Кирилл КОБРИН
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 7, 2000
Кирилл КОБРИН Маленькая коллекция Галстук
В.С.
У нее была широкая вогнутая морда резиновой куклы, которой надавили на нос, и тяжкое задастое имя Алла. Председатель совета дружины или что-то в этом роде, не помню. Помню только, что такие всегда были председателями советов, дружин, звеньев, звездочек и прочая .
Я настиг ее в полузабытом пустынном коридоре, настоящем аппендиксе нашей школы, где ютились ненужные и тоже полузабытые ботаника с биологией. Я настиг ее у давно сломанного медного крана, который уставился в отсутствие раковины, в обрубок ржавой трубы, поднимавшийся ему навстречу с грязно-малинового паркета. Я настиг ее почти у самого окна, где в бесцветном солнечном луче играла мельчайшая взвесь пыли и сухой мастики. Я настиг ее, тихонько поднял обеими руками свой плоский черный “ дипломат ” и обрушил на верхний правый угол ее аккуратного, жирненького (в хозяйку) портфеля .
Тогда это был лучший из видов спорта. Почти все, исключая качков с длинноременьем через плечо (фиолетовая надпись “Queen” на белой диагональной полосе) и фраеров с франтоватой папочкой, куда помещались дневник, ручка, тетрадь (одна), носили портфели и “ дипломаты ”. При удачном ударе твой портфель некоторое время даже сопровождал в падении своего поверженного собрата. Так в теннисе ракетка по правилам должна мгновение сопровождать спешащий назад мяч.
Удар был удачным. Портфель глухо шмякнулся на пол (так шмякается дерьмо на лопухами поросшем солнечном пустыре) и замер. Алла повернулась. Я улыбнулся . В руке у нее была авоська со спортивной одеждой и кедами. Она размахнулась, сумка влетела мне прямо в физиономию. Коридор и четырехугольник окна быстро качнулись вправо, рухнули вниз и рассыпались там подлым звоном осколков. Колер остался тот же, но границы расплылись: окно перетекало в стены, стены — в коричневую форму Аллы, форма, да и вся Алла, набухали красным бутоном галстука. Я стоял почти ослепший без очков, в ореоле запаха ног и подмышек главной пионерши класса и понимал, что это все. Я кончился . Сквозь звон в ушах я услышал сосущий шепот: “Сорви, сорви его ”.
Странно, но мы были одни, совсем одни в том коридоре. Я буквально нырнул на этот красный бутон — и, когда наконец разнял руки, в каждой было (я чувствовал это на ощупь) по жалкой измятой тряпочке. Красный бутон лопнул; мои кулаки сжимали лепестки. И тогда я разжал их, и тряпки упали на пол.
Теперь вообразите следующую сцену: пустой пыльный закоулок школы, освещенный вермееровским окном. Толстая школьница со священным ужасом уставилась перед собой. Я остервенело топчу остатки галстука и остатки своих очков. Вперемежку.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Автозаводская элегия Вы проезжаете парк “Дубки ” , охватываете петлей виадук, проскальзываете меж грязно-бордовых и грязно-желтых домов “Пролетарской ” , перемахиваете по другому виадуку и на съезде с него натыкаетесь (взглядом, надеюсь) на большую бетонно-металлическую надпись “Автозавод ”. Вот он, город в городе, Великое Герцогство Автозаводское, индустриальный рог изобилия, осыпающий сограждан “Волгами ” и “Газелями ” , апофеоз индустриального сепаратизма и цепкого патернализма. Не знаю, как раньше, но уже в семидесятые никакой советской власти здесь не было: властвовали не первые секретари с председателями исполкомов, а “ генеральные ”, “ замдиректора по сбыту ”, “ по социальным вопросам ”, “ зампокадрами ”. “Замок ” Кафки здесь изучали не по книжке, а в жизни — несмотря на недостаток рабочей силы, “ на завод ” (не поясняя, на какой, других как бы и не было) “ устраивали ” знакомые, сами занимавшие мизернейшие должности, вроде уборщицы в управлении кадров. Школьники проходили “ практику ” “ на заводе ” , выпускников спрашивали: “ Куда пойдешь? ” — а они отвечали: “Куда? На завод, конечно! ”; “ на заводе ” калечились, влюблялись, погибали, воровали, пили; “ завод ” лечил, учил, хоронил. Великое Герцогство Автозаводское имело и своих илотов: это были среднеазиаты и вьетнамцы, которых сотнями посылали на неквалифицированную работу. Они жили в гетто — специальных общежитиях; на этих местных илотов нападали местные спартанцы — шпана из Северного поселка, ритуал именовался “ мочить чурок ”.
