Лариса БЕРЕЗОВЧУК
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 5, 2000
Лариса БЕРЕЗОВЧУК
Великий инквизитор
на марше, или
Культура как власть
Познавательные модели, чтобы стать действенными, должны быть строгими, ибо только тогда можно перейти от праведного гнева к законному протесту.
У. Эко. Отсутствующая структура
В 1871 году английским этнологом и антропологом Эдвардом Тайлором в научный обиход было введено определение понятия “ культура ” как комплекса “ знаний, верований, искусства, нравственности, законов, обычаев и некоторых других способностей и привычек, усвоенных человеком как членом общества ”. С тех пор многие пытались определить этот — как оказалось — загадочный феномен “ культуры ”…
И действительно, в чем, например, существо отличий культуры от цивилизации? Все знают, что в “ культуру ” в качестве компонентов входят религия, менталитет, наука, искусство, образование, бытовой уклад, материальное достояние и многое другое. Так что же, “ культура ” оказывается простой суммой компонентов? Ученые самых разных специальностей — от лингвистов до философов — стремятся обнаружить фактор целостности, обусловливающий некое духовное ядро в жизни общества, обнаружить то, что придает “ культуре ” системообразующий характер. Гипотезы выдвигаются самые разнообразные, потому что ключ к пониманию роли “ культуры ” в существовании людей исследователи ищут и в языке, и в социальной организации общества, и в господствующей в нем системе ценностей, и в художественных либо коммуникативных факторах, и в неких универсальных структурах сознания — символических, матричных, феноменологических. Более того, высказываются предположения о том, что искомая суть “ культуры ” может заключаться даже в механизмах социального подавления, в сублимации бессознательного, в системе социальной адаптации человека на основании усваиваемых им норм и образцов и т. д. По мнению американских культуроведов Альфреда Кребера и Клайда Клакхона, число одних только определений понятия “ культура ” сегодня измеряется четырехзначным числом.
Все это свидетельствует о двух вещах.
Первая . Если бы реальность, стоящая за понятием “ культура ” , была очевидна, то его смысловое поле ученым было бы определить гораздо легче, и не было бы такого разноголосия в точках зрения на природу этого не постижимого до сих пор явления .
И вторая — уже из области мотиваций при порождении текста. Все исследователи предлагают так называемые “ положительные дефиниции ” культуры (то есть мыслят ее как нечто реально существующее). Но есть сугубо психологическая закономерность: больше всего пишут, дискутируют о том, чего в наличии нет.
Однако, как бы то ни было, почти все исследователи сходятся в одном: “ культура ” — это некое идеальное единство, возникающее в результате сопряжения, координации нескольких компонентов. Их набор практически одинаков для всех авторов, пытавшихся понять существо “ культуры ”:
1) сообщество людей, разделенных на группы, и принципы их взаимоотношений;
2) созидательная деятельность человека, причем как в духовной сфере, так и в материальной, а также система институций, деятельность эту обеспечивающих;
3) материальные результаты этой деятельности и технические средства ее осуществления ;
4) некие исторически и этнически конкретные, но при этом устойчивые координаты внутреннего мира человека;
5) совокупность психологических, интеллектуальных и духовных норм, предписаний, стандартов.
Возникающее в конечном итоге единство позволяет как индивиду, так и обществу порождать “ нечто ” вовне. Результатом этого “ выхода ” за пределы своей биологической и социальной природы в координаты собственно человеческого бытия становится появление некоей “ ценности ”. Вот она-то и является смыслом и целью культуры, ее искомой сущностью. Что конкретно считать этой “ ценностью ” — вопрос иной: здесь исследователи друг с другом не сходятся . Загвоздка же заключается в той роли, которую “ ценность ” начинает выполнять в обществе, в ее функции. А она — и это всем очевидно — в историческом процессе в разных цивилизациях претерпевала изменения .
Теперь о второй координате моих размышлений — о власти. Здесь все проще, потому что имеется, можно сказать, “ каноническое ” ее определение. В самом общем смысле “ власть ” — это способность и возможность осуществлять свою волю, оказывать определяющее воздействие на деятельность людей, их поведение. К основным формам проявления власти относятся господство, руководство, управление, организация, контроль. Господство предполагает абсолютное или относительное подчинение одних людей (социальных групп) другим, и руководство при этом связано с выполнением властно-принудительных функций избранного меньшинства по отношению к повинующемуся большинству.
Нельзя не ощутить, как неуютно, беспокойно нам становится в жестком языке политологических дефиниций, в особенности по сравнению с эмоциональными, зыбко-трепетными, обычно имеющими душеспасительный характер, беседами о “ культуре ” … о том, как ее оскверняют и разрушают в цинично-безнравственное время рубежа тысячелетий…
В двух очерках я попытаюсь обрисовать изменения, которые претерпела сущностная ergo ценностная сторона культуры, и новые роли этих изменений в современной западной цивилизации. В ее информационное поле входит сегодня и Россия . При этом нельзя не вспомнить, что традиционно феномен культуры — это искомое идеального свойства единство — человеком, обществом в целом оценивался “ положительно ” : в нем видели исток и залог позитивных изменений в цивилизации . Именно резонансы между реальным положением вещей и до сих пор лелеемым в современном гуманитарном знании “ мифом культуры ” побудили меня сконцентрировать свои размышления вокруг вопросов, сколь сложных, столь и тривиальных.
ОЧЕРК ПЕРВЫЙ
Вопросы вечные: “ где мы? ”, “ кто мы? ”, “ куда мы идем? ”
Если представителям гуманитарной — в самом широком смысле — среды сегодня задать вопрос, какая из созданных литературой ХХ века антиутопий точнее всего сумела спрогнозировать вектор реальных и пугающих изменений в западной цивилизации, то скорее всего мнение склонится к “Игре в бисер ” Германа Гессе. Когда эта книга появилась, отечественный читатель был больше поглощен проблемами социально-политического противостояния . И никто не мог предположить, что интуиции Гессе проникали в сравнительно недалекое будущее: “ мир журналистики ” как реальной, “ настоящей ” жизни противопоставляется резервации Касталии, куда загнана созидательно активная — научно и художественно — часть гуманитариев. Обескровленная своим периферийным положением, она, вымирая, оказывается способной лишь на бесплодные игры с музейными раритетами смыслов и ценностей — все это удивительно напоминает положение дел в культуре рубежа тысячелетий.
Очень немногие из тех, кто посвятил свою жизнь производству ценностей в рамках гуманитарной традиции, готовы — интеллектуально, психологически, эмоционально — признать реальностью выморочные ландшафты антиутопии Гессе. Особенно в России, где представители интеллектуальных и творческих профессий приложили немало сил для того, чтобы войти в культурно-информационное поле, созданное мировым сообществом. Но после осуществления перестройки (как оказалось, не только политической) именно они, более чем какой-либо иной социальный слой, приняли основной удар в связи с изменением стратификации общества и роли интеллектуала в нем.
Если любого человека, даже минимально знакомого с проблемами культурной практики конца ХХ века, спросить: “Какое самое важное свойство привнесено в культуру Запада в конце второго тысячелетия и определяет ее отличие от прочих культурных фаз? ” — то почти безошибочно можно предугадать ответ: “Тотальная релятивизация основных категорий и ценностей культуры ”. Что обозначается понятием “ релятивизация ” , ставшим таким расхожим в исследованиях современной культуры?
