Рассказ. Вступление и перевод с английского Л. Володарской.
Ирвин ШОУ
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 9, 2000
Ирвин ШОУ Год на изучение языка
Ирвин Шоу (1913—1986) довольно рано обрел литературную известность, правда, поначалу как драматург, автор нашумевшей антивоенной пьесы, написанной под влиянием гражданской войны в Испании,— “Предайте мертвых земле” (1936), а уж потом как автор рассказов и романов. В России об И. Шоу заговорили после того, как переводы его книг — трижды — становились важным явлением литературной жизни. Речь идет о романах “Молодые львы” (1948, рус. пер. 1961), “Богач, бедняк” (1970, рус. пер. 1979), “Вечер в Византии” (1973, рус. пер. 1976), кстати, самых значительных в немалом наследии писателя, ставивших принципиальные проблемы: в 40-е годы — борьбы с фашизмом, позднее — больные вопросы 60-х, отмеченных в США материальным благополучием и духовным кризисом, по крайней мере в интерпретации Шоу и других американских прозаиков.
Не будет преувеличением сказать, что “красные тридцатые” с их духовной атмосферой определили главные черты более чем полувековых творческих исканий Ирвина Шоу со всеми пришедшимися на его долю удачами и неудачами. В романах Шоу всегда присутствует подробно и точно выписанный социальный контекст, который постепенно начинает играть роль могущественной силы, противостоящей главному герою и искушающей его в лице своего полноправного представителя. Может ли человек устоять и сохранить себя во враждебных для него обстоятельствах — основная тема произведений Ирвина Шоу. Тема не нова, но каждая эпоха выдвигает своих героев, и рассказать о них так, чтобы это было интересно читателю, по силам лишь талантливому писателю.
Рассказы об американцах Ирвин Шоу писал всю жизнь. Первый был напечатан, когда автору исполнилось всего лишь семнадцать лет, а в 1979 году вышел в свет итоговый сборник под названием “Пять десятилетий”, в котором собраны лучшие рассказы мастера. Наследник О. Генри, Шоу умеет с добрым юмором посмотреть на своих соотечественников, иммигрантов из разных стран, объединенных неистребимой жаждой жизни, свободы и творчества1.
— La barbe2, как ты выдерживаешь вонь? — спросила Луиза.
Она сидела на полу, скрестив обтянутые синими джинсами босые ноги и прислонившись спиной к книжному шкафу. На носу у нее громоздились большие очки в черепаховой оправе, которые она надевала для чтения, а рядом стояла коробка с маленькими эклерами, и она доставала их по одному, переворачивая очередную страницу. Луиза уже год изучала французскую литературу в Сорбоннском университете, но в этот момент на коленях у нее лежал французский перевод “Гекльберри Финна”. По ее собственным словам, французская литература нагоняла на нее тоску, и время от времени не мешало подышать милым ароматом Миссисипи. Луиза приехала из Сент-Луиса и на вечеринках любила поговорить о своей родной воде. Не совсем понимая, что это значит, Роберта втайне восхищалась ее словами, в которых ей чудились намек на мистицизм жителей континента и храбрость тружеников реки. У самой Роберты, насколько ей было известно, не имелось никакой родной воды.
Роберта стояла у мольберта посреди просторной и захламленной комнаты, которую они делили с Луизой с тех пор, как восемь месяцев назад приехали в Париж. Сейчас перед ней был длинный и узкий холст с парижскими витринами, и она старалась избавиться от влияния Шагала, влияния Пикассо и влияния Хоана Миро, которые тремя волнами накатили на нее в течение последнего месяца и мешали работать. Недавно Роберте исполнилось девятнадцать лет, и ее очень огорчала такая подверженность посторонним влияниям, поэтому она избегала смотреть чужие работы.
Длинным лебединым движением Луиза поднялась с пола, слизнула с пальцев крем и тряхнула черными блестящими волосами. Она подошла к окну, распахнула его и несколько раз глубоко вдохнула зимний сырой воздух Парижа.
— Мне страшно за твое здоровье,— сказала она.— Держу пари, если бы кто-то занялся художниками всерьез, то обнаружил бы, что половина из них умерла от силикоза.
— Это болезнь шахтеров,— безмятежно отозвалась Роберта, продолжая класть мазок за мазком.— Из-за пыли. А в масляных красках пыли нет.
— Подождем результатов исследования,— не сдалась Луиза. Она смотрела на улицу с высоты трех этажей.— Он был бы хорошеньким, если бы немного подстригся.
— У него красивые волосы,— возразила Роберта, не поддаваясь желанию подойти к окну и выглянуть наружу.— Сейчас все мальчишки так носят.
— Все мальчишки,— угрюмо повторила Луиза. Она была на год старше Роберты и уже прошла через два романа с французами, причем оба, судя по ее словам, закончились самым ужасным образом, и теперь изображала язвительную искушенность.— У тебя с ним свидание?
— В четыре часа. Он обещал отвезти меня на правый берег.
Не в силах сосредоточиться на картине из-за появления Ги, Роберта продолжала бессмысленно тыкать кистью в холст.
Луиза посмотрела на часы.
— Сейчас только половина четвертого. Ему не терпится.
Роберте не понравилась ирония в голосе Луизы, но она не смогла придумать достойный ответ. Лучше бы Луиза держала свое остроумие при себе. Стоило Роберте подумать о Ги, и ее всю начинало трясти, а так как в этом состоянии работать невозможно, то она решила помыть кисти.
— Что он делает? — спросила Роберта, стараясь, чтобы ее голос звучал как можно безразличнее.
— С тоской разглядывает витрину мясной лавки,— ответила Луиза.— Там сегодня специальный день. Ромштексы. Семьсот пятьдесят франков за килограмм.
Роберта почувствовала разочарование. Если уж на то пошло, то ей было бы куда приятнее, если бы он с тоской или без тоски смотрел на ее окно.
— Думаю, со стороны мадам Руффа очень жестоко никого к нам не пускать,— сказала она.
Мадам Руффа была их квартирной хозяйкой и жила в той же квартире, деля с девушками ванную комнату и кухню. Невысокая и толстая, носившая жесткие пояса и чудовищные корсеты, мадам Руффа имела отвратительную привычку без предупреждения врываться в их комнату и подозрительно оглядывать ее, словно они собрались сорвать со стен красный крапчатый дамаст или оставить у себя на ночь недостойных молодых людей.
— Она знает, что делает,— сказала Луиза, не отходя от окна.— Мадам Руффа живет в Париже пятьдесят лет. И изучила французов. Стоит пустить к себе француза, и его никакими силами не выгонишь до следующей войны.
— Ну, Луиза, почему ты всегда стараешься выглядеть такой… разочарованной?
— Потому что я разочарована. И ты станешь такой, если будешь продолжать в том же духе.
— Ни в каком духе я не продолжаю.
— Ха!
— Что значит твое “ха”? — спросила Роберта.
Луиза не стала объяснять. Она опять посмотрела в окно, придав своему лицу недовольное выражение.
— Сколько ему лет?
— Двадцать один,— ответила Роберта.
— Он уже тебя лапал?
— Нет, конечно.
— Тогда ему нет двадцати одного.
Луиза отвернулась от окна и вновь уселась возле книжного шкафа, взяв в одну руку французский перевод “Гекльберри Финна” и в другую — последний эклер.
— Послушай, Луиза,— заявила Роберта, стараясь произносить слова твердо и многозначительно.— Я не вмешиваюсь в твою личную жизнь и была бы тебе очень благодарна, если бы ты не вмешивалась в мою.
— Но почему бы тебе не поучиться на моем опыте? — хрипло возразила Луиза, глотая остатки крема.— На моем горьком опыте. Кроме того, я обещала твоей маме присмотреть за тобой.
— Забудь о моей маме, понятно? Я приехала во Францию, чтобы избавиться от нее.
— С удовольствием забуду,— отозвалась Луиза и перевернула зашуршавшую страницу.— Как подруга я обязана была сказать.
Все остальное время они молчали. Роберта проверила, хорошо ли уложены акварели в папке, которую она собиралась взять с собой, потом причесалась, повязала на голову шарф, тронула помадой губы и озабоченно оглядела себя в зеркале, как всегда, недовольная тем, что слишком американка и слишком юна
на вид, слишком голубоглаза, слишком робка, слишком явно и безнадежно
невинна.
Остановившись возле двери, она сказала погруженной в чтение Луизе:
— К обеду меня не жди.
— Еще только одно слово,— не в силах смириться, произнесла Луиза.— Берегись.
Роберта хлопнула дверью и, держа в руках папку, зашагала по длинному темному коридору. В салоне, в маленьком позолоченном кресле, спиной к окну сидела закованная в корсет, как в железные латы, мадам Руффа, крутила на пальце бриллиантовое кольцо и внимательно следила через открытые двери за всеми входящими и выходящими из квартиры. Обменявшись с хозяйкой холодным кивком, Роберта, пока открывала три замка, с помощью которых мадам Руффа стерегла свой мир, несколько раз проговорила про себя: “Старая жестокая ведьма”.