Сердцем палатината был сам выкрашенный в желтую краску безграничный завод. Над ним, как шпили соборов, возвышались трубы и замковая башня — Управление. Дальше тянулись вассальные заводики, а за ними — кварталы жилого района. Как настоящий феодальный город, Автозавод был полностью погружен в обслуживание нужд Замка и его обитателей. Замок платил патернализмом. Улицы района закреплялись за отдельными цехами и производствами; в свободное от станков и конвейера время подпившие работяги, окуджавистые итээры и бронетанковые тетки в нитяных спортивных штанах с вытянутыми задницами елозили метлами и царапали землю граблями. Светило солнышко (осеннее или весеннее), в тряпичных сумочках ждало своего часа кое-что, орал “Маяк ” из “ Спидолы ” , легкий матерок перемешивался с папиросным дымком, и ощущение беспредельного счастья не покидало ни действующих лиц, ни случайных зрителей. Разгладив похмельные морщины, в подшефные школы приходили знатные передовики производства, и кто-то из малышни непременно узнавал в одном из них дядю Васю из соседнего подъезда. Ежегодно устраивались пробеги на призы газеты “Автозаводец ”. Собственный заводской хоккейный клуб “Торпедо ” вился в первой пятерке чемпионата СССР и поставлял четвертую тройку нападения для сборной, не говоря уже о легендарном вратаре Коноваленко. В Парке культуры и отдыха Автозавода было целых пять пивнушек. Такого счастья душа вынести просто не могла. И не вынесла. Как писал поэт: “Нет, не бывать тому, что было прежде! / Что в счастье мне? Мертва душа моя !”
Исторический комментарий Автозавод — сокращенное название Горьковского автомобильного завода и одновременно района города Горького (сейчас — Нижний Новгород).
Палатинат — в средние века феодальное владение, пользовавшееся особой автономией.
Илоты — государственные рабы в Древней Спарте, прикрепленные к определенным наделам земли, полностью бесправные, подвергаемые крайне жестокому обращению.
Прогулки по островам Сесть в метро, доехать до “Черной речки ” , затем — на трамвай, выйти, оставить слева от себя буддийский храм, пройти по деревянному мостику и… “Вновь оснеженные колонны, /Елагин остров и два огня …” Это Блок. “На островах ”. Поэт часто бывал “ на островах ” — Елагином, Крестовском, — глушил себя портером в бесконечных ресторанах и кабачках, посещал варьете, заводил знакомства с местными проститутками: “За толстыми пивными кружками, /За сном привычной суеты/ Сквозит вуаль, покрытый мушками, /Глаза и мелкие черты ” ( Как прекрасен этот “ вуаль ” мужского рода! Как странно, мистически он “ сквозит ” “ за толстыми пивными кружками ”!). Поутру, приняв ванну, поэт записывал в дневник: “ Ночь глухая, около 12-ти я вышел. Ресторан и вино… Лихач. Варьетэ. Акробатка (такой трусливо-цирковой эвфемизм сочинил Блок для обозначения своих ночных знакомых. — К . К.) выходит, я умоляю ее ехать. Летим, ночь зияет. Я совершенно вне себя … Я рву ее кружева и батист, в этих грубых руках и острых каблуках — какая-то сила и тайна ”.
