Панорама
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 6, 2000
Тема с вариациями ∙ Милан Кундера. ВАЛЬС НА ПРОЩАНИЕ . “ Азбука ”, СПб., 1999.
∙ Долгое время Милан Кундера был нам знаком по киноленте Фила Кауфмана “Невыносимая легкость бытия” . При всем уважении к фильму и его создателю это вопиющая несправедливость, поскольку нам показали лишь вершину айсберга, да и то изрядно обезображенную сценарными находками. Теперь айсберг потихоньку появляется из темной воды: романы Кундеры выходят один за другим, и вырисовывается образ автора, не менее значимого для мировой культуры, чем другой знаменитый чешский эмигрант — Милош Форман.
Роман “Вальс на прощание ” — из относительно ранних, он написан в самом начале 70-х годов. Тут еще нет фундаментальности и навязчивого эссеизма более поздних работ; тем не менее мотивы, заявленные Кундерой, типичны для всего его творчества. Мир в его произведениях вращается, как правило, вокруг мужчины и женщины, познающих друг друга и никак не умеющих познать до конца. И в этом романе с первых же страниц читателя погружают в те самые, вечные конфликты. Вроде бы сюжет незамысловат: обычные последствия мимолетной связи заезжего столичного музыканта с медсестрой из курортного городка — внезапная беременность, нежелание огласки, предложение сделать аборт и т. п. Казалось бы, обо всем этом читано-перечитано, но далее начинают обнаруживаться ходы, уводящие вбок, в сторону, так что история обогащается вариациями, которые временами сами претендуют на статус темы. Появляются доктор Шкрета с его странными “ евгеническими ” авантюрами, диссидент Якуб, чешский американец Бертлеф — они-то и расширяют содержание, своим участием в сюжете создавая эффект полифонии. Тем более что автор постоянно перебрасывает повествование от одного персонажа к другому, и мы попеременно видим ситуацию с разных сторон. Заявленная фабула тормозится, поход Кли-
мы и Ружены на комиссию, разрешающую аборты, случится лишь в конце, а до этого перед читателем пройдет масса разных эпизодов. Например, эпизод отлова бравыми коммунистами-дружинниками гуляющих по городку собак. Или история Якуба, бывшего деятеля чешской революции, угодившего затем в тюрьму.
Однако было бы ошибкой утверждать: мол, автор от частной истории поднимается до неких социальных обобщений. Вынужденный эмигрировать после 68-го года, Кундера не чуждается социальности; но книга не критикует “ прогнившее ” общественное устройство, то есть не является “ диссидентской ” (читай — плохой) литературой. Тут скорее обратное: общественный пафос снижается автором и воспринимается как мелкий и убогий на фоне именно частной жизни. А еще это антропологический анализ современности, поскольку в центре внимания — человек в его отношении к любви, долгу, родине, Богу, что делает Кундеру прямым наследником традиции в духе Толстого — Достоевского. Толстого заставляет вспоминать точный и тщательный психологический анализ ситуаций и противоречивых желаний — тот самый рентген человеческой души, когда автор предстает демиургом, абсолютно знающим каждое душевное движение своих созданий и до последней капли вычерпывающим “ психэ ” персонажей. А Достоевский цитируется либо впрямую, когда Якуб рассуждает о Раскольникове, либо отчетливо ощущается, когда посреди курортных коллизий возникает вдруг религиозно-философская дискуссия .
Правда, если бы писатель этим ограничился, то остался бы всего лишь эпигоном. Все-таки Кундера — автор второй половины двадцатого века, и в толстовско-достоевский дискурс нередко влезает, к примеру, господин Фрейд (не в смысле сведения мотиваций к “ либидо ” и “Эдипову комплексу ” , а в смысле пристального внимания к эротической сфере). Воспитанница диссидента соблазняет здесь своего воспитателя, а музыкант Клима испытывает к жене некую “ бесстрастную страсть ” , которая подробно и мастерски описывается в сцене неудавшегося соития супругов. У Кундеры иной уровень смелости да и разочарования, потому что за ним — печальный опыт уходящего века с его
болезнями под названием: эгоизм и равнодушие. “ Якуб не испытывал страха Раскольникова. Для него люди не были Божьими тварями. Он любил мягкость и благородство, но убедился, что эти свойства вовсе не человеческие. Якуб хорошо знал людей и поэтому не любил их… Раскольников не в силах был совладать со страшной бурей угрызений совести, тогда как Якуб, глубоко убежденный, что человек не имеет права приносить в жертву чужие жизни, вовсе не испытывал угрызений совести ”. Тут звучит эхо эпохи “ после Освенцима и ГУЛАГа ” , итогом которой стало “ скорбное бесчувствие ” многих, даже тех, кто вроде бы борется против бесчеловечных режимов. И маячит призрак “ человека-без-свойств ” , из которого история и обыденность вытащили некий стержень, хребет, обрекая на устало-равнодушное бытие.
При всем при том роман не оставляет мрачного чувства, даже наоборот: аура произведения — светлая . Потому что есть, например, обаятельный авантюрист Шкрета, умудряющийся без всякого диссидентского пафоса перекраивать чешский “ совок ” весьма пикантным способом. Есть Бертлеф — еще более обаятельный, по-хорошему, без надрыва религиозный и несущий в себе какую-то здравую органику. Конечно, его христианство совмещается с гедонизмом и любовными шалостями, а щедрость в определенной мере производна от наличия конвертируемой валюты (в неконвертируемой стране). Но ведь заповедь “ не прелюбодействуй ” нарушается опять же не столько ради себя, сколько ради запутавшейся Ружены, так что даже на ее нелепую смерть падает отсвет незабываемой ночи любви. А пятидесятицентовики в сигарочнице… Дай бог нам каждому их иметь побольше: важнее, на что ты будешь их тратить.
Любовь — как спасательный круг, как шанс сохранить себя — весьма характерный для Кундеры посыл, который на удивление легко уживается со снижающими физиологическими подробностями. И в этом смысле Милан Кундера представляется европейским автором, сохраняющим славянские иллюзии. Одна из таких иллюзий — религиозность, пусть и не конфессиональная . В поздних романах Кундера еще предъявит счет Творцу (устроив тяжбу с книгой Бытия), но здесь его симпатии очевидны: самый привлекательный персонаж — это Бертлеф. Одновременно он представляет иной, не социалистический, мир и в финале усыновляет местного “ трикстера ” — доктора Шкрету. То есть заокеанский Отец возводит его в статус Сына, открывая ему большой мир, в результате чего появляется надежда, пресловутый “ свет в конце тоннеля ”.
В общем, Кундера создал человечный миф. И так ли он иллюзорен? Западноевропейские безжалостность и трезвость давно нуждаются в синтезе с восточным идеализмом — в итоге, как показывает пример Милана Кундеры, получается любопытный сплав.
Владимир ШПАКОВ