Из новой книги
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 3, 2000
В садах других возможностей
Людмила ПЕТРУШЕВСКАЯ ИЗ НОВОЙ КНИГИ
ГДЕ Я БЫЛА . . . . . . . . . . . . 1 В ДОМЕ КТО-ТО ЕСТЬ . . . . . . . . 2 ГЛЮК . . . . . . . . . . . . . . . 3 ЗАВЕЩАНИЕ СТАРОГО МОНАХА . . . . . 4 СПАСЕННЫЙ. . . . . . . . . . . . . 5 ТРИ ПУТЕШЕСТВИЯ. . . . . . . . . . 6
ГДЕ Я БЫЛА Как забыть это ощущение удара, когда от тебя уходят жизнь, счастье, любовь, думала женщина Оля, наблюдая в гостях, как ее муж сел и присох около почти ребенка, все взрослые, а эта почти ребенок. А потом он поднял ее и пошел с ней танцевать, а по дороге сказал своей сидящей Оле, показав глазами на девушку: “Гляди, какое чудо вымахало, я ее видел в шестом классе ”,— и радостно засмеялся . Дочка хозяев, действительно. Живет здесь. Как забыть, думала Оля на обратном пути в вагоне метро, когда пьяноватый муж (слуховой аппарат под видом очков) важно начал читать скомканную газету и вдруг смежил усталые глазенки под ярким светом. Ехали, приехали. Он сел с той же газетой в туалете и, видимо, заснул, пришлось его будить стуком, все было мелко, постыдно, а что в быту не постыдно, думала Оля . Муж храпел в кровати, как всегда, когда выпьет. “Господи, — думала Оля ,— ведь ушла жизнь, я старуха никому не нужная, за сорок с гаком, пропала моя судьба ”.Утром Оля в одиночестве приготовила семейный завтрак и вдруг сообразила, что надо пойти куда–нибудь. Куда — в кино, на выставку, даже рискнуть в театр. Главное, с кем, одной идти как–то неловко. Оля обзвонила своих подруг, одна сидела, обмотавшись теплым платком, болезнь называлась “ праздник, который всегда с тобой ” , почки. Недолго поговорили. У другой никто не брал трубку, видимо, отключила телефон, третья собиралась уходить, стояла на пороге, заболела какая–то очередная престарелая родня . Эта подруга была одинокая, но всегда веселая, бодрая, святая . Мы не такие.
Можно было начать убираться, начальница на работе говорила: “ Когда мне было плохо, вот когда диагноз поставили, как у сестры, сразу после ее смерти, я пришла домой и взяла и стала мыть пол ”. Далее следовала история чудесной ошибки в диагнозе. А идея была такая: не сдаваться ! Чистые полы!
Стирка, посуда, все раскидано после вчерашних сборов на этот противный день рождения у институтской подруги мужа. Убраться и потом думать, что никто ничего не делает, все одна только она. Муж встанет распавшийся после вчерашнего, будет смотреть на домашних неохотно, брюзжать, орать, вспоминать волшебное видение, дочь хозяев, а как же. Уйдет до ночи. Надо скрыться, скрыться куда–нибудь. Пусть сами раз в жизни. Больше нет сил.
И тут Оля вспомнила: а не поехать ли в то единственное место, где никогда не удивятся, примут, напоят чаем, выслушают и даже постелят переноче–вать, то есть не поехать ли к старой дачной хозяйке, у которой жили много лет подряд, еще когда Настя была маленькая, а они с мужем Сережей надеялись на лучшее будущее? Эта дачная хозяйка была для Оли очень дорогим воспоминанием, при всех сложных отношениях с собственной матерью Оля привязалась к совершенно посторонней старушке, трогательному и мудрому существу. Она казалась Оле даже красивой, доброй и по–детски хитрой. Хотя эта баба Аня с собственной дочерью, в свою очередь, жила много лет в разводе, если можно так выразиться, та не ездила к матери, гуляла на полную катушку, зато оставила бабке в наследство малолетнюю Маринку, забитое черноволосое существо, боящееся чужих людей.
Вот! Когда ты всеми заброшен, позаботься о других, посторонних, и тепло ляжет тебе на сердце, чужая благодарность даст смысл жизни. Главное, что будет тихая пристань! Вот оно! Вот что мы ищем у друзей!
Оля, вдохновленная, усмехнулась сама себе, быстро все прибрала, стараясь не разбудить домашних, и пошла рыться, искать мешок со старыми Настиными вещичками, которые специально собирала для бабы Ани, помня, что у старушки внучка растет безо всякой внешней помощи.
Оля нашла даже и кое–что для самой бабы Ани, теплую кофту, и через два часа уже бежала по привокзальной площади, едва не попав под машину (вот было бы происшествие, лежать мертвой, хотя и решение всех проблем, уход никому не нужного человека, все бы освободились, подумала Оля и даже на секунду оторопела, задержалась над этой мыслью), — и тут же, как по волшебству, она уже сходила с электрички на знакомой загородной станции и, таща на себе походный рюкзак, продвигалась знакомой улочкой от станции на окраину поселка, в сторону речки.
Воскресным октябрьским днем тут было пусто, светло, ветви уже оголились, воздух попахивал дымком, баней, несло молодым вином от палого листа, печальным уютом чужой жизни за заборами и немного почему–то кладбищем, в окнах уже теплились огни, хотя еще не стемнело. Тоска, простор, белые небеса, счастье прошлых лет, когда они с Сережей были молодые, когда являлись друзья сюда на дачу, все веселились, пили, жарили шашлыки над оврагом и т. д. Помогали бабе Ане, поскольку в ее большом доме вечно что–то текло, проваливалось, требовало молотка. В те годы можно было оставить бабе Ане на вечерок маленькую Настю, они подружились с молчаливой Маринкой. Баба Аня их укладывала спать, а Оля с Сережей ехали в город на чей–то день рождения, пили и пели до утра и могли вернуться только назавтра к вечеру, дочка была под присмотром, а баба Аня говорила — и в отпуск езжайте, я разве не пригляжу. И в отпуск поехали на две недели, на юг одни с Сережей. А бабе Ане тоже было хорошо, ей оставили деньги и продукты. Правда, когда вернулись, дочка Настя в тот же вечер от счастья тяжело заболела и лежала те же самые две недели. Весь отдых был забыт, и загар смылся , Оля не спала десять ночей: Настя чуть не помирала. Все на свете пребывает в равновесии, говорила себе Оля, идя с рюкзаком, говорила чуть ли не вслух.
Тропинка пружинила, тут почва сырая глина, так, теперь улица разветвляется, нам надо левей, мимо забора врачей. Так прозывались их соседи, действительно муж работал в санэпиднадзоре, и они по субботам выкачивали выгребную яму и поливали накопившимся добром свой сад, якобы преследуя экологически чистые цели (на самом деле — чтобы не нанимать машину), и по окрестностям плыл смрад, какой всегда несется от натуральных органических удобрений. Такой же гнилой ветерок веял и сейчас (вот откуда запах кладбища).
Баба Аня в свое время смеялась над такой агрономией, она–то была специалист по зерну, работала в каком–то НИИ, даже ездила в командировки и, только выйдя на пенсию, тут, на природе, окрестьянилась, вернулась к языку нижегородских предков, клубнику упорно называла “ глупнига ” (второй вариант “ виктория”), носила платок на голове и резиновые опорки на ногах, мочилась под кусты (вот это и удобрение!), и все у нее произрастало как от волшебного слова, само по себе. В сельской местности она поселилась давно, оставив городскую квартиру дочери, якобы чтобы ей не мешать (на самом деле это была гражданская война с разрухой для обеих сторон, чем всегда кончается гражданская война).
Оля успешно продвигалась по заросшей тропе, среди поредевшего черного бурьяна, тут вроде бы уже давно не ходили. Затем она сняла с калитки поржавевшее кольцо, употребляемое вместо щеколды, отогнала от забора отсыревшую калитку и радостно замахала в сторону дома, увидев, что занавеска на окне дрогнула.
Баба Аня дома! Она увидела Олю и, наверно, обрадовалась, старушка всегда любила их семью.
Постучав в незапирающуюся дверь, Оля миновала холодные сени и бабахнула кулаком по холстине, которой баба Аня обшила вход в свои покои.
— Иду–иду, — отвечал глухой голосок бабы Ани.
Оля вошла в тепло, в запахи чужого дома, и сразу повеселела от этого милого духа.
— Ну здравствуйте, Бабаня ! — воскликнула она чуть ли не со слезами. Приют, ночлег, тихая пристань встречали ее. Бабаня стала еще меньше ростом, ссохлась, глаза, однако, сияли в темноте.
— Я вам не помешала? — довольно спросила Оля .— Я вашей Мариночке привезла Настенькины вещи, колготки, рейтузики, пальтишко.
— Мариночки нет уже, — живо откликнулась Бабаня ,— все, нету больше у меня .
Оля, продолжая улыбаться, ужаснулась. Холод прошел по спине.
— Иди, иди, — сказала Бабаня довольно ясно, — иди отсюда, Оля, уходи. Не нужно мне.
— Я вам тут привезла всего, накупила колбасы, молока, сырку.
— Ну и забирай все. Не нужно. Забирай и уходи, Оля .
Бабаня говорила, как всегда, тонким, приятным голоском, была в своем уме, но слова у нее были немыслимые.
— Что–то случилось, Бабаня ?
— Да все нормально. Все нормально происходит. Иди отсюда.
Бабаня не могла так говорить! Оля стояла испуганная и оскорбленная и не верила своим ушам.
— Я чем–то обидела вас, Бабаня ? Я не приезжала долго, да. Я–то вас все время помню, но жизнь…
— Жизнь и есть жизнь, — туманно сказала Бабаня .— Смерть — смерть.
— Времени все нет…
— А у меня времени вагон, так что иди своей дорогой, Оля .
— Но я вам все оставлю тогда… Выложу… Чтобы обратно не тащить, Бабаня .
( Господи, что же стряслось?)
— И зачем, и зачем? — ясным, скандальным голосом спросила как бы себя Бабаня .— Мне ничего уже не надо. Все. Я похоронена. Все. Что мне надо? Крест на могилу.
— Что случилось, вы можете мне сказать? — надрывалась Оля .
Дом был теплый, и в коридоре, где разговаривали Оля и Бабаня, на полу лежали, как всегда, распластанные картонные ящики для чистоты. Дверь в комнатку Бабани стояла настежь, там позванивало, как комарик, радио, там были видны через оконные стекла деревья . Все осталось таким, как было всегда. А Бабаня сошла, видать, с ума. Случилось самое страшное, что может быть с живым человеком.
— Ну я и говорю тебе: я умерла.
— Давно? — машинально спросила Оля .
— Ну уж две недели как.
Ужас, ужас! Бедная Бабаня .
— Бабаня, а где девочка? Мариночка?
— Ну я не знаю, ее на похороны не водили, Света не забрала ее к себе, я надеюсь. Света была плохая, совсем нехорошая, то ли она продала уже квартиру, короче, оборвалась вся . На ногах болячки, трофические язвы, что ли, газетами обмотаны. Меня хоронил Дима. Она так болталась, рядом. Он ее шугал, Дима.
— Дима?
— Ну вот которого она бросила с Мариночкой годовалой, а сама ушла. Год Мариночке был. Дима, Дима. Он тогда Мариночку сдал в дом ребенка. Я забирала–то, не помнишь. Али я не рассказывала?
— Что–то помню.
— Или не рассказывала… Много вас тут ходит. Живут, уезжают, ни письма, ни весточки. Умирала одна. Упала тут. Марина была в школе.
— Вот я приехала же!
— Дима меня хоронил, но просто сжег, а вазу эту еще оттуда не взял. Меня не похоронили. Я приехала сюда. Пока что я тут временно. Света совсем плохая, бомж, бомж. Она даже не соображает, что может жить тут, Дима ее пугнул из зала крематория, когда она начала свои ноги заново в газеты обертывать. В больницу, в морг ко мне она как–то дорожку нашла. А из автобуса ступила, сукровица потекла, вид нехороший. Нашла газеты в урне. Света, я же знаю, надеялась, думала выпить на поминках. Дима ее как–то разыскал, не знал, что она уже такая . Но я здесь недолго пробуду, до сорокового дня . Потом уже–то все, прощайте с Богом. Ну все, Оля, уходи.