Ни у кого из русских поэтов, кроме Блока, вульгарная проститутка не вызывала столь острого эстетического восхищения . Помню, в детстве было невозможно поверить, что и “ шляпа с траурными перьями ” , и “ в кольцах узкая рука ” , и “ вздыхая древними поверьями ” — это все про нее: “ маньку ”, “ шалаву ”, “ шлюху ” , наконец — “Катьку ” из того же Блока, только революционного. И действительно, чувствуете ли вы, как от восхищения, почти священного, захватывает дух: “ Я чту обряд: легко заправить / Медвежью полость на лету, / И тонкий стан, обняв, лукавить, / И мчаться в снег и темноту… ”?
В том же 1911 году, в котором Александр Блок выпытывал у островной незнакомки: “Средь этой пошлости таинственной, / Скажи, что делать мне с тобой… ” , юный нахальный эгофутурист Игорь Северянин сочинил свой вариант “На островах ”. В отличие от старшего поэта он использует иные, более современные средства передвижения (футурист все-таки!): “В ландо моторном, в ландо шикарном / Я проезжаю по Островам ”. Но персонажи все те же: “ эти дамы ”, “ феи ” (в иронических кавычках); похожи на блоковские и вопрошания : “И что тут прелесть? И что тут мерзость? / Бесстыж и скорбен ночной пуант ”. Действительно, сравните: “ скажи, что делать мне с тобой? ” — “ и что тут прелесть? ” Ответ, в общем, несложен: “ ночной пуант ”.
Но футурист (как и положено) пошел дальше. Вот гривуазно-мещанская концовка его стиха:
Кому бы бросить наглее дерзость?
Кому бы нежно поправить бант?
Трогательная пошлость Северянина нашла своего адресата. Через семнадцать лет после моторных променадов эгофутуриста по Островам двадцатипятилетний Николай Заболоцкий сочиняет своих знаменитых “ Ивановых ”. Там юные коллеги блоковских “ незнакомок ” и северянинских “ фей ” обретают право на собственный голос, на свой вопрос. Блок не знал, что ему делать с “ акробаткой ”, Северянин легкомысленно искал, “ кому бы нежно поправить бант? ”, “ девка ” Заболоцкого просто вопиет:
…Куда идти,
кому нести кровавый ротик,
кому сказать сегодня “котик”,
у чьей постели бросить ботик
и дернуть кнопку на груди?
Неужто некуда идти?!
Действительно, куда идти? На блоковские Острова путь был закрыт. На дворе 1928 год. Старорежимные “ незнакомки ” и “ феи ” высланы или расстреляны. “ Вуаль ”, “ перстни ”, “ острые каблуки ” — все по ту сторону семнадцатого года. Но дело не в истории. Разве не согласился бы Блок с леденящим душу восклицанием автора “ Столбцов ”: “О, мир, свинцовый идол мой… ”?
Приглашение к путешествию Сейчас, когда по европейским культурным столицам бродят миллионы примерно одинаково одетых людей, вооруженных фото- и видеокамерами, когда пляжи европейских курортов покрывают миллионы одинаково раздетых тел, трудно представить себе, что еще пять сотен лет назад, в это же время, в разгар июля, особого перемещения туристов по континенту не наблюдалось. Не наблюдалось и самих туристов. Впрочем, обо всем по порядку.
Два главных гимна путешественников, то есть людей, перемещающихся по пространству ради главным образом своего удовольствия, были сочинены в новое время, в “ буржуазную эпоху ” , когда путешествия, туризм превратились в массовое времяпровождение. Я имею в виду знаменитое бодлеровское “ Приглашение к путешествию ” с его простоватым зачином: “Голубка моя , / Умчимся в края , / Где все, как и ты, совершенство… ” и холостяцкий призыв Мандельштама, обращенный к Георгию Иванову: “Поедем в Царское Село! / Свободны, веселы и пьяны… ” Вторая половина девятнадцатого — начало двадцатого века — время, когда на улицах Рима, Парижа, Венеции появилась странная категория людей, одетых, как им казалось, по-дорожному, окруженных местными оборванцами и проводниками, уткнувшихся в одинаковые книжки, именуемые “Бедекером ” (так называли тогда самый популярный интернациональный путеводитель). Александр Блок, побывавший в Италии в 1909 году, пишет о племени “ английских туристов и туристок, обреченных на унылое скитальчество по картинным галереям Европы, плодящих породу гидов, которые голодной стаей бросаются на посетителя ”.