На уровне здравого смысла с релятивностью нынче связывают прежде всего утрату ценностями западной христианской цивилизации абсолютного характера, то есть обретение ими относительного характера. В результате работа институций, нормы мышления и познания, поведения , общежития, приватных взаимоотношений, вплоть до облика человека, — все это регламентируется теперь посредством “ общественного мнения”, наиболее важные аспекты которого создаются средствами массовой коммуникации (в дальнейшем — СМК) и так называемыми “ культовыми фигурами ” (еще недавно их именовали “ властителями дум ”). Такое мнение формируется отнюдь не на основаниях реального опыта людей или реального положения дел (политических, экономических, правовых, национальных, религиозно-конфессиональных, нравственных, других) в обществе. Эти — вполне достоверные — компоненты “ объективной действительности ” обретают релятивность посредством их образов, концепций, знаков и символов, циркулирующих в культуре, при обмене мнениями, суждениями, при формировании разнообразнейших точек зрения на события приватной и общественной жизни. Не менее важными оказываются и материально-технические средства, при помощи которых эта циркуляция осуществляется ,— печатный текст, звуковая среда, изображение, реальное (на плоскости картины или киноэкрана) или электронное. Превращение мира идей, символов, знаков, культурных фетишей в орудия власти над людьми, в средства манипуляций ими в России свершилось практически за пять — семь лет (в развитых странах Запада этот процесс, начавшись раньше, занял двадцать — двадцать пять лет). По этой причине изменения в культурной среде нашей страны очень заметны.
Естественно, должен был появиться спектр научных дисциплин, “ приспособленных ” для изучения преобразований, происходящих в культуре. Отечественная наука откликнулась на запрос времени традиционно — в медленном темпе и не вполне по существу, так и не рискнув выйти за границы сугубо гумани-тарного подхода, в рамках которого предмет изучения — наша искомая культура — трактуется как нечто застывшее, универсальное, а потому статичное. При та-
ком подходе все сводится к единообразному знаменателю “ ценности ”. Но, к сожалению, только в сказке реальность подчиняется желаниям главного героя: сегодня очевидно, что границы традиционных для гуманитарной науки воззрений на природу ценностей и духовной жизни общества не выдерживают натиска культурной практики.
Гуманитарные же дисциплины нового поколения, массированно заявившие о себе в 80-е годы — когнитология, медиология, коммуникология и информология (не путать с теоретико-информационным подходом), — нацелены на изучение динамичных, по своей природе изменяющихся объектов. Например, в неразрывной связи изучаются психические процессы, протекающие в сознании человека, и технические средства передачи информации; восприятие людьми облика популярного человека и экономические основания шоу-бизнеса; воздействие синтаксической структуры текстов, циркулирующих в периодике, на политическую ситуацию в стране и т. п. Очевидно, что новые дисциплины возникли “ на стыках ” — на рубежах гуманитарного знания с циклами естественных, социальных и точных наук.
В ракурсе поднимаемого вопроса об особенностях сдвигов, происшедших в культуре Запада последней четверти нашего столетия, очень важными оказываются разработки французского исследователя, основоположника медиологии Режи Дебре. Медиология изучает преобразование концепций, знаков, образов, символов, имеющих хождение в культуре в качестве своего рода энергий, позволяющих управлять обществом. Эти “ продукты ” сознательной деятельности людей претерпевают — если угодно — “ метаморфоз ” в зависимости от того, какими техническими средствами они передаются от человека к человеку. Медиологические представления о процессах, протекающих в современной культуре, создают почти невообразимую картину: так, в результате синтеза психофизиологических и рациональных предпосылок возникновения мысли (суждения о чем-либо в сознании человека) появляется “ нечто ” , уходящее вовне — в культуру — в виде “ идеи ”. И это “ нечто ” благодаря техническим средствам
воплощения и передачи обретает материальную форму (текста, звука или изображения), которая при повторном “ пропускании ” через сознание потребителей преобразуется в энергии, способные двигать цивилизацией и изменять ее социальный облик. Всё это вместе и составляет предмет медиологии. Дебре полагает, что в обществе всегда существовала связь между миром идей, знаков, символов и деятельностью человека.
Но “ идеи ” бывают разные — локально-научные и такие, которые оказывают непосредственное влияние на жизнь каждого человека и общества в целом (к примеру, идеи христианства или марксизма). Когда последователи-практики внедряют аксиомы общезначимости в сознание миллионов людей, идеи обретают глобальный характер, а затем возникают специфические социальные структуры. Идеологу Марксу нужен был свой практик Ленин, идеологу Фрейду нужен был свой практик Лакан. Но в результате именно идеи, а не конкретные персоны (Ленин с Лаканом) изменяют саму реальность — “ переделывают мир ”.
Фундаментальные положения Дебре, “ нормального исследователя”, к сожалению, мало известны в отечественной гуманитарной среде, которая остро нуждается в комплексе новых теорий, объясняющих специфику процессов, характерных для культуры так называемой “ эпохи постмодерна ”. В трудах “Власть интеллектуала во Франции ”, “Государство-искуситель ”, “Медиологические манифесты ” и др. ученый пытается осмыслить (иначе не сказать) закономерности культурно-социальной революции, которая в последней трети ХХ века произошла в развитых странах Запада. Нынче она по-хозяйски топчет веси российской культуры. Ее осуществляет “ медиократия” — так Дебре называет сообщества специалистов в интеллектуальной сфере (но не интеллигенцию в традиционном для нашей страны смысле!), призванных организовывать постиндустриальное общество в единое целое при помощи новых технических и информационных средств, разработанных для более интенсивной циркуляции идей, сведений, мнений. Медиократия, практически слившаяся с СМК и определяющая их деятельность, обладает неограниченным влиянием на умы и чувства людей, создавая собственные структуры власти, параллельные государственной. Раньше насаждение в обществе идеологических и политических стереотипов, сквозь призму которых основная масса граждан приучалась осмыслять окружающий мир и самих себя, было прерогативой государственной власти и СМК традиционно были рупором официальной идеологии. Но со второй половины ХХ века порождение стереотипов становится функцией коммуникативного обмена в культуре. В результате менталитет современного человека в большей степени определяется сферой культуры, нежели сферой государства. Как полагает Дебре, власть перехвачена медиократами, и вопрос о приоритете какой-либо одной из этих “ двух властей ” можно считать чисто риторическим: полномочия культуры куда важнее для любого “ частного лица ” , нежели полномочия государства. Наверное, и нам пора привыкать к мысли о том, что “ четвертая власть ” вовсе уже не четвертая, и для приобретения трезвого взгляда на роль, отведенную творческим и научным профессиям, необходимо понимание изменившегося существа культуры и ее новых полномочий в постиндустриальном обществе.
Сегодня ее роль: организация отношений, связей, информационного обмена, в широком смысле — коммуникации. Так что от культуры нынче защиты нет…
Для сотен тысяч носителей гуманитарного сознания во всем мире — от школьного учителя до профессора университета — ситуация складывается трагическая . Двадцать пять лет тому назад мало кто понимал, что за новыми концепциями и трактовками (забавлявшими почтенную академическую среду “ экзотикой постмодерна ” ) таких основополагающих координат для человеческого “ я” и собственно культуры, как “язык ”, “ текст ”, “ религия” , “ менталитет ”, “ миф ”, “ традиции ”, “ коллективная память ”, “ ценности ”, “ знание ” и пр., скрываются глобальные революционные процессы по “ перестройке ” западной цивилизации. И если учесть сверхкраткий срок радикальных преобразований при подобных масштабах, то становится понятным, почему приход к власти медиократии стал сильнейшим стрессогенным фактором в конце XX века.
