Терпение бумаги
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 5, 2000
Терпение бумаги
Ольга СЛАВНИКОВА Шествие
голого короля
Представим себе, что в лукавой сказке про новое платье короля все немного не так, как мы привыкли думать. То есть король, конечно, ни во что не одет (хотя приезжие кутюрье совершили вокруг него некоторые воздушные манипуляции); однако на самом деле этот персонаж знает про отсутствие на собственном теле чего-либо материального. Персонажу зябко; ветер чувствительно теребит кудельку, пупырышки на коже таковы, что их хочется клевать воробьям. И все же в виду демисезонной толпы из 10 000 человек с чадами и домочадцами (плюс кучка фотокорреспондентов со своими щелкающими скворечниками) персонаж ведет себя, как облаченный в парчу. Ему и весело, и интересно; он взбудоражен, втайне гордится некоторой мускулатурой; он жаждет сравнений в собственную пользу. Однако, белея издалека, он не видит себя со стороны: в этом заключен нарастающий дискомфорт. Персонаж уже с нетерпением ждет, когда же из толпы раздастся освободительный вопль познания истины, но толпа, одетая плохо, зато хорошо застегнутая, никак не раскачается . Наконец у персонажа лопается терпение; однако тут он обнаруживает, что раздеться еще более догола никак не получится . Теперь, будучи исчерпанным открытием, он делает русский жест: рвет на груди несуществующий кафтан.
Такие нехорошие ассоциации вызывает у меня книга Виктора Ерофеева “Энциклопедия русской души ” , выпущенная в 1999 г. московскими издательствами “Подкова ” и “ Деконт+ ” тиражом в 10 000 экз. Известный с младых ногтей благодаря участию в славном “Метрополе ” , этот модный писатель никогда не был обойден вниманием публики. Новая книга тоже получилась во всех отношениях модной, причем совместила несовместимое. Как старшина из анекдота соединил пространство и время, отдав приказ копать канаву от забора и до обеда, так и Виктор Ерофеев в своем литературном труде органически срастил элитарность с масскультом.
С одной стороны, энциклопедия сегодня — жанр не столько академический, сколько прилавочный. Масскультовая “ потребительская корзина ” содержит немало псевдоэнциклопедических курьезов, где “ от забора до обеда ” — основной структурный принцип. Энциклопедии для юношей, для бабушек, для садоводов, энциклопедии причесок и юбок, наконец, псевдосолидная, минского производства “Энциклопедия военного искусства ” с грамматическими ошибками и перевранными как Бог на душу положит биографиями полководцев, — энциклопедируется все, почему бы не подвергнуть процедуре такую всем известную вещь, как русская душа? Тоже распространенная, каждому читателю необходимая вещь.
С другой же стороны, книга Виктора Ерофеева продуманно заигрывает с такими могущественными моделями построения современного текста, как расфасовка частей по принципу словаря и подключение читателя к сборке собственной книги из предложенного автором материала. “ Энциклопедию русской души ” , как и “Хазарский словарь ” (неизбежный к упоминанию в данном контексте культовый роман), можно читать с любого места и в любом направлении, только — желательно — слева направо и сверху вниз. Подзаголовок книги Ерофеева гласит: “Роман с энциклопедией ” (кокаин отдыхает). И действительно, перед нами вещь, построенная на внебрачных связях скучающих фрагментов. В сущности, любая литературная модель для сборки есть игра в “ объять необъятное ” — что так же возможно в пределах одного отдельно взятого текста, как и построение коммунизма в одной отдельно взятой стране. Однако игра увлекательна, поскольку конечность ее читателем не просматривается (лауреат Букеровской премии Михаил Бутов обломался, добросовестно проделав то, что “ Хазарский словарь ” заявил как интеллектуальный принцип); у автора при этом имеется надежда на автоматическую работу модели, то есть на самопроизвольное зарождение в тексте-трансформере дополнительных смыслов. Между прочим, именно такого типа элитарность (честно говоря, слово “ постмодернизм ” употреблять не хочется, какое-то оно уже заношенное до желтизны и до простодушной дыры на пятке) как раз и тяготеет к низовым проявлениям словесности: триллеру, порно и т. д. Так что двусмысленность положения энциклопедии как типа издания полностью сработала на автора. Можно сказать, что Виктор Ерофеев знал, чего хотел, когда затевал свой беспроигрышный (как и большинство единиц соприродной литературы) “ русский проект ”.
