, как тонко, изысканной лентой Мебиуса, вписана реклама в “ пивную ” литературу: она и двигатель литературы в массы, и качаемая через нее эстетика, и предмет художественного исследования . Роман Пелевина “Generation “П ”” еще преподнесет сюрпризы: постепенно обнаружится, что весь мир сегодня — это не палата номер шесть, а магазин “Путь к себе ”. Тексты Пелевина — стилеобразующий фактор жизни поколения, чьи интересы очерчены такими знаковыми вещами, как Кастанеда, наркотики и “ буддизм ” (последнее, извините, в кавычках). Пиво в программе ПЛП — также стиль жизни, со всеми присущими пиву положительными контекстами: досуг, безопасность, стабильность, закуска. Между прочим, ассоциативная связь между Пелевиным и ПЛП позволяет обнаружить, что читатели Пелевина — это уже не то поколение, которое выбирает “Пепси ” : выбравшие пиво отличаются от так называемых “ сникерсов ” как минимум устойчивым навыком к рефлексии и к обсуждению, за пивом и орешками, кое-каких абстрактных понятий.
“Жить в обществе и быть свободным от общества нельзя” ,— писал Владимир Ленин в той самой статье “Партийная организация и партийная литература ” , которую “ Партия любителей М ., Э. и Л .” твердила дольше, чем десять тысяч верующих могут повторять священное слово “ОМ ”. Без программной партийной оболочки этот газетный текст оказался настолько путаным и лишенным логики изложения, что я бы его не узнала, если бы не подчеркнутые карандашом знакомые цитаты. Ужель та самая “Партийная организация и т. д. ”? Наверное, должен со временем найтись исследователь, который проанализировал бы приемы, благодаря которым Ильичу удавалось имитировать игру на многих досках против многих сильных противников, в действительности играя с самим собой в стремительные поддавки. Но не об этом речь.
Снова взяться за много раз “ сданную ” статью меня побудила уверенность, что этот говорливый текст должен проболтаться о чем-то таком, что сегодня не формулируется, но принимается по умолчанию. И точно: “В чем же состоит этот принцип партийной литературы? Не только в том, что для социалистического пролетариата литературное дело не может быть орудием наживы лиц или групп, оно не может быть вообще индивидуальным делом, не зависимым от общепролетарского дела ”. Насчет наживы — здесь автор статьи погорячился, но относительно индивидуального и общего оказался точен. Если и далее внимательно вчитываться в статью, то выясняется нечто любопытное: писатель, чтобы актуализироваться в сознании широкого читателя, должен быть каким-то образом связан с “ делом ” , которое не совсем или совсем не литература. “Дело ” , или, как бы мы сказали сегодня , “ проект ” , раскручивает писателя именно как “ колесико и винтик ” своего механизма (любопытно, что в голове у Владимира Ленина образовалась та же вращательная идея, что и у сегодняшних имиджмейкеров). Чтобы воспринять своего мэтра, аудитория сперва должна прийти к общим убеждениям (как минимум — к общей бытовой эстетике), которые поддерживались бы работами гения, но отнюдь не сводились бы к его индивидуальным результатам.
Исключение, подтверждающее правило, — вот роль любого П. в партии любителей П.; все тонкости этого статуса можно понять, если проследить за противоречиями между стремлением сакрализировать мэтра и стремлением его приватизировать. Частичность писателя по отношению к идеологу и есть партийность литературы.
Что любопытно, ни А., ни С., ни П. не могут быть вождями партии любителей себя . Они — производители “ пива ” , держатели брэнда, а “ дело ” делают другие люди: главным образом это критики и литературоведы, то есть, как сейчас принято считать, продвинутые писатели, пошедшие дальше своих малоактуальных собратьев-беллетристов. “ Литераторы должны непременно войти в партийные организации ”,— говорится в ленинской статье. Что ж, так оно и есть: допустим, некий критик или беллетрист, положа руку на сердце, не может признать себя большим любителем П. и на этом основании желает остаться беспартийным. Не тут-то было: его немедленно зачислят к каким-нибудь патриотам, заподозрят в стремлении тащить и не пущать, ибо пикантность ситуации еще и в том, что победивший (всех и в том числе самого себя) российский постмодернизм по-прежнему сохраняет красивый вид оппозиционности как бы более могущественному реалистическому дискурсу. Между прочим, тот же самый прием характерен для ряда политиков, сохраняющих пафос борцов и оппозиционный шарм в таких кабинетах, где бороться надо, по идее, уже с самим собой. Политическая моложавость подобных лидеров не может быть обеспечена не чем другим, кроме как ленинской игрой с переворачиванием шахматной доски; забавы эти не безобидны.