Почему же академическая научная элита Запада оказалась не готовой дать отпор “ новым идеям ” определенной, малочисленной части своих коллег, которые в 70-е годы начали вводить в культурный обиход постулаты, внедряющие релятивистские воззрения на процессы, протекающие в обществе, и на основополагающие координаты человеческого существования ? Речь идет о завоевавших репутацию “ светочей мысли ” постмодерна, культовых фигурах Ж . Лакана, Ж . Деррида, М . Фуко, П. де Мана, Ж . Бодрийяра, Ж . Делеза — Ф . Гваттари, Ж .- Ф . Лиотара, Ф . Джеймисона и многих других, имена которых, похоже, скоро будут знать у нас даже школьники. (Стоит вспомнить и о персонах калибром помельче, но зато отечественных — В . Подороге, М . Ямпольском, М . Рыклине и др., освященных авторитетом М . Бахтина.) Основных причин, на мой взгляд, три. Начну со второй.
В последней четверти столетия ученые-гуманитарии (в подавляющем большинстве), видя, что культурные процессы на глазах обретают какие-то новые свойства, тем не менее не стремились консолидироваться с правоведением и дисциплинами социального цикла. В результате не было обнаружено изменившееся целеполагание процессов, протекающих в культуре. Культурная практика теперь нацелена не на порождение ценностей и “ вещей-артефактов ” науки, искусства, образования, нравственности etc., а на интерпретацию, затем на организацию общественного сознания, разработку современных технологий, необходимых для этого, и построение структур власти нового типа. Естественно, деятельность такого рода могла начаться лишь при использовании такого веками проверенного средства, как “ авторитет ”. Его двойственная природа может считаться одной из причин прихода к власти медиократии.
Очевидно, всем нам сегодня полезно помнить, что между двумя средствами достижения власти — легитимным правом и насилием — авторитет занимает буферную позицию. Ярче всего он проявляется именно в сфере духовной жизни
общества — в культуре. Его функции в качестве средства достижения власти не-
очевидны. И мало кто сегодня — даже представители профессиональной научной среды, — слыша клишированные фразы типа: “ В наше время это очень авторитетная теория …” , или “Это очень авторитетная телепередача, потому что у нее высокий рейтинг… ” , или “Мнение этого ученого (тележурналиста) нынче очень авторитетно… ” , соотносят их с известным определением понятия “ авторитет ”. А оно таково — это способность лица или группы лиц (носителей авторитета) направлять, не прибегая к принуждению, поступки или мысли другого человека (людей). (Похоже, не зря языковая способность наших соотечественников нарекла лидеров преступных группировок именем “ авторитет ”.) Получается, что появление фактора авторитетности в сфере культурной практики связано с ограниченностью возможностей человека рационально осознавать многие проблемные ситуации общественного и личностного плана, закономерно возникающие в опыте. Это порождается как сложностью самой реальности, так и сложностью осознания своего “я” . Чем меньше мы знаем о мире и о себе, чем меньше причастны к наиновейшим событиям, тем больше мы начинаем ценить тех, кто нам эти сведения предоставит.
Так проясняется исток двойственности, заложенный в “ авторитете ” как средстве осуществления власти. Если любой человек понимает, почему та или иная институция, то или иное лицо, та или иная “ идея” (теория, концепция, доктрина) для него и для общества в целом значимы, то такой — авторитетный — элемент культурной практики является легитимным. Например, авторитет Третьяковской галереи или Эрмитажа, университетского или консерваторского образования, идей синергетизма И . Пригожина или школы “Анналов ” в исторической науке, офтальмолога С . Федорова или академика Д . Лихачева, альтиста Ю . Башмета или Мариинского театра вкупе с его художественным руководителем, дирижером В . Гергиевым — все это понятно и очевидно. В данном случае авторитет в культуре начинает обладать статусом права, смыкаясь с его инструментальными формами.
Но иногда мы, наблюдая со стороны, не понимаем, почему и на каких основаниях приобретают авторитет человек, институция или система воззрений на мир. А если же эти основания к тому же принципиально укрывают от общественного мнения, это указывает на то, что ценностные предпосылки культурной деятельности носят отрицательный характер. Следовательно, они нелегитимны. В данном случае перед нами не что иное, как сугубо силовые инструментальные действия по обретению власти. В традициях правовых норм западной цивилизации они квалифицируются как насилие.
Так для цивилизации еще раз (и в который!) становится актуальным урок, преподанный человечеству гением Ф . М . Достоевского. Созданный им образ Великого инквизитора демонстрирует природу и причины расхождений между “ истинным ” и “ ложным ” , между идеалом и его воплощением в практике, не говоря уже о механизмах обретения власти над сознанием людей посредством насилия . Вот они, поразительные по откровенности строки, в которых зафиксирована единая во все эпохи логика узурпации власти:
“И чем виноваты остальные слабые люди, что не могли вытерпеть того, что и могучие? Чем виновата слабая душа, что не в силах вместить столь страшных даров? Да неужто же и впрямь приходил ты лишь к избранным и для избранных? Но если так, то тут тайна и нам не понять ее. А если тайна, то и мы вправе были проповедовать тайну и учить их, что не свободное решение сердец их важно и не любовь, а тайна, которой они повиноваться должны слепо, даже мимо их совести. Так мы и сделали. Мы исправили подвиг твой и основали его на чуде, тайне и авторитете ”.
Заложенная в “ авторитете ” двойственность на нивах культуры наиболее внятно раскрыла свой провокативный и разрушительный потенциал в теоретически “ вроде как ” понятном, но недоступном в своей эмпирике факторе “ релятивности ”. Полагаю, именно с ней связана первая — и основная — причина, по которой гуманитарная наука растерялась перед новыми тенденциями в культурной практике.
Как только сопрягаешь способность авторитета к превращению как в правовые формы, так и в насильственное осуществление власти, становится очевидным именно социальный потенциал “ идеи ” релятивизма. Мне представляется, это — следующая стадия развития марксовой “ идеи ” отчуждения . Разумный человек — биологическое, а потому конечное существо — всегда будет утверждать абсолютный характер своей жизни, своего опыта. В этом ракурсе концепция тотальной релятивности современного мира (в сфере культуры, действительно оказывающейся сегодня во многом продуктом технической деятельности человека) становится предпосылкой отчуждения самой жизни человека от ее смысла. В мире циркуляции культурно-информационных мнимостей реальное существование людей “ во плоти и во крови ” — не более чем симуляция самих себя . В истории западной цивилизации продуктивное развитие общества шло по линии вытеснения фактора смерти на периферию опыта (персонального и социального), сознания, философской рефлексии, художественного творчества. Смерть стремились привести к знаменателю лишь печальной биологической закономерности. А ведь этот общеизвестный вектор западноевропейской социальной практики удостоился самых “ убойных ” филиппик Бодрийара в адрес нормативного самосознания культуры. В середине 80-х годов никто не предполагал, что в труде “Фатальные стратегии ” он пишет “ сущую правду ” о политических основаниях власти медиократии. Именно в культурной практике “ идея” релятивности превращается в нечто иное: она, инверсируя целеполагание человеческой деятельности, шире — человеческого существования, становится социальной установкой на вытеснение жизни. Но разве подобное целеполагание присуще только постмодернистскому менталитету? На этот вопрос пытаюсь ответить далее, но замечу: невозможно точнее назвать подобное целеполагание, чем это сделал М . Хайдеггер — БЫТИЕ — К — СМЕРТИ . Сегодня, как оказалось, для воплощения в практику “ идеи ” вытеснения жизни вовсе не нужно угрожать человечеству физическим уничтожением. Куда продуктивнее становятся фиктивность, симуляционность, которые доминируют нынче в мире культуры.