Печальная и подавленная, Роберта спускалась по лестнице, не замечая запахов застоявшейся воды, простывших и забытых обедов. Когда ее отец, еще в Чикаго, сказал ей, что сумел наскрести денег и она может год поучиться живописи в Париже, а потом прибавил: “Если ничего не получится с живописью, по крайней мере заговоришь по-французски”,— Роберта не сомневалась, что перед ней откроется новая, свободная жизнь, в которой она станет уверенной в себе, взрослой и готовой на всякие приключения. А вместо этого — давящий авторитет старых мастеров, вечный надзор мадам Руффа и мрачные предостережения Луизы; никогда еще Роберта не чувствовала себя столь несвободной, робкой и растерянной.
Даже насчет языка ей говорили неправду. От силы три месяца, слышала она со всех сторон, и ты, в твоем-то возрасте, заговоришь, как настоящая француженка. Миновало уже восемь месяцев, и при том, что Роберта прилежно учила грамматику и понимала почти все, что слышала, стоило ей произнести более пяти слов подряд, и ей тотчас отвечали по-английски. Даже Ги, признавшийся Роберте в любви, говоривший по-английски не лучше, чем Морис Шевалье в своем первом фильме, и тот самые-самые интимные слова произносил
по-английски.
Временами, как, например, сегодня, ей казалось, что она никогда не вырвется из клетки детства и взрослая свобода с риском и неизбежным наказанием останется для нее недостижимой. Помедлив мгновение, прежде чем нажать
на кнопку, открывавшую дверь на улицу, Роберта с отвращением вообразила себя запертой в своей невинности желчной старой девой, с которой никто не будет говорить о скандалах, смерти и страсти.
Недовольная собой, она поправила шарф, стараясь выглядеть пококетливее, и шагнула через порог на улицу, где возле мясной лавки ее поджидал Ги, полировавший ручки “Веспы”. Его длинное загорелое лицо настоящего средиземноморца, которое Роберта как-то раз, разговаривая с Луизой, сравнила с лицами Модильяни, просияло улыбкой. Однако сегодня Роберту это не обрадовало.
— Луиза права,— безжалостно произнесла она.— Тебе надо постричься.
Улыбка исчезла. Вместо нее появилось скучное высокомерное выражение, которое в другое время обязательно расстроило бы Роберту.
— Луиза,— сказал Ги, морща нос,— старый мешок с помидорами.
— Во-первых,— строго проговорила Роберта,— Луиза моя подруга и ты не должен так говорить о моих подругах. Во-вторых, если ты считаешь, что это американский сленг, то ошибаешься. Ты мог бы сказать: “Старая перечница”. Но помидоры, говоря о девушках, никто не поминает со времен Пёрл-Харбора. Почему ты не говоришь по-французски, когда хочешь обидеть моих подруг?
— E─coute, mon chou,— произнес Ги уныло и почти безжизненно, отчего
сразу показался Роберте старше и привлекательнее чикагских мальчишек, которые при ней боялись дышать и мямлили что-то несусветное.— Я хочу разговаривать с тобой и любить тебя. Может быть, даже жениться на тебе. Но я не желаю исполнять роль Берлицкой школы. Если обещаешь быть вежливой, то залезай на заднее сиденье, и я повезу тебя, куда хочешь. Но если хочешь ссориться, иди пешком.
Неожиданная твердость и независимость в тоне человека, терпеливо прождавшего ее больше получаса на холоде, пробудили в Роберте чудесное смирение перед мужчиной. Обрели вес утверждения, которые она слышала (чаще всего от самого Ги), будто французские мужчины в самом деле умеют обращаться с женщинами, и юноши, которые ухаживали за ней там, возле Мичиганского озера, сразу превратились в ее воображении в неловких испуганных мальчишек.
— Я только сказала,— пошла на попятный Роберта,— что тебе было бы лучше со стрижкой.
— Поехали,— сказал Ги.
Он сел на мотоцикл, и Роберта неловко устроилась позади него: большая папка под мышкой мешала ей держаться за Ги. Для таких поездок она обычно надевала синие джинсы, потому что терпеть не могла развевающиеся на ветру юбки, имевшие обыкновение задираться в самый неподходящий момент, давая повод прохожим смотреть на нее с искренним, но неприятным одобрением.
Роберта назвала Ги адрес галереи на Рю Фобур-Сент-Оноре, владельцу которой ее рекомендовал учитель живописи, месье Раймон.
— Это не самая престижная галерея,— сказал месье Раймон,— но Патрини постоянно ищет юных художников, чтобы не очень тратиться. И ему нравятся американцы. Если повезет, он возьмет пару акварелей и повесит в задней комнате, авось кто-нибудь клюнет. Только не подписывай никаких документов, совсем никаких, и тогда все будет в порядке.
Ги завел мотоцикл, и они с грохотом устремились вперед, проскакивая между машинами и оставляя позади автобусы, велосипеды и прохожих с озабоченными лицами. Роберту поражала в Ги его неколебимая и задорная жажда риска. Сам он ссылался на свой характер и называл это бунтом против робкой буржуазной любви к безопасности своих родителей. Ему все еще приходилось жить с ними: Ги учился, он собирался стать инженером и строить плотины в Египте, железнодорожные мосты в Андах и дороги в Индии; он не имел никакого отношения к волосатым бездельникам, что днями и ночами ошивались возле Сен-Жермен-де-Пре, обирали иностранцев, проклинали будущее, открыто занимались сексом и были очень похожи на персонажей фильмов “новой волны”. Ги верил в любовь, верность, страсть и много говорил об этом, но не “лапал”,
как выражалась Луиза, Роберту: за все три месяца знакомства ни разу даже не поцеловал ее, если не считать прощального чмоканья в щечку.
— Мне больше не нужны беспорядочные дешевые отношения. Если мы будем готовы для чего-то другого, то сразу этой поймем,— важно говорил он.
И Роберта обожала его в эти минуты, ведь ей в одной упаковке досталось лучшее, что было в Чикаго и Париже. Правда, Ги не знакомил ее со своими родителями.
— Они хорошие, солидные люди, pauvres mais braves gens3,— объяснял он Роберте,— однако совершенно не интересны никому, кроме своих родственников. После одного вечера, проведенного с ними, ты убежишь в Гавр, только тебя и видели.
Они со свистом промчались по набережной Орсе. Внизу была Сена, и Лувр по другую сторону смотрелся, как французская мечта. Яркий шарф Ги и его длинные черные волосы развевались на ветру, от которого у Роберты румянились щеки и холодные слезы выступали на глазах. Она прижималась к дубленке Ги, восхищенная стремительной ездой по парижским улицам в серый зимний день.
Трясясь на грохочущем мотоцикле, оставляя позади мост напротив Национальной ассамблеи, держа под мышкой папку со своими работами и обнимая за талию самого красивого юношу в Европе, который мчал ее мимо обелиска и каменных лошадей площади Согласия в галерею, где ей предстояло говорить с человеком, который за свою жизнь продал и купил двадцать тысяч картин, Роберта забыла обо всех сомнениях. Она знала, что правильно поступила, уехав из Чикаго, явившись в Париж и дав номер своего телефона Ги, едва он обмолвился об этом на вечеринке, устроенной Луизой три месяца назад в квартире ее второго французского поклонника. Над головой Рoберты кружили почти осязаемые певчие птички счастья и удачи, и когда она спрыгнула с мотоцикла перед галереей на Рю Фобур-Сент-Оноре, то поглядела на негостеприимную дверь с самоуверенностью борца.
— E─coute, Roberta,— сказал Ги, погладив ее по щеке,— je t’assure que tout va tre` bien se passer. Pour une femme, tu es un grand peintre, et biento^t tout le monde le saura4.
Роберта слабо улыбнулась ему, благодаря за поддержку и тактичность, ибо он предпочел французский язык.
— А сейчас,— проговорил он, переходя на английский, достойный Шевалье,— мне надо сделать несколько поездок для мамы. Через полчаса жду тебя в “Квини”.
Помахав ей на прощание, Ги умчался на своей “Веспе” в сторону Британского посольства. Несколько мгновений Роберта глядела ему вслед, потом повернулась к двери. В витрине было выставлено огромное полотно в ярко-красных тонах, изображавшее не то стиральную машину, не то ночной кошмар, и, окинув его взглядом, Роберта подумала: дело верное, ведь я могу получше,— после чего толкнула дверь и вошла внутрь.
В тесной галерее с толстым ковром на полу картины висели чуть ли не одна на другой. В основном это были творения автора красной стиральной машины или его учеников, которые рассматривал единственный посетитель, мужчина лет пятидесяти в пальто с норковым воротником и в дорогой черной шляпе. Хозяина галереи легко было узнать по красной гвоздике в петлице и усталому, но в то же время хищному выражению на узком бездумном лице. Он стоял позади мужчины в пальто с меховым воротником, вытянув по бокам белые руки, в любой момент готовые выписать счет или удержать потенциального клиента, если он вдруг вознамерится улизнуть.
Роберта представилась месье Патрини, тщательно выговаривая французские слова, и он коротко ответил ей на блестящем английском:
— Раймон говорил мне, что у вас есть способности. Вон там мольберт.
Встав шагах в десяти от мольберта, месье Патрини немного хмурился, словно вспоминал не лучший в своей жизни ленч, пока Роберта вытаскивала из папки первую акварель и ставила ее на мольберт. Выражение лица Патрини не изменилось. Он все еще смотрел так, словно его преследовали мысли о жирном соусе или рыбе, совершившей слишком долгий путь из Нормандии. И не говорил ни слова. Лишь время от времени кривил губы — возможно, у него болел живот. Приняв это как знак продолжать, Роберта поставила на мольберт следующую акварель. Посреди показа ей почудилось, что мужчина в дорогой шляпе уже не рассматривает картины на стенах, а стоит неподалеку и следит за тем, как она ставит на мольберт акварель за акварелью. Сосредоточившись на Патрини, который ничем не выражал своих эмоций, Роберта ни разу не взглянула на мужчину в дорогой шляпе.
