Панорама
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 6, 2000
Жестокий юмор трагедии ∙ Фаина Раневская . ДНЕВНИК НА КЛОЧКАХ . Подготовка текста, вступительная статья и публикация Юрия Данилина. СПб., 1999.
∙ “… Если бы я вела дневник, я бы каждый день записывала одну фразу: “ какая смертная тоска… ”. И все. Я бы еще записала, что театр стал моей богадельней, а я еще могла бы что-то сделать… ” Эти слова написала в 1966 году на клочке бумаги великая актриса Фаина Раневская . А ведь была знаменита, к тому же, как сама произносила, “ народная СССР” . Казалось бы, чего еще? Достигнуты вершины мастерства, карьеры, славы. До этой книги ее имидж комедийной шутихи, амплуа комической старухи, остававшейся такой и в жизни, был так прочен, что при произнесении ее имени вспоминались вначале либо знаменитые фразы вроде “Муля, не нервируй меня”, либо грубоватые, на грани скабрезности хохмы. Очень этот образ был всем удобен. Сначала — властям. А потом и нам, простым обывателям. Удобно жить, не видя происходящей рядом трагедии. Почти инстинктивное желание человеческого существа отстраниться … Как, неужели и эта? Она — такая смешная, такая матершинница и похабница!.. И вдруг: “У меня хватило ума глупо прожить жизнь ”.Она была актрисой высокой роли — понимали это немногие. “Когда приезжал театр Брехта вторично, Елена Вейгель спросила меня : “Почему же вы не играете “Кураж ” , ведь Брехт просил вас играть Кураж, писал вам об этом? ” Брехта уже не было в живых ”. Речь идет о “Мамаше Кураж ” , быть может, лучшей пьесе немецкого драматурга. Оказывается, в этой роли — страдающей матери — он видел Раневскую . Но слишком она была независима и самостоятельна, как и положено сильной личности. А такие актеры далеко не всегда нужны режиссерам, особенно конъюнктурным. “Режиссеры меня не любили, я платила им взаимностью. Исключением был Таиров, поверивший мне ”. Что-то похожее на трагическую роль она получила в слабенькой пьесе “Дальше — тишина ” , единственной записанной на пленку. “… Ираклий Андроников назвал меня
“явлением ” , а я добавила — “ без появления ” , потому что дирекция театра меня таковой не считает… ”
А эту фразу стоит выделить в отдельную строку: “… Когда мне не дают роли в театре, чувствую себя пианистом, которому отрубили руки… ”
В этой женщине отразились советская эпоха, трагедия людей почти сломленных, почти уничтоженных, но все же не сломавшихся и сохранивших себя, свою душу. У Юрия Олеши есть книга “Ни дня без строчки ”. Когда он перестал писать романы, он все же пытался отстаивать себя, свое мастерство, как гурман, фиксируя свои мысли, наблюдения, образы, замечая при этом, что в нем ворочаются осколки разрушенного титана. Фиксируя ни для кого. Для себя . Но все же он был писатель и мог писать “ в стол ”. Ситуация Раневской была страшнее — не философ, не художник, не писатель. Актер, даже великий актер, — существо зависимое. Если он не востребован, если ему не дали состояться, что остается — злость, отчаяние и тот циничный, жестокий юмор, которым пугала и восхищала Раневская . То, что обычно называют “ юмором висельника ”. Я бы определил иначе. Весь этот дневник на клочках — отчаяние о несостоявшейся жизни: “Мне кажется, что я осталась одна на всей планете ”. Вроде бы винить себя нечего. Мол, в эпохе дело. Могла бы быть, чем хотела. Не получилось. Не по своей вине. Оправдание лукавое, и к нему не прибегает сильный человек.
Силы в себе Раневская чувствовала, и они были велики. Она срывала зло на режиссерах, которым не нужна была такая актриса. Трагическая актриса. И она в ответ шутила — цинично, зло, беспощадно. Ибо только в трагедиях — вспомним шекспировские — высокие размышления и речи действующих лиц сопровождаются самыми грубыми площадными шутками: Гамлет мог вполне цинично пошутить о девичьих ногах или о короле, путешествующем по кишкам нищего. Циничная шутка как результат запредельного отчаяния . Только такой юмор и возможен в “ роковые минуты ”. Тут не до веселья — жизнерадостного, лукавого, смешливого. От ее юмора, если в него вдуматься, озноб может пробежать. “ Бог мой, как я стара, — я еще помню порядочных людей! ” Смешно? Смешно. И страшно. Вся книга такова.