Насколько ясна писательская метода Виктора Ерофеева, настолько же понятна сверхзадача, якобы присутствующая в тексте. С живостью необыкновенной я представляю себе “ положительную рецензию ” добросердечного критика, охотно принимающего желаемое за действительное, как только автор подает к тому тематический повод: “Самая трудная любовь, с какой нам только приходилось справляться ,— это наша приватная, а не общеидеологическая любовь к России. На нее мы обречены как фактом рождения на этой земле, так и более счастливым окружением, отрицающим нашу принадлежность к чему-то за пределами государственных границ. Мы не можем объяснить добровольно-принудительную любовь к стране ни себе, ни другим, — но мы словно обязаны давать объяснения любой организации и любому лицу, пожелавшему сделать запрос. Мы изначально виноваты в наследственной русскости; мы по-прежнему живем за железным занавесом своей принадлежности к этой стране. Однако без любви к России, которую надо вырастить из сора, как стихи, мы вообще ничто. Книга Виктора Ерофеева, полная антирусских кощунств, напоминает страшный сон, в котором человек убивает самое дорогое для себя существо. Такие парадоксальные кошмары втайне знакомы каждому читателю: “ Энциклопедия русской души ” дает возможность заглянуть в пыточные подвалы подсознания, где изувеченные жертвы страшнее палачей. Причудливая постсоветская сказка, созданная Виктором Ерофеевым, шокирует натуралистическими сценами, кишит ужасными монстрами, и все это создает у читателя ощущение погруженности… ” И так далее, и так далее.
Удивительный это дар — побуждать читателя принимать ненаписанную книгу за написанную. Наш добросовестный рецензент был бы совершенно прав, имейся у Ерофеева не только литературные цели, но и литературные средства для их достижения (впрочем, целеполагание в этой тонкой области тесным образом увязано с возможностями, так что вполне вероятно, что рецензент промахнулся ). На самом деле “ словарные статьи ” его душеведческой энциклопедии своей говорливой динамикой более всего напоминают эстрадные скетчи. Так и кажется, что текст произносит Михаил Жванецкий, только вряд ли луноликий всеобщий любимец согласился бы все это озвучить. И не потому, что непристойно, а потому, что плоско: банальность не просто проходит открытым текстом — она тотальна, то есть заключает сама в себе всю многозначительность, на какую только способна. “Русские, как правило, неэстетичны. Неряшливы. С пятнами ”; “Тоска — это русская медитация” ; “ У русских яркие свистульки ”; “Анекдот — единственная форма русского самопознания” ; “Богоносец — это такое животное, вроде свиньи ”. Не важно, ошибочны или нет приведенные здесь, выбранные из большой гирлянды им подобных амбициозные афоризмы. Важно то, что они — бесспорны. То есть спорить, возражать, возмущаться, вообще хоть как-то оценивать качественную сторону высказывания абсолютно бессмысленно. Просто есть определенный уровень человеческого сознания (нередко именуемый обывательским), где востребовано именно такое красное словцо. Оно не возбуждает, но намертво припечатывает мысль — что и требовалось доказать. Не добираясь до подлинной душевной боли (а душа болит у всякого человека), оно приятно, даже иногда до кисленькой крови, расчесывает зуд.
Вот чего я искренне не пойму, так это причины, по которой Виктора Ерофеева называют “ спорным писателем ”. Видимо, его персональная “ спорность ” восходит к более общей проблеме, можно или нет употреблять в художественном произведении ненормативную лексику и описывать то, что обычно происходит за закрытыми дверьми — в туалете и спальне. Десять лет назад — Боже ты мой! — “ Russkaja красавица ” сделала то, чего было категорически нельзя, и оказалась прочитана буквально всеми, кто хоть как-то следил за эволюциями новейшей словесности. Сегодня, когда эксперименты в бывшем заповеднике дошли до последнего — не столь уж отдаленного — предела, спор этот кажется ровесником конфликта между физиками и лириками, благополучно синтезированными последующей историей в образ хакера. Да можно, можно! Было бы даже как-то странно для литературы обходиться, скажем, без эротики: все равно что принципиально не показывать, что горожане ездят в трамваях (впрочем, тотальное изъятие из прозы некоторых базовых реалий могло бы породить любопытный литературный прием). Однако же отсутствие общего запрета неизбежно порождает ситуацию, когда каждый за себя, один Бог за всех — последнее, впрочем, весьма проблематично. Вопрос, таким образом, уже не в “ употреблении ” или “ неупотреблении ” , а в насущных требованиях текста, а также в мере вкуса и, я прошу прощения за бестактность, таланта каждого данного автора. Как-то так получилось, что говорить про талант стало более неприлично, чем про усилия человека на унитазе. Тем не менее говорить придется: не все то золото, что входит в компетенцию золотаря .