— Бабаня ! Это все у вас усталость. Вы отдохните! Ну хотите, я с вами поживу? Мариночку найду. Она когда пропала?
— Марина пропала? Нет, ты что. Когда я брякнулась, я сначала ничего не помнила, а потом уже, когда меня стали увозить, я видела только Диму. А где Марина была? И из морга он меня забирал.
— Дима, а как его фамилия ?
— Мне неизвестно, — пробормотала себе под нос Бабаня .— Что ли, Федосьев. Как у Мариночки фамилия . Она Федосьева. Дай Бог ему здоровья, батюшку привел на похороны. Никого больше не было, их двое, никому не сообщили, а кому сообщать, он не ведает. Свете сообщил и прогнал навеки. Вот все жду, она придет. Небось помирает.
— Мне не сообщили, — внезапно сказала Оля .
— А кто ты? Оля, ты дачница много времени назад. Ты уже сколь лет как пропала, пять лет. Марине–то уже двенадцать! Только бы она не пришла, только бы не пришла!
Пять лет, вот это да! Уже Насте пятнадцать. Подросток. Уже пять лет они не снимают дачу! У той Настиной бабушки дом в городе Славянске на Кубани. Ледяная река. Девочка возвращается оттуда совершенно чужая, дикая, курящая . Уже, очевидно, женщина.
— Простите меня , Бабаня !
— Бог простит, он всех прощает. Иди отсюда, не задерживайся . И тряпье забирай. Сюда уже ходят нехорошие люди. Я всем открываю. Я уже никто.
— Это не тряпье, это хорошие вещи на ребенка. Шерстяные колготки, пальто, майки.
Оля говорила, убеждая Бабаню, что все нормально, что это просто каприз больной души, брошенной всеми души, как и в Олином случае.
— Бабаня, а я–то к вам ехала как к последнему приюту на земле.
— Такого приюта на земле нету ни у кого. Каждый сам себе последний приют.
— Думала, что вы–то меня не погоните, примете. Думала переночевать у вас.
— Нельзя, ты что, Оля , я тебе говорю. Нельзя, меня нету.
— Еду привезла, поешьте.
— Потом съешь. Иди отсюда.
— Там холодно… Небо такое здесь, воздух… Бабаня ! Я так к вам ехала!
Бабаня твердо ответила:
— Я беспокоюсь о Марине. Очень беспокоюсь, где она.
— Я поняла уже, поняла. Я разыщу ее.
— Света сюда идет, погибла, но еще жива. Если бы она умерла, то была бы здесь. Но я никого не хочу видеть, поняли? Оставьте меня в покое! Где Марина? Я не хочу ее видеть! Не желаю, ясно?
Бабаня явно заговаривалась. Хочу — не хочу. Стояла твердо, загораживая узким тельцем коридор.
Оля представила себе обратный путь с тяжелым рюкзаком, с этим хлебом, свертками, литром молока…
— Бабаня, можно я сяду у вас? Ноги болят. Что–то так ноги мои болят.
— Я еще раз говорю: иди с Богом! Уноси свои ноги, покуда целы!
Оля пошла мимо нее, как мимо пустого места, в комнату и села на стул.
От соседей в открытую форточку еще сильней понесло смрадом.
Комната выглядела брошенной. На кровати лежал завернутый тюфяк. Этого никогда не случалось у аккуратной Бабани. Кровать она всегда стелила тщательно, водружала подушку уголком под кружевной накидкой. И этот проклятый запах!
— Поставьте чайник, Бабаня, пожалуйста.
— Да нет чайника, люди пришли, унесли все! — все тем же хрустальным голоском отвечала из коридора Бабаня .
— А вода–то, вода–то есть?
— И–и, давно уже нету, вода только в колодце, а я не выхожу–то, — прозвучало в коридоре.
— Я сбегаю за водой? — предложила из комнаты Оля .— Вы давно чаю не пили?
— Я две недели с лишним как умерла.
— Ведро есть?
— И ведро унесли.
Оля собралась с духом, встала, потопала на кухню и нашла там полнейшее запустение. Шкафчик был раскрыт настежь, на полу лежали битые стекла, валялась на боку мятая алюминиевая кастрюлька (в ней Бабаня варила кашу). Посреди стояла пустая жестяная банка, трехлитровая, из–под консервированной фасоли. Ее когда–то привез для какого–то праздника Сережа, не открыли, обошлись печеной картошкой, банку отдали Бабане на прокорм, уезжая осенью.
Оля взяла в руки банку.
— И забирай все свое!
— Куда я это поволоку за водой?
— Бери, бери! Сумочку возьми!
Оля послушно повесила через плечо сумку и пошла с банкой вон, на улицу к колодцу. Бабаня волокла следом за ней рюкзак, но наружу, в сени, почему–то не вышла, осталась за дверью.
Олю встретил на пороге холод, свежий ветер повеял, везде был черный бурьян, качающий сухими семенами, полное запустение покинутого участка. Она поплелась к оврагу, где был ближний колодец. Всем давно провели водопровод, только сюда, к Бабане, его не дотянули, у такой хозяюшки не бывает средств.
Кругом в овраге лежал старый мусор, почти свалка, а на баране у колодца не оказалось ведра, была только намотана ржавая капроновая веревочка. Ведро скоммуниздили, как выражалась Бабаня .
Тут закружилась голова, и кругом все стало отчетливо, ослепительно белым — но только на мгновение. Так и не потеряв сознания , Оля нашла здоровенный кривой гвоздь, вытащила из земли обломок кирпича. Пробила в боку банки дыру, причем ранила указательный палец левой руки, высосала кровушку из ранки, нашла на склоне оврага свежий листик подорожника, приложила его к ссадине, потом кое–как привязала веревочку к банке, запустила ворот. Зачерпнула, подняла свое импровизированное ведрышко, развязала веревку на ледяной банке и потащила двумя руками подальше от себя, чтобы не замочиться, причем несла полную, помня только о Бабане, у которой в доме не было ни капли воды. Пошла наверх, вон из оврага. Путь был глинистый, тяжелый, с непривычки болели ноги, скорей даже онемели. Наверху Оля поставила банку на тропу и огляделась.
Забор у Бабани был реденький, из досточек, и дом отсюда, сверху, просматривался прекрасно. Занавесок на окнах уже не было! Оля почувствовала леденящий страх, темный страх здорового человека перед сумасшествием, которое может сорвать занавески с четырех окон за семь–восемь минут.
Несмотря на это, Бабаню надо было накормить и хотя бы напоить. Вызвать врачей. Запереть дом. Найти как–нибудь Марину, Свету или Диму Федосьева. Кому тут жить, Свете беспризорной, наследнице, которая прогудит дом во мгновение ока, или тоже бездомной Мариночке, это не нам решать. Мариночку надо взять! Вот так. Такой теперь план жизни, раз уж ввязалась. Тебе хотелось уйти, вот и ушла от своей жизни и попала в чужую. Нигде не пусто, всюду эти одинокие. Сережа и Настя будут против. Сережа промолчит, Настя скажет, еще новости, ты мама вообще ку–ку. Олина мать поднимет по телефону большую волну.
Оля стояла, тяжело размышляя, понимая, что надо идти, но ноги как налились чугуном и не хотели слушаться, не хотели нести на себе три литра ледяной воды в разграбленный дом к сумасшедшей старухе, к новым тяготам жизни. Резкий ветер подул на горку, где стояла, окаменев, домашняя женщина Оля, стоя–ла как бездомная, нищая, с единственным имуществом у ног, трехлитровой жестяной банкой воды. Резкий ветер подул, загремели черные скелеты деревьев, нарастал далекий шум, и явился арбузный запах зимы. Было холодно, зябко, явственно темнело, тут же захотелось перенестись домой, к теплому пьяноватому Сереже, к живой Насте, которая уже проснулась, лежит в халате и ночной рубашке, смотрит телевизор, ест чипсы, пьет кока–колу и названивает друзьям. Сережа сейчас уйдет к школьному дружку. Там они выпьют. Воскресная программа, пускай. В чистом, теплом обыкновенном доме. Без проблем.
Оля взяла банку обеими руками и понесла ее вниз, к Бабане, но не удержалась и поехала по глине, расплескав половину воды на себя . О Господи! Ноги болели уже довольно сильно.
Но дверь у Бабани оказалась запертой, и никто не открыл Оле, хотя она била даже больными ногами и кричала как оглашенная .
Кто–то над ней явственно, очень быстро пробормотал: “Кричит ”.
Однако Оля знала другой путь, по приставной лестнице на чердак, и оттуда через проем, по вырубкам в стене, можно спуститься на терраску, так они не раз влезали ночью в дом, если не могли найти ключей, они с Сережей.
Банку Оля оставила у дверей.
Там, в доме, сидела обезумевшая Бабаня, без воды, да и еду она бы не смогла добыть из застегнутого рюкзака с такими–то умственными данными. Что же происходит с человеком, как он теряет все, и умное, доброе, прекрасное существо становится опасливой глупой зверушкой…
Оля с трудом достала тяжеленную лестницу из–под дома, установила ее, полезла по трухлявым перекладинам, рухнула с третьей, совсем разбила ноги (сломала?). Со стоном поднялась, все–таки влезла на крышу, умудрилась и руки повредить, и бока болели, голова, на один момент даже открылось опять какое–то далекое белое пространство (бред, но он быстро прошел), затем она еле проволоклась по пыльному чердаку и спустилась на веранду, тяжелейший путь. Дверь с веранды в дом оказалась закрытой тоже. Видимо, с той стороны предусмотрительная Бабаня наладила крючок, боясь воров.
Хорошо.
Оля заплакала и забарабанила кулаком в дверь, крича:
— Анна Сергеевна! Але! Это я , Оля ! Ольга! Пустите меня !
Постояв и послушав в мертвой тишине (только где–то как бы посыпалось что–то, как земля, струйкой), Оля сказала:
— Хорошо, я ухожу, вода у вас под дверью в банке. Хлеб и сыр в большом клапане рюкзака впереди. И колбаса там же.
Обратный путь по зарубкам вверх был еще тяжелей, руки не слушались, цепляясь за зарубки, а спускалась Оля уже в полубреду, неизвестно как миновав сгнившую перекладину… Белый свет сверкал сквозь сумерки, белые пространства обморока.
Добравшись до станции, она села на ледяную скамью. Было дико холодно, ноги закаменели и болели как раздавленные. Поезд долго не приходил. Оля легла скрючившись. Все электрички проскакивали мимо, на платформе не было ни единого человека. Уже капитально стемнело.
И тут Оля проснулась на каком–то ложе. Опять открылось (вот оно!) бескрайнее белое пространство, как снега кругом. Оля застонала и перевела взгляд к горизонту. Там оказалось окно, наполовину заслоненное голубой шторой. В окне стояла ночь, и сияли далекие фонари. Оля лежала в огромной темной комнате с белыми стенами под одеялом, как под грудой развалин. Правая рука не поднималась, придавленная каким–то грузом. Оля подняла левую руку и стала разглядывать ее. Рука была бледная до прозрачности. На указательном пальце темнела большая ссадина. Это она хватила по пальцу кирпичом, когда пробивала банку гвоздем там, у дома Бабани. Но ссадина уже почти зажила.
— Где я была? — произнесла Оля громко. — Эй! Але! Бабаня ! А–аа!
Оля попыталась приподняться . Но эффект был нулевой. Страшно болели ноги, вот это уж действительно. И резало в низу живота.
Никого не было.
Все–таки она приподнялась, опершись на правую руку, и осмотрелась.
Это была кровать, и от нее вниз отходила полупрозрачная трубочка.
Катетер! Ей вставили катетер! Как умиравшей бабушке когда–то в больнице. Это и есть больница. Рядом стояла еще кровать с какой–то неподвижной грудой белого.
— Але! Ой! Ура! Спасите! — закричала Оля .— Бабаню спасите! Марину Федосьеву!
Груда белого на соседней кровати зашевелилась.
Вошла заспанная медсестра в белом халате.
— Вы что орете, тише, — приговаривала она на ходу. — Тише. Перебудите всех.
— Где это? — плакала Оля .— Дайте встать! Марина Федосьева, ищите ее. Мне надо встать!