Они создаются новыми сферами деятельности, выполняющими сугубо социальные роли. В самом широком смысле такие роли обусловливаются профессиональной компетенцией make ’ ров — “ делателей ”. Это уже хорошо известные представители СМК — “ делателей ” коллективного сознания; моды — “ делателей ” образа жизни; рекламы — “ делателей ” потребностей; шоу-бизнеса — “ делателей ” ценностей; новейших компьютерных технологий — “ делателей ” симуляционной виртуальной реальности. Кроме них, появилась быстро набирающая обороты сфера, которую можно назвать “ гуманопластикой ” — “ делателей ” человека. Специалисты, представляющие гуманопластику, занимаются всесторонним преобразованием человеческого “ я” . Причем речь идет не о внутренних изменениях, закономерно сопровождающих развитие личности. На уровне “ делания” индивидов в центре внимания оказывается создание-производство такого искусственного облика человека, который наиболее целесообразен для представительствования в той или иной культурно-коммуникативной ситуации. Стилисты и визажисты занимаются внешностью, однако не в эстетических целях, а в социальных. Имиджмейкеры создают “ напоказ ” нужный (другой) тип личности и его характерологические особенности. Спичрайтеры пишут речи, а тот, кто их “ вроде как ” заказал, потом прочтет, но уже контролировать смысл своего выступления не сможет, ибо не ориентируется в технологиях речевого воздействия, которыми владеют специалисты в этой сфере. Дизайнеры изменят восприятие зрителем пространственной среды, и… вопрос о соответствии самому себе человека, которого видят на экране миллионы людей, становится неактуальным. Довольно широкий разброс гуманопластических технологий существует и для более грубого — группового — переформирования, начиная с нейролингвистического программирования ( НЛП) до прокатившейся по всем крупным городам России и СНГ волны школ “Life Spring” (кстати, заметно пополнивших число пациентов в нейрофизиологических и психиатрических стационарах: дело симуляции личности, похоже, непростое и опасное).
Возглавляет же эти новые социальные структуры “ среднего звена ” элитная группа медиа-технологов, деятельность, компетентность которой сложно описать в традиционных представлениях о “ работе ” и “ профессии ” вообще. Более того, есть основания полагать, что культурная элита в медиократическом обществе вообще не выстраивается по привычному нам корпоративному принципу, объединяющему реальных персон на основе согласованных общих целей, взглядов, идей, убеждений. Речь может идти лишь о причастности неких “ избранных ” к циркуляции наиболее важных потоков информации разного рода — экономической, политической, художественной или научной и при этом специализированной для разных слоев общества. “Избранность ” здесь — это сама способность и возможность вносить изменения в культурные коды, уже наличествующие к данному моменту в информационно-коммуникативных сетях. По этой причине медиа-технологов нельзя назвать “ вершиной ” власти: в мире симуляций иная структура пространства, в том числе и социального. С одной стороны, медиа-технологии связаны с теми, кто изучает культурные коды, — с миром гуманитарной науки. С другой — с миром современных технологий для передачи-трансляции-циркуляции самого разного рода сообщений, “ упакованных ” в недоступные пониманию большинства потребителей информации “ оболочки ” культурных кодов. Здесь значимым становится все ускоряющееся обновление технических средств: оно исключает привыкание людей к раздражителям. Ведь адаптация позволит в конце концов обнаружить основной инструмент управления — искомые коды. И, с третьей стороны, медиа-технологи связаны с транснациональными финансовыми корпорациями, оплачивающими подобное международное культурное “ правительство ”.
Власть медиократов связана с определенными психологическими состояниями, возникающими у любого человека, когда он увлечен каким-либо занятием и все его внимание поглощено им. Не будет преувеличением сказать, что любые сферы жизни современного человека, связанные с максимальной концентрацией внимания, трактуются медиа-технологами как поле своей деятельности. Только в приватной и интимной сферах человек (и то относительно) закрыт от внешнего воздействия, в нашем случае — от воздействия культуры. Во всех же остальных ситуациях каждый его поступок, намерение или состояние могут быть трактованы с точки зрения наиболее ходовых метаязыков культуры (социального, архетипического, сексуального, мультикультуралистского, экономического, феминистского, психоаналитического и др.). Поэтому медиа-мейкерами разработано множество форм, приемов, средств, в которых граждане всех развитых стран осуществляют свое вхождение в коммуникативные сети. Фрагментом такой сети, например, может быть связь с определенной группой людей (в бытовом обиходе подобные образования зафиксированы новым словом “ тусовка ”). Это могут быть и ежедневные походы в определенную кофейню, и участие в телеиграх или аферах “ МММ”, принадлежность к редакции определенного журнала или команде “ фанов ” , причастность к политической партии или к группе любителей аквариумных рыбок и т. п. Главное — наличие заинтересованности в совместном времяпрепровождении, существо которого заключается в самоценности связей по “ внешнему ” — предметному — стимулу и по “ внутреннему ” — достижению самоактуализации в коммуникативном обмене.
Неужели в обществе до культурно-информационной революции не было коллективных и персональных форм деятельности, активизировавших внимание? Разумеется, были, и замечательные: доставляющая удовольствие работа, научный труд, творчество, разговор “ по душам ” с глазу на глаз и многое другое. Главным отличием традиционных ситуаций, активизирующих внимание, является неразрывная связь с созиданием, продуцированием “ вещи ” или взаимопонимания . Внимание же, эксплуатируемое медиа-мейкерами, иное по своему целеполаганию: возникая только в ситуации досуга, оно в принципе не связано с продуктивной деятельностью, но при этом интенсивно поглощает время человеческой жизни. Я полагаю, нет нужды объяснять различия между осознанным (рациональным или волевым) и автоматическим (потребностным) использованием компьютеров, телевизоров и прочих атрибутов современной культуры: дело не в технике, а в человеке.
Как можно заметить, сегодня все люди без исключения обречены жить в плотной сети культурных коммуникаций. Но шанс войти в элиту медиа-технологов ничтожен: для этого нужно владеть основными культурными кодами, чтобы получить доступ к сознанию других людей (а это требует солидной образованности); для этого нужно понимать, как действуют новейшие технологии и каковы их ресурсы; для этого нужно иметь доступ (профессиональный или на основании личных связей) к крупным финансовым структурам. И если соответствие этим трем основным критериям “ элитарности ” достигнуто, то остается последний барьер — этический: нуж-
но обладать определенными личностными чертами, чтобы стремиться к власти над сознанием людей.
Даже по этому небольшому перечню ведущих направлений в политике симуляций нельзя не заметить, насколько точно “ схвачены ” наиболее значимые стороны человеческого существования . Отчуждение возникает именно на основании сопо-
ставления реальной, подлинной жизни с ее фикцией в зеркале культуры. Но если все новейшие социокультурные институции навязчиво наделяют отражение большей значимостью, большей ценностью, а те, кто над этим работает, получают поощрения вполне материального свойства, то и массовое сознание, и индивидуальное начинают в конце концов считать присутствие человека в этом мире относительным. Таким образом, социальная стратегия вытеснения жизни неразрывно связана с релятивностью — идейной доминантой современной культуры. Разумеется, культура рубежа тысячелетия неоднородна. В самом общем приближении она делится на две взаимопроницаемые области: одна — это территория власти медиократии, а другая, развивающаяся в русле традиционных ценностей западной цивилизации, — это — увы! — не что иное в современном мире, как территория Касталии. И снова поражаешься прозорливости интуиций Достоевского: они касались не только “ конечных ” , а потому “ проклятых ” вопросов человеческого существования, но и проецировали их на сцену социальных катаклизмов, независимо от того, как на ней сменялись исторические декорации:
“ …он видит, что надо идти по указанию умного духа, страшного духа смер-ти и разрушения, а для того принять ложь и обман и вести людей уже сознательно к смерти и разрушению и притом обманывать их всю дорогу, чтоб они как-нибудь не заметили, куда их ведут, для того, чтобы хоть в дороге-то жалкие эти слепцы считали себя счастливыми ”.