Патрини в последний раз скривил губы.
— Вот,— хмуро произнесла Роберта, ненавидя его и примиряясь с неудачей,— это все.
— Хм-м… хм… м-м,— произнес Патрини. У него был очень низкий голос, настоящий бас, и на секунду Роберте показалось, будто он произнес какую-то фразу по-французски, которую она не поняла.— Что-то есть,— проговорил он по-английски.— Правда, пока еще не очень понятно…
— Прошу прощения, cher ami,— вмешался мужчина в дорогой шляпе.— По-моему, вы недооцениваете нашу художницу.— Он говорил по-английски так, словно всю жизнь прожил в Оксфорде, но в его французском происхождении сомневаться не приходилось.— Моя дорогая юная леди,— продолжал он, снимая шляпу и обнаруживая великолепную стрижку на седеющей голове,— позвольте мне ненадолго задержать вас. Не будете ли вы так любезны поставить ваши картины вдоль стен, чтобы я мог не спеша рассмотреть их и сравнить?
Роберта молча посмотрела на Патрини. У нее появилось ощущение, что ее челюсть медленно отвисает, и она торопливо вернула ее на место.
— Mon sh er барон,— отозвался Патрини, лучезарно улыбаясь полудружеской-полуторгашеской улыбкой,— позвольте представить вам нашу талантливую американскую художницу, мисс Роберту Джеймс. Мисс Джеймс — барон де Уммхахзедьерз.
По крайней мере так Роберта это услышала и прокляла себя за недостаточное внимание к французским фамилиям. Она постаралась мило улыбнуться седому французу и ответила ему неожиданно высоким голосом:
— Конечно, с удовольствием.
Роберта взяла свои картины в охапку и принялась расставлять их на полу вдоль стен. Вспомнивший о своих профессиональных обязанностях Патрини проворно помогал ей, и не прошло двух минут, как работы последних восьми месяцев уже представляли собой импровизированную персональную выставку Роберты Джеймс.
В галерее было тихо. Заложив руки за спину и едва заметно улыбаясь, барон шел от одной картины к другой, иногда убыстряя шаг, иногда ненадолго задерживаясь. Время от времени он кивал головой. Роберта стояла в сторонке и пристально вглядывалась в каждую картину, когда к ней приближался барон, стараясь увидеть ее опытным прищуренным взглядом пожилого господина. Хитрый Патрини, отойдя к окну, смотрел на проезжавшие мимо машины, непрерывное шуршание которых доносилось в теплую комнату с коврами.
Наконец барон подал голос. Он остановился возле картины, написанной в зоопарке в Венсене: дети в голубых лыжных костюмах заглядывают в клетку леопарда.
— Боюсь, не могу решиться,— проговорил он, не сводя глаз с картины.— Не знаю, выбрать эту или…— Он медленно пошел вдоль стены.— Или эту.
Он показал на последнюю работу Роберты — с витринами.
— Позвольте вам предложить,— немедленно отозвался Патрини, отворачиваясь от окна.— Возьмите обе картины домой и подумайте не торопясь.
Барон почтительно, едва ли не умоляюще обратился к Роберте:
— Юная леди не возражает?
— Нет,— едва не закричала Роберта.— Не возражаю.
— Прекрасно,— твердо сказал барон.— Завтра утром я пришлю за ними.
Поклонившись и надев свою дорогую шляпу, он скрылся за дверью, которую Патрини чудесным образом успел открыть перед ним.
После ухода барона Патрини тотчас вернулся в галерею за двумя выбранными картинами.
— Прекрасно! — произнес он.— Это подтверждает мою давнюю мысль. В некоторых случаях клиенту целесообразно встретиться с художником, когда тот еще только в начале своего пути.— Держа в руках две акварели, он внимательно посмотрел на одноцветную акварель обнаженной натуры, написанную Робертой в студии Раймона.— Подержу-ка я ее у себя пару недель. Если пустить слушок, что барон заинтересовался вами, возможно, появятся другие покупатели.— Он взял ню в руки.— У барона знаменитая коллекция, как вам, несомненно, известно.
— Несомненно,— солгала Роберта.
— У него несколько великолепных картин Сутина, есть Матисс, первоклассный Брак. Конечно же, Пикассо. Как только он сообщит о своем решении, я дам вам знать.
В кабинете позади галереи зазвонил телефон, Патрини бросился к нему, унося с собой три картины, и тотчас послышался его напряженный шепот, напомнивший Роберте зашифрованную речь шпиона.
Покрутившись немного в галерее, девушка собрала свои картины и сложила их в папку. Патрини продолжал что-то шептать в трубку. Пришлось ей подойти к двери.
— Au revoir, Mademoiselle,— сказал Патрини и, ласково помахав белой рукой, вновь вернулся к своему разговору.
Роберте хотелось иного, ведь до сих пор никто не проявлял желания купить ее работы. Однако ожидать конца телефонных переговоров, обещавших затянуться до полуночи, было бессмысленно, тем более что Патрини уже попрощался. Роберта нерешительно улыбнулась и ушла.
В холодных сумерках Роберта весело и легко шагала мимо сверкающих, как бриллианты, витрин дорогих магазинов, и ее шарф, ее короткое серовато-коричневое пальто, синие джинсы, туфли без каблуков и большая зеленая папка под мышкой своей скромностью выделяли ее в толпе нарядных, раздушенных женщин в туфлях на высоких каблуках, составлявших фауну Рю Фобур-Сент-Оноре. Она шла мимо них и, как в волшебном сне, видела распахивающиеся перед ней двери музеев и светящиеся строгие буквы своей фамилии — Джеймс — над дверьми галерей и в витринах киосков. Невидимые птицы радости вновь запели у нее над головой и гораздо громче, когда она приблизилась к “Квини”, где ее ждал Ги.
Чтобы не сглазить, Роберта решила ничего ему не говорить. Вот когда все будет закончено, когда картину (какую-нибудь) барон купит, оплатит и повесит у себя на стенке, тогда она все расскажет и они устроят праздник. И потом, ей не хотелось признаваться Ги, что она не разобрала фамилию барона, а переспросить Патрини не посмела из робости. Завтра или послезавтра ей все равно придется зайти в галерею, и она как бы между прочим попросит Патрини продиктовать фамилию по буквам.
Ги сидел в углу большого битком набитого кафе, то и дело поглядывая на часы. На столике перед ним был полупустой стакан ананасового сока. У Ги никогда не возникало желание выпить вина или чего-нибудь покрепче, и из-за этого Роберте не раз приходилось испытывать тайное разочарование.
— Вино — проклятие Франции,— повторял он снова и снова.— Из-за вина мы стали второсортной нацией.
Собственно, самой Роберте вино не было нужно, однако в ресторане у нее каждый раз появлялось ощущение, будто ее обманули, когда Ги, вероятно, единственный мужчина во всей Франции, заказывал sommellier, приносившему карту вин, кока-колу или лимонад. Это неприятно напоминало о Чикаго.
Она подошла к столу, и Ги, недовольный, поднялся.
— Что случилось? Я жду целую вечность. Выпил уже три сока.
— Извини,— сказала Роберта, пристраивая папку и усаживаясь в кресло.— Пришлось подождать.
Немного успокоившись, Ги тоже сел.
— Как прошло?
— Неплохо,— ответила Роберта, подавляя желание немедленно все выложить ему.— Сказал, что хочет посмотреть, как я пишу маслом.
— Вот дурак. Он еще будет кусать себе локти, когда ты прославишься.— Ги взял ее за руку и подозвал официанта.— Deux jus d’ananas5.— И пристально поглядел на Роберту.— Какие у тебя планы?
— Планы? — не поняла Роберта.— Ты о себе?
— Нет,— нетерпеливо махнул рукой Ги.— Это станет ясно в свое время.
Я в философском смысле… о твоих жизненных планах.
— Ну,— неуверенно проговорила Роберта, которая много думала об этом, но не знала, как облечь свои мысли в слова.— Конечно же, я хочу стать хорошей художницей. Еще мне хотелось бы точно знать, что я делаю и почему делаю, и хотелось бы, чтобы людям нравилось смотреть на мои картины.
— Хорошо. Очень хорошо,— сказал Ги, словно ставил оценку примерному ученику.— А еще?
— Жить надо только так. Не хочу… ну… идти ощупью, как многие мои сверстники там, дома… Они не знают, чего хотят и как этого добиться. Они… ну они идут ощупью.
Ги удивился.
— Ощупью. Что это?
— Ta^to nner,— ответила Роберта, довольная тем, что наконец-то может
продемонстрировать свое лингвистическое превосходство.— Мой отец — историк. Он занимается войнами и часто говорит о военном тумане, когда все бегут кто куда и убивают друг друга, поступают плохо или хорошо, побеждают или проигрывают, не понимая того…
— Да-да,— перебил ее Ги,— это я уже слышал.
— А я думаю, что военный туман не идет ни в какое сравнение с туманом юности. Геттисбергская битва — мои девятнадцать лет. И мне не терпится выйти из этого тумана. Я хочу ясности. Мне надоела неопределенность. Это одна
из причин, почему я приехала в Париж,— мне постоянно рассказывали, какие французы разумные. Может быть, удастся научиться этому.