Между тем страсть к путешествиям, к путешествиям с разной целью — познавательной, душеспасительной, общественной; пусть даже к путешествиям “ просто так ”, “ от нечего делать ” существует столько же, сколько существует человек. Другое дело, что для реализации, воплощения этой страсти необходимы определенные общественные условия, такие, как: разделение труда, наличие свободного времени, наличие твердой власти, гарантирующей безопасность путешественников. Неудивительно поэтому, что первые известия о путешествиях, ставших обычным делом (хотя бы для социальной верхушки), относятся к зрелым цивилизациям. В античности, например, путешествия с образовательными и развлекательными целями участились в эллинистическую и римскую эпоху. Самым знаменитым туристом античности был, наверное, римский император Адриан: он объехал всю восточную и западную часть империи и за это получил прозвище “ императора-путешественника ”. Хотя в Риме путешествовали не только императоры. Империя создала небывало густую и хорошо организованную транспортную сеть как на суше, так и на море. Появился даже такой литературный жанр, как “ путеводитель ” ; путеводители существовали отдельно для сухопутных и морских путешествий. Самым известным из них было “ Описание Эллады ” , сочиненное Павсанием во втором веке нашей эры. Излюбленным местом путешествий в Римской империи (как и в постсоветской России) был Египет.
Средние века почти не знали путешествий с познавательной и тем более развлекательной целью; к тому же политическая раздробленность, постоянные войны, отсутствие единой денежной системы делали любые значительные перемещения в пространстве почти подвигом. И такие подвиги были — появляется новый вид путешествий: паломничества, расцветшие в позднее средневековье и приносившие огромный доход католической церкви. И только развитие просвещения, появление обеспеченного “ среднего класса ” , техническая революция и возникновение хотя бы зачаточной туристической индустрии превратили “ путешествие ” из социального исключения в социальное правило большинства европейских стран. И пусть Блок возмущался “ всеевропейской желтой пылью ” , окутавшей гордую Флоренцию, но оказался он в этой самой Флоренции именно как турист: в летней шляпе, с портпледом и “Бедекером ” под мышкой. Послушаем лучше другого русского поэта-путешественника, Михаила Кузмина:
В Бедекере ясно советы прочтете:
Всякий собравшийся в путь,
С тяжелой поклажей оставь все заботы,
Леность и грусть забудь.
Венецийский детектив “Я БЫЛ РАЗБУЖЕН СПОЗАРАНКУ / ЩЕЛЧКОМ ОКОННОГО СТЕКЛА” .
У поэтов — все вперемешку. Поэты — итальянцы. Точнее, итальянские повара: пузатые, красноносые, с пугливой душой. Готовят местную “ пасту ” или того хлеще — “ спагетти ”. На лингве советского общепита это значит “ макароны по-флотски ”. Уместна ли будет ирония ? Скажем ли, что оные макароны были вкусны в те времена, когда флот был могуч, пушки — точны, адмиралы — трезвы (по преимуществу)? Что съесть их надо было во времена Ушакова или Крузенштерна? Не знаю. Знаю одно: паста макаронников и наши “ по-флотские ” макароны почти синонимы есть. Мак. изделия, фарш (вариации: мясо, бекон, требуха), томат. Щедрый апеннинец сдобрит специей и сыром. Русак щедр только душой. Я забалтываюсь, будто присяжный комментатор “Евгения Онегина ”. В стихах все вперемешку. Как в итальянской пасте, как в родных военно-морских макаронах. В стишке редкие кусочки мясистой истины овкусивают лапшу выдумки. Кровь заменяют алым кетчупом, страсть — огненной паприкой, свежесть — сушеной зеленью. Стишок готов. Сейчас его съедят. Но постойте, здесь почти все ложь…
Во-первых, мой отель находится вовсе не в Венеции. Из скупости я остановился на материке, в городке Местре, что в семи минутах неторопливой железнодорожной езды от нее. Город Святого Марка хоть и утратил венец политический, зато увенчан другим — венцом дороговизны. За один день здесь русский путешественник платит месяцем жизни на родине. Только полные богачи, вроде князя Петра Вяземского или газетного магната Суворина, могли не заметить этого. Помню, читал я дневники Суворина, вернее, сивуху из них, выгнанную в двадцатых годах какими-то сентиментальными большевиками. Издание заканчивалось записью, сделанной в Венеции
11 ноября 1907 года: “Сегодня мне 73 года ”. Я тогда расстроился : “Ни в Венеции мне не побывать, ни до семидесяти трех не дотянуть ”.
