Панорама
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 6, 2000
Волшебная палочка ∙ Тимур Кибиров. ИНТИМНАЯ ЛИРИКА . СПб., “Пушкинский Фонд ”, 1998.
Тимур Кибиров. НОТАЦИИ . СПб., “ Пушкинский Фонд ”, 1999.
∙ Слава Тимура Кибирова началась лет десять назад и достигла апогея где-то к середине 1990-х, а потом пошла на убыль.
В своих ранних произведениях (в “Посланиях ” , в поэме “Сквозь прощальные слезы ”) Кибиров сумел выразить “ несчастное ” сознание советского человека времен крушения Империи. Сознание, одержимое ненавистью к своему прошлому и бесконечно зависимое от него. Способное высказать себя только через бесконечное перечисление имен и вещей, утративших всякую смысловую и телесную конкретность и ставших всего лишь подручными знаками. Эта поэзия казалась “ безличной ” , на самом же деле у нее был вполне осязаемый лирический герой — просто чувства и мысли его были слишком уж типичны, массовы. Презрение к “ слуцким ” и гордость фактом знакомства (на четвертом десятке лет) с произведениями Набокова контрастировали с не слуцкой (какое там!) — со смеляковской, исаковской прямотой ( “ Константин мой Устиныч, как трудно терпеть твоей дворни замашки… ”). При этом Кибиров одно время считался чуть ли не постмодернистом (кажется, критиков сбивала с толку его любовь к ироническим цитатам).
Но в середине 1990-х “ совок ” окончательно ушел в прошлое, а новую социальную реальность Кибиров использовать как материал не сумел (отсюда, кстати, злость на сумевших — например, на Пелевина). Одно время он обращался к “ чистому искусству ” , несколько усовершенствовав свою технику. Трогательные усидчивость и усердие уже знаменитого стихотворца, взявшегося в некотором отношении за букварь, очень заметны в книге “Парафразис ” (1997).
В двух новых книгах никаких следов этой работы, однако, не отыскать. Кибиров пишет так небрежно, как и смолоду не писал. Видно, некогда изощряться — опять надо сказать нечто чрезвычайно важное… Или дело в другом?
Слово автору: “Дидактика предыдущих книг, искреннее желание сеять если не вечное, то разумное и доброе, жизнеутверждающий пафос, сознание высокой ответственности и т. п. уступили место лирике традиционно романтической, со всеми ее малосимпатичными свойствами… ” Это, конечно, шутка. Но в каждой шутке есть доля шутки, как принято нынче шутить. “ Я хотел бы объяснить эти метаморфозы… падением статуса т. н. творческой интеллигенции… психосоматическими возрастными метаморфозами, однако истинные основания… лежат, очевидно, гораздо глубже ”.
А вот образец традиционно романтической лирики — из первого же стихотворения :
Это — один из сквозных мотивов книги, мотив и впрямь традиционный; и как-то даже странно напоминать, что у Ходасевича и Георгия Иванова, к примеру, не говоря уже о Лермонтове, все было не так плоско. Да и основанием для скуки и ужаса были уж никак не “понижение статуса творческой интеллигенции ” или “ психосоматические изменения” и даже не ностальгия по тому, “ что со Светкою вдвоем чувствовали мы, и со Светкою другой, и с Тамаркой ” и т. д. Но не настолько уж простодушен Кибиров, чтобы этого без нас не понимать. В демонстративности, с которой он выставляет на всеобщее обозрение свою бытовую хандру ( “ I can write this shit, I can read this shit, только что-то неохота, голова трещит ” ), есть вызов. Какой же?… Вчуже
забавно наблюдать, ей-ей,
как год за годом спорят ужас
и скука, кто из них главней
в душе изму-у-у-ченной моей.Если лирический герой ранних стихов Кибирова жил среди комсомолок-доброволок-давалок, ленинских портретов, стихов Евтушенко, полета Белки и Стрелки и т. п., то окружение героя “Интимной лирики ” составляют главным образом ученые люди, читающие ученые книги, которые сам герой понимает не вполне, хотя очень старается . Место комплекса неполноценности, социально детерминированного, занимает комплекс персональный, и он вдохновляет Кибирова на язвительные выпады: “ Мы говорим не “дискурс ” , а “ дискурс ” , и фраера, не знающие фени, трепещут и тушуются мгновенно… ”
То же, что понимает герой в современных философских книгах, ему не нравится .