— Ты и меня считаешь таким?
— В первую очередь. Поэтому ты мне нравишься.
Ги важно кивнул, соглашаясь, и сверкнул темными глазами из-под густых черных ресниц.
— Американка, ты будешь потрясающей женщиной. И ты еще никогда не была такой красивой, как сейчас.
Наклонившись, он поцеловал Роберту в холодную щеку.
— Замечательный вечер,— сказала она.
Они отправились смотреть фильм, о котором Ги слышал хорошие отзывы, а потом в бистро на левом берегу. Роберте хотелось забежать домой, оставить там папку и переодеться, но Ги не позволил.
— Сегодня я не хочу, чтобы ты выслушивала замечания своей Луизы,— загадочно проговорил он.
Фильм не особенно заинтересовал Роберту. На всех стенах кинотеатра висели объявления о том, что допускаются только зрители старше восемнадцати лет, и ее смутил ироничный взгляд билетера. Жаль, при ней не было паспорта. Сам фильм она почти не понимала, не в силах уследить за механической речью, как всегда, в кино или по радио, а затянутые сцены, в которых герои объяснялись, лежа голыми в постели, казались ей неоправданно откровенными. Прикрыв глаза, она стала вспоминать, мысленно приукрашивая, события минувшего дня и почти совсем забыла о Ги, который поднес ее руку к губам и как-то по-особенному целовал ей кончики пальцев во время самых драматических сцен.
За ужином он тоже вел себя странно. Надолго умолкал, что не было ему свойственно, и с нарочитой пристальностью смотрел на Роберту, смущая ее своим взглядом. Наконец, когда принесли кофе, Ги откашлялся, как самый настоящий оратор, протянул к ней через стол руки и сказал:
— Я решил. Пора. Неизбежное должно свершиться.
— О чем ты? — беспокойно спросила Роберта, стесняясь неприкрытого любопытства бармена, которому больше не на кого было смотреть в пустом ресторанчике.
— Пора нам поговорить по-взрослому,— ответил Ги.— Сегодня мы станем любовниками.
— Ш-ш-ш-ш…
Роберта в растерянности оглянулась на бармена и, высвободив руки, спрятала их под стол.
— Я не могу без тебя жить,— сказал Ги.— Мой друг дал мне ключ от своей квартиры. Он уехал к родителям в Тур. Его квартира за углом.
Роберта не стала делать вид, будто предложение Ги было для нее полной неожиданностью. Подобно всем девственницам, приезжающим в Париж, она была втайне убеждена, или примирена, или восхищена, короче говоря, она почти не сомневалась, что покинет Париж в ином качестве, нежели явилась сюда. Наверно, в любой другой день ее тронули бы слова Ги и она приняла бы его предложение. Даже сейчас ей пришлось признать, что он вел себя рассудительно и с достоинством. Однако она вновь не смогла справиться с суеверием, не позволившим ей рассказать Ги о том, что было в галерее. Пусть сначала определится судьба картин, а потом все остальное. Сначала картины. К тому же была еще одна причина, почему она не могла сказать “да”. Пусть этого все равно не избежать, но в одном она уступать не желала — ни за что на свете она не отправится на свое первое любовное свидание в синих джинсах.
Недовольная собой, Роберта покачала головой, чувствуя, как горячая волна заливает ей щеки, шею, и опустила глаза в тарелку, потому что стоило ей взглянуть на Ги — и она краснела еще сильнее .
— Пожалуйста, нет. Не сегодня.
— Почему не сегодня?
— Это… это так неожиданно.
— Неожиданно! — воскликнул Ги.— Да мы уже почти три месяца встречаемся чуть ли не каждый день. Ты привыкла к другому?
— Ни к чему я не привыкла. Ты же знаешь. Пожалуйста, давай не будем об этом говорить. Не сегодня.
— Но сегодня есть квартира. А если мой друг еще год не поедет в Тур?
В первый раз Роберта видела Ги таким печальным и обиженным. Ей даже показалось, что его нужно утешить, и она погладила его по руке.
— Не смотри так. Может быть, в другой раз.
— Предупреждаю,— величественно произнес Ги,— в следующий раз просить будешь ты.
— Хорошо,— согласилась Роберта с облегчением и в то же время с разочарованием из-за его быстрого отступления.— А теперь плати. Мне завтра рано вставать.
Ночью Роберта лежала под тяжелым одеялом на своей узкой неудобной кровати и долго не могла заснуть от волнения. Ну и денек, думала она. Я на пороге того, чтобы стать художницей. И на пороге того, чтобы стать женщиной. Она хихикнула, вновь мысленно воспроизведя эту торжественную фразу, после чего крепко обхватила себя руками, с удовольствием ощущая нежную кожу. Если бы Луиза не спала, Роберта обо всем рассказала бы ей. Но Луиза крепко спала на своей кровати у противоположной стены, не забыв с вечера накрутить на бигуди волосы и намазать лицо кремом от морщин, которых у нее не должно быть еще лет двадцать. Роберта с сожалением закрыла глаза. Хорошо бы такие дни не кончались.
Через два дня, придя домой и включив свет, Роберта увидела на кровати адресованную ей pneuma`tique6. Смеркалось, в комнате было холодно и пусто.
Луиза еще не вернулась, и, как ни странно, мадам Руффа не играла на своем посту солитером, когда Роберта выбежала в коридор, где прочитала pneuma`tique: “Дорогая мисс Джеймс, пожалуйста, свяжитесь со мной как можно быстрее.
У меня важные новости”. Внизу стояла подпись: “Патрини”.
Роберта взглянула на часы. Пять. Патрини наверняка в своей галерее. Чувствуя, как по спине бегут мурашки, а из головы улетучились все до одной мысли, Роберта направилась в салон, чтобы позвонить по телефону. Когда мадам Руффа уходила, она обычно запирала диск на замок, но могла же она хоть раз забыть об этом. Однако мадам Руффа никогда и ни о чем не забывала. Телефон был недоступен. Роберта три раза проговорила мысленно: “Жестокая старая ведьма”,— и отправилась в кухню за горничной. Там оказалось темно, и Роберта вспомнила, что у горничной выходной.
“О, черт,— мысленно произнесла она.— Франция!”
Выбежав из квартиры, Роберта помчалась в кафе на углу, где был платный телефон. Однако будку занимал невысокий толстый мужчина с портфелем, делавший во время разговора записи на листе бумаги. Несмотря на шум в баре,
Роберте удалось понять, что мужчина утрясает сделку с сантехникой, и это может затянуться надолго. Париж, несправедливо посетовала девушка. Все только и делают, что днями и ночами висят на телефоне.
Она поглядела на часы. Пятнадцать минут шестого. Патрини закрывал галерею в шесть. Вернувшись в бар, Роберта заказала бокал красного вина, чтобы успокоиться. Как бы потом не забыть о жвачке, чтобы не пахло вином. На семь у нее назначено свидание с Ги, и, если он что-нибудь учует, не миновать нотации. В баре собрались рабочие, которые жили поблизости. Они громко разговаривали и смеялись, нисколько не заботясь ни о каких запахах.
Наконец будка опустела. Не теряя времени, девушка бросилась внутрь и сунула жетон в щель. Номер оказался занят. Роберте тотчас пришли на память нескончаемые переговоры Патрини, свидетельницей которых она случайно стала, и ее охватил страх. Двадцать пять минут шестого. Девушка выскочила из будки, заплатила за выпитое вино и помчалась к станции метро. До галереи путь был неблизкий, но ничего другого она придумать не могла. Ждать до утра ей даже в голову не пришло.
Хотя погода стояла довольно холодная, Роберта была вся в поту, когда без пяти шесть добралась до галереи. Красную стиральную машину еще не убрали из витрины. Девушка с силой распахнула дверь. В галерее никого не было, однако из офиса доносился таинственный шепот Патрини. У Роберты мелькнула сумасшедшая мысль, что он, верно, не прерывал своего разговора, начатого
два дня назад. Подождав несколько мгновений, чтобы привести в порядок дыхание, она подошла к двери, ведущей в офис, и встала на пороге. Не сразу, но довольно скоро Патрини заметил ее и, не прекращая говорить, помахал рукой. Роберте ничего не оставалось, как вернуться в галерею и сделать вид, будто ее заинтересовало большое полотно с изображением чего-то непонятного, смутно напоминавшего яйца малиновки, увеличенные раз в тридцать. Передышка пришлась Роберте как нельзя кстати. Надо было взять себя в руки. Патрини, как она догадывалась, не принадлежал к тому типу людей, которым нравятся изъявления восторга и благодарности. К тому времени, когда он появился, на скучном лице Роберты уже не было ничего, кроме легкого удивления.
Роберта слышала, как он положил трубку. А потом он вошел в галерею, похожий на большого мягкого зверя, бесшумно ступающего по толстому ковру.
— Добрый вечер, che`re Mademoiselle,— сказал он.— Я несколько раз звонил вам сегодня утром, но какая-то дама сказала, что девушка с вашей фамилией у нее не живет.
— Это моя хозяйка,— вздохнула Роберта.
Мадам Руффа любила такие штучки, когда хотела прекратить то, что называла телефонной атакой.