Так же не безобидна и партийность современной нам российской литературы. Она представляет собой покушение на мою индивидуальность, или, если угодно, на мой индивидуализм. Я читаю В . Сорокина по обязанности критика быть в курсе; Пелевин мне любопытен, я уже имела случай писать, что этот своеобразный талант следует усредненным читательским ожиданиям, но контрабандой протаскивает в свои романы много хорошей литературы. Что же касается Б . Акунина, который не ограничился одним сортом текста, но устроил для нас целую детективно-пивную дегустацию (конспирологический, шпионский, политический и так далее детектив), то признаю: его книги доставили мне удовольствие. Но все равно не хочу вступать в “ Партию любителей А .”. И потому сейчас отплачу Акунину черной читательской неблагодарностью.
Что нужно сделать для того, чтобы, не вставая под знамена партийности, читать партийную литературу для себя ? Видимо, нужно отделять общие эффекты от личных ощущений. Детективы Акунина действительно написаны хорошим слогом, но, чтобы это всех настолько поразило, требовался серый железобетонный фон современного российского триллера, по определению дешевого, потому что коммерческие издательства делают сегодня ставку на малобюджетные, наскоро слепленные сериалы. Правда, и в этом потоке попадается литература: многие интеллектуалы, преодолевшие брезгливость по отношению к жанру лишь при дружеской поддержке критиков, попросту не знают, что есть Сергей Алексеев, есть Андрей Кивинов (о нем не надо судить по телевику “Менты ”, надо читать сами книги, действительно очень живые и остроумные); даже Полина Дашкова, в отличие от Александры Марининой, оказалась писателем. Понятно, что Акунин в этом ряду наиболее литературен — хотя бы потому, что современный детектив по большей части имеет дело с сырой сегодняшней реальностью, Акунин же занимается стилизацией и перегонкой литературного наследия . Читая его романы, ценишь эрудицию, вкус да и попросту то, что есть довольно занимательный сюжет и язык при этом не тупой.
Но все это общее, а я собираюсь — о личном. Я прочла четыре романа Акунина: “Азазель ”, “ Королевский гамбит ”, “Левиафан ” и “Смерть Ахиллеса ”. В них лично мне понравились две вещи. Мне понравилось, как в одной сцене шелестит стена ночного, слабо освещенного дождя, и маленький фрагмент дневника одного несчастливого японца, напомнивший мне лучшие места из Милорада Павича: “Воюя с мужчинами, применяй мужское оружие, а воюя с женщинами — женское. Вот самурайский кодекс чести, и в нем нет ничего гнусного, потому что женщины умеют воевать не хуже мужчин ”. Немного царапнуло то, что самурай наедине с бумагой, кисточкой и тушью оправдывается перед европейским взглядом на вещи. Но это не стерло прелести фрагмента, более поэтичного, чем приведенное ниже в том же дневнике стилизованное хайку.
Однако сюжеты Б . Акунина, снискавшие столько похвал, оказались для меня чересчур замысловаты: танцу все время мешали какие-то лишние ноги. Конкретный пример: юный Фандорин, только что изъявший у противника портфель с важными документами, отсиживается в зловонной глубине лондонских трущоб. Он уже выслежен, сдан осведомителем, как говорится, с потрохами, он спит в сомнительной гостинице, проникнуть в номер — плевое дело. Казалось бы: приезжай, бери его, сонного, по-тихому, выясняй, где припрятан портфель (если он вообще припрятан), затем опять-таки по-тихому топи в реке образовавшийся труп. Однако негодяи посчитали ниже своего достоинства действовать слишком просто и создали себе дополнительные трудности, усилив группу захвата самодельным привидением. Им понадобилось натереть свою предводительницу очень вредным для кожи фосфором, взгромоздить ее к окну беспомощно дрыхнувшей жертвы, что само по себе было непросто, разбудить Фандорина стуком в стекло, — при том, что выход из гостиницы был обложен слабо, и не окажись герой, по воле автора, таким слабонервным, он бы запросто мог воспользоваться эстрадным номером неприятеля в своих сюжетных интересах. Этот и аналогичные эффекты вызвали у меня, наряду с предусмотренными автором литературными ассоциациями, ассоциации непредусмотренные.