Даешь деконструкцию! Дали.Нет, не исчезло желание сеять. В книге с демонстративным названием “Нотации ” оно развернулось в полную мощь… Но характер многих “ нотаций ” соответствует совсем даже не русскому представлению о разумном и добром. И уж, конечно, совершенно не романтическому:
А дальше-то что? А ничто.
Над грудой ненужных деталей
Сидим в мирозданье пустом.… И, видимо, мира обломки
Держались еще кое-как
На честном бессмысленном слове
И на простодушных соплях.Вор и волк —Кибиров, собственно, всегда был певцом обывательского сознания, что не диво; диво то, что он — чуть ли не единственный в истории русской поэзии — этого ничуть не стеснялся . Герой “Нотаций ” — обыватель добропорядочный и добрый, сытый и трудолюбивый, не желающий гибнуть ни за металл, ни за идеал, принявший всем сердцем протестантскую этику, но по-православному чувствующий свое перед лицом этой этики несовершенство. Этические нормы эти почерпнул он еще в детстве из романа “Айвенго ” — “… А Дюма и сегодняшний ваш Деррида мне не нравились даже тогда ”.
вас любила Марина,
ну а я не люблю, пацаны:
ваши финки, разборки, малины,
ваш Высоцкий — страшны и скучны.Мент и пес —
я б любил вас, ребята,
только странно сложилось у нас:
слишком часто менты вороваты,
звероваты собаки подчас.Не нравится Кибирову и Ницше. Потому что —
По ту сторону зла и добраИ вообще, “ если бы Фрейду вылечить Ницше, вместо того чтобы нас поучать, если бы Марксу скопить капитал и производство организовать ну там, к примеру, сосисок… ”
не отыщешь ты, Фриц, ни хера,
кроме точно такого же зла
при отсутствии полном добра.Не зря Кибиров импонировал (своей человечностью) консервативным в эстетической области шестидесятникам, таким, как Ю . Карабчиевский. Не зря дали ему “ шестидесятническую ” премию “ Северная Пальмира ”. Как ни язвил он над “ отцами ” , а дело их по-своему продолжил, став в конце концов открытым, твердым и честным певцом открытого общества с твердыми, однако, моральными устоями и честными ментами.
Две книги настолько дивно контрастируют друг с другом и настолько внутренне пародийны (каждая в своем ключе), что невольно закрадывается подозрение: уж не провокация ли все это на самом деле? Нет, провокацией (относительной, так как посвященные заранее понимают правила игры) это было бы под пером Д . А . Пригова. А Кибиров произносит все процитированное хоть и с вызовом, но от первого лица. И вызов-то как раз в том, что все произносится от первого лица, что дистанция между автором и лирическим героем, между речью и ее смыслом, между бывшим м. н. с. Запоевым и поэтом Кибировым стирается . Тут ему не Пригов родня . Был другой русский поэт. Козьмой Петровичем Прутковым звали.
Публика и критика дали Кибирову основания считать себя гением. Козьма Петрович тоже считал себя гением — эту мысль внушили ему коварные друзья Жемчужниковы. А гению позволено дарить публике небрежные, неотделанные плоды вдохновения, беззастенчиво делиться мельчайшими переживаниями, проповедовать прописи…
Есть в “Нотациях ” вот такой лукавый пустячок — “ Из Сельмы Лагерлёф ”:
Когда б мне волшебную палочкуКибиров, что ни говори, был рожден поэтом, но — маленьким-маленьким. Во второй половине восьмидесятых кто-то (положим, Дух Времени), проходя мимо него, махнул волшебной палочкой (господа фрейдисты, молчать!). И стал он большим — если не в художественном, то в социокультурном измерении. Сейчас уже он большой, пожалуй, лишь на свой собственный взгляд. Волшебство закончилось. Но при маленьком росте он сохранил повадки уставшего от подвигов великана.
Иметь — аж подпрыгнул фрейдист! —
Я сделал бы маленькой-маленькой
Тебя и носил на груди.
……………………………………………………..
Но каждую ночь, моя милая ,
Я клал бы тебя на кровать,
Махал бы волшебною палочкой,
Нормальною делал опять.Валерий ШУБИНСКИЙ