— Я звонил, чтобы сообщить вам,— продолжал Патрини,— барон приезжал сегодня утром, и так как он не смог остановить свой выбор на одной картине, то решил купить обе.
Роберта от счастья закрыла глаза, правда, все же сделала вид, будто поглощена картиной на противоположной стене.
— Правда? Обе? Он умнее, чем я думала.
Патрини издал странный звук, отдаленно напоминающий смешок, но Роберта простила его: в эту минуту она могла простить что угодно и кому угодно.
— Он также просил передать вам, что вы приглашены сегодня к нему на обед. Мне нужно позвонить его секретарю до семи и сообщить ваш ответ. Вы свободны сегодня?
Роберта замялась. В семь она должна была встретиться с Ги, и ей ли не знать, что он явится без пятнадцати семь и будет ждать ее на холоде, являя собой покорную жертву ненависти мадам Руффа к мужчинам. Прошло всего одно мгновение, и она решилась. Художники должны быть безжалостными, иначе какие они художники? Достаточно вспомнить Гогена. А Бодлер?
— Да,— небрежно проговорила Роберта.— Сегодня я свободна.
— Номер девятнадцать бис на Сквер-дю-Буа-де-Булонь,— сказал Патрини.— Это рядом с авеню Фош. В восемь часов. И ни в коем случае не спорьте из-за цены. Я сам обо всем договорюсь. Понятно?
— Я никогда не спорю из-за цены,— высокомерно заявила Роберта.
Ей нравилась собственная невозмутимость.
— Значит, я звоню секретарше барона, а завтра выставляю в витрине ню.
— Пожалуй, мне пора,— отозвалась Роберта.
Она понимала, что уходить надо как можно скорее, иначе стоит ей открыть рот — и из него вырвется торжествующий вопль. И направилась к двери. Неожиданно Патрини открыл ее перед ней.
— Это не мое дело, юная леди, но, пожалуйста, поберегитесь.
Роберта удивленно кивнула. И простила его. Лишь пройдя двести ярдов в западном направлении, она вспомнила, что не спросила фамилию барона. Когда же она миновала вооруженную стражу возле дворца Матиньон, то призадумалась о других проблемах. Естественно, в первую очередь об одежде. Из дома Роберта ушла утром, собираясь весь день бродить по мокрым зимним улицам Парижа, поэтому надела плащ, шарф, шерстяную юбку в складку, свитер, темно-зеленые чулки и лыжные ботинки. Вряд ли это подходящий костюм для обеда в особняке на авеню Фош. Но если вернуться домой, то там наверняка ждет Ги, а у нее не хватит мужества сказать ему об обеде у пятидесятилетнего французского аристократа. Ги расстроится, будет сердиться и доведет ее до слез. Ему это ничего не стоит. А как раз сегодня ей совсем не хотелось, чтобы у нее покраснели глаза и нос. Нет, решила Роберта, пусть барон полюбуется на нее в зеленых чулках. Если хочешь общаться с художниками, будь готов к их эксцентричным выходкам.
Однако у Роберты было неспокойно на душе из-за Ги, который терпеливо ждал ее на холоде. У него слабые легкие, и каждую зиму ему приходится бороться с тяжелейшим бронхитом. Роберта зашла в кафе на авеню Матиньон и позвонила домой. Никто не ответил. Ох уж эта Луиза, сердито подумала Роберта. Когда надо, ее ни за что не найдешь. Не иначе как заводит роман с третьим французом.
Роберта повесила трубку и забрала жетон. Потом посмотрела на телефон, соображая, что делать дальше. Можно, конечно, позвонить Ги домой, и, когда он вернется, ему передадут, что она звонила. Но ей уже приходилось два-три раза разговаривать с матерью Ги, у которой высокий и раздраженный голос и которая делает вид, будто не понимает Робертиного французского. Нет, только не сегодня. Пару раз в задумчивости подбросив жетон, Роберта вышла из будки, отложив мысли о Ги до завтрашнего утра. Решительно шагая в отвратительных сырых сумерках в направлении Елисейских полей, она старалась не думать о нем . Если любишь, будь готов к страданиям.
До Сквер-дю-Буа-де-Булонь путь был немалый, к тому же Роберта не сразу отыскала нужное место, поэтому было уже пятнадцать минут девятого, когда, сделав большой круг под черным дождем, она вышла к дому девятнадцать бис — огромному неприступному особняку, возле которого стояли “Бентли” и несколько машин поменьше и припарковывались еще две — три. Роберту удивили эти признаки многолюдного приема. По тону Патрини, которым он произнес свое последнее “поберегитесь”, она поняла, что ее пригласили на свидание тет-а-тет, которое барону пришло в голову устроить со своей юной протеже. Пока Роберта добиралась до особняка барона, она обдумала это и решила не приходить в ужас и не робеть, что бы ни случилось, словом, вести себя как искушенная парижанка. Кроме того, у нее не было сомнений, что ей по силам сдержать пыл пятидесятилетнего мужчины, сколько бы картин он ни купил.
Успев хорошенько замерзнуть и промокнуть, Роберта позвонила в дверь, и тотчас появился привратник в белых перчатках, глядевший на нее так, словно не верил собственным глазам. Вступив в увешанный зеркалами холл с высоким потолком, Роберта сняла мокрый плащ и шарф и отдала их слуге.
— Dites au Baron que Mademoiselle James est la`, s’il vous plai^t.— Привратник продолжал стоять, держа в руках ее плащ и шарф и не сводя с нее широко открытых глаз.— Je suis invita─e a` diner.
— Oui, Mademoiselle7.
Он повесил плащ на вешалку подальше от полудюжины норковых манто и исчез в дверях, аккуратно закрыв их за собой.
Роберта взглянула на себя в зеркало и немедленно взялась за расческу. Ей почти удалось привести в порядок непослушные кудри, как дверь открылась и на пороге появился сам барон. Он был в смокинге и, завидев ее, замер на долю секунды, но тотчас его лицо вновь осветилось улыбкой.
— Прелестно, прелестно. Очень рад, что вы пришли.— Он церемонно наклонился и поцеловал Роберте руку, искоса глянув на ее ботинки.— Надеюсь, мое приглашение застало вас не в последнюю минуту?
— Я бы надела туфли,— честно призналась Роберта,— если бы знала, что у вас большой прием.
Барон рассмеялся, словно она сказала что-то очень остроумное, и пожал ей руку.
— Чепуха. Вы само совершенство. А теперь,— заговорщически проговорил он,— я вам кое-что покажу, прежде чем мы присоединимся к другим гостям.
Он повел ее по коридору в гостиную с розовыми стенами, в которой ярко горел небольшой камин. На стене напротив камина висели две ее акварели в прелестных рамках, разделенные великолепным рисунком Матисса. На другой стене был, несомненно, Сутин.
— Ну, как вам нравится? — нетерпеливо спросил барон.
Если бы Роберта сказала правду о том, что она чувствует, увидев свои работы в такой потрясающей компании, ее слова прозвучали бы как последние аккорды Девятой симфонии.
— О’кей,— почти безжизненно произнесла она.— Думаю, они ничего.
Барон даже изменился в лице, изо всех сил стараясь не рассмеяться, но тотчас вынул из кармана сложенный вдвое чек и вложил его в руку Роберте.
— Вот. Думаю, вы не будете возражать. Я уже обсудил это с Патрини. И не беспокойтесь о комиссионных. Все улажено.
С трудом отведя взгляд от своих картин, Роберта развернула чек. Первое, что она попыталась разобрать, это подпись барона, желая наконец узнать его фамилию. Однако нагромождение острых букв ничего ей не сказало. Тогда она посмотрела на цифру. Триста пятьдесят новых франков. Больше пятисот долларов, автоматически пересчитала Роберта. Отец ежемесячно присылал ей сто восемьдесят долларов на все про все. Я смогу всегда жить во Франции, подумала она. О Господи!
Девушка почувствовала, что бледнеет и чек дрожит у нее в руках. Испугавшись, барон заглянул ей в лицо.
— Что с вами? Этого мало?
— Нет, нет! — отозвалась Роберта.— Я хочу сказать… Ну, я даже не мечтала, что будет столько…
Барон сделал широкий жест.
— Купите себе новое платье.— Он посмотрел на юбку в складку, старый свитер и, очевидно, подумал, что обидел ее.— Я хотел сказать, делайте с ним, что хотите.— Он вновь взял ее под руку.— А теперь нам надо возвратиться к гостям. Но помните, если вам захочется взглянуть на свои картины, вы всегда сможете это сделать, только позвоните мне.
И барон, заботливо поддерживая, повел ее из розовой комнаты по коридору и в салон, оказавшийся огромной залой с картинами Брака, Руо и Сегонзака на стенах, в которой толпились множество французов в смокингах и француженок с обнаженными плечами и в драгоценностях. Изящно перемещаясь между золочеными креслами и диванами с парчовыми спинками и сиденьями, они создавали ту высокую самодовольную музыку, которая привычна в обществе образованных французов, мило и пристойно беседующих в кульминационный момент — за пять минут до обеда.
Барон представил Роберту множеству людей, имена которых остались недоступными слуху девушки, но все любезно улыбались, и мужчины целовали ей руку, словно не находили ничего особенного в зеленых чулках и лыжных ботинках американки. Два или три господина постарше одобрительно отозвались о ее картинах, естественно, по-английски, а одна дама заявила:
— Как приятно вновь видеть такую американскую живопись.