Но то богачи. Пастернак в августе двенадцатого года выдержал здесь только несколько дней. Краткость визита маскирует он объяснениями матримониального толка (какая-то чушь о встрече в ресторане и наспех опрокинутом омаре), но я-то знаю — не испил поэт сполна венецийской жизни по бедности, по ней, родимой. К тому же, кажется, он был скуповат.
Что же до меня, то скупость есть важнейшая сторона моего характера, моей нравственной физиогномии (или безнравственной рожи, что точнее). В детстве я экономил на школьных завтраках и покупал рок-н-ролльные пластинки. В юности я экономил на университетских обедах и тратился на девочек. Сейчас я экономлю на ужинах и покупаю книги, вино и деликатесы, а окружающим заливаю про вредность вечерних трапез. Поэтому я остановился в Местре, поэтому не мог спозаранку слышать щелчок венецийского оконного стекла. Зато насчет “ разбужен спозаранку ” — ох, как верно.
По местному времени было около пяти утра. Накануне я напробовался духовитой граппы в пустых барах у Фондамента Нуове и с восторгом заблудился между Иоанном и Павлом. Редкий в этом районе (а потому пугливый) турист принимал меня за местного. Грациа, синьор. Кое-как добрался до станции, сам себе лаццарони. Чуть не проклевал носом свой хутор, в отеле намакаронился — и у койку. Но не успел клейкий сон обмотать мою отяжелевшую голову, как что-то кольнуло недоусопший слух, и я стремительно вынырнул из дремотной одури, отфыркиваясь и отплевываясь. Потом, как ни паковал свое тело на расстаравшейся кровати, так и не уснул снова. Что же. Одной рукой откупорим “ эвиан ” , другой — нащупаем пульт. Займемся TV-серфингом.
Вот тогда-то, почти в полшестого, запор окна соседнего номера щелкнул, стекло бряцнуло, и рама, вжикнув, поднялась. Я выключил звук и подкрался к окну. В серогрязной водичке рассвета умывались внутренний дворик отеля, грузовичок, мусорные баки. Покатый бордовый навес, начинающийся под окнами моего второго этажа, прикрывал стоянку легковушек. Он трещал и гнулся, хотя ветра не было. Я заглянул направо и увидел, как из соседнего окна на навес осторожно вылезает женщина.
Была ли она хороша? Трудно сказать. Во всяком случае, закрытое черное платье ниже колена, туфли на каблуке и изящная мавританская сумочка-полумесяц — не самое подходящее обмундирование для джеймсбондовых похождений. Хотя справлялась она довольно ловко, спускаясь вниз по навесу боком, как на лыжах с холма. Я смотрел в окно, будто во второй телевизор, будто это кадры из неизвестного пижонского фильма Бессона о суперэлегантной супершпионке. Она действительно была элегантна: тонкие лодыжки, узкие плечи, осторожные и ловкие движения рук. Когда незнакомка почти достигла земли, я натянул джинсы, схватил куртку — и вон из номера, по узким зеленым коридорчикам с карнавальными мордами на стенах, мимо спящей ночной портьерши, под диньк дверного колокольчика, за угол, у черного входа, притаившись. А вот и она.
∙