ОЧЕРК ВТОРОЙ
Вопросы российские: “ что делать? ” и “ кто виноват? ”
Так общественная практика последней трети XX века породила оппозицию “ реальность — культура ”. Подобное до недавнего времени не могло присниться “ нормальному ” гуманитарию даже в самом страшном сне. Конечно, дело прежде всего в пресловутой релятивности, закономерно девальвирующей ценностный потенциал, носителем которого традиционно полагалась культура.
Но, как очевидно, не мир релятивен, а наши представления о нем. К сожалению, именно из них складывается нынче тело современной культуры, едва ли не “ опредмечивающей ” постулаты Великого инквизитора об универсальных
на все времена средствах осуществления власти. Поэтому сегодня, в наше прагматичное время, нужны “ авторитеты ” , постоянно прокручивающие шлягером “ идею ” релятивности. Нужны поражающие (в прямом смысле слова) восприятие “ чудеса ” разного свойства — на экранах телевизоров и мониторах компьютеров, на подмостках сцены и подиумах, в научных текстах и бульварных еженедельниках. Нужна, конечно же, и “ тайна ”. Но она теперь — вовсе не мистического или метафизического свойства, а откровенно утилитарная, запрещающая разумным и любопытным изучать инструмент, на клавишах которого медиократия разыгрывает пьесу насилия . И есть кому слушать — на то и массовое сознание, всегда готовое подчиниться сильнейшему. На постсоветских пространствах уже созрели в культурной практике претенденты на эту роль — невесть откуда взявшиеся “ элиты ”. Их самозванство, беспочвенность притязаний на крайне тяжкое, опасное ответственностью бремя лидерства в культуре очевидно любому, заглянувшему в содержимое (естественно, как во всяком культурном прецеденте ценностно и смыслово акцентированное) что “ПТЮЧ ” а с “ОМ ” ом, что в публикации благополучно почившего московского “ПУШКИН ” а и ныне здравствующего питерского
“ДАНТЕС”а. Различия в жанрах изданий для новых элит, право, не принципиальны: ценности-то общие. Но когда мы начинаем понимать, что перед нами вполне
умопостигаемая стратегия медиа-технологов, которая осуществляется хорошо организованным и хорошо оплачиваемым отрядом представителей нижнего социального яруса СМК, то все начинает видеться в ином свете.
Здесь оказывается затронутой одна из основополагающих координат западной христианской цивилизации — право свободы выбора. Если оно есть — значит, власть ориентируется на нормы и стереотипы свободного демократического общества. Если же право выбора отсутствует — а в случае “ тайны ” оно демонстративно попирается ,— то перед нами режим тоталитарного типа. Но, чтобы выбрать, нужно знать, что─ ты выбираешь. С детского возраста потребителей информации необходимо обучать самоконтролю при вхождении в культурные коммуникации. И только тогда каждый человек сможет — потому что сумеет — осознанно выбирать для себя те продукты культурного обмена, в которых он нуждается .
О подобной ситуации сегодня можно только мечтать.
Ничтожно мало известно науке о том, что происходит с внутренним миром человека, когда он читает книгу, слушает музыку, глядит на экран телевизора. Сегодня особенно трагичным видится отставание от запросов времени комплекса психологических и социологических дисциплин, в широком смысле — знания о человеке, а не о “ вещах ” , его окружающих. Изучать же особенности и закономерности массового потребления продуктов культуры — совсем не то, что интерпретировать произведение искусства или создавать очередную схему культурных циклов.
Именно по этой причине вопрос разработанного, проверенного практикой узкой специализации научного инструментария, необходимого для анализа, играет первостепенное значение, хотя время и упущено. Ведь только профессиональный историк может обнаружить фактологические подстановки в трудах М . Фуко или Ф . Ариеса; только литературовед сумеет указать на деструктивные изменения, происходящие с такими основополагающими категориями для этой дисциплины, как “ текст ”, “ автор ”, “ литература ” , др. в работах Р . Барта или Ж . Деррида; только лингвист способен к анализу семантических особенностей, возникающих в том типе языка, которым пользуются представители деконструктивистской школы; только психиатр-клиницист, объединив свои усилия с нейролингвистом, может аргументированно доказать несостоятельность главной идеи Ж . Лакана — трактовки бессознательного как языка; и т. д.
Но от выполнения подобной — сугубо экспертной — роли гуманитарная наука четверть столетия тому отмахнулась, и необходимые для решения этой задачи междисциплинарные синтезы не возникли. Это третья причина, позволившая медиократии перехватить власть у государства. Похоже, научное сообщество не могло даже предположить, что внутри академической среды под эгидой “ нового стиля философской рефлексии ” возникает очень утилитарное по своим задачам движение: используя авторитет науки, высоко ценимой в западной цивилизации, дискредитировать в коллективном сознании приоритеты рациональности, обеспечивающие ее существование, развитие и роль в жизни людей. При этом под ударом оказалось отнюдь не все научное знание, а лишь те исследовательские области, которые изучают человека (в первую очередь его мыслительную и творческую способность), общество, продукты их духовной деятельности и ценностные ориентации. Разрушение остальных наук (экономических, естественных, технических и точных) не входило в задачи глобального проекта постсовременной эпохи — “ критики рациональности ”. Но традиционная для западной цивилизации апологетика индивидуализма в сочетании с презумпцией свободы научной мысли наложила и нравственный, и корпоративный запрет на рассмотрение “ идей ” своих коллег сквозь призму социального целеполагания новых “ научных концепций ”. Отечественные же гуманитарии, существовавшие долгие годы в условиях идеологической цензуры, установленной тоталитарным режимом, в принципе воспитаны на неприязни к любым координатам научной мысли, допускающим резонансы политологического свойства.
На этом фоне выглядит титаническим по героизму поступок Дж. Р . Серля, открывшего еще в конце 70-х годов публичную дискуссию с Ж . Деррида на страницах философского журнала “Glyph” , издаваемого Джонс Хопкинс университетом, которая в октябре 1983 года завершилась выходом сенсационной статьи “Мир вверх ногами ” в “Нью-Йорк ревю оф букс ” , посвященной критике оснований деконструктивистской позиции по отношению к знанию в широком смысле. Ну и что?. . Как могли убедиться наши соотечественники во время приездов в Россию высокого гостя , Деррида, ставший в академической научной среде притчей во языцех из-за, мягко говоря, пренебрежительной манеры вести полемику со своими оппонентами, в жизни — человек светский, деликатный, не без куртуазности. Но читать материалы этой дискуссии — тяжелейшее испытание для нервной системы. Вождь деконструктивизма, не говоря уже о тоне, принципиально не желает считаться с серьезными, вполне обоснованными философскими и лингвистическими традициями, вопросами Серля, потенциально готового, как и вся наука Запада, принять любую новую философскую мысль — была бы такова, то есть был бы смысл в ней. Смысла-то было с избытком, но только не философского. И лишь теперь становится понятным, почему Деррида осмелился попирать принятые в западной науке нормы полемики в столь откровенно циничной форме. При чем тут “ высокая наука ”? Кто такой в сравнении с идеологическим столпом новой власти медиократов какой-то ученый Серль? Пусть даже он один из крупнейших лингвистов современности.
На самом деле гневное отрицание “ наделанного ” деконструктивистами в гуманитарном знании, равно как и стремление сохранить олимпийское спокойствие, не замечая происходящего, — позиции непродуктивные.