Ее слова прозвучали двусмысленно, но Роберта, подумав, решила принять их как похвалу.
И вдруг, совершенно неожиданно, Роберта оказалась одна, в углу залы, с бокалом чего-то почти совсем прозрачного в руке. Барону надо было встречать новых гостей, а последняя группа, с которой он познакомил художницу, растворилась в толпе. Роберта смотрела прямо перед собой, веря, что если не глядеть вниз, то можно в конце концов забыть и о зеленых чулках, и о лыжных ботинках. Вот напьюсь, подумала она, и представлю, что я в платье от Диора. И она сделала глоток из бокала. Прежде ей не приходилось пробовать ничего подобного, но национальная генетическая память подсказала, что она вошла в мир потребителей мартини. Вкус напитка ей не понравился, однако она осушила бокал. По крайней мере было чем заняться. Мимо проходил официант с подносом, и Роберта, взяв еще один бокал, выпила его чуть ли не залпом и даже не закашлялась. Очень скоро в ее воображении лыжные ботинки превратились в туфельки от Манчини, и она уже не сомневалась, что все элегантные гости, даже стоя к ней спиной, с восхищением говорят только о Роберте Джеймс.
Прежде чем Роберта успела отыскать официанта и взять третий бокал, объявили, что обед подан. И вслед за дамами с обнаженными плечами и в бриллиантовых сережках она зашагала в столовую, где горели свечи и длинный стол со множеством рюмок и бокалов был накрыт розовой кружевной скатертью. Об этом надо обязательно написать маме, подумала Роберта, отыскивая свое имя на карточке. Я принята во французском свете. Как Пруст.
Ее место оказалось в конце стола рядом с лысым мужчиной, который вежливо ей улыбнулся и больше ни разу не посмотрел в ее сторону. Напротив был еще один лысый мужчина, оказавшийся в полной власти толстой блондинки слева. От барона Роберту отделяли четыре человека, ибо он сидел посередине как хозяин дома, однако он лишь однажды дружески взглянул на нее, и на этом их общение закончилось. С Робертой никто не заговаривал, все беседовали по-французски скороговоркой, проглатывая многие звуки и почти не поворачиваясь к Роберте, отчего, если не считать двух мартини, ослабивших ее контроль над собой, она понимала лишь отдельные фразы или слова и чувствовала себя едва ли не отщепенкой.
Поразил ее официант, который наклонился над ней и, прошептав что-то
на ухо, налил в бокал белое вино. Роберта не поняла, что он сказал, и на мгновение ей показалось, будто он просит у нее номер телефона.
— Comment,— громко произнесла Роберта, готовая выставить его на посмешище.
— Montrachet, mil neuf cent cinquante cinq8,— прошептал он еще раз, и Роберта поняла, что он всего лишь называет марку вина.
Вино оказалось чудесное, и Роберта выпила еще два бокала с холодным омаром. Ела она много, потому что ей никогда не приходилось пробовать ничего более вкусного, однако в глубине души юной художницы поднималась ненависть к присутствующим, потому что они совсем забыли о ней: ей казалось, будто она обедает посреди Буа-де-Булонь в полном одиночестве.
После омара подали суп, потом фазана, и когда шато-лафит 1928 года сменил монтраше 1955-го, Роберта принялась с раздражением оглядывать гостей. В первую очередь она убедилась, что за столом не было ни одного человека моложе сорока лет. “Что я делаю в этом доме престарелых?” — мысленно спросила она себя, кладя в тарелку еще один кусок фазана и много смородинового желе. Но еда только разжигала пламя ненависти. Слепые галльские обыватели, биржевые маклеры и их расфуфыренные жены не заслуживают общества художников, если считают, будто достаточно усадить их в конце стола и накормить, словно нищих в бесплатных кухнях. Почему-то за время обеда Роберта убедила себя в том, что все мужчины за столом биржевые маклеры. Не в силах забыть о своих зеленых чулках и спутанных волосах, она жевала грудку фазана и старательно прислушивалась к тому, о чем болтали вокруг. Обида обострила ее языковое чутье, и ей стали вполне доступны некоторые фрагменты беседы, долетавшие до ее слуха. Кто-то сказал, что надо твердо стоять в Алжире. Кто-то вспомнил о спектакле, которого Роберта не видела, и посетовал на ужасный второй акт. Дама в белом платье заявила, что слышала от своей американской подруги, будто президент Кеннеди окружил себя коммунистами.
— Ну и чепуха! — довольно громко произнесла Роберта, но никто даже не повернул к ней головы.
Роберта взяла еще один кусок фазана, выпила еще вина и еще сильнее помрачнела. У нее появилось ощущение, будто она не существует. Интересно, что надо сказать, чтобы привлечь к себе внимание? Что-нибудь эдакое. И Роберта стала продумывать варианты. “Мне показалось, будто я слышала фамилию Кеннеди. Знаете, я близка с этой семьей. Может быть, кто-то не знает, но президент планирует не позже августа вывести из Франции все американские войска”. Наверно, они оторвутся от своих тарелок хотя бы на секунду, услыхав такое, мрачно подумала Роберта.
Или ошарашить их рассказом о себе? Например: “Я хочу извиниться за сегодняшнее опоздание, но мне пришлось вести переговоры с Музеем современного искусства в Нью-Йорке, который готов купить четыре моих картины.
А агент советует подождать, ведь осенью у меня персональная выставка”.
“Снобы,— думала Роберта, с неприязнью оглядывая соседей по столу.— Наверняка незаметно переведут разговор на другую тему”.
Продолжая молчать, она прекрасно понимала, что ничего не скажет, ибо бесчестно загнана в ловушку юных лет, неподобающего наряда, невежества, отвратительной застенчивости. “Тоже мне, Пруст,— с яростным презрением подумала она.— Французский свет!”
Роберте хотелось объявить войну всем вокруг. Она глядела на мужчин и женщин через хрустальный бокал, и они казались ей глупыми и фальшивыми со всеми их разговорами о неудачном сезоне для фазанов, ужасных вторых актах и коммунистах в окружении президента. Ее взор устремился на небрежно-элегантного барона с безукоризненной прической, и почему-то его она возненавидела сильнее, чем остальных. “Знаю, что ему нужно,— пробурчала Роберта, не отрываясь от бокала,— но ему этого не получить”.
И она вновь налегла на фазана.
Ненависть Роберты к барону разгоралась ярким пламенем. Из каприза, чтобы развлечь своих друзей, ему пришло в голову пригласить на обед художницу, думала она, и, хотя ему отлично известно, что ее картинам там не место, он ради шутки повесил их в одной комнате с картинами Матисса и Сутина. После ее ухода он все исправит, позовет слугу в белых перчатках и прикажет унести картины в подвал, или на чердак, или в ванную поварихи, где им положено быть.
Неожиданно она, словно воочию, увидела верного продрогшего Ги, терпеливо стоящего под ее окном. На глаза Роберте навернулись слезы, едва у нее мелькнула мысль о том, какая она бессердечная и какой он хороший по сравнению с собравшимися за столом прожорливыми болтунами. Ей вспомнилось, как сильно он любит ее, как уважает, какой он чистый и каким счастливым может стать, стоит ей пошевелить, фигурально выражаясь, мизинчиком. Глядя на тарелку с грудкой фазана и пюре из каштанов и на бокал бордо 1928 года, Роберта вдруг почувствовала, что не может больше без Ги, и еще почувствовала, что порча разъедает ее бессмертную душу.
Девушка резко поднялась. Наверное, стул упал бы, если бы его не подхватил один из мужчин в белых перчатках. Она стояла, выпрямившись и размышляя о том, вправду ли она такая бледная, как ей кажется. Стихли разговоры,
и все взгляды устремились на нее.
— Прошу прощения,— обратилась она к барону.— Но мне очень нужно позвонить.
— Конечно, дорогая,— отозвался барон и тоже встал, легким движением руки позволив остальным мужчинам не следовать его примеру.— Анри проводит вас.
Официант, не меняясь в лице, отделился от стены. Расправив плечи и гордо запрокинув голову, Роберта в полной тишине последовала за ним, громко и ритмично стуча лыжными ботинками по скользкому полу. Дверь за ней закрылась. Никогда больше не войду сюда, подумала девушка. Не хочу никого из них видеть. Я сделала выбор. Мой главный выбор.
У нее подгибались колени и совсем не было уверенности, что она сумеет следом за Анри пройти весь коридор и добраться до розового салона.
— Voila`, Mademoiselle,— сказал Анри, когда они приблизились к инкрустированному столику, на котором стоял телефон.—De─sirez–vous que je compose le nume─ro pour vous?
— Non,— холодно отозвалась Роберта.— Je le composerai moi–meme^, merci9.
Она подождала, пока Анри закрыл дверь, села на кушетку рядом со столиком и набрала номер Ги. В ожидании, когда кто-нибудь возьмет трубку, девушка смотрела на свои картины, казавшиеся ей в эти минуты бледными, банальными и неоригинальными. Роберта вспомнила, как была счастлива, когда барон привел ее сюда. Я маятник, думала она, классический пример маниакально-депрессивной личности. Будь мои родители богатыми людьми, они послали бы меня к психиатру. Я не художница. И хватит носить синие джинсы. Надо постараться и стать хорошей женщиной, чтобы осчастливить какого-нибудь мужчину. Никогда больше не буду пить.
