Актуальная культура
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 9, 2000
Актуальная культура
Владимир БЕРЕЗИН Левая и экстремальная литература
Время сейчас такое: понятия мешаются и путаются . Термин “ левый ” сливается с термином “ авангардный ”, “ экстремальный ” — с “ экспериментальный ”. Но речь пойдет о той части массовой культуры, которая необязательно экспериментальна по форме. Слишком многое было уже придумано раньше — дадаистами и некрореалистами, ЛЕФом и сюрреалистами, постмодернистами — да, в общем, кем угодно.
Интерес обывателя к экстремальным течениям не угасает, в том числе и к литературным течениям политического толка. Этот спрос вечен, как спрос на фильмы ужасов.
Между тем левой литературы сейчас нет. Ее нет в том смысле, который применялся к ней еще двадцать — тридцать лет назад. Есть литература левацкая . В этом слове нет ничего уничижительного. Просто писателей-коммунистов видно плохо, а писатели-экстремисты видны гораздо лучше. Неважно, какой революции они солдаты — политической или сексуальной.
Сначала левая литература была повязана с МОПРом, сжатым у виска кулаком “ рот-фронта ” , войной в Испании и трагическим выбором европейской интеллигенции — драться с Гитлером вместе со Сталиным или так, самим по себе. Потом левая литература ассоциировалась с антивоенным движением, с противостоянием двух систем, с борьбой против расовой дискриминации.
Сейчас эти движения души стали вполне буржуазными понятиями, а романтический флер терроризма — частью масскульта.
У нас страшная прививка от революционного романтизма — и это не гражданская война, не красный террор восьмидесятилетней давности. Эта прививка — окружающая действительность.
Романтики попробовали себя в локальных войнах, и оказалось, что война — довольно угрюмое и грязное в прямом смысле этого слова дело. Нет того, о чем писал Лимонов в “Дневнике неудачника ”: “… И вдруг очнешься на своей-чужой улице в костюме от Пьера Кардена, с автоматом в правой руке, с мальчиком — другом тринадцати лет — слева, сжимаешь его за шею, полуопираясь на него, — идете в укрытие, и это или Бейрут, или Гонконг, и у тебя прострелено левое плечо, но кость не задета.
Изучаемый новый чужой язык, стрельба по движущимся мишеням, бомбежка. Надо быть храбрым, этого от нас хочет история, хочет несчастный кровожадный всегда народ, надо быть храбрым и отчаянным — Эдичка Лимонов, надо, брат, надо! ”
Оказалось, что бронетехнику надо уметь водить, ящик рации чрезвычайно тяжел в горах, а разреженный горный воздух не насыщает легкие.
Те же восемьдесят лет назад, после первой гражданской, то есть после той гражданской войны, которая долго была единственной, Виктор Шкловский сказал фразу, которую я повторяю неоднократно: “Много я чего видел, а впечатление такое, что был в дырке от бублика. А война состоит из большого взаимного неумения” .
Итак, романтиков повыбили быстро — их знания ограничивались школьной сборкой-разборкой автомата Калашникова. Им на смену пришли местные жители и профессионалы — летчики и танкисты. Но то в горах.
В городе происходит другое. В городе происходит перемещение экстремизма в эстетическую жизнь, потому что даже политика — это шоу.
Придумать сейчас что-то новое в искусстве очень сложно. Даже кажется, что все уже придумано — об этом уже сказано. Поэтому людей, делающих в нем карьеру, часто посещает мысль: можно что-то разломать. Заменить слова действием или информационным поводом. Это очень помогает нравиться — толпе, товарищам, девочкам. А девочкам это помогает встать в один ряд с мальчиками. Чем обреченнее дело — тем лучше, хотя потом наступает всё то же — взаимное неумение и продажа. Причем каждый раз революция называется последней и решительной.
Убивать и мучить людей из соображений политических или эгоистических в деревне или в городе ничем не лучше, чем убивать их на войне.
Романтики в экстремизме нет — это коммерческое предприятие. И современная революция — коммерческое предприятие. Марксовы законы неколебимы в этой лакуне, где гексоген стоит дешевле героина. Правда, подсесть на него сложнее. Но зато и соскочить с этой иглы тоже невозможно.
Одноразовые мальчики, участвующие в современной революции, — это политический капитал, тот, что по сути является экономическим. Он приносит прибыль.
Западное общество давно научилось превращать терроризм в изящное зрелище — получать прибыль на романтизме. Левацкая книга может очень хорошо продаваться, она безопасна, как вирус гриппа для уже переболевшего человека. В конце шестидесятых, в семидесятых годах она еще давала обострение, впрочем, несмертельное.
В России ситуация иная — прививки от левацкого экстремизма она не получила. Он еще вполне романтичен, его эстетика, слава богу, давно проверялась кровью по-настоящему.