“Что же в этом чувствуется такое знакомое? ” — спросила я себя, когда привидение, обежав гостиницу, все-таки привело своих головорезов в конуру героя, где все это время преспокойно находился портфель. Тут же в памяти всплыла любимая с детства история, как Том Сойер и Гекльберри Финн освобождали негра Джима из сарая мистера Фелпса. Гек Финн, паренек незамысловатый, склада скорее практического, нежели романтического, предложил идти напрямую к поставленной цели: оторвать от стенки хлипкую доску, снять цепь, приподняв для этого ножку кровати, и попросту смыться . Однако Том, читавший очень много книг, этот грубый план забраковал. Чтобы все получилось по правилам, то есть как в романах, следовало сначала вырыть подкоп, затем воспользоваться веревочной лестницей, упасть в несуществующий ров, сломать там ногу и только после этого бежать с плантации непременно в Лангедок. Каждый этап подготовки побега следовало стилизовать, чего Гек Финн не понимал, а Том Сойер ему разъяснял: “Где же это слыхано, чтобы заключенных освобождали таким доморощенным способом? Нет, все авторитеты говорят в один голос, что надо ножку перепилить надвое и так оставить, а опилки проглотить, чтобы никто не заметил, а ножку замазать грязью и салом, чтобы даже самый зоркий тюремщик не мог разглядеть, где пилили, и думал, что ножка совсем целая . Потом, в ту ночь, когда ты совсем подготовишься к побегу, пнешь ее ногой — она и отлетит; снимешь цепь — вот и все ”. Бедному Джиму тоже предстояло немало работы: вести дневник узника, выбивать на камне (для этого в деревянный сарай специально притащили жернов) трогательное изречение и фамильный герб… Видимо, по складу ума я ближе к Гекльберри Финну, поэтому не все проблемы и труды Фандорина оказались мне понятны. Наверное, Том Сойер был стихийным постмодернистом, готовым ради успешного перфоманса есть железные опилки. Вопрос: был ли постмодернистом сам Марк Твен?
“Это будет свободная литература, потому что она будет служить… миллионам и десяткам миллионов трудящихся, которые составляют цвет страны, ее силу, ее будущность ”,— писал Владимир Ленин в упомянутой статье. Позволю себе возразить: хорошо это или плохо, но при десятимиллионных тиражах писатель гораздо менее свободен от своего читателя, нежели при тиражах двухтысячных. В этой несвободе есть своя волнующая прелесть и свое достоинство; даже тридцатитысячный читатель уже представляет собой достаточную массу, чтобы писатель ощущал ее устойчивую гравитацию. И вот тут начинают происходить вещи поистине удивительные: чем более писатель становится кумиром и “ стилем жизни ” своих почитателей, тем явственнее его аудитория стремится осознать себя коллективом. Это стало особенно заметно, когда инструментом поиска единомышленников сделался Интернет.
Делать жизнь с любимого писателя — стремление по-человечески понятное. Преданные ученики Стругацких пишут продолжения их сочинений, почитатели Толкиена устраивают битвы на деревянных мечах. Любители Виктора Пелевина осознают себя героями его романов и ценят мэтра за то, что он пишет “ про них ”. От такого ментального вхождения в текст до осознания себя автором текста (то есть уже собственной жизни) не такой уж великий скачок. “Виктор Пелевин — это я” — вот формула, к которой подсознательно приближаются многие и к которой, видимо, пришли те двое, о которых было сказано в начале данного эссе. Вопрос “ Кто такой Виктор Пелевин? ” был задан им для того, чтобы проверить полноту перевоплощения . Окажись кто-либо из двоих хоть в какой-то мере “ настоящим Пелевиным ” , он, будучи литературным буддистом, должен был ответить, что никакого Виктора Пелевина не существует. С точки зрения заявленной писателем системы в ряду самозваных копий вопрос о “ подлинном ”, “ настоящем ” Пелевине просто не стоит. То есть можно вообразить, как писатель растворяется в массе своих любителей, будто кусочек сахара в стакане чаю. Еще более точно процесс описан у самого─ популярного классика:
“ А дальше висел щит раза в два шире остальных и очень длинный — метра, наверное, в три. Он был двухцветным: справа, откуда я медленно шел, — красным, а дальше — белым, и делила эти два цвета набегающая на белое поле рваная волна, за которой оставался красный след. Я сначала не понял, что это такое, и только когда подошел ближе, узнал в переплетении красных и белых пятен лицо Ленина с похожим на таран выступом бороды и открытым ртом; у Ленина не было затылка — было только лицо, вся красная поверхность за которым уже была Лениным; он походил на бесплотного бога, как бы проходящего рябью по поверхности созданного им мира ”.
Впрочем, превращение в рябь Виктору Пелевину пока не грозит: оба моих собеседника не прошли тестирования, потому что оба обиделись.
∙