— Allo^! Allo^! — послышался сердитый женский голос.
Это была мать Ги.
Стараясь как можно четче произносить слова, Роберта спросила, дома ли Ги. Сначала его мать сделала вид, будто не понимает ее, и заставила несколько раз повторить одно и то же. Потом раздраженно ответила, что ее сын дома, но у него температура, он лежит в постели и не может подойти к телефону. Ей, по-видимому, очень хотелось повесить трубку, но Роберта настойчиво убеждала ее передать Ги несколько слов, не желая вновь услышать гудки, ничего не добившись.
Мать Ги с пронзительной яростью повторяла:
— Comment? Comment? Qu’est–ce que vous avez dit?10
Девушка пыталась сообщить Ги, что будет дома через час, и если он в состоянии вылезти из постели, то пусть позвонит ей, как вдруг услышала приглушенный шум, словно два человека вырывали друг у друга из рук трубку, а потом Ги, задыхаясь, произнес:
— Роберта? Где ты? Как ты? Что случилось?
— Я стерва,— прошептала Роберта.— Прости меня.
— Все в порядке. Где ты?
— В компании ужасных людей. Так мне и надо. Я вела себя, как последняя идиотка…
— Где ты? — крикнул Ги.— Назови адрес.
— Сквер-дю-Буа-де-Булонь, девятнадцать бис. Мне очень жаль, что ты заболел. Я хочу видеть тебя и сказать тебе…
— Никуда не уходи! Я буду через десять минут.
Зашумел немелодичный фонтан из французских слов, произносимых женским голосом, и трубку повесили. Роберта посидела еще минуту, чувствуя, как стихает боль в ранах, подлеченных голосом верной любви. Мне еще надо заслужить его любовь, благоговейно подумала Роберта. Мне надо заслужить его любовь.
Она встала и подошла к своим картинам. В эту минуту ей больше всего на свете хотелось стереть свою подпись, но картины были убраны под стекло, и она никак не могла этого сделать.
Выйдя в холл, Роберта надела плащ и повязала вокруг головы шарф. Дом казался тихим и пустым. Не было видно ни одного слуги в белых перчатках, и, что бы гости ни говорили сейчас о ней в столовой, их голоса не достигали ее ушей сквозь закрытые двери. Роберта в последний раз посмотрела на зеркала, мрамор, норковые манто. Это не для меня, решила она без всяких сожалений. Завтра она узнает у Патрини фамилию барона и пошлет ему дюжину роз, чтобы извиниться за свои плохие манеры. Иначе ей будет стыдно посмотреть в глаза матери. Интересно, а маме приходилось испытывать нечто подобное, когда ей было девятнадцать?
Тихо открыв дверь, Роберта выскользнула на улицу. “Бентли” и другие машины как стояли, так и стояли возле тротуара, а водители, печальные спутники богатых хозяев, мерзли, сбившись в кучу возле фонаря. Опершись спиной на железную решетку, Роберта почувствовала, как проясняется на холоде ее голова. Скоро она промерзла до костей, однако, помня о том, что Ги простоял возле ее дома несколько часов, не двинулась с места.
Гораздо раньше, чем Роберта рассчитывала, послышался шум мотора, и она увидела знакомую фигуру Ги, который под опасным углом выезжал с узкой улочки на площадь. Девушка вышла на свет, чтобы он не проехал мимо, и, когда он остановился рядом, обняла его обеими руками, не обращая внимания на шоферов.
— Спасибо, спасибо,— шептала она.— Увези меня отсюда. Немедленно!
Ги тоже обнял ее и легко коснулся губами ее щеки, после чего Роберта устроилась на заднем сиденье и крепко прижалась к юноше, когда “Веспа” помчалась прочь с площади. Они проехали мимо темных домов и оказались на авеню Фош. Пока этого было достаточно — скорости, холодного ветра, его дубленки у нее под ладонями, чувства освобождения. Они пересекли авеню Фош и, шурша шинами, выскочили в пробивающемся сквозь туман неверном свете фонарей на пустой бульвар в направлении Триумфальной арки.
Роберта еще крепче прижалась к Ги и шептала-шептала ему в воротник, но слишком тихо, чтобы он мог услышать:
— Я люблю тебя. Я люблю тебя.
У нее было ощущение чистоты и блаженства, словно она чудом не совершила смертельный грех.
Когда они подъехали к перекрестку, Ги придержал мотоцикл и обернулся. Лицо у него было напряженное.
— Куда теперь?
Роберта помедлила.
— Ключ все еще у тебя? От квартиры друга? Того, что уехал в Тур?
Ги от неожиданности резко нажал на газ, и мотоцикл подпрыгнул, едва не сбросив их.
Подъехав к тротуару, Ги поставил его на тормоз и повернулся к Роберте. На мгновение ей показалось, будто он испугался.
— Ты пьяна?
— Уже нет. Ключ у тебя?
— Нет,— в отчаянии покачал головой Ги.— Уже два дня, как он вернулся. Что будем делать?
— Поедем в отель.— Она сама удивилась тому, что сказала это.— Почему бы нет?
— В какой отель?
— В любой, где нам сдадут комнату.
Ги сжал ей руку повыше локтя.
— Ты уверена?
— Конечно.— Роберта улыбнулась, довольная своей греховной настойчивостью. Во всяком случае, из ее памяти улетучились все неловкости, совершенные ею за вечер.— Разве я не говорила, что сама буду просить? Вот и прошу.
У Ги дрогнули губы.
— Американка, ты великолепна.
Роберта подумала, что он поцелует ее, но, видимо, он еще не настолько себе доверял. Ги вновь завел мотор “Веспы” и поехал дальше с видом человека, везущего драгоценный фарфор по ухабистой дороге.
Они кружили уже по восьмому району Парижа, а Ги все никак не мог сделать выбор. Завидев впереди отель, он как будто притормаживал, а потом качал головой, что-то бормотал и мчался дальше. Роберте даже в голову не приходило, что в Париже так много отелей. Она совсем замерзла, но молчала. Этот город принадлежал Ги, и к тому же в подобных делах у нее совсем не было опыта. Если у него есть представление о некоем совершенном отеле для подобных случаев и он не желает удовлетворяться ничем другим, то и она, пусть даже проедет полгорода, жаловаться не станет.
Они миновали мост Александра III, проехали Дом инвалидов и оказались в предместье Сен-Жермен с темными улицами и массивными особняками за высокими стенами. Даже здесь было на удивление много отелей, больших и маленьких, роскошных и скромных, ярко освещенных и словно дремлющих в полумраке. Но Ги не остановился.
Наконец они оказались в той части Парижа, в которой Роберта не была ни разу, возле авеню де Гоблин, где начинались трущобы, и Ги заглушил мотор. На едва различимой в свете фонаря вывеске значилось “Ho^tel du Cardinal, Tout Confort”. Какой кардинал имелся в виду, оставалось непонятным, да и на словах “Tout Confort” краска порядком облупилась.
— Нашел наконец,— сказал Ги.— Мне говорил мой друг, что здесь хорошо заботятся о гостях.
Роберта слезла с мотоцикла.
— Выглядит очень мило,— солгала она.
— Останься пока и присмотри за мотоциклом, а я займусь устройством.
У него был несколько растерянный вид, и он избегал смотреть Роберте в глаза. Входя в отель, Ги щупал бумажник, словно шел в праздничной толпе и опасался воров-карманников.
Роберта стояла, по-хозяйски положив руку на седло “Веспы” и стараясь настроиться на соответствующий лад. Жаль, что не удалось выпить третий мартини. Интересно, будет ли на потолке зеркало? А картинки с нимфами под Ватто на стенах? Не так уж много она знала о Париже, но об этом слыхала.
“Я должна быть обаятельной, веселой и красивой,— подумала она.— Ведь это любовь”.
Поскорей бы вернулся Ги. Не очень-то приятно в одиночестве сторожить “Веспу” на темной улице. Ее тревожит не то, что ей предстоит провести ночь с мужчиной, убеждала себя Роберта, а нелепые подробности, например, с каким выражением лица надо пройти мимо портье. В фильмах, на которые ее водил Ги, девчонок даже лет семнадцати или восемнадцати такие проблемы не волновали. Они выглядели грациозными, как пантеры, чувственными, как Клеопатра, и ложились в постель с такой же естественностью, с какой садились за обеденный стол. Правда, это были француженки. Им легче. Но ведь Ги тоже француз. Роберта немного успокоилась. И все же ей в первый раз захотелось, чтобы Луиза хоть на пару минут оказалась рядом. Жаль, ей не пришло в голову расспросить подругу, когда та поздно возвращалась и ее так и распирало от желания поговорить.
Наконец появился Ги.
— Порядок,— сказал он.— Портье разрешил поставить “Веспу” в коридоре.
Он взялся за ручки и повел мотоцикл вверх по лестнице, потом открыл дверь и вошел внутрь. Роберта следовала за ним, не зная, примет ли он ее помощь, хоть и тяжело дышит от напряжения.
Узкий коридор был освещен всего одной лампочкой, висевшей над конторкой седого и почти лысого старика-портье, который посмотрел на нее мертвым всезнающим взглядом.
— Soixante–deux11,— сказал он и подал Ги ключ, после чего вернулся к разложенной на столе газете.