Поэтому и давнишние западные идеологические книжки снова выплыли на поверхность, такие, как “Поваренная книга анархиста ” Уильяма Пауэлла, где есть Хо Ши Мин, схема зажигания автомобилей “ пежо ” до 1964 года выпуска, рецепт приготовления наркотиков и тетрила на кухне, руководство по подрыву рельса и переделке дробовика в гранатомет, но нет, правда, автомата Калашникова.
Популярность этой книги была связана с ее романтичностью.
Тогда, двадцать — тридцать лет назад, люди взрослые на контркультуру смотрели с недоумением. Де Голль говорил про гошистов: “Это мальчики, которые не хотят учить уроки ”. Де Голлю потом пришлось уйти в отставку, а общество переварило левые идеологии.
Русский бунт переварить невозможно.
Сначала молодые люди делают революцию, предварительно романтизировав этот процесс. Мы теперь знаем, что она делает с ними. Их кончают в оврагах, яростных и непохожих, — их убивает тот революционный народ, во имя которого они сами убивали сатрапов. Если они выживают, то их убивают позднее — гиблой работой на лесоповале или пулей, если они слишком информированы.
Размышления о революционной целесообразности унылы и скучны, если предаваться им в бараке. Там уже никто не восхитится давней фразой поэтессы Витухновской: “Незачем знать врага в лицо, когда ему можно стрелять в спину ”. Там не до эстетики.
Русской литературе словно брошен вызов. Капитализм нехорош, система политической и персональной корректности внушает опасения, и вместе с тем радоваться насилию нечего.
Ну а теперь перейдем к примерам. Этих примеров будет два, и они интересны тем, что вот прошло несколько лет, и время смыло те информационные поводы, которые сопутствовали текстам.
Была такая книга со странным названием “ ТНЕ” . И был такой бородатый анекдот — про экзамен по английскому языку.
“— Текст понятен? — спрашивает экзаменатор.
— Да, — отвечает студент. — Все понятно. Не понял одно только слово. Вот — “ тхе ””.
Автора книги “ТНЕ ” еще долго будут путать с другим Алексеем Цветковым, тем, что по радио “ Свобода ” сказал как-то: “Человечество за время своего существования преуспело только в том, чтобы убивать и мучить друг друга ”.
А я помню младшего Алексея Цветкова, о котором идет речь, лет пять назад. У него была такая шевелюра, что иногда он делал из своих волос на столе подушечку и спал, положив на нее голову. Был он малого роста. За ним волочилось придуманное наречие “ контркультурно ” — замена слову “ клёво ” , знак наивысшего одобрения . Под мышкой был зажат Маркузе. Говорить с ним было интересно.
Много лет назад мы с университетским приятелем читали роман Мерля “За стеклом ” — единственное произведение, в котором говорилось о 68-м годе, о гошистском мордобое и западных леваках. Тираж этой книги, будто в пособии для служебного пользования, указан не был. Это было странное чтение. Чужая жизнь, полная политических событий, казалась сказкой в нашем безвременье. Я вспоминаю
об этом потому, что до сих пор о западных левых у нас весьма смутное представление — несмотря на то что переведены уже десятки книг о них, книг художественных и научных.
““THE” так же сложно пересказать или откомментировать, как и просто выговорить ”,— замечал Эдуард Лимонов в предисловии. Кстати, в то время Лимонов демонстративно отказался от литературы в пользу политики. Употребление иностранных слов в этом смысле весьма показательно. Каждый хочет свою образованность показать. Специфика современных леваков в том, что в текст вклиниваются английские слова — слова, импортированные из рок-музыки и компьютерного сленга.
Собственно иностранного языка молодые люди, как правило, не знают.
Письменная и устная речь Алексея Цветкова не страдала переизбытком этих слов . Не страдала она и переизбытком сюжета. Сюжета не было, были его фрагменты — изотропный текст с игрой метафор. В них отзвук говорка из романов братьев Стругацких — не по заимствованности, а по проговариванию своего внутреннего языка. “Их не могло быть по мнению моей смерти только в Москве (дракон знал свое дело), где я спрятался через столько лет и беседовал на зимней даче с господином Андроповым, тогда еще не назначенным главным солдатом холода ”.
Синтаксис этой книги был вполне контркультурен — половина запятых расстреляна. Все это симптоматично — Цветкову было тесно в литературе, он синтетичен, и у него были особые отношения с изображением. Кстати, в придуманной Цветковым стране запрещено фотографировать живых — да это у талибов совсем и не метафора. Цветков вообще графичный автор. Недаром он рисовал особые политические дорожные знаки. Знаки эти были затейливы и вполне анархичны. А на обложке определенный артикль превращается в бегущее строчкой “ нет ”.
Так экстремальная литература перерождается в синтетическую жизнь, где иллюстрация равнозначна тексту, где эстетические интенции равнозначны политической борьбе.