Из всех явлений “ длинной ” родины наивысшее творческое волнение вызывает у Виктора Ерофеева станционный сортир. Почему-то цветком зла в его поэтике считается естественный предмет, что остается после человека рядом с пропечатанной бумажкой. В этом простом интересе к натуре было бы даже что-то трогательное, если бы автор, скажем так, проявлял в разработке темы минимально необходимый артистизм. То же касается любимой Ерофеевым темы кровопролитий: если по телевизору ежедневно крутят ужастик под названием “Так выглядит под микроскопом трудновыводимое пятно ” — нам ли пугаться разбрызганного кетчупа? Между прочим, наряду с “ положительной рецензией ” добросердечного критика очень легко представить и рецензию “ отрицательную ” , не менее для автора лестную. Видимо, когда-то Виктору Ерофееву ретрограды определили вектор развития, обличив его как “ сатаниста и порнографа ”. Такие обличения даром не проходят: мне знакома одна невиннейшая особа, которую только однажды в жизни в сердцах обозвали “ ведьмой ” — с тех пор бедняжка неизменно красится под брюнетку, что делает ее похожей на крашеного кролика, и дополнительно страдает на штыках двенадцатисантиметровых каблуков. Вот и Виктор Ерофеев держит марку “ плохого ” (тем более что это способствует моложавости писательской манеры): присутствующая в “Энциклопедии ” незадачливая “ невеста с зубами ” хоть и малоэротична как таковая, зато если заменить слово “ невеста ” на другое, покороче, то получится такой устрашающий Чужой, которого почему-то не сняли до сих пор ни Спилберг, ни Кубрик. Апеллируя к первобытным страхам перед этим Чужим, Виктор Ерофеев вступает с читателем в контакт поверх любой возможной художественности собственного текста. Прочие сатанистско-порнографические находки “Энциклопедии ” примерно такой же выши-ны и такой же глубины.
Центральный же образ книги, мистический товарищ автора по играм в новейшую русскую сказку, явно восходит к роману “ Russkaja красавица ” , о котором все равно придется сказать несколько ностальгических слов. Сегодня, несмотря на то что по роману итальянцы снимают какой-то фильм (там героиня, как отличившийся солдат у знамени части, фотографируется на фоне красного флага), сам роман как факт литературы представляет скорее экскурсионный интерес. Освежая в памяти произведение, выкопанное из дачной стопы пожелтевших и подернувшихся паутинкой перестроечных журналов, обнаруживаешь, что если что-то в нем и пропустил сгоряча, то разве тот неожиданный факт, что “ Russkaja красавица ” удивительно плохо написана. Однако выяснять свои непростые отношения с Россией и русскостью Виктор Ерофеев начал именно тогда, в 90-м, — в каком-то смысле “Энциклопедия русской души ” есть очередной подход спортсмена к снаряду. Потому любопытно отметить, что “ метафизический деятель ” , получивший в “Энциклопедии ” прозвание Серый, в “ Russkoi красавице ” также присутствовал.
Если для политолога вряд ли простительно заниматься поисками тайного врага, о козни которого разбиваются российские попытки выйти из кризиса, то для художника выдумать колдуна, усыпившего страну, — задача не хуже других. Однако роман о красавице, как бы это удобнее сказать, заморочил автора погоней за двумя разными Чужими. Главная героиня выступает как Чужая по отношению к прочим представителям мужского и особенно женского пола: этих автор заранее слегка пришиб, чтобы они оставались под контролем и не нарушали хода сюжета каким-нибудь внезапным самодвижением образа. Собственно, сама russkaja красавица также недуэлеспособна. Тонкая разница между героиней прозы и героиней эротической фантазии заключается, видимо, в том, что если вторая есть идеальная любовница, то первая ведет себя по отношению к автору как законная жена: требует для постельной сцены некоторого правдоподобия и качества романной обстановки и вообще заставляет работать, создавать для романа художественные ценности. Поскольку ни достоверностью, ни работой над текстом автор “ Russkoi красавицы ” особо озабочен не был, то героиня получилась — не побоюсь этого слова — пораженной в правах. Чтобы ее приподнять — все-таки главная, все-таки роман, — Виктор Ерофеев отводит ей роль спасительницы Отечества, искупительной жертвы во имя России. И вот тут-то появляется Чужой-2. Вся ситуация, правда, сильно напоминает другой голливудский фильм, где в жертву Кинг-Конгу приносится лучшая девушка племени. Разумеется, в романе нет роскошного тропического острова с его живописными дикарями и пряными джунглями. Просто два охламона вывозят девушку на “ жигуле ” куда-то под Москву, где она бегает голая по сжатому колхозному полю, выманивая чудовище не то с небес, не то из алкогольного вида кустов. Почему-то считается, что, удовлетворившись жертвой, Кинг-Конг перестанет злодействовать на Святой Руси и сам завалится спать — после чего в стране наступит полный парадиз.