Лифта в отеле не оказалось, и Роберта следом за Ги поднялась по узкой лестнице на третий этаж. У него не сразу получилось вставить ключ в замок номера 62. Пришлось повозиться. При этом Ги что-то бормотал себе под нос. Наконец дверь поддалась, и он включил свет. Когда Роберта проходила мимо него, он схватил ее за руку.
Зеркал на потолке не оказалось, нимф на стенах — тоже. Комната была маленькой и обыкновенной, с одной голой лампочкой на потолке, освещающей голубоватым светом узкую металлическую кровать, кресло из желтого дерева, покрытый засаленной бумагой стол и рваную ширму, скрывающую биде.
— Ох! — вырвалось у Роберты.
Стоявший сзади Ги обнял ее.
— Прости. Я забыл взять деньги, и у меня оказалось всего семьсот франков, старых франков.
— Ничего.— Роберта обернулась и попыталась улыбнуться. — Мне все равно.
Ги снял куртку и бросил ее на стул.
— В конце концов это всего лишь место. Не стоит особенно переживать из-за места, правда? — Он все еще избегал смотреть на Роберту и дышал на покрасневшие от холода руки.— Ладно, тебе надо раздеться.
— Сначала ты,— не раздумывая, отозвалась девушка.
— Моя дорогая Роберта,— заявил Ги, усиленно согревая руки,— всем известно, что в таких случаях девушка раздевается первой.
— Но не я,— сказала Роберта и уселась в кресло прямо на куртку Ги.
Ей пришло в голову, что быть обаятельной и веселой у нее не получается.
Тяжело дыша, Ги встал рядом, и губы у него были голубыми от холода.
— Я тебе уступаю. На сей раз. Но дай слово, что не будешь смотреть.
— Зачем мне смотреть? — высокомерно произнесла Роберта.
— Иди к окну и повернись спиной.
Роберта встала и подошла к окну. Вытертые занавески пахли в точности как ковер на лестнице. О Господи, подумала девушка, никогда не думала, что будет так. Через двадцать секунд послышался скрип кровати.
— Все. Можешь смотреть.
Ги укрылся одеялом, и его лицо показалось ей темным и изможденным на сероватой подушке.
— Теперь ты.
— Повернись к стене! — приказала Роберта.
Она подождала, пока Ги исполнил ее приказ, потом быстро разделась и аккуратно сложила свои вещи поверх брошенных как попало вещей Ги. Холодная, как лед, она поспешила укрыться одеялом. Ги вытянулся вдоль стенки, и она, даже не касаясь его, чувствовала, как он дрожит.
Наконец он решительно повернулся к Роберте, но не дотронулся до нее.
— Zut! Горит свет.
Они поглядели на лампочку. И та ответила им взглядом ночного портье.
— Ты забыла ее выключить,— с упреком произнес Ги.
— Забыла. Так выключи сам. Я не встану.
— Ты легла после меня,— жалобно проговорил Ги.
— Ну и что?
— Так нечестно.
— Честно или нечестно,— заявила Роберта,— а я не встану!
У Роберты появилось ощущение, что подобная беседа уже была в ее жизни. Неожиданно она вспомнила. Точно так же, когда ей исполнилось шесть лет и они жили в летнем домике, она пререкалась с братишкой, который был на два года младше. Воспоминание огорчило ее.
— Ты с краю,— сказал Ги.— Мне придется через тебя перелезать.
Роберта задумалась. Ее страшила мысль, что Ги прикоснется к ней, даже случайно, при свете лампы.
— Лежи где лежишь.
Резким движением откинув одеяло, она соскочила с кровати и в два прыжка оказалась возле выключателя, потом так же быстро вернулась в постель и вновь укрылась до самого горла.
Ги дрожал еще сильнее.
— Ты exquise12. Я бы не смог.
На сей раз он, не отводя взгляд, протянул руку и коснулся Роберты, отчего она инстинктивно затаила дыхание и дернулась. Рука у него была, как льдышка. И тут Ги расплакался. Испугавшись, Роберта вся напряглась, а Ги рыдал, как ребенок.
— Ужасно! Я не виню тебя за то, что ты отодвигаешься от меня. Все должно было быть не так. Я такой неловкий, глупый. Ничего не умею. Это мне в наказание за то, что я три месяца врал тебе…
— Врал? — не двигаясь, переспросила Роберта.— О чем ты?
— Я притворялся,— несчастным голосом произнес Ги.— Нет у меня никакого опыта. И я не учусь на инженера, потому что учусь в лицее. И мне не двадцать один год, а всего шестнадцать.
— Ой! — Роберта закрыла глаза, желая вычеркнуть из своей жизни этот вечер.— Зачем тебе понадобилось врать?
— Потому что иначе ты даже не посмотрела бы на меня. Разве не правда?
— Правда.
Она открыла глаза, ведь нельзя же вечно держать их закрытыми.
— Если бы не было так холодно,— плакал Ги,— и у меня нашлись бы еще семьсот франков, ты бы ни за что не узнала.
— Ладно. Теперь я знаю.
Теперь понятно, почему он пил только ананасовый сок. Но я-то почему такая дура? Неужели это навсегда?
Ги сел в постели.
— Наверно, мне надо отвезти тебя домой,— сказал он обреченно.
Роберте хотелось домой. Ей страстно хотелось оказаться на своей узкой кровати. Ей хотелось исчезнуть, спрятаться и начать все, всю жизнь, сначала. Но как начать сначала, как забыть этот несчастный детский голос? И она положила ему на плечо руку.
— Ложись,— ласково попросила она.
Помедлив одно мгновение, Ги повиновался и долго, отодвинувшись подальше, лежал неподвижно. Тогда Роберта сама придвинулась и обняла его. А
он, положив голову ей на плечо и касаясь губами шеи, вновь расплакался. Роберта не разнимала объятия, и вскоре они согрелись. Ги, все еще вздыхая, заснул.
Роберта тоже задремала, но она часто просыпалась, каждый раз чувствуя теплое юное тело, доверчиво прижимавшееся к ней. И она с нежностью и жалостью целовала Ги в макушку.
Когда наступило утро, Роберта, стараясь не разбудить юношу, встала и оделась. День обещал быть солнечным. Ги лежал на спине, и его лицо во сне было счастливым и беззащитным. Роберта подошла к нему и коснулась ладонью его лба, отчего он тотчас открыл глаза и непонимающе уставился на нее.
— Уже утро,— прошептала девушка.— Вставай. Тебе пора в школу.
Она улыбнулась ему, и он не сразу, но все же печально улыбнулся в ответ, потом спрыгнул с кровати и стал одеваться. Роберта искоса посматривала на него.
Они вышли в коридор. За конторкой сидел все тот же ночной портье, который скользнул по ним скучающим взглядом, погруженный в свои привычные мысли. Не стыдясь и не смущаясь, Роберта кивнула ему и помогла Ги вытащить “Веспу” на улицу. Через несколько минут они влились в утренний поток автомобилей и мотоциклов, а еще через десять минут остановились возле дома, в котором жила Роберта. Оба сошли с мотоцикла, и Ги никак не мог заговорить с девушкой. Несколько раз он повторил:
— Ну, я…
Потом:
— Как-нибудь мне, верно…
В утреннем свете его лицо было совсем мальчишеским. Наконец, крутя ручку тормоза и опустив глаза, он спросил:
— Ты меня ненавидишь?
— Ну конечно же нет,— ответила Роберта.— Это была самая замечательная ночь в моей жизни.
Наконец-то, с восторгом подумала она, я учусь быть умницей.
Ги недоверчиво уставился на нее, ища на ее лице ироническую усмешку.
— Мы еще увидимся?
— Увидимся,— как ни в чем не бывало проговорила Роберта.— Сегодня.
В то же время.
— О Господи, если я сейчас не уеду, то опять расплачусь!
Роберта поцеловала его в щеку. Стремительно развернувшись, Ги вскочил на мотоцикл и с демонстративным презрением к опасности умчался прочь.
Пока он не исчез с глаз, Роберта оставалась на месте, потом вошла в дом, двигаясь по-женски уверенно и невинно, явно довольная собой. Она поднялась по темной лестнице и стала один за другим открывать замки в двери мадам Руффа. Прежде чем повернуть последний ключ, она помедлила. Решение пришло быстро. Никогда, никогда она не расскажет Луизе, что Ги всего шестнадцать лет.
Хмыкнув, Роберта повернула ключ и вошла в квартиру.
Вступление и перевод с английского Л. ВОЛОДАРСКОЙ
∙ 1 Рассказ “Год на изучение языка” взят из “Собрания сочинений” Ирвина Шоу в 3-х томах, которое готовится московским издательством “Захаров”.
2 Здесь: черт возьми (франц.).
3 бедные, но почтенные люди (франц.).
4 Послушай, Роберта… я тебя уверяю, что все будет хорошо. Для женщины ты — большой художник, и скоро об этом узнают все (франц.).
5 Два ананасовых сока (франц.).
6 пневматичка, пневматическая почта (франц.).
7 — Доложите барону, что пришла мадемуазель Джеймс… Я приглашена на обед.
— Слушаюсь, мадемуазель (франц.).8 — Что…
— Монтраше, тысяча девятьсот пятьдесят пятый (франц.).9 — Вот, мадемуазель… Желаете ли вы, чтобы я набрал номер?
— Нет… Я сделаю это сама, спасибо (франц.).10 — Чтоб Чтоб Что вы сказали? (франц.)
11 — Шестьдесят второй (франц.).
12 извини (франц.).