На вопрос, определенный ли это путь, следует отвечать “ тхе ”.
Был и другой автор, куда более известный, — Алина Витухновская . Витухновская неясным образом была связана с национал-большевистской партией. Не то дружила, не то враждовала с ней. Понять это было невозможно.
Важнее была другая мысль — мысль о норме. Не о той, о которой часто говорили тогда, не о романе, где норма в кавычках. Одна женщина сказала мне как-то: “ Я не настоящий писатель — уж больно я нормальная” . Она оказалась права. Мне нравилась мысль о норме, о нормальной жизни — в противовес хеппенингу. Собственно мысли — в противовес акции. Жизни в противовес смерти.
Я видел Алину Витухновскую у нее дома — не одну, а с какой-то свитой. Вся в черном, со странным цветом лица, она говорила о смерти. Она говорила о ней странно и слишком много. Витухновская тогда уже превратилась из литературной фигуры в общественную. Волею судьбы я даже приложил руку к ее освобождению из следственного изолятора.
На одном писательском мероприятии на сцену вышел литературный человек и зачитал требование ее освободить. Потом, не поднимая головы, произнес: “Кто “ за ”? И, так же не поднимая головы, заключил: “Единогласно ”.
Я там был и припомнил, что такие вещи я видел много лет назад. Тогда я освобождал из империалистических застенков курчавую американку Анжелу Дэвис. Мне такая преемственность не понравилась. Но закон есть закон, и если все-таки выпустили — значит, выпустили .
И вот теперь она говорила о смерти.
А я в этот момент вспоминал роман, где Хемингуэй тоже вглядывался в лицо собеседника и про себя бормотал о человеке, отмеченном печатью смерти: “ Хочешь одурачить меня своей чахоткой, шулер. Я видел батальон на пыльной дороге, и каждый третий был обречен на смерть или на то, что хуже смерти, и не было на их лицах никаких печатей, а только пыль. Слышишь, ты, со своей печатью, ты, шулер, наживающийся на своей смерти. А сейчас ты хочешь меня одурачить. Не одурачивай, да не одурачен будешь ”.
Это одурачивание происходит быстро, не без помощи друзей и не без помощи инертного общественного мнения . Люди играют в политику по принципу “ Кто не против нас, тот с нами ”.
Тогда имена скакали из “ Лимонки ” в “Завтра ” , от эстетских глянцевых журналов к дурно напечатанным на гектографе и криво сшитым изданиям.
Про Витухновскую говорили примерно так: “Наркотики — такой же хороший предлог для сегодняшних чекистов, каким было изнасилование для чекистов 70-х. Дело Алины Витухновской — полигон, где отрабатываются старые политические технологии и заново вводится в эксплуатацию карательная психиатрия” .
Связывать имя Витухновской с давней историей о наркотиках или нет — в рамках этого текста выяснять безнравственно. Для таких суждений нужно досконально знать предмет, изучать уголовное дело.
Важно то, что поэт подменяется некоей социальной функцией. Он превращается в банку с консервами на нью-йоркской выставке, в дюшановский унитаз. Его сло─ва уже не видно. Он растворен в хеппенинге, законы построения которого не отличаются от любой другой рекламной акции.
Между тем именно о стихах надо говорить, если человек называет себя поэтом. Мнения всегда субъективны. Как говорил один хороший поэт: нельзя всё рифмовать со всем. Он говорил так именно потому, что, если всякий образ, валяющийся на дороге, сопоставлять с любым другим, увиденным рядом, смысл поэзии теряется .
Но для хеппенинга это неважно. Важен лишь ряд скандализированных образов. Спорить о стихах становится бессмысленно.
А потом пришло время иных войн. И иных взрывов, которые уже не звучали, как хлопушки на празднике. Взрывов, которые убивали людей десятками и сотнями — и отнюдь не гигиенически. Когда раздался первый из них, еще можно было пошутить, раскидать листовки от имени “Союза революционных писателей ”. Потом шутить стало уже невозможно, и главный революционный писатель сбежал в Чехию. Страшная действительность победила эстетическую составляющую экстремальной литературы.
К чему мы приходим в итоге? К нескольким интересным выводам: в отсутствие настоящей левой литературы возникает литература левацкая, экстремистская . Эта литература рождена массовой коммерческой культурой, маргинальной жизнью больших городов. И, по сути, это не литература. Это более или менее успешные
PR-акции, не связанные с текстами, быстрое тасование информационных поводов, предназначенных для того, чтобы заинтересовать обывателя . Привлечь его, как привлекают фильмы ужасов по телевизору. Вкусный ужин, жена под боком, кровавое месиво на экране.
А выход — в личной ответственности, по крайней мере в понимании своего предназначения . В рациональном понимании экстремистской эстетики. В ее анализе.
∙