Парадиза не наступило. Сегодня автор “ Энциклопедии русской души ” уже не считает, что России и русским следует желать счастья: напротив, он утверждает (предвкушая, видимо, “ отрицательную рецензию ” ), что такое желание является распространенной ошибкой. Соответственно таинственный Серый, обнаруженный авторским “ я” по заданию спецслужб, в результате творческого наития уже не принимает ис-
купительных жертв, а просто сам безобразничает и берет что хочет, не встречая сопротивления текста. Уж он-то никак не Чужой: наоборот, свой в доску. Правда, выходки его, иногда забавные, чаще нелепые, сильно похожи на обезьяньи: да он и есть дрессированная обезьяна автора. Причем в этом персонаже кинг-конговский масштаб уже утрачен: Серый хватает лапами не людей, но пластилиновых куколок, и страна, по которой он носится то на четвереньках, то кувырком, есть в действительности расстеленная на полу географическая карта. Все это, как мне думается, эффекты незапланированные: автор вряд ли собирался путать сатанизм с цирком. Но вот так вышло: Ерофеев пугает, а читателю не страшно. Между прочим, финал пунктирного сюжета получился удивительно . Если бы данная коллизия попала под перо прозаику условно-тридцатилетнему, то искомый, а затем все ближе и глубже познаваемый Серый оказался бы в конце концов самим героем-рассказчиком; у Виктора Ерофеева скачущая обезьяна разоблачается как агент ФСБ .
Вообще “Энциклопедия русской души ” как-то очень похожа на другие книги Виктора Ерофеева — больше, чем это обыкновенно бывает между детищами одного и того же автора. “Энциклопедию ” можно, например, принять за свежую порцию книги “Мужчины ” , состоявшей из таких же мозаичных фрагментов, покрупнее и помельче. В “ Мужчинах ” запоминались: братская любовь автора к Набокову (навеянная смутным ощущением, что он и Набоков выросли вместе, в соседних усадьбах); модная тема мужской капитуляции перед чернорабочим женским матриархатом; тема “ зарубежа ” , показывающая, что автор, несмотря на падение занавеса и соответствующие изменения в пространстве и в умах, сохранил ментальность советского туриста, имеющего известную монополию на сувенирные впечатления “ оттуда ” ; генеральная тема “ русский народ ” , с которым автор обещал “ когда-нибудь поделиться своей энергией ”. Темы, можно сказать, сквозные, особенно последняя . От “ Russkoi красавицы ” до “ Энциклопедии русской души ” — всюду Виктор Ерофеев развивает идею массового, в пределе поголовного выхода из народа. Причем, если раньше процедура носила характер драматический и напоминала чем-то выход из КПСС
(russkaja красавица, помнится, пыталась устроить несанкционированный митинг в базарных рядах), то теперь это больше похоже на выход купальщика из стихии на пляжный песок. Фиксируются стадии (по пояс, по колено, по щиколотку); испытывается некоторая досада на грязные ноги, которые никак не удается сполоснуть, не оступившись мимо мокрой тапки. Настоящий антагонист авторского “я” не представитель силовых структур в дырявых польских носках, но тетя Нюра, уборщица. Тетя Нюра не человек, а тело, переваривающее жизненные впечатления так же, как оно переваривает пищу. Тетя Нюра — именно “ оно ”. Писатель не знает, что ему по-писательски делать с таким натуральным существом. Тут можно высказать мысль, что, если примитивность объекта препятствует его полноценной художественной фиксации, значит, имеет место встречная примитивность авторского мышления — и прежде всего мышления в языке. Но какое это имеет значение? Ведь нам никто и не предлагает любоваться достоинствами королевского платья .
Написав все то, что было написано, я обнаружила, что попыталась навязать известному писателю Виктору Ерофееву свои, а не его цели создания книг. Если писатель проигнорирует все вышеизложенное, он окажется полностью прав. Дело в том, что “ русские проекты ” , подобные “Энциклопедии русской души ” , абсолютно бесспорны и принципиально беспроигрышны: претензии неуместны. Правда, тем самым они и безвыигрышны. Литература, бывшая всегда игрой с высокими ставками (а в национальном варианте иногда и “ русской рулеткой ” с одним патроном в барабане), ныне превратилась в цивилизованную лотерею, где на тридцатирублевый билетик обязательно получаешь десятирублевую авторучку или семирублевенькую, с камушками, заколку для волос. Сеанс эксгибиционизма если чем и чреват, то разве что легким насморком. При этом самый злобный критик вроде меня делает именно то, что у автора предусмотрено по сценарию: подает наконец подзадержавшуюся реплику. Когда над площадью начинает клейко моросить и окоченевший персонаж начинает подозрительно блестеть, из драповой сырой толпы раздается вдруг писклявый голосок: “А король-то голый! ”
∙