— Встанете, встанете, больная . Раз вы… раз вы пришли в сознание, тогда…
Она ушла и вернулась со шприцем. Пока делали укол, Оля мучительно вспоминала.
— Что со мной, сестра, прошу вас.
— Что с вами, переломы ног, руки, малого таза. Лежите уж. Завтра муж придет, дочь придет, мама, все расскажут. Сотрясение мозга. Очнулась — уже хорошо. А то они все ходят, все сидят без толку. Ноги чувствуют?
— Болят.
— И хорошо.
— А где, где? Что произошло?
— Под машину вы попали, не помните? Спите, спите, под машину попали.
Оля изумилась, охнула, и тут ее накрыло, и она опять пыталась достучаться до Бабани, все хотела напоить ее. Был сумрачный октябрьский вечер, стеклышки на террасе дребезжали от ветра, болели усталые ноги и разбитая рука, но Бабаня не желала, видимо, ее принимать. А потом с той стороны стекла появились хмурые, жалкие, залитые слезами лица родных — мамы, Сережи и Насти. И Оля все им пыталась сообщить, чтобы поискали Марину Федосьеву Дмитриевну, Дмитриевну Бабаню, что–то так. Ищите, ищите, говорила она, не плачьте, я тут.
Кто–то явно был в доме. Войти в маленькую комнату — в большой что–то упало. Посмотреть, где кошка, она сидит на столике в прихожей, отражаясь в зеркале, ушки торчком, тоже что–то явно слышала. Пойти в большую комнату — там упал сам собой лист бумаги с пианино, листок с телефоном неизвестно чьим, неслышно слетел и отчетливо белеет на ковре.
Кто–то неосторожен, думает хозяйка квартиры, кто–то уже не скрывается .
Человек всегда боится присутствия неизвестных тварей, боится насекомых, мелких муравьев в ванной, боится, допустим, единичного пьяного таракана, прибежавшего, похоже, с места побоища от соседей в наркотическом состоянии, то есть сидит на видном месте. Всего боится человек, оставшийся наедине с кошкой жить, все куда–то делись, вся предыдущая семья, оставив сидеть такого человеческого таракашку одного на видном месте.
Особенно что ни суббота–воскресенье, то падают вещи и кто–то тайно, неслышно перешмыгивает из комнаты в комнату, такое впечатление.
Женщина никому не говорит о своем полтергейсте, еще Тот прячется и не стучит, не хулиганит, не поджигает, холодильник не скачет по квартире, не загоняет в угол, то есть нечего жаловаться .
Однако уже что–то поселилось, какая–то живая пустота, по росту маленькая, егозящая, подсмыкивающая по полу, такое впечатление. Кошка недаром таращит ушки.
— Что, ну что? — разговаривает женщина с кошкой, кошка тихая и странная, как все кошки. Не идет под руку, не любит, когда ее втаскивают на колени, а вдруг сама прыгнет и ляжет в неподходящее время .— Ну что ты боишься , Лялечка, ну успокойся .
Кошка уворачивается от руки и отходит.
Хозяйка смотрит телевизор до упора и, погруженная в голубоватое излучение, уплывает в сладкие миры, пугается, заинтересована, скучает, то есть живет полной жизнью. Хозяйка положения тут, на диване. Бац! Опять рухнуло в маленькой комнате.
Рухнуло жутко, громыхнуло, отдалось эхом.
Вбежав, женщина оцепенело стоит. Оборвалась полка с пластинками. Причем пластинки разлетелись повсюду, пыльными веерами лежат на неубранной диван–кровати, на полу. Если бы там кто–то (ясно кто) спал, пластинка в конверте углом бац в висок. Но не случилось. Теперь в стене две рваные темные раны, выпали гвозди, которые когда–то вбивал Некто, не будем вспоминать. То есть это не гвозди, а как–то они иначе называются . Это был целый подвиг, большая история почти любви. Понадобилась дрель.
Но эти негвозди были вбиты в конце концов, и в конце концов все рухнуло.
Полка лежит на пианино, отсюда такой дикий гром с резонансом, как в горах.
С пианино тоже была история . Маленькая девочка училась играть на нем. Мама настаивала. Заставляла, сажала. Ничего не вышло. Упрямство победило. Упрямство, которым человек защищается от чужой воли. Отстаивает свою жизнь. Пусть эта жизнь получится хуже, чем кто–то запланировал, беднее, но своя, какая ни есть, хоть без музыки, без талантов. Без семейных выступлений для родни. Однако и без ненужных страданий, что кто–то лучше. Мама очень страдала, якобы другие дети талантливей ее дочери. Нашему барану нет талану. Дочь это часто слышала и отомстила матери, став совсем никудышной с точки зрения обеих сторон.
Затем все растворилось, эти взаимоотношения отцов и детей, остались пианино и старые пластинки. Мама скупала классическую музыку. Мама по телефону обсуждала жизнь своей дочери, раскрывая перед подругой (разбрасывая веером, как ненужное) чужие тайны. Теперь ни мамы, ни дочери, ни полки. Женщина стоит на пороге, пораженная картиной разрушения, ни мать, ни дочь. На этой постели уже не спать, все порушено, пропитано пылью. Грязно… Надо менять белье. Надо мыть, стирать, поставить все в ряд (где?).
Женщина отступает в большую комнату, закрывая дверь маленькой как бы навсегда.
Хоть бы поймать за мерзкий, полувидимый хвост Того, кто это все устроил. Зачем? Умереть от ужаса и омерзения ? Ведь Его не убить, не раздавить каблуком. Значит, ловить не надо.
Тот, кто все рушит, он чего–то хочет, добивается . Как та мать добивалась от дочери. Если понять чего Оно добивается, то можно (как уже было раньше) перебить ему интерес, лишить его перевеса. Есть такой прием — идти навстречу. Как пожар зажигают в лесу навстречу идущему пожару: если они встретятся, то оба погаснут!
Так, например, мать пуще своих глаз берегла немецкий кофейный сервиз, то ли на черный день, то ли в виде накопления на случай похорон, а когда дочь в припадке гнева бросила чашечку на пол (дзынь!), то мама хладнокровно стала бросать весь сервиз, предмет за предметом, с размаху на пол (ддряннь!), и дочь чуть не сошла с ума, схватилась за голову, а мать сказала: “Если я умру, и у тебя ничего пускай не будет ”.
Но вот вопрос: хочет ли Тот полного разрушения или хочет просто выгнать на улицу?
Из дому уходить нельзя . Некуда. Может быть, даже кто–нибудь захочет вернуться (думает мать–дочь). Значит, остается остаться, но если Тот сеет разруху, надо превозмочь это своей силой. Ответить, как Кутузов Наполеону, чтобы стало неуютно внутри своей позиции. Мудрое решение. ТОТ будет повержен.
Решиться на это было сначала трудно, потом легче.
Побила на кухне всю посуду, раскидала по квартире. Сняла с большим трудом и грохнула висячий шкафчик поверх черепков. Теперь увидела, что этот самый шкафчик как раз и держался уже еле–еле на своих шурупах, когда она его снимала. То есть один шуруп так и вылез из стены вслед за шкафчиком, как рыбка из пруда. Легко–легко. Да и шкафчик уже почти расклеился, задняя стенка, оказалось, отстала в уголке, отошла. Стало быть, этот шкафчик и была первая кандидатура на срыв со стены и на погибель всей посуде! Причем возможно, что и на голову внизу стоящему!
Мать–дочь взбодрилась. Надо же, какое предвидение! Был сделан один шаг навстречу, и вскрылась такая предподготовка! Воля поперек воли!
Ночевала на диване в большой комнате, потом день подождала.
Дождалась. Шуршнуло в маленькой комнате, где пыль, пластинки веером, гром стоит в воздухе. Вошла. Там готовилось нечто. Там стояла вечно разложенная тахта, постель обычно убиралась в нижний ящик под матрац. (С некоторых пор прекратились эти уборки постели, зачем?)
Теперь м–д (мать–дочь) взяла молоток с гвоздодером на конце и подняла пружинный матрац, свезя пластинки в кучу. И гвоздодером начала выдирать какие–то шурупы, придерживающие механизм подъема матраца. Трудно было это делать, согнувшись в три погибели! Пришлось буквально на коленях влезать в ящик и там орудовать во тьме и пыли. Но уже со второго шурупа стало ясно, что он держится буквально на соплях! Шурупы полувылезли сами! То есть еще день–два — и механизм бы отказал. Ни поднять, ни опустить. Опять произошло предупреждение теракта! Опять Тот умылся !
Диван теперь нельзя было поднять и сложить. Так тому и быть. Замусоренный, пыльный, с грудой пластинок в сердцевине, в скомканных простынях, он остался навеки таким, как памятное гиблое место, которое надо обходить за километр. Как место гибели в землетрясении.
Опять упреждение и Тому наперекор.
Однако требовалось идти впереди событий, не хватать то, что уже идет в руки, а искать нетронутое, целое.
Ударом молотка разбила телевизор. Слегка грохнуло. Это был старый телевизор, но показывал он еще исправно, хотя и в черно–белом варианте уже.
Нельзя было найти ничего лучше для придуманного плана борьбы. Если Тот хотел бы сделать совсем жуткий удар, он бы взорвал к такой матери именно телевизор. И только представить по последствиям: раны на лице (позиция всегда была сидя близко к экрану) и общий пожар квартиры. То есть все в углях. И вынос тела в полиэтиленовом пакете, что осталось. По тому же телевизору показывали такие ужасы.
И именно эта точка была наиболее больной. Телевизор служил для м–д всем. Содержанием, счастьем и основой домашнего очага, именно к телевизору она всегда спешила с улицы, из магазина. Для телевизора она брала бесплатное рекламное приложение, где печатались программы. И потом не выбрасывала эти программы, думала над ними, вспоминала.
Но кров над головой ценился по принятой (там) шкале еще выше, тут было над чем подумать.
Чтобы не заостряться теперь на этой страшной дилемме (жить или не жить), м–д выгребла из гардероба ВСЕ и сложила в мешок из–под картошки, вытащила его из рухляди в стенном шкафу. Эта рухлядь была давно на выброс (но не сейчас этим заниматься), старые жакеты–юбчонки–калоши, все на тряпки и как вариант для поездки в село, на случай эвакуации и войны, к примеру. Голода, к примеру. Также там хранились старые занавески и одеяла, начиная с детских — спасение, если не будут топить зимой, как было в блокаду. В стенном шкафу копилась спрессованная нищета, а в гардеробе нынешняя жизнь. Итак, долой все из гардероба в мешок!
Уже опустилась тьма, и м–д, взгромоздив этот мешок из–под картошки на подоконник, вывалила свой груз в пустое пространство за окно. Там оказались кофты, платья, пиджак, пальто. Белье нижнее. Шарфы, перчатки, шапки, берет, одна шляпа, пояса, косыночки. Целые зимние толстые колготки. Брюки. Свитеров три шт. Юбки две широкие, одна прямая, конвертом. И затем — постельное белье, чистое, пахнущее свежестью и туалетным мылом. Полотенчики все. Наволочки и простыни, пододеяльники, один с вышивкой. О Боже. Но не в пожаре спалены.
Вслед за тяжелым мешком в открытое окно отправились картина со стены в золотой раме и три стула один за одним.
Внизу заорали, какая–то ругань, мат, глухой мужской крик.
Она поспешно закрыла окно. Все.
Надеть теперь было нечего, только халат, под ним ночная рубашка и трусы.
Легла на диванчик, подостлав старые телевизионные программы. Одеяло и подушки остались в маленькой комнате как жертвы землетрясения … Укрылась новым рекламным приложением.
Утром, хорошо выспавшись, м–д подумала, что уже ничего не боится, совершенно ничего, и теперь даже не страшно было совсем бросить свою теперешнюю жизнь, быт, крышу над головой.
Начался постепенный отход из квартиры. Пооглядевшись вокруг, м–д ступила за порог, забыв ключи в сумочке на столе. Но не забыв выпустить кошку на лестницу.
Можно было оставить кошку запертой, однако она не представляла собой большой ценности (якобы) и не стоила того, чтобы бросать ее в пасть Того. То есть принесение в жертву живого существа как бы не планировалось. М–д делала хуже себе. Вопрос был: кому будет хуже — кошчонке или м–д, когда м–д начнет жить безо всего, но как бы слыша затихающее мяуканье почти мертвой запертой Ляльки. У м–д начались самоуговоры насчет кошки, что именно для кошки жертва будет больше. Кому она нужна — ее морить голодом. Так, случайное животное, снятое с дерева.