А как она умела видеть искусство! И понимать его. Причем порой ее наблюдения столь глубоки и точны, что сделали бы честь и высокого класса искусствоведу: “Если бы я часто смотрела в глаза Джоконде, я бы сошла с ума: она обо мне знает все, а я о ней ничего”.
Несколько раз она собиралась, “ польстившись на гонорар ” , написать свои воспоминания . Не сумела. Хотя круг ее общения удивителен: Пастернак, Ахматова, Чуковский, Волошин, Андрони-ков, Лиля Брик, Алиса Коонен, Таиров, Качалов, Яншин, Михоэлс и многие другие. Но стеснялась кичиться своими знакомствами, была удивительно целомудренна и возмущалась нецеломудрием пишущих: “Меня спрашивают, почему я не пишу об Ахматовой, ведь мы дружили… Отвечаю: не пишу, потому что очень люблю ее ”.
Да и трагичны были судьбы почти всех, с кем общалась. Короткие записи — как похоронный плач: “Гибель Михоэлса — после смерти моего брата — самое большое горе, самое страшное в моей жизни ”. О Коонен: “Мне дали народную СССР, а у нее отняли все — Таирова, театр, жизнь ”. Не выдержав давления режима, потеряв веру в осуществление тех идеалов, ради которых он жил и любил, брошенный друзьями, застрелился Маяковский. Однако молодая Раневская замечает и другое — покинутость, оставленность не только поэта, но человека, отца: “Маяковский тосковал по дочери в Америке, которой было три года во время их последней встречи ”. Она не равнодушный свидетель: “Мне хотелось плакать от жалости к Маяковскому, <…> даже физически заболело сердце ”. И в жизни Ахматовой катастроф было слишком много, а Раневская роняет только, словно мимоходом, о ней и ее сыне, знаменитом Л . Н . Гумилеве: “Незадолго до смерти она говорила с тоской невыразимой, что сын не хочет ее знать, не хочет видеть. Она говорила мне об этом в Комарово. И всегда, когда мы виделись ”.
Воспоминаний она так и не написала, продолжая записывать мысли, наблюдения, ощущения . Эти строчки, эти обрывки, клочки бумаг, обороты конвертов были разбросаны, потом свалены в кучу и сданы в ЦГАЛИ . Так бы и пропали. И сколько такого пропадало! Но в последние годы — судьба свела! — она заботилась о школьнике из Омска, собиравшемся стать актером, отговаривала и отговорила его от такой участи. Дальше — как в сказке. Именно этот бывший школьник — журналист Ю . Данилин — собрал, расшифровал (почерк ее мало кто мог понять) и издал ее записи. Печальные размышления о жизни, смерти, судьбе, людях.
Умирая, принц Гамлет просил друга Горацио: “Дыши в суровом мире, чтоб мою / Поведать повесть ”. Очевидно, что завет был исполнен. Почти всякий пишущий — немножко Горацио. Но не каждому Гамлету повезет иметь рядом с собой “ друга Горацио ”. Раневской повезло. И, надо сказать, повезло и… — нет, не просто читателю, а русской культуре. Кто она? Не сыгравшая того, что могла бы сыграть, актриса?.. А может, Марк Аврелий в женском обличье?.. Она и сама себя об этом спрашивала: “Поняла, в чем мое несчастье: скорее поэт, доморощенный философ. <…> Урод я” . Последние ее записи — как реплики погибающего на краю сцены трагического героя . Предпоследняя : “ В общем жизнь прошла и не поклонилась, как сердитая соседка… ” И последняя : “… Ужасно раздражают голоса… ”
Вторая часть книжки — письма Раневской и письма к Раневской. С кем же она переписывалась?.. Только имена перечислю: В . Некрасов, М . Бабанова, Т . Тэсс, В . Лакшин, Л . Орлова, Верико Анджапаридзе, В . Качалов, В . Каверин. Как они к ней относились? Приведу слова Папанова (а таких слов много в каждом почти письме!): “Вы для меня — школа, академия , ИДЕАЛ” . Значит, можно все-таки сказать, что мастер хотя бы иногда видит и уважает талант другого мастера, что подлинность не уходит бесследно. Впрочем, еще Пушкин сказал: “Несчастью верная сестра — надежда… ”
Владимир КАНТОР