В подобной ситуации, как мне кажется, было бы неплохо позаимствовать кое-что из опыта коллег-естественников. Не помешала бы узкоспециализированная экспертная работа с “ новыми идеями ” (начальная стадия реакции научных сообществ), намерение адаптировать новации с последующим введением их в обиход гуманитарного знания . Если же экспертиза установила факт несовместимости, то почему не отнестись к проблеме так, как это принято, например, в медицине, ког-
да возникает опасность отторжения пересаживаемых органов? Ведь, прежде чем заняться трансплантацией, тщательнейшим образом изучается совместимость тканей. С давних пор одной из авторитетнейших областей физиологии являются исследования т. н. “ тканевого барьера ” — системы физиологических механизмов, обусловливающих жизнеспособность, индивидуальные особенности и суверенность человеческого организма, а также его защиту от вредных воздействий. Вначале реальность отторжения “ чужих ” тканей, приводившая к гибели тысяч и тысяч людей, а затем и научная концепция “ тканевого барьера ” доказали: у каждого человека есть “ своя” избирательность по отношению к трансплантируемым от другого человека или животного тканям. Причиной отторжения — причем закономерного отторжения — является существование антигенных различий между человеком и донором. (Sic! — нервные клетки являются одним из четырех различаемых физиологией типов тканей организма.)
Так неужели персональное сознание не входит в органическое единство, именуемое “ человек ”? И неужели нет определенного сходства в “ поведении ” тела и сознания, сталкивающихся с внедрением вовнутрь генетически чужеродной информации? Например, психологии общения давно известен механизм персональных “ цензор-процессов ” , выполняющий при контакте сознания с новым культурным материалом ( “ чужим ” мнением, суждением и т. п.) роль, сходную с “ тканевым барьером ”. Если же возникают мутации в массовом масштабе (в коллективном сознании культуры), значит, сквозь персональные цензор-процессы миллионов людей пробилась чужеродная по ценностному потенциалу информация .
Сегодня каждый, даже поверхностно знакомый с историей гуманитарной мысли в ХХ веке, знает, какое место уделяется рефлексии о “ другом ” , о “ чужом ” , об “ ином ” , о дроблении человеческого “ я”, принятом в психоаналитической традиции (которое почему-то расходится с научными психологическими представлениями о множественности “я-ролей ” ), об “ аутсайде ” , о “ нигдейе ” и т. п. Поскольку “ новые идеи ” продуцируются людьми, живущими рядом с нами, то резонен вопрос: что это за мир, почему в нем так необычно являют себя сознание человека, его мысль, его личность?
Критика постмодернистской научной и художественной деятельности яростно обвиняла причастных к ней в чем угодно: в абсурде, в циничном разрушении ценностей западной цивилизации (рациональности, искусства, нравственных устоев), в апологетике Зла и Лжи и т. д. Но ни разу, насколько мне известно, не было публично высказано допущение, что вся эта когорта крупных мыслите-
лей современности пытается, исходя из присущих авторам познавательных возможностей и способностей, исходя из персонального опыта — каждого конкретно — очертить в своих трудах координаты той реальности, в которой они — сами — живут. И всё введенное в культурный обмен носителями подобного сознания (от философской или социальной концепции до журналистской статейки) — это есть ПРАВДА о реальности, сформированной сознанием, О СУБЪЕКТИВНОЙ РЕАЛЬНОСТИ, которая вытеснила из опыта внеположный сознанию мир. (Истинностные суждения в подобной ситуации, разумеется, невозможны, и потому так популярен сегодня тезис о релятивности истины.)
Как только начинаешь входить в эту ( “ чужую ” ) систему представлений о мире, сам будучи ей “ чужим ” , возникает ощущение, будто ты снова с головы становишься на ноги, а под ногами — нормальная, привычная земля рационального познания . Исчезает релятивность, возникающая из-за “ наложения” в культурном обмене двух, по-разному ориентированных, познавательных интенций. Становится отчетливой альтернативность ценностей.
“ТАМ” они тоже никуда не деваются — просто “ значимое ” и “ ценное ” диаметрально противоположны таким же установкам “ здесь ”. В сравнении со сложившимися представлениями о важнейших факторах существования “ТАМ” практически снивелированы временные координаты (отсюда общеизвестный “ конец истории ” , абсурдность которого до сих пор нельзя привести к знаменателю умопостигаемости), но зато более дифференцированно воспринимаются пространственные аспекты (отсюда террасообразные ландшафты “ нарративов ” в теоретических конструкциях Ж .- Ф . Лиотара).
“ ТАМ”, похоже, познавательная деятельность в принципе подчиняется закономерностям микропроцессов — а эту территорию исследований гуманитарная наука только-только открыла для себя (примером может служить появление концепции “ микро-истории ” ), хотя самые авторитетные области для культуры (филология, искусствознание) еще не отреагировали на ее появление.
“ ТАМ” фактор времени девальвирован, и для человеческого сознания охват разумом такого мегалита, как целостность произведения, по природе невозможен. Отсюда предпосылки (причем вполне рациональные) теории деконструкции Ж . Деррида, как способа расчленения реальности (текста, артефакта, систем философствования, др. — любых внеположных сознанию целостностей) для того, чтобы сделать ее масштабы умопостигаемыми.
“ТАМ” основополагающим для познания становится давно изжитый наукой в зрелой цивилизации архаический принцип “ единства ”. Его результаты всегда обладают мифотворческой направленностью. Это объясняет пресловутую “ художественность ” текстов, которые “ здесь ” претендуют на статус научных, но при этом не являются и художественной прозой. И наоборот: художественная продукция индивидов с подобным состоянием сознания ориентирована на жесткую утилитарную рассудочность, исключающую образность и эмоциональность (концептуализм).
“ТАМ” отсутствует граница между произведением искусства и подлинностью вещи (вектор реди-мейд практик); наивысшей художественностью обладает сам человек и его действия (вектор акционизма и перформансов), а не им созданное произведение; уродливое закономерно считается прекрасным, а созиданием полагается разрушение (вектор деструкций выразительных средств в каждом из видов искусства); новаторством считается повторение и тиражирование, а “ своим ” вкладом в творческую практику является присвоение “ чужого ” (вектор цитаций, римейков, ремиксов); наиболее же полным воплощением-наличием произведения искусства оказывается его абсолютное отсутствие.
Для тех, чьи познавательные действия всецело принадлежат “ здесь ” , где необходима дистанция познающего ratio от познаваемого предмета, невозможно помыслить даже, что:
“ТАМ ” предметом познания оказывается наш разум (трактуемый как “ вещь ” ) и результаты его деятельности. Орудием же познания становится вполне материальное наше тело и его опыт. (Становится понятным, почему возведена в интеллектуальный культ пресловутая “ телесность ” , и это отнюдь не давно известный науке первичный этап познания — чувственно-эмпирический.) Всё, сотворенное за тысячелетия в западной цивилизации в сферах науки и искусства, для тех, кто обитает “ТАМ ” , и является настоящей “ объективной действительностью ”. Но в процессах познания с ней надо “ телесно ” слиться, а не дистанцироваться, как это происходит “ здесь ” в любой научной отрасли и как это осмыслено теорией познания и эпистемологией. Вот истоки появления в трудах, претендующих на ранг философских, всех этих невозможных (в любых смыслах — от научного до этического!) генитальных проекций.
В качестве важнейшего условия существования “ТАМ” принципиально необходимо безумие, прежде всего вялотекущая форма шизофрении ( “ естественное ” состояние психики, так сказать). Сложному и тщательному обоснованию подобного, немыслимого для нормативного познания “ контекста научной деятельности ” “ТАМ ” посвятили свою жизнь Ж . Делез и Ф . Гваттари. Способность к раздвоению личности обеспечивает жизнеспособность носителей подобного сознания: ведь биологическая и социальная сторона человеческого “я ” — она-то по-прежнему “ здесь ”. Нужно читать в университетах лекции, зарабатывать на хлеб насущный, активно вести общественную жизнь, участвуя в деятельности традиционных институций. И т. д.
Как принято говорить: все это было бы смешно, если бы не было так грустно. Ведь за этой ситуацией, которую я, чтобы окончательно не впасть в трагизм, постаралась свести едва ли не к гротеску, стоит утрата смысла реального существования . Именно ее прозревал Ф . М . Достоевский, когда писал:
“Ибо тайна бытия человеческого не в том, чтобы только жить, а в том, для чего жить. Без твердого представления себе, для чего ему жить, человек не согласится жить и скорей истребит себя, чем останется на земле, хотя бы кругом его всё были хлебы ”.
Ничего не постулируя, обращаюсь только к здравомыслию: неужели не продуктивнее для гуманитарной науки признать наличие РЕАЛЬНОСТЕЙ ДВУХ ТИПОВ, а также им соответствующих двух состояний сознания, мышления и двух концепций личности, нежели обречь себя в результате начавшихся культурных процессов на вымирание в Касталии? Ведь только после этого можно будет начинать фронтальные исследования “ невидимой ” рациональностью обратной стороны гуманитарной мысли. И неужели только “ коммерческая продукция” для презираемого, но используемого культурной элитой массового сознания оказалась способной диагностировать болевые точки западного мира? В бесчисленных фильмах-боевиках, в бестселлерах “ фэнтези ” муссируются отнюдь не тривиальные темы-клише: нарастание агрессивности в мире в связи с его варваризацией, противостояние человечеству техники, вышедшей из-под контроля; нашествия “ чужого ” в самых разнообразных модификациях и наконец важнейший симптом — “ сон разума, порождающий чудовищ ”, — фантомы, которые прячет обратная (недоступная контролю со стороны рациональности) сторона нашего сознания . А ведь путь от первобытности к цивилизации закономерно связан с вытеснением всего, что враждебно жизни, на периферию и сознания, и социальной практики.
Вполне возможно, что культурно-семантический троп “ чужого ” (со всеми контаминациями философской мысли) возник в глубоком прошлом, когда человечество обнаружило в своей среде наличие людей, предлагающих взамен принципа “ вытеснения смерти ” установку на “ вытеснение жизни ”. Человеку — биологическому существу — она по очевидным причинам “ чужая”, в особенности если не понятно, какими факторами подобное целеполагание вызвано. Как показывает опыт цивилизации, подавляющее большинство людей его отвергало, хотя в обществе порой возникали социальные катастрофы, порождаемые “ смущением умов ”. ( Конфронтация альтернативных жизненных установок и ее механика блистательно описаны Умберто Эко в “Имени Розы ” , а также в специальных исследованиях, посвященных психологии сектантских движений.)
На своих предшественников постмодернистские авторы указали сами, окружив эти персоны и плоды их философской или литературной деятельности нежной, можно сказать, сыновней любовью и почтительностью. По этой причине в культуре ХХ века произошла реабилитация не только Ф . Ницше или маркиза де Сада, но и “ громких ” фигур уголовного и оккультистского мира, которые “ здесь ” удостаивались исключительно обструкции, а то и наказания . Ясно, что высокая оценка деятелей такого рода связана с желанием “ укорениться” в истории западной цивилизации. В соответствии с этим и у традиционной науки появляется возможность ввести исторический план при исследовании проблемы “ второй реальности ”. Поскольку этот ракурс сложнейший и требует специального разговора, укажу лишь на следующее: сохранившиеся сегодня письменные источники неевропейского происхождения, которые содержат описание культурно-корпоративной деятельности людей, воспитывавших в себе установку на “ вытеснение жизни ” , появились задолго до расцвета Античности. Здесь возникают вопросы сохранения этой традиции в миграциях и приобщения к ней в позднейшие времена. Однако анализ биографий некоторых исторических персон прошлого показывает: возможны “ органические ” преобразования личности и ее сознания без воздействия “ ученой ” традиции. Подчеркну: сказанное — не более чем предположение.
В истории Западной Европы подобное “ брожение в умах ” отдельных персон, зафиксированное в источниках, практически всегда выносило на поверхность потребность (удивительно устойчивую) навязать другим это “ обесценивание жизни ”. Когда же дрожжи “ новых идей ” приводили к массовому “ смущению умов ” , то возникали глобальные идеологические системы. Попытки их воплощения в практику носили характер радикальных революционных сдвигов (продуктивное же развитие общества носит поступательно-эволюционный характер). В каждую эпоху появление “ сдвигов ” мотивировалось различными факторами, в зависимости от которых “ идеи ” (внедренные в социальную практику) приобретали характер религиозно-конфессионального (Реформация), государственно-политического (Французская революция), политико-экономического (большевистская революция в России), информационно-экономического (транснациональная культурная революция последней трети ХХ в.) переворотов. Этой традиции нет пока названия, но уже очевидна необходимость уточняющих оговорок типа “ сегодня именуемой постмодернистской ” , потому что стратегия “ вытеснения жизни ” — отнюдь не изобретение нашего времени. Крайне важно подчеркнуть и отсутствие какой-либо национальной специфичности в появлении носителей подобного сознания . Как шаман племени, живущего на уровне первобытно-общинного строя , “ духовные ” способности которого К . Леви-Стросс назвал своего рода психическим недугом, так и цивилизованный модный писатель или философ, апологетизирующие смерть в качестве смысла существования ,— феномены, скорее, антропологического и психологического плана, но не этнического или национального. Не так важны и факторы происхождения: полагаю, что реальный социальный статус носителя установки на вытеснение жизни, среда, из которой он вышел, в сравнении с факторами психологической ущербности или маргинального положения в сфере духовной жизни общества, уходят на второй план.
Еще одна сторона существования в обществе подобных людей связана с самим процессом преобразований личности, открытие для себя “ нового мира ” — внутренней реальности. Коренные изменения в сознании человека могут протекать по-разному. Причинами изменений, по всей вероятности, являются: перенесенная психическая травма; осознанное вхождение в корпорацию (сообщество единомышленников), где неофита “ приобщают ”, “ инициируют ” ; медленное и незаметное преобразование личности и подчинение сознания циркулирующим в культуре концепциям, мнениям, суждениям, идеям. (Именно этот тип управления сознанием народ метко назвал “ промывкой мозгов ”.) В случае “ травмы ” изменения практически не осознаются человеком (осознание происшедших изменений фиксируется в фразах типа: “Вдруг я так начал видеть ”, “Я теперь это так понимаю ”, “Я это открыл для себя ”). Во втором же случае, обычно под воздействием точно сформированного культурной средой интереса и разного рода корыстных мотивов, человек сам — добровольно приобщается к “ новым идеям ” (курс лекций, школы, семинары, лаборатории, редакции журналов, секты), не предполагая, правда, что его ждет. “Промывка мозгов ” , третья форма преобразования внутреннего мира потребителя культурной информации, предназначена для массовой аудитории, которая в принципе ничего и не должна понимать — для этого тоже существует разработанная система коммуникативных механизмов.
Следующий — и утилитарно важный — аспект осуществления власти идей связан, так сказать, с технической стороной. Здесь нет никаких чудес, за исключением, быть может, появившихся в последнее время новых компьютерных технологий. Они вполне умопостигаемы для тех, кто хочет понять их “ механику ” (как раз с машинками проблем нет). Но кто из авторитетнейших ученых может с уверенностью заявить, что он постиг, например, сущность мифа? Поэтому инструментами для осуществления власти в коммуникациях становятся проверенные историей цивилизации, а потому “ незаметные ” , средства: миф, язык, текст и ресурсы, которыми они обладают, позднее — изображение. В ХХ веке к ним добавились звуковые и информационные средства. Сложность лишь в том, что в “ орудия власти ” они превращаются, лишь вступая во взаимодействие с теми или иными сторонами сознания потребителей. Потому зафиксировать “ эмпирику ” подобных взаимодействий возможно, только не упуская из вида, во-первых, инверсированный характер “ второй реальности ” по отношению к той, в которой мы существуем; во-вторых, целесообразно соотносить инструментарий власти с уже перечисленными выше социальными структурами нового типа (СМК, шоу-бизнесом, модой, гуманопластикой и др.), поскольку в каждой из них существует своя “ прагматика ”.
И наконец, последний аспект — крайне неприятный. В чем здесь дело и почему завершение разговора предполагает определенную болезненность?
Я полагаю, что ни у кого не возникли сомнения в том, что содержательная сторона этого текста, равно как и все его коммуникативные аспекты — прагматика, стилистика, риторика, др. — предназначаются читателям “ОТСЮДА ”. Бегло обрисованная ситуация подталкивает к выводу, что интенсивная циркуляция сообщений, мнений, суждений, образов, концепций и т. д., а также отношения, возникающие между ними и потребителями информации (то, что Р . Дебре и полагает существом современной культуры), — это не знания о мире, а представления о нем. Они могут быть не только приблизительными или ошибочными, но и заведомо ложными. Не зря в западной цивилизации так высоко ценилось рациональное познание: в понимании мира и себя человечество всегда обретало ключи к свободе в жизни личной и социальной. А посредством принявшей катастрофический размах политики симуляций человечество лишается такой возможности, само не ведая о том. Но если ставить традиционно российский вопрос “ кто виноват? ” — то негодующе указать перстом на очередного “ внешнего врага ” нельзя . Нет его!
Величайшим и бесценным подарком классиков постмодернистской мысли гуманитарной науке следует считать наивно-откровенное “ обнародование ” механизмов обретения власти над умами. Это — провокация, соблазн, извращение (сущности, мысли, намерения, поступка), приключение и лишь затем насилие. Личный вклад Ж . Бодрийара в данный интеллектуальный подвиг сложно переоценить. Перед нами не что иное, как очень емко, стереоскопически для всего гуманитарного знания сформулированные предпосылки мотивов самоутверждения человека за счет других людей с последующим обретением власти над ними. Исследования мотивации человеческой деятельности — достаточно специализированная область психологии личности, сугубо теоретические сложности которой вызваны неразрывной связью мотива и потребности. Чтобы человек начал действовать в том или ином направлении, должен появиться внутренний мотив, вызванный внешней потребностью. Каждому из нас очень непросто разобраться в запутанном клубке самых разнообразных побуждений, желаний, намерений до тех пор, пока нам не покажут наиболее привлекательную и потому вожделенную “ морковку ” , за которой мы можем бежать всю жизнь и никогда не схватить, — то есть цель.
Все, естественно, хотят, как в известной пословице “ быть богатыми, здоровыми и счастливыми ” , но как этого достичь — единственно верного рецепта не было, нет и никогда не будет. Чтобы бег человечества совершался в нужном направлении и за вполне определенной “ морковкой ” , следует всячески убедить стартующих: ученый лишь тогда станет “ современно ” мыслить, когда примет навязываемую ему культурой систему взглядов; художник лишь тогда обретет славу, когда займется поисками “ мусора жизни ” для у всех одинаковых “ реди-мейдов ” ; наше общество лишь тогда откроет новые горизонты свободы, когда все начнут всерьез задумываться о легализации наркотиков; ни один поэт, озабоченный спросом на свои творения, теперь не сумеет обойтись без грубой брани или утробных рыканий; барышни в очередной раз должны поменять имидж, и т. п. Все это существовало и раньше, только формы донесения и “ морковки ” были иными и, пожалуй, более наглядными. Провокация, соблазн, совращение, приключение и насилие — и являются “ тайными ” приемами убеждения ergo механизмами власти в культуре, действуя исключительно на уровне внутренних психологических факторов. Потому каждый из нас (ибо нет человека, существующего вне коммуникативного обмена) виноват в том, что позволил себе чего-то желать по подсказке со стороны, не довольствуясь приобретенным в естественном и трудном развитии своей судьбы. В этот момент он становится, сам того не осознавая, ничтожнейшим из винтиков во всесильной машине власти культуры — власти “ идей ”. И винить в нынешнем состоянии общества-культуры некого, потому что во все века продавцы рекламировали свой товар. Но верить им было вовсе не обязательно.
Итоговые вопросы — сложные и болезненные — не будут даже поставлены. Они касаются главного для всех гуманитариев сегодня: как жить дальше? Очевидно: складывается режим тоталитарного типа. Массовое сознание винить за то, что оно “ массовое ” и не понимает, как воздействуют на него слова и изображения, нельзя . Только представители гуманитарной среды, в силу своих богатейших, накопленных традицией профессиональных умений и знаний, способны не только осмыслить происходящее, но и вести экспертно-исследовательскую работу — больше некому. И каждый столкнется с ситуацией выбора, который, по вполне понятным причинам, сделать непросто. Во-первых, уже дискредитированы ценности, традиционно наделявшие гуманитарную сферу “ правом мнения”, подкреплявшимся авторитетом знаний о человеке и обществе. Теперь же, когда “ мнение большинства ” формируется СМК сообразно стратегии вытеснения жизни, то выбравший позицию и ценности “ЗДЕСЬ” отнюдь не будет окружен ореолом благородного героя, не говоря уже об элементарной материальной нужде. Любая власть, а в особенности тоталитарная, жестоко карает тех, кто ей сопротивляется ,— они будут скомпрометированы в общественном мнении.
Как? (Это во-вторых.) Будет использован фактор релятивности, которая сейчас во многом определяет прагматику языка. В ситуации господства в культурном обмене представлений о “ вещах ” , процессах и действиях, а не знаний о них, изменяется семантический уровень (словами Дж. Р . Серля, из языка “ вымываются референты ”). А сфера дополнительных смыслов очень легко инверсируется . Поэтому без всяких доказательств, на уровне тривиальнейших, набивших оскомину пропагандистских клише, любой, кто рискнет высказать свое компетентное и аргументированное мнение о процессах, характерных для современной культуры, будет тут же обвинен не только в щадящих “ консерватизме ” и “ неактуальности ” , но и в “ борьбе со свободомыслием ” (а то и вовсе — в “ тоталитаризме ”). К сожалению, подобное стало возможно только в силу прихода культуры к власти. Ведь “ идеи ” , будучи по своей природе релятивными, еще со времен Платона противостояли смыслу. Впрочем, и реальной жизни тоже.
Что можно еще сказать по этому поводу?
Ничего.
Потому что остальное уже сказано Ф . М . Достоевским:
“Тогда мы дадим им тихое, смиренное счастье, счастье слабосильных существ, какими они и созданы. …Да, мы заставим их работать, но в свободные от труда часы мы устроим им жизнь как детскую игру, с детскими песнями, хором, с невинными плясками. О, мы разрешим им и грех, они слабы и бессильны, и они будут любить нас, как дети, за то, что мы им позволим грешить ”.
∙