Равнодушно и стараясь не думать, мать–дочь решила кошку выгнать. И тут произошел казус, смешная история . М–д была готова к жизни на воле, но кошка нет. Когда м–д взяла кошку рукой и перевесила через локоть, собираясь выйти вон, кошка задрожала мелкой дрожью, как кипящий чайник. Как электричка перед отходом. Как тяжело больной ребенок в ознобе. Она тряслась, видимо, испугавшись за свою жизнь.
— Чего, — плавно сказала м–д, — чего боимся ? Ну все, все. Ты же всегда рвалась. Ну и иди! Живая иди!
Кошка — да, всегда рвалась на лестницу, караулила у дверей, надоедая своими хриплыми стонами. Орала ночами. Но выпускать ее было опасно: домой она могла и не вернуться . Все–таки м–д любила животное. Не сейчас, правда.
Веселая, оживленная, она спустила кошку с рук на лестничной площадке и захлопнула за собой дверь, все!
В халате и шлепанцах, она стояла на вершине своей судьбы, сама себе хозяйка, победившая Того. Здесь он может шуршать и перебегать сколько угодно, в этих огромных открывающихся пространствах.
Кошка сидела на хвосте как пришибленная . Она сгорбилась, ссутулилась и как–то призадумалась. Женщина, спустившись уже на пол–лестницы, обернулась и поглядела вверх. Кошка оцепенело смотрела перед собой, глаза у нее стали совсем как бельма, зрачки обратились в мелкие зернышки, утонувшие в зеленоватой массе, заполнявшей глазницы. Мордочка казалась облизанной. Черепушка вдруг вылезла и обрисовалась под черной шерстью. Смерть сидела на лестнице, одетая тощей шкуркой.
Женщина чуть не заплакала. Кошка готовилась к своей гибели. Ее ожидала улица, отпущенные на волю собаки, голод. Кошка не могла бороться за жизнь, она не знала, как спастись. Сегодня же ее погонят из подъезда, саданут ботинком по ребрам после первой же налитой лужи.
М–д остановилась в своем торжествующем движении вниз. Она подумала, что кошка расползется на клочья, как все расползлось — посуда, стулья, телевизор, одежда.
Тот мог торжествовать полную победу.
“Слишком уж, — подумала м–д, — такому ничтожному все… Обойдется ,— решила женщина, — что это я так сразу поддалась ему на испуг! ”
— Нет, — сказала она, — Лялька ни в чем не виновата.
Лялька сидела как чучело кошки, вылупив стеклянные мутные глазки. Хвост ее, обычно энергичный, который тонко выражал все мысли организма, теперь лежал пыльной мертвой веревочкой. Вся шерсть уже была пыльной, тусклой, больной.
Женщина тут же взяла Ляльку в руку, прижала локтем ее окаменевшее тельце и позвонила соседям, а оттуда энергично позвонила диспетчеру и села на предложенный стул ждать плотника.
Затем, когда была вскрыта дверь, женщина вошла в свое разгромленное жилище, спустила Ляльку на пол и оглядела хозяйство новыми глазами. Как будто все тут было новое, чужеватое, интересное.
Обувь сохранилась в прихожей! Из посуды остались живы все кастрюли и миска с кружкой! Ложки–вилки! “Какая роскошь! ” — подумала женщина, которая уже готова была пастись там, внизу, на улице, у мусорного контейнера, чтобы найти себе баночку для питья воды и заплесневелый кусок хлеба на пропитание.
— Нашла бы я себе такую роскошь на помойке? — лепетала женщина, открыв холодильник, в котором стояли две тарелки, мелкая и глубокая, с вареными (!) плодами земли. С картошкой и свеклой. И баночка с супом! И мисочка с рыбкой для Ляли!
В квартире было все. Теплое, довольно чистое со стороны кухни жилище, краны работают, ванна, вода бежит, мыло, телефон! А постель! Простыня и пододеяльник есть, какая удача. Пластинки на диване и проигрыватель в углу, забытый, когда–то кто–то любил слушать музыку в этом доме… Мать или дочь.
Мать–дочь быстро убрала расколотую вдребезги посуду (да ладно, не первый случай в данном доме), совершила ряд путешествий к мусорному контейнеру, причем, когда она в третий раз вывалила туда мешок с осколками и мусором, двое мужчин в грязной, засаленной одежде и с сумами через плечо осторожно приблизились, подождали и тут же склонились над помойкой, едва только м–д отошла. Они вели себя как тени людей, стелющиеся, гнущиеся в разные стороны, незаметные, черные.
М–д наведалась и под окно. Разумеется, мешок давно прибрали. Кто–то будет ходить в ее свитерах, брюках, а она, свободная, бродит, ничего не имея . Да!
Придя в свою чистую, выметенную, помытую квартиру, м–д прежде всего удивилась своей прежней нерешительности (не выбросила продукты, не разбила внутренность холодильника, оставила все лампочки в целости).
Женщина затем спохватилась, достала рыбку из холодильника и положила Ляльке в лакушку.
Лялька, однако, все еще сидела как столбик, закоченев посреди прихожей, и глаза ее все еще напоминали виноградины, очищенные, без кожицы, с еле видной косточкой внутри.
Дыхание смерти, видно, поморозило ее пугливую душу.
Женщина не стала утешать кошку, задача была одна — как можно скорее вернуть все в прежний вид, тогда кошка тоже придет в себя .
И, как часто бывает, если один член семьи нерешителен, трусит или пребывает в истерике, то второй член семьи взбодряется и буквально взлетает на крыльях, чтобы спасти положение. Женщина забегала еще быстрее, поставила полку на пианино, на ней умостила пластинки, понесла постельное белье в ванную, быстро простирнула и повесила. Полотенца, по счастью, нашлись в виде одного кухонного на крючке и двух на трубе в ванной.
— Ничего! — бормотала Ляльке хозяйка. — Прорвемся !
Мало того, м–д тут же нашла отвертку и укрепила шурупы (хорошо не выкинутые), и быстро сложила тахту в дневное положение, спинкой вверх.
Все!
И как легко было разрушать, а как тяжело ремонтировать, восстанавливать, приводить в порядок! Как трудно сгибаться, лезть в углы, собирать осколки, выносить, вкручивать, вытаскивать! Хуже всего было с телевизором. Пришлось дождаться ночи и выбросить его из окна полным напряжением сил, а затем там, внизу, разбитый остов легче было взвалить на тележку и отвезти к мусорному контейнеру.
Как война прошлась по мирной жизни м–д, как война.
Пусто выглядела большая комната без стульев и телевизора.
Однако же и безо всего может обойтись человек, если он выжил. Смотреть было нечего, но зато выступил из тьмы целый шкафчик книг. М–д поставила любимую когда–то пластинку, старинные танго!
Затем, под звуки музыки, она стала разбирать рюкзаки и чемоданы со старой одеждой. Вся жизнь прокрутилась перед ней, как кинохроника. Любимые тени ожили и окружили ее, хотя почти ничего из тряпья не налезло на м–д, уже располневшую от сидения перед ящиком (видимо). Хорошо. Имелось несколько кусков ткани, в уголке таилась старая швейная машинка, и кое–какую юбку можно было сварганить к тем старым трикотажным кофтам, которые еще налезали.
Тем более что м–д давно уже носила только самое завалященькое, а чистое и почти новое берегла для какого–то особого случая, для выхода в люди (который случай все не наступал).
Тут же, по пути, м–д собрала еще мешок старого рванья и негодной обуви, помня о тех черных тенях, которые получили от нее в подарок груду битых черепков.
Господи, какая новая жизнь открывалась теперь перед м–д, а вот кошка все сидела остолбенев, как много переживший человек, и все глядела в одну точку мутным, невидящим взором.
Вдруг кошка подняла уши. Скрипнул пол где–то там.
Женщина усмехнулась.
Ясно, что дом усаживается, ссыхается, половицы трескаются, это раз. Затем: во всех квартирах вверху, внизу и по бокам живут живые люди, у них кто–то бегает, что–то рушится, портится, чинится, движется, житуха такая, громко произнесла женщина, адресуясь, как всегда, к кошке.
Лялька же, подвигав ушками, легко поднялась с корточек и пошла на кухню, загребая передними лапами, как тяжелая тигрица, что было странно при ее тщедушном сложении. Затем она деликатно присела перед своей лакушкой в угол носом, склонилась и взяла кусочек, тряхнув головой, решила продолжать жить.
Однажды, когда настроение было как всегда по утрам, девочка Таня лежала и читала красивый журнал.
Было воскресенье.
И тут в комнату вошел Глюк. Красивый как киноартист (сами знаете кто), одет как модель, взял и запросто сел на Танину тахту.
— Привет, — воскликнул он, — привет, Таня !
— Ой, — сказала Таня (она была в ночной рубашке). — Ой, это что?
— Как дела? — спросил Глюк. — Ты не стесняйся, это ведь волшебство.
— Прям, — возразила Таня .— Это глюки у меня . Мало сплю, вот и все. Вот и вы.
Вчера они с Анькой и Ольгой на дискотеке попробовали таблетки, которые принес Никола от своего знакомого. Одна таблетка теперь лежала про запас в косметичке, Никола сказал, что деньги можно отдать потом.
— Это не важно, пусть глюки, — согласился Глюк. — Но ты можешь высказать любое желание.
— И что?
— Ну ты сначала выскажи, — улыбнулся Глюк.
— Ну… Я хочу школу кончить… — нерешительно сказала Таня .— Чтобы Марья двойки не ставила… Математичка.
— Знаю, знаю, — кивнул Глюк.
— Знаете?
— Я все про тебя знаю. Конечно! Это ведь волшебство.
Таня растерялась. Он все про нее знает!
— Да не надо мне ничего, и вали отсюда, — смущенно пробормотала она. — Таблетку я нашла на балконе в бумажке, кто–то кинул.
Глюк сказал:
— Я уйду, но не будешь ли ты жалеть всю жизнь, что прогнала меня, а ведь я могу исполнить твои три желания ! И не трать их на ерунду. Математику всегда можно подогнать. Ты ведь способная . Просто не занимаешься, и все. Марья поэтому поставила тебе “ парашу ”.
Таня подумала: действительно, этот Глюк прав. И мать так говорила.
— Ну что? — сказала она. — Хочу быть красивой!
— Ну не говори глупостей. Ты ведь красивая . Если тебе вымыть голову, если погулять недельку по часу в день просто на воздухе, а не по рынку, ты будешь красивей, чем она (сама знаешь кто).
Мамины слова, точно!
— А если я толстая ? — не сдавалась Таня .— Катя вон худая .
— Ты толстых не видела? Чтобы сбросить лишние три килограмма, надо просто не есть без конца сладкое. Это ты можешь! Ну, думай!
— Сережка чтобы… ну это самое.
— Сережка! Зачем он нам? Сережка уже сейчас пьет. Охота тебе выходить замуж за алкаша! Ты посмотри на тетю Олю.
Да, Глюк знал все. И мать о том же самом говорила. У тети Оли была кошмарная жизнь, пустая квартира и ненормальный ребенок. А Сережка действительно любит выпить, а на Таню даже и не глядит. Он, как говорится , “ лазит ” с Катей. Когда их класс ездил в Питер, Сережка так нахрюкался на обратном пути в поезде, что утром его не могли разбудить. Катя даже его била по щекам и плакала.
— Ну вы прям как моя мама, — сказала, помолчав, Таня .— Мать тоже базарит так же. Они с отцом кричат на меня как больные.
— Я же хочу тебе добра! — мягко сказал Глюк. — Итак, внимание. У тебя три желания и четыре минуты остается .
— Ну… Много денег, большой дом на море… и жить за границей! — выпалила Таня .
Чпок! В ту же секунду Таня лежала в розовой, странно знакомой спальне. В широкое окно веял легкий, приятный морской ветерок, хотя было жарко. На столике лежал раскрытый чемодан, полный денег.
“У меня спальня как у Барби! ” — подумала Таня . Она видела такую спальню на витрине магазина “ Детский мир ”.
Она поднялась, ничего не понимая, где тут что. В доме оказалось два этажа, везде розовая мебель, как в кукольном доме. Мечта! Таня ахала, изумлялась, попрыгала на диване, посмотрела, что в шкафах (ничего). На кухне стоял холодильник, но пустой. Таня выпила водички из–под крана. Жалко, что не подумала сказать: “ Чтобы всегда была еда ”. Надо было добавить: “ И пиво ”. ( Таня любила пиво, они с ребятами постоянно покупали баночки. Денег только не было, но Таня их брала иногда у папы из кармана. Мамина заначка тоже была хорошо известна. От детей ничего не спрячешь!) Нет, надо было вообще сказать Глюку так: “И все, что нужно для жизни ”. Нет: “Для богатой жизни! ” В ванной находилась какая–то машина, видимо, стиральная . Таня умела пользоваться стиралкой, но дома была другая . Тут не знаешь ничего, где какие кнопки нажимать.
Телевизор в доме был, однако Таня не смогла его включить, тоже были непонятные кнопки.
Затем надо было посмотреть, что снаружи. Дом, как оказалось, стоял на краю тротуара, не во дворе. Надо было сказать: “С садом и бассейном ”. Ключи висели на медном крючке в прихожей, у двери. Все предусмотрено!
Таня поднялась на второй этаж, взяла чемоданчик денег и пошла было с ним на улицу, но обнаружила себя все еще в ночной рубашке.
Правда, это была рубашка типа сарафанчика, на лямочках.
На ногах у Тани красовались старые шлепки, еще не хватало!
Но приходилось идти в таком виде.
Дверь удалось запереть, ключи девать было некуда, не в чемодан же с деньгами, и пришлось оставить их под ковриком, как иногда делала мама. Затем, напевая от радости, Таня побежала куда глаза глядят. Глаза глядели на море.
Улица кончалась песчаной дорогой, по сторонам виднелись маленькие летние домики, затем развернулся большой пустырь. Сильно запахло рыбным магазином, и Таня увидела море.
На берегу сидели и лежали, прогуливались люди. Некоторые плавали, но немногие, поскольку были высокие волны.
Таня захотела немедленно окунуться, однако купальника на ней не было, только белые трусики под ночной рубашкой, в таком виде Таня красоваться не стала и просто побродила по прибою, уворачиваясь от больших волн и держа в одной руке шлепки, в другой чемоданчик.
До вечера голодная Таня шла и шла по берегу, а когда повернула обратно, надеясь найти какой–нибудь магазин, то перепутала местность и не смогла найти тот пустырь, откуда вела прямая улица до ее дома.
Чемодан с деньгами оттянул ей руки. Тапки намокли от брызг прибоя .
Она села на сыроватый песок, на свой чемоданчик. Солнце заходило. Страшно хотелось есть и особенно пить. Таня ругала себя последними словами, что не подумала о возвращении, вообще ни о чем не подумала, надо было найти сначала хоть какой–нибудь магазин, что–то купить. Еду, тапочки, штук десять платьев, купальник, очки, пляжное полотенце. Обо всем у них дома заботились мама и папа, Таня не привыкла планировать, что есть, что пить завтра, что надеть, как постирать грязное и что постелить на кровать.
В ночной рубашке было холодно. Мокрые шлепки отяжелели от песка.
Надо было что–то делать. Берег уже почти опустел.
Сидела только пара старушек да вдали вопили, собираясь уходить с пляжа, какие–то школьники во главе с тремя учителями.
Таня побрела в ту сторону. Нерешительно остановилась около кричащих, как стая ворон, детей. Все эти ребята были одеты в кроссовки, шорты, майки и кепки, и у каждого имелся рюкзак. Кричали они по–английски, но Таня не поняла ни слова. Она учила в школе английский, да не такой.
Детки пили воду из бутылочек. Кое–кто, не допив драгоценную водичку, бросал бутылки с размахом подальше. Некоторые, дураки, кидали их в море.
Таня стала ждать, пока галдящих детей уведут.
Сборы были долгие, солнце почти село, и наконец этих воронят построили и повели под тройным конвоем куда–то вон. На пляже осталось несколько бутылочек, и Таня бросилась их собирать и с жадностью допила из них воду. Потом побрела дальше по песку, все–таки вглядываясь в прибрежные холмы, надеясь увидеть в них дорогу к своему дому.
Внезапно опустилась ночь. Таня, ничего не различая в темноте, села на холодный песок, подумала, что лучше сесть на чемоданчик, но тут вспомнила, что оставила его там, где сидела перед тем!
Она даже не испугалась. Ее просто придавило это новое несчастье. Она побрела, ничего не видя, обратно.
Она помнила, что на берегу оставались еще две старушки.
Если они еще сидят там, то можно будет найти рядом с ними чемоданчик.
Но кто же будет сидеть холодной ночью на сыром песке!
За песчаными холмами давно горели фонари, и из–за этого на пляже было совсем уже ничего не видно. Тьма, холодный ветер, ледяные шлепки, тяжелые от мокрого песка.
Раньше Тане приходилось терять многое — самые лучшие мамины туфли на школьной дискотеке, шапки и шарфы, перчатки вообще бессчетно, зонтики уже раз десять, а деньги вообще считать и тратить не умела. Она теряла книги из библиотеки, учебники, тетрадки, сумки.
Еще недавно у нее было все — дом и деньги. И она все потеряла.
Таня ругала себя . Если бы можно было начать все сначала, она бы, конечно, крепко подумала. Во–первых, надо было сказать: “Пусть все, что я захочу, всегда сбывается !” Тогда бы сейчас она могла бы велеть: “Пусть я буду сидеть в своем доме, с полным холодильником (чипсы, пиво, горячая пицца, гамбургеры, сосиски, жареная курица). Пусть по телеку будут мультики. Пусть будет телефон, чтобы можно было пригласить всех ребят из класса, Аньку, Ольгу да и Сережку! ” Потом надо было бы позвонить папе и маме. Объяснить, что выиграла большой приз — поездку за границу. Чтобы они не беспокоились. Они сейчас бегают по всем дворам и всех уже обзвонили. Наверное, и в милицию подали заявление, как месяц назад родители хиппи Ленки по прозвищу Бумажка, когда она уехала в Питер автостопом.
А вот теперь в одной ночной рубашке и в сырых шлепках приходится в полной тьме блуждать по берегу моря, когда дует холодный ветер.
Но уходить с пляжа нельзя, может быть, утром повезет первой увидеть свой чемоданчик.
Таня чувствовала, что стала гораздо умней, чем была утром, при разговоре с Глюком. Если бы она оставалась такой же дурой, то давно бы уже покинула это проклятое побережье и побежала туда, где теплей. Но тогда бы не оставалось надежды найти чемоданчик и улицу, где стоял родной дом…
Таня была полной дурой еще три часа назад, когда даже не посмотрела ни номер своего дома, ни названия улицы!
Она стремительно умнела, но есть хотелось жутко, а холод пронизывал всю ее до костей.
В этот момент она увидела фонарик. Он быстро приближался, как будто это была фара мотоцикла, но без шума.
Опять глюки. Да что же это такое!
Таня замерла на месте. Она знала, что находится в совершенно чужой стране и не сможет найти защиты, а тут этот страшный бесшумный фонарик.
Она свернула и потрюхала в своих тяжелых, как утюги, шлепках по кучам песка к холмам.
Но фонарик оказался рядом, слева. Голос Глюка сказал:
— Вот тебе еще три желания , Танечка. Говори!
Таня, теперь уже умная, хрипло выпалила:
— Хочу, чтобы всегда мои желания исполнялись!
— Всегда? — спросил голос как–то загадочно.
— Всегда! — ответила, вся дрожа, Таня .
Откуда–то очень сильно воняло гнилью.
— Только есть один момент, — произнес Невидимый с фонариком. — Если ты захочешь кого–нибудь спасти, то на этом твое могущество кончится . Тебе уже ничего никогда не достанется . И тебе самой придется худо.
— Да никого я не захочу спасти! — сказала, трясясь от холода и страха, Таня .— Не такая я добренькая .
— Ну говори свое желание, — произнес голос, и запахло еще и отвратительным дымом. Гниль и дым, как на помойке.
— Хочу оказаться в своем доме с полным холодильником, и чтобы все ребята из класса были, и телефон позвонить маме.
И тут же она в чем была — в мокрых тапочках и ночной рубашке — оказалась, как во сне, у себя в новом доме в розовой спальне, а на кровати, на ковре и на диване сидели ее одноклассники, причем Катя с Сережей на одном кресле.
На полу стоял телефон, но Таня не спешила по нему звонить. Ей было весело! Все видели ее новую жизнь!
— Это твой дом? — галдели ребята. — Круто! Класс!
— И прошу всех на кухню! — сказала Таня .
Там ребята открыли холодильник и стали играть в саранчу, то есть уничтожать все припасы в холодном виде. Таня пыталась подогреть что–то, какие–то пиццы, но плита не зажигалась, какие–то кнопки не срабатывали… Потребовалось еще мороженое, пиво, Сережка попросил водки, мальчики сигарет.
Таня потихоньку, отвернувшись, пожелала себе быть самой красивой и всего того, что заказали ребята. Тут же за дверью кто–то нашел второй холодильник, тоже полный.
Таня сбегала в ванную и посмотрела на себя в зеркало. Волосы стали кудрявыми от морского воздуха, щеки были как розы, рот пухлый и красный без помады. Глаза сияли не хуже фонариков. Даже ночная рубашка выглядела как кружевное вечернее платьице! Класс!
Но Сережка как сидел с Катей, так и сидел. Катя тихо ругалась с ним, когда он открыл бутылку и стал отпивать из горлышка.
— Ой, ну что ты его воспитываешь, воспитываешь! — воскликнула Таня .— Он же тебя бросит! Я все всем разрешаю! Просите чего хотите, ребята! Слышишь, Сережка? Проси у меня что хочешь, я тебе все разрешаю!
Все ребята были в восторге от Тани. Антон подошел, поцеловал Таню долгим поцелуем, как ее еще никто в жизни не целовал.
Таня торжествующе посмотрела на Катю. Они с Сережкой все еще сидели на одном кресле, но уже отвернулись друг от друга.
Антон спросил на ухо, нет ли травки покурить, Таня принесла папироски с травой, потом Сережка заплетающимся языком сказал, что есть такая страна, где свободно можно купить любой наркотик, и Таня ответила, что именно здесь такая страна, и принесла полно шприцов. Сережка с лукавым видом сразу схватил себе три, Катя пыталась вырвать их у него, но Таня постановила — пусть Сережка делает что хочет.
Катя замерла с протянутой рукой, не понимая, что происходит.
Таня чувствовала себя не хуже королевы, она могла все.
Если бы они попросили корабль или полететь на Марс, она бы все устроила. Она чувствовала себя доброй, веселой, красивой.
Она не умела колоться, ей помогли Антон и Никола. Было очень больно, но Таня только смеялась. Наконец у нее было множество друзей, все ее любили! И наконец она была не хуже других, то есть попробовала уколоться и не испугалась ничего!
Закружилась голова.
Сережка странно водил глазами по потолку, а неподвижная Катя злым взглядом смотрела на Таню и вдруг сказала:
— Я хочу домой. Мы с Сережей должны идти.
— А что ты за Сережу выступаешь? Иди одна! — еле ворочая языком, сказала Таня .
— Нет, я должна вернуться вместе с ним, я обещала его маме! — крикнула Катя .
Таня проговорила:
— Тут я распоряжаюсь. Поняла, гнида? Иди отсюда!
— Одна я не уйду! — пискнула Катя и стала смотреть, не в силах шевельнуться, на совершенно бесчувственного Сережку, но быстро растаяла, как ее писк. Никто ничего не заметил, все валялись по углам, на ковре, на Таниной кровати, как тряпичные куклы. У Сережки закатились глаза, были видны белки.
Таня залезла на кровать, где лежали и курили Ольга, Никола и Антон, они ее обняли и укрыли одеялом. Таня была все еще в своей ночной рубашке, в кружевах, как невеста.
Антон стал говорить что–то, лепетать типа “ не бойсь, не бойсь ” , зачем–то непослушной рукой заткнул Тане рот, позвал Николу помочь. Подполз и навалился пьяный Никола. Стало нечем дышать, Таня начала рваться, но тяжелая рука расплющила ее лицо, пальцы стали давить на глаза… Таня извивалась, как могла, и Никола прыгнул на нее коленями, повторяя, что сейчас возьмет бритву… Это было, как страшный сон. Таня хотела попросить свободы, но не могла составить слова, они ускользали. Совсем не было воздуха, и трещали ребра.
И тут все вскочили с мест и обступили Таню, кривляясь и хохоча. Все открыто радовались, разевали рты. Вдруг у Аньки позеленела кожа, выкатились и побелели глаза. Распадающиеся зеленые трупы окружили кровать, у Николы из открытого рта выпал язык прямо на Танино лицо. Сережа лежал в гробу и давился змеей, которая ползла из его же груди. И со всем этим ничего нельзя было поделать. Потом Таня пошла по черной горячей земле, из которой выпрыгивали языки пламени. Она шла прямо в раскрытый рот огромного, как заходящее солнце, лица Глюка. Было нестерпимо больно, душно, дым разъедал глаза. Она сказала, теряя сознание: “Свободы ”.
Когда Таня очнулась, дым все еще ел глаза. Над ней было небо со звездами . Можно было дышать.
Вокруг нее толпились какие–то взрослые люди, сама она лежала на носилках в разорванной рубашке. Над ней склонился врач, что–то ее спросил на иностранном языке. Она ничего не поняла, села. Ее дом почти уже сгорел, остались одни стены. На земле вокруг лежали какие–то кучки, накрытые одеялами, из–под одного одеяла высовывалась черная кость с обугленным мясом.
— Хочу понимать их язык, — сказала Таня .
Кто–то рядом говорил:
— Тут двадцать пять трупов. Соседи сообщили, что это недавно построенный дом, здесь никто не жил. Врач утверждает, что это были дети. По остаткам несгоревших костей. Найдены шприцы. Единственная оставшаяся в живых девочка ничего не говорит. Мы ее допросим.
— Спасибо, шеф. Вам не кажется, что это какая–то секта новой религии, которая хотела массово покончить с собой? Куда завлекли детей?
— Пока я не могу ответить на ваш вопрос, мы должны снять показания с девочки.
— А кто владелец этого дома?
— Мы все будем выяснять.
Кто–то энергично сказал:
— Какие негодяи! Загубить двадцать пять детей!
Таня, трясясь от холода, произнесла на чужом языке:
— Хочу, чтобы все спаслись. Чтобы все было, как раньше.
Тут же раскололась земля, завоняло немыслимой дрянью, кто–то взвыл, как собака, которой наступили на лапу.
Потом стало тепло и тихо, но очень болела голова.
Таня лежала у себя в кровати и никак не могла проснуться .
Рядом валялся красивый журнал.
Вошел отец и сказал:
— Как ты? Глаза открыты.
Он потрогал ее лоб и вдруг открыл занавески, а Таня закричала как всегда по воскресеньям: “Ой–ой, дайте поспать раз в жизни! ”
— Лежи, лежи, пожалуйста, — мирно согласился отец. — Вчера еще температура сорок, а сегодня кричишь, как здоровая !
Таня вдруг пробормотала:
— Какой страшный сон мне приснился !
А отец сказал:
— Да у тебя был бред целую неделю. Мама тебе уколы делала. Ты на каком–то языке даже говорила. Эпидемия гриппа, у вас целый класс валяется , Сережка вообще в больницу попал. Катя тоже без сознания неделю, но она раньше всех заболела. Говорила про вас, что все в каком–то розовом доме… Бред несла. Просила спасти Сережу.
— Но все живы? — спросила Таня .
— Кто именно?
— Ну весь наш класс?
— А как же, — ответил отец. — Ты что!
— Какой страшный сон, — повторила Таня .
Она лежала и чувствовала, что из косметички, которая была спрятана в рюкзак, несет знакомой тошнотворной гнилью — там все еще находилась таблетка с дискотеки, за которую надо было отдать Николе деньги…
Ничего не кончилось. Но все были живы.
ЗАВЕЩАНИЕ СТАРОГО МОНАХА
СКАЗКАКак–то старый монах пробирался с коробкой собранных мелких денег домой, в горный монастырь.
В монастыре, удаленном от всех дорог, дела шли плохо. Воду приходилось брать в речке глубоко в ущелье, пища состояла из огрызков хлеба и сухих лепешек, собранных в виде подаяния в окрестных скупых и безбожных деревушках, и поэтому монахи запасали в лесах дикие плоды и орехи, ягоды и травы, а также искали мед и грибы.
В этой местности для монахов напрасным трудом было бы возделывать огород, обязательно находился кто–либо, кто приходил ночью с лопатой и тележкой на уже созревший урожай — такие были нравы.
Крестьяне поэтому свирепо относились к чужакам и прохожим попрошайкам (к соседям тоже), охраняли свои грядки под ружьем, сторожили семьями да и потом старались прикопать овощи в подвалах.
Бедняцкий монастырь, стоявший без охраны в глухом лесу, то и дело навещали, окрестным парням нужны были деньги на выпивку, и в конце концов монахи стали обходиться совсем небольшим — жестяные консервные банки для кипятка, кучка соломы — на чем спать, рогожи — чем прикрываться, а мед и ягоды и прочую лесную добычу они прятали там же, в лесу, в дуплах, на манер белок.
Топили они хворостом, поскольку даже топор и пилу у них отобрали.
Собственно, у монахов и устав был такой — трудиться только на ниве Божией, только для Него, и обходиться тем же, чем обходятся мелкие нехищные существа.
Ни рыбу, ни мясо они поэтому не ели и прославляли каждый день такой жизни.
Но им нужны были мелкие деньги на свечи, на масло для самодельных жестяных лампад, на ремонт крыши, скажем; иногда надо было помочь совсем уже несчастным беднякам купить, к примеру, лекарство.
Чтобы иконы не крали, монахи расписали свой храм по мокрой штукатурке, расписали столь дивно, что были попытки вырубить эти росписи, но напрасен оказался такой зверский труд — для него нужны были музейные навыки, любовь к труду, осторожность: а когда же бандит бывает трудолюбив?
Зимой начиналась стужа, хворосту не хватало, а ломать живые ветки обитатели монастыря не хотели. Но голод и холод для монаха — не беда, а благо, и маленький монастырь в зимние месяцы к тому же отдыхал от воров.
Кто же потащится сквозь снега в гору, в обледеневший храм, хотя каждое утро монахи звонили — не в колокол, его у них сволокли и продали как цветной металлолом, а в железную балку.
Она была старинная, на ней и висел раньше колокол, и местные трудяги–ворюги как ни махали киркой, так и не добыли балку.
Монахи же били по балке секретным железным ломом, который с предосторожностями прятали, он у них был единственным орудием для защиты, скажем, от диких зверей, для обкалывания льда в замерзающем ручье, для прорубания тропы в скалах.
Да и не больно охотились за этим ломом местные, его волочь по горам мало было охотников, а продажа принесла бы гроши.
Так что каждое утро из монастыря по окрестным деревням разносился заунывный звон лома о балку, но никто в той местности был не дурак — тащиться на молитву.
Кто же зовет врача здоровому, кто чинит неломаное, к чему хлопотать перед Богом, если все в ажуре?
Отпевать — да, крестить, в праздничек возжечь свечу — это святое, а просто так бить лбом и махать рукой никто тут не собирался, за небольшим исключением в виде десятка глухих старух и парочки богомольных теток, которым, видно, нечего было делать. Еще таскались к монахам те, кто предавался горю, но горе — вещь преходящая, глядишь — и оклемался человек.
В храме зато молились сами монахи, молились за все население, отмаливали чужие грехи.
Монастырь жил спокойно, дружно и в молчании, а настоятель монастыря, старик Трифон, больше всего печалился о том, что дни его приходят к концу и некому будет вести монахов дальше — остальные жители монастыря не желали быть главными, почитали себя недостойными, даже и осуждали всякую мысль о власти над другими.
Старый Трифон говорил с Богом все время, непрерывно, его никто не отвлекал от этого занятия, разве что в праздники.
Праздники местный народ обожал, все сбредались, даже тащили вино и закуски и располагались табором по лесу, и монахи долго потом приводили местность в порядок.
Кроме того, свадьбы и похороны, а также крестины полагалось отмечать тоже у монахов.
Хотя таскаться в такую даль народ не обожал, уже давно и упорно поговаривали о том, чтобы заделать в центральном селе филиал, там ставить покойников, там крестить и венчать, а больше храм ни на что и не нужен.
Сварганить часовню — и дело с концом.
По несчастью, для этого нужно было бы потратиться, а тратиться, да еще коллективно, местный житель не любил, вокруг такого сбора денег всегда начиналось повальное воровство.
Так что иногда даже звали Трифона, и он шел, отпевал, хоронил, а затем обходил дома и собирал милостыню на монастырь.
Людишки подавали святому старцу неохотно, подозревая его в том, в чем подозревали сами себя, то есть в стремлении обогатиться за чужой счет.
Нельзя сказать, что народ на равнине бедствовал, дела шли неплохо, давно не было войн, пожаров, наводнений, засухи, всеобщего мора, скот плодился, огороды давали обильный урожай, и винные цистерны не пустовали.
Можно сказать, что благоденствие снизошло на этот край.
Хотя что касается обычаев и порядков, тут не все было благополучно: к примеру, в данной местности не любили больных, просто не терпели их, считая дармоедами.
Особенно если больной был чужой, не свой, допустим, сосед или дальний родственник.
Своих как–то еще терпели, хотя и не слишком.
Как кто заболевал, тут же его и начинали обвинять: сам виноват. Лекарства дороговатеньки, врачу надо платить, так что лечили народными методами, отворяли кровь, а потом в баню, крепко попарить, а то и просто уводили в лес и оставляли там. Считалось, что если кто умрет в лесу, то прямиком попадет в рай.
Таких оставленных навещали монахи, кого было можно — переносили к себе, но что они могли дать умирающим — кипяток с сухой ягодой, ложку меда…
Люди внизу, в селениях, этого не одобряли, крепкий и простой человечишка как будто не предвидел, что когда–нибудь и ему придется лечь в лесу на мох и ждать там смерти.
Старый монах бродил без устали по дорогам, заходил в села, в городки, стоял на солнцепеке или на морозе, маленький и иссохший, и шептал молитву, и в его коробку скудно капала мелочь…
Кстати, нищих в тех краях просто не выносили и вместо подаяния донимали издевательскими вопросами и поучениями.
Но на все вопросы (действительно ли он монах, и крепко ли приклеена его борода, и не цыган ли он переодетый, и не понесет ли он чужой, заработанный кровью и потом пятак тут же в кабачок на пропитие) Трифон отвечал как–то издалека, молитвой, обиняками, шутками.
Его даже специально ходили слушать местные весельчаки, они довольно хохотали, услышав слова молитвы, как будто это был просто удачный способ увернуться и оправдаться .
Монах и спал там же, где просил, в ямке, как собачонка, не уходя с одного места по нескольку суток, и уже к вечеру первого дня сердобольные бабы (в семье не без урода) приносили ему в передниках, чтобы никто не видел, куски хлеба, огородные плоды, а то и чашку горячей каши.
Некоторые на ночь глядя укрывали его, спящего, мешковиной, особенно если шел дождь.
Некоторые оставались около него посидеть, пожаловаться на жизнь, помолиться .
Однажды такой поход вниз, в городок, завершился плачевно — Трифон почти не собрал денег, да еще и как–то ночью двое прохожих отобрали у него коробку с мелочью — притиснули к земле, зашарили грубыми руками за пазухой, а когда он сказал: “Господь с вами ”,— просто стукнули его по голове, вытащили копилку и унесли.
Трифону жаль было коробку, ее много лет назад сделал перед смертью прежний настоятель монастыря, святой старец Антоний.
Лежа побитый на земле, он слышал, как воры за углом подрались, кому открывать ларчик, уронили его, мелочь рассыпалась, они стали светить зажигалкой, увидели свой ничтожный улов, обозлились и вернулись, чтобы вытрясти из старика его богатства. Они стащили с него рясу, стали ее ощупывать, ничего опять не обнаружили и тут начали бить старика ногами, всерьез.
Они оставили его в живых, но к утру, когда Трифон очнулся, он увидел, что ряса его порвана в клочья, а шкатулка растоптана.
Старик поднялся, собрал в горсть те мелкие монеты, которыми побрезговали бандюги, завязал их в клочок рясы, куском побольше подпоясался и в таком виде, окровавленный и грязный, потащился к реке омыть свои раны.
Там его узнали ранние прачки, они ужаснулись, отвели его к одной доброй старухе, и та стала его лечить, сшила ему новую ряску из мешковины и велела уходить из городка — защиты тут ему было не найти.
Двое ночных разбойников были известны всему городу, они давно гуляли как хотели по улицам, грабя и убивая, и их никто не трогал, так как папаша одного из них работал судьей.
Судья выпер родного сыночка из дому за домашнее воровство, и тогда блудный пащенок решил опозорить отца и сесть в тюрьму — после чего судью бы тоже выгнали с его почетной должности.
Однако папаня не желал расставаться с хлебным местом, и потому было дано указание не обращать никакого внимания на баловство судьенка. Решили не поддаваться на провокации и не арестовывать такого фокусника.
Где нет судьи, там ходит смерть — и смерть поселилась в городке. Избитые умирали без суда и следствия, на улице или в знаменитом Райском лесу. Все боялись искать правды, никто не жаловался на разбой и грабежи, потому что самих жалобщиков как раз арестовывали и увозили из городка куда–то.
Монах много разного узнал, лежа на соломенном тюфяке в доме доброй старухи, ему даже рассказали, что рядом живет безутешная женщина, мужа которой убили, когда он поздним вечером нес ребенка к врачу в другой город. Сама мать лежала дома тоже в горячке. И, видимо, его встретила на дороге та же страшная парочка, их звали Белый и Рыжий.
До утра кричал больной малыш у трупа отца, а затем их нашла мать, которая, не дождавшись мужа с ребенком, кое–как встала и пошла по той же дороге, а именно в соседний город в больницу.
Теперь эта женщина, похоронив убитого мужа, осталась без кормильца, да и ребенок так и не поправился, и она теперь сидела нарочно у городского суда и просила милостыню на глазах у всех, а люди боялись подавать ей деньги.
Монах, как только начал подниматься, тут же пошел к зданию суда и отдал свой нищий узелок с монетами той женщине, и сказал при этом:
— Завтра утром трогайтесь в путь вдвоем по направлению к горному монастырю по той дороге, которая идет над рекой. У большого камня мы встретимся , я там буду лежать на спине около молодой елки. Сначала со мной будут двое молодых ребят, Белый и Рыжий, они оставят мне нож, потом придешь ты. Ты должна оставаться там около меня в течение тридцати дней. Через месяц твой ребеночек поправится .
Молодая нищенка прижала к груди узелок с монетками и поцеловала край рясы монаха.
А он пошел бродить по городку и в конце концов нашел что искал — кабак на окраине.
Там сидели два молодых негодяя в крикливых ковбойских костюмах, блондин и рыжий, с золотыми цепями всюду где возможно, а вокруг них носились тени убитых — этого не видел никто, кроме монаха.
Тени убитых носились печально и тихо — маленькие тени детей, тени девушек в погребальных платьях, с веночками на голове, согбенные тени стариков, их было множество.
Не зная покоя, пролетали тени двух окровавленных мужчин — этих, видимо, еще не похоронили.
Воры были недовольны, лица их налились тоской и злобой: давно уже никто после захода солнца не выходил на улицу, а если и выходили, то с провожатыми, чуть ли не толпой, да с ружьями. Народ тут был не дурак.
Последний раз удалось убить только двоих: молодой мужик бежал с доктором к рожающей жене — об этом потом шепталась вся округа, и ребенок, пришедший на свет утром, родился уже безотцовщиной.
Но беда заключалась в том, что ни врач, ни его провожатый не имели при себе денег, и сегодня двое шутников с большой дороги оказались без копейки.
Они сидели и пили, им принесли пока что полный графин вина.
Но они знали, что при свете солнца народ не допустит бесплатного ухода из кабака, поднимут крик, сбегутся толпой, чего доброго побьют, снимут у них все золото с шей и пальцев.
И пока приползут стражи порядка, все будет уже кончено.
Напряжение росло.
Уже вокруг бармена сбилась кучка людей — огромный повар, грубый официант почему–то с топориком в руке и местный дурачок, щетинистый детина с маленькими глазками, большими кулаками и широкой улыбкой.
Тутошний народ не любил сына судьи.
Монах приблизился к двум мрачным посетителям и сел прямо перед ними, буквально за соседний столик.
Он заказал себе стакан вина и громко сказал официанту:
— У тебя будет сдача с золотой монеты? Я иду в монастырь, несу хорошую весть: один грешник завещал нам котелок с золотом!
Официант был не дурак и знал, что монахи все как один жулики, вроде они бедны, вроде они нищие, а живут! А на что? — встает вопрос.
Официант криво улыбнулся и сказал:
— Сдачи пока что не будет. Посетители не платят.
— Подожду, спаси тебя Господь, — мирно ответил старик.
И за соседним столиком прекрасно расслышали весь разговор, четыре уха растопырились, десять пальцев сжались.
Когда монах встал, не тронув своего стакана, и похромал к дверям, официант не пошел вслед за ним, потому что это сделали двое, только что бесплатно выпившие графин вина.
Они на ходу бросили официанту:
— Отдадим вдвое, но завтра!
Тот пожал плечами:
— Я пока не сошел с ума. Оставьте залог, тогда пойдете.
Пока было светло, на дороге попадались прохожие, повозки и автомобили, да и монах был слишком заметной личностью в тех местах — с ним здоровались, он благословлял спины прошедших мимо, ни у кого не было времени болтать о божественном с Трифоном.
Весь город видел, как уходил монах, и весь город знал, что монах несет золото, причем незаработанное, чужое. И что монах пил, выпил бесплатно целый графин, тоже все знали.
И никто не дрогнул, видя, как те двое внаглую, открыто сопровождают монаха десять шагов спустя .
Те двое шли в понятном озлоблении — у них только что в кабаке официант, поигрывая топориком для разделки мяса, отобрал золотую цепь и часы.
Весь город также знал, что те двое вернутся в кабак очень скоро, как только стемнеет.
А монах возвратится в монастырь как был нищий, да еще и с позором, и побитый, и так ему и надо.
Но все получилось по–другому.
Наутро из города вышла женщина, неся на плечах своего неподвижного ребенка.
Она шла твердой походкой и не посторонилась, когда навстречу ей из лесу шагнули две попачканные кровью фигуры в ковбойских костюмах.
Но почему–то женщина с ребенком осталась жива, а вот в пункт охраны порядка заявился сын судьи с жалобой, что он только что убил монаха, а друг тут ни при чем.
Как всегда его не стали слушать, заскучали, отвернулись и ушли по кабинетам.
Однако же никто не знал, что между женщиной и двумя убийцами там, на дороге, состоялся разговор.
Заступив ей путь, один сказал:
— Куда идет такая молодая ?
— Меня ждет монах Трифон, — ответила побледневшая женщина.
— Монах? — переспросили двое и переглянулись.
— Монах Трифон, который просил милостыню.
— Он тебя не ждет, — насмешливо возразил первый и своей рукой с запекшейся под ногтями кровью тронул грудь женщины.
— Он меня ждет, — отстраняясь, возразила она и сняла с плеч ребенка. — Он ждет меня над рекой на верхней дороге под молодой елкой, он лежит на спине с ножом там, где большой камень.
— Откуда ты знаешь? — спросил первый глухо.
— Он сказал, что вы двое, Белый и Рыжий, там его встретите… У камня . И он будет там лежать с ножом. — Тут она внезапно догадалась, что произошло, и твердо закончила: — Вы его там убьете, сказал Трифон, и оставите нож в груди!
— Он так и сказал? — беспокойно смеясь, переспросил Рыжий.
— Да! И он велел мне сидеть около него тридцать дней. Молиться . И потом мой ребенок пойдет.
И она поставила сыночка на дорогу, и ножки его подкосились. Он не мог стоять.
— Прощайте, — сказала женщина, подняла ребенка на плечи и зашагала.
Двое, не глядя друг на друга, пошли в город.
И показания их были настолько упорными и настойчивыми, что через два дня стражи поехали на верхнюю дорогу собирать материал, однако ничего там они не нашли .
У большого камня под молодой елочкой была просто куча сухой земли, на которой горела копеечная свечка.
Там трое монахов читали молитвы, там бледная как смерть женщина сидела, прижав к себе ребенка, а рядом, на костре, варились грибы в жестяной банке.
Тем не менее двое парней упорствовали, требуя себе смертной казни, они называли место и время убийства и предъявляли свои бурые от крови ногти.
Мало того, они назвали еще сто двадцать три преступления и даже отвели полицию к скупщику краденого, однако этот человек заявил, что он их не знает, хотя охотно вынесет всем бутылку собственного вина из подвала только что построенного дома.
Разбойников выгнали в шею, и они исчезли из города.
Убийства и грабежи прекратились.
Через месяц в город вошли двое — среди бела дня по улице двигалась молодая вдова, она вела за ручку ребенка. Тот шел медленно, но все–таки шел сам!
Мать с ребенком проходили по городу, и встречные женщины, как подсолнухи, поворачивали головы им вслед и застывали так надолго.
— Парень ходит, — шептали рты.
Тут же матери, жены и дочери больных (а таких в городе оказалось немало) узнали о происшедшем чуде, и все они стучались в домик вдовы, и всем она говорила одно и то же — что прожила месяц с ребенком у могилы святого монаха Трифона, что случайно повесила на елку кофточку своего сына, и он тут же поднялся на ножки.
А месяц тому назад они пришли по верхней дороге к большому камню и увидели там лежащего на спине с ножом в груди (он держал нож рукой) умирающего монаха, который очнулся и благословил их, а потом попросил вызвать своих товарищей из монастыря, со всеми простился и велел похоронить его тут же, у камня .
А самой женщине он ничего не сказал, но она помнила его завещание — прожить месяц около него. Было страшно, что придут двое разбойников, и она все ночи жгла костер, ровно месяц, а потом наступило лето, было совсем жарко, и она повесила кофточку ребенка на ель — и мальчик встал на ножки.
Весь город точно обезумел: ребенка носили из дома в дом, буквально не давая ему ходить, целые процессии тронулись по верхней дороге, везли больных, шли попросить у святого Трифона кто жениха, кто богатства, кто освобождения из тюрьмы, а кто и Божьего наказания обнаглевшему соседу.
Монахи из горного монастыря поставили часовню у святой могилы, к ним стал стекаться народ, тут же мэр города построил гостиницу для приезжих из других мест, наладилась продажа воды из ручья, елку оградили, за вход брали плату, но все это не коснулось монастыря . Монахи его жили все той же жизнью, ничего не ели, а все добро раздавали бедным.
Очень скоро выяснилось, что старец помогает не всем, а только честным, чистым, обездоленным, преимущественно вдовам с детьми.
Но шли все, кому было нужно, разве остановишь поток? И потом, кто это, скажите, не честный, не чистый и не обездоленный в наше время ? И какая древняя старушка — не вдова с детьми, спрашивается ?
Кстати, число монахов выросло — было пятнадцать, стало семнадцать, и двое новых никогда не показываются людям, они днем и ночью молятся в верхнем храме, не решаясь спуститься вниз по горной дороге к могиле старика, которого они убили и который их спас.
Только в лунные ночи случаются такие происшествия, и в маленьком приморском поселке стали происходить в самую глухую пору странные вещи: вроде бы вырастал сам собой дом из дикого камня, почти крепость, зияющий черными провалами вместо окон и дверей, но высотой в три этажа и под крепкой крышей — он стоял, освещенный луной, и исчезал как призрак с первыми волнами рассвета.
Шалые ночные туристы забредали в эти места, ища острых ощущений, они карабкались по осыпающейся дорожке среди бедных строений, жители спали, и только недостроенный замок торчал, сияя белым камнем, как давно разрушенная крепость, и взирал на полную луну черными дырами, за которыми там, внутри, клубился как бы туман.
Но ночные туристы когда–нибудь да ложились спать на подстилке под кустом, полные страшных впечатлений, и со временем наступало утро, и пора было возвращаться на берег моря, и все выглядело беднее, глупее и проще, и никакой зловещей крепости не громоздилось над бедными выселками.
Однако еще кое–кто знал про исчезающий дом — это был мальчик–старшеклассник, который вставал затемно и шел с сетью к морю.
Каждую ночь он видел недостроенную крепость, но днем, когда он возвращался к себе в холмы с уловом, никакой крепости не было; парень, однако, никого ни о чем не спрашивал, в этих краях лучше было ничем не интересоваться, еще и убьют.
Крепость вполне могла оказаться ночным пристанищем таких сил, которые способны были свободно убирать ее на дневное время .
Его мать, владелица трех коз и клочка сухой земли, работала медсестрой в санатории, собирала травы и знала много чего, но тоже никого в эти дела не посвящала.
Они оба с сыном были не из этих мест, когда–то молоденькая мать выцарапалась из развалин со своим трехлетним ребенком, спасла его во время землетрясения, а муж ее так и остался лежать там, в глубине, в случайной могиле под бетонной горой — в момент подземного толчка он возился с машиной в гараже.
Там он, вместе с грудой железа, и остался вопрошать судьбу, уйдя глубоко в бездонную щель, а его жена как только не мыкалась, где только не надрывалась, бывшая студентка без профессии, однако к зрелым годам все–таки какой–то домишко у нее образовался, сын рос тихим и работящим, видно, его детство осталось там, под камнями, где они с матерью просидели больше суток, согнувшись в три погибели, и мать все утешала его, пела песенки, а сама скреблась ногтями, разбирала куски бетона, а земля все вздрагивала. Мать осторожно, стараясь не разбудить нависшую над ними плиту, откладывала камушек за камушком, и открыла крошечный лаз наверх, и протиснула туда своего сыночка, а он никуда не ушел от выпустившей его дыры, лежал и плакал, шаря ручкой в узкой норе — мама да мама. По надрывному крику его и обнаружили спасатели, хотели унести, но он заверещал, потому что именно в этот момент поймал руку мамы там, внизу.
Один спасатель догадался посмотреть, чем же это защемило ручку младенца, и увидел в глубине, во тьме, несколько окровавленных пальцев. На всякий случай крикнули туда, в щель, и услышали осмысленный ответ, что разбирать нужно осторожно, сижу под нависшей плитой.
Так что мальчик, родившийся в хорошем доме за тысячи километров отсюда, рос под крылом своей молчаливой матери совсем не таким, каким он мог бы вырасти в той, прежней, жизни — он бы там ездил на машине в университет, играл на рояле, жил среди отцовской и дедовой библиотеки, а тут он лазил по скалам, рубил аметистовые жилы на продажу, нырял за раковинами, ловил рыбу, плавал, как дельфин, и мог на одних руках вскарабкаться на дерево.
Так решила воспитывать его мать, она постановила, что вырастит его человеком, который способен все вынести, любую тяжелую работу, все преодолеть.
Сама она тоже все преодолела, начав строить свой домишко на выселках, в холмах на улице Палисандр, в том месте, где запрещалось селиться ,— местные несколько раз поджигали ее сарайчик, старухи предупреждали Лизавету, что место проклятое, но Лизавета так хорошо лечила их детей, что в конце концов ее оставили в покое. Пусть ей будет хуже, решили местные и отступились.
Нигде в другом месте, кстати, ей было бы не построиться — земля тут, на теплом побережье, шла по бешеным ценам.
Поэтому Кита местные сторонились, как прокаженного.
Он ловил рыбу, брал книги в пустовавшей поселковой библиотеке, и мать купила ему в городе дешевую деревянную флейту, пачку нот, кое–что они вместе разобрали в самоучителе, а дальше мальчишка и сам полюбил, сидя в лодке на рассвете далеко от берега, насвистывать Моцарта.
Только товарищей ему не было, поскольку местные ребята и девушки, веселые дети, знали от своих веселых родителей все что надо и сторонились Лизаветиного сына Кита — и правильно делали.
К Лизавете ходили за травами, за козиным молоком, поскольку ее козы были какие–то не такие, кудрявые, и считалось, что их молоко буквально лечит от кашля .
А свитера, которые Лизавета вязала из пуха своих коз, славились тем, что прогоняли ломоту в костях.
Но у Лизаветы и ее сына было прозвище Спасенные, и в школе Кита так и называли: “Ну ты, Спасенный, дай списать ”.
Их так прозвали, потому что местные туманно помнили историю юной Лизаветы, прибывшей в поселок с сыном, из вещей у них имелся только пакет со справкой, что они спасены при землетрясении.
Но, с другой стороны, это была такая шутка местных — в поселке ходила старая сказка, что, когда придет время убийств, против них выйдет один спасенный с крестом в руке.
А убийства начались уже давно: однажды в некотором большом доме на улице Палисандр один брат–колдун извел ребенка другого брата–колдуна из–за обыкновенной семейной зависти. И хотя вся эта семейка друг друга перебила, а упомянутый дом вскоре сгорел и превратился в развалины, и даже место это было проклято, но циркулировал упорный слух, что, когда вернется кто–нибудь умерший из семейства Палисандр, дом встанет опять, и каждому из поселковых будет дано право на три убийства.
Что же касается Лизаветы, то она получила, как бы в насмешку, участок именно там, в холмах (другая земля нужна была своим).
Однако Кит почему–то знал, что здесь не кончится их жизнь, что она продлится где–то там, вдали, в больших путешествиях, среди иных людей, и поэтому спокойно ловил рыбу на чужой лодке, спокойно отдавал хозяйке этой старой посудины половину своего улова, а другую половину нес домой коптить для продажи: он всему был научен. И его мать умела все.
У нее только не было сил возвращаться в прежнюю жизнь, где она была дочерью врача и сама уже почти врач…
Все ее родные погибли в ту ночь, на их костях возник новый город, понаехало строителей, и Лиза, сбежав оттуда, теперь боялась этого города и его новых жителей.
После больницы ее устроили медсестрой подальше от катастрофы, в детский лагерь на берегу моря, и она так там и осталась…
Таким образом, молодой рыбак Кит каждую ночь видел исчезающий дом, прямо через дорогу от собственной ржавой калитки, но всякий раз, выходя на дорогу, он торопился к морю, тем более что ночи стояли здесь темные, и Кит не мог рассмотреть подробно, что это за дом и не белеет ли это туча над обрывом. А затем в соседний залив вошла огромная стая местной рыбы–собаки, и Кит выходил на лов уже с вечера.
Но настала первая ясная ночь, и дом явственно возник под неверным, обманчивым лунным светом.
Кит собрался, как обычно, промчаться мимо, спеша вниз по дороге к морю, но вдруг заметил наверху, в черном проеме пустого окна, что–то удлиненное и блестящее, похожее на рыбку в воде.
Он остановился, держа сеть на плече.
На подоконнике лежала ослепительно белая рука, видная по локоть.
Кит, как на магните, приближался к дому.
Рука выступала из тьмы и сияла в лунном луче там, высоко, под самой крышей, в окне третьего этажа. Она выглядела сверкающей, как будто была сделана из отполированного мрамора. Как экспонат в музее, где Кит бывал с матерью на каникулах.
Кит, добытчик в семье, не мог пройти мимо такого сокровища.
Никакая отдельно лежащая рука его не пугала.
Он начал искать путь вверх по стене.
Кит вообще не боялся ничего. Он тренировал себя, блуждая по горам в поисках хороших камней, устремлялся по опасным карнизам, которые могли сойти на нет над пропастью. Он спокойно ходил среди дикой приморской шпаны, как олень ходит среди львов: это была для него привычная среда обитания . Он учился, кстати, у своего кота Мура, который при виде собак садился неподвижно, как тумбочка, никогда от них не убегал и дожил до почтенного уже возраста невредимым.
Кстати, Мур, следовавший за своим господином куда угодно, не выносил берега моря . Там приходилось то и дело сидеть тумбочкой — у прибрежных ресторанов ходили в поисках милостыни вредные собаки.
Итак, Кит немедленно повесил сеть с внутренней стороны своего забора и кошачьим шагом бесшумно пересек каменистую дорогу.
Затем он сунул голову в дверной проем и обнаружил там полную пустоту до самой крыши — собственно, ничего другого ожидать было нельзя, только свет месяца заполнял тьму, туманными пучками лился внутрь, слегка клубясь…
Кит нашел, пошарив глазами, то окно наверху, и внезапно в этом косом прямоугольнике возникла темная тень: как бы приподнялась рука и помахала. Маленькая, узкая рука с длинными пальцами… И опять бессильно легла.
Кит выскочил к своей калитке — сияющая длинная рыбка все так же лежала в оконном проеме.
“Мало спал ”,— решил юнец и кинулся снова в дом. За ним, отчаянно мяукая, выскочил из дырки в заборе кот Мур.
Мур, кстати сказать, очень любил своего хозяина и не выносил разлуки с ним — особенно когда Кит закрывал за собой дверь, готовя уроки. Или уходил из дому. Мур преследовал Кита даже в горах, объявлялся в самом неподходящем месте, например, на скале, куда Кит лез, и отчаянно орал сверху, взывая о спасении.
Приходилось фукать на Мура. После такого фуканья Мур обижался (видимо, на кошачьем языке это страшное оскорбление) и исчезал на полдня .
Итак, Кит фукнул на кота, уцепился своими сильными пальцами за нижний подоконник, подтянулся и пополз по вертикальной стене вверх. Для опытного скалолаза в каменной кладке всегда найдутся трещина и выступ, а в своей погоне за аметистами в горах, среди потухших вулканов, вдруг заметив далеко вверху слом каменной жилы и стеклянный фиолетовый блеск, Кит добирался до нужного места иногда только на руках, болтая ногами вне опоры и находя ее где–то сбоку и выше.
У Кита, кстати, была лучшая коллекция местных камней, о которой никто не подозревал, дребедень он сбывал местным ювелирам.
Короче, голова Кита появилась на уровне того самого подоконника, но он был пуст — рука теперь висела в клубящемся темном пространстве, она указывала куда–то пальцем.
Кит присел на парапет окна и, само собой разумеется, посмотрел туда, куда направлен был палец.
Как раз там, в туманной темной дали, в горах, плавилась яркая белая точка, как фокус в стеклянной лупе под солнцем.
Мальчик присмотрелся к точке, подрассчитал расстояние и понял, что светится что–то на скале, известной в местных кругах как Вражье Копыто.
Рука сама собой растаяла, и Кит немедленно спустился и рысью понесся вон из поселка по горной тропе.
Через час он сидел на вершине Копыта, однако никакого сияния здесь не наблюдалось.
Все еще стояла светлая лунная ночь, на горизонте виднелась белая вертикальная полоса — это была лунная дорожка на невидимом море.
Надо было спускаться . Вот примерещилось–то!
Однако он вдруг расслышал чей–то возглас, похожий на стон, склонился над пропастью и увидел там, в густом мраке, маленькую белую руку, вцепившуюся в камень под ногами Кита, на расстоянии двух метров.
Кит полез вниз и поймал эту скрюченную руку как раз в тот момент, когда загремела мелкая осыпь из–под ног прилипшего к стене существа…
Кит спустился вместе с этим существом, повисшим у него на плече, и ему пришлось нести бесчувственное тельце назад, и уже на тропе по ту сторону ущелья он рассмотрел раскаленную точку на покинутой им скале — она сияла точно на том месте, откуда недавно отвалился последний камешек, за который держалась бедная девочка, а это была девочка у него на плече, худенькая, с каким–то туманным лицом в свете луны.
Тем временем точка заелозила на далеком камне, сорвалась и стала зигзагами шарить по скалам.
Кит даже опустил свою ношу на тропу, так его заинтересовала пляска этого лунного зайчика.
Точка тем временем подобралась ближе и вдруг прыгнула на девочку, заметалась, кинулась ей в глаза и скакнула к морю.
Девочка встрепенулась, вскочила и помчалась за мелкой огненной искрой, не открывая глаз.
Кит, разумеется, ринулся следом.
Но девочка неслась как вихрь, долетела до ближайшей дороги, там стоял темный, без фар, автомобиль.
Хлопнула дверца, машина взревела, все исчезло.
Кит пошел домой, забрал свой невод и двинулся вниз к лодке, однако драгоценное время было упущено, близился рассвет, и удачливый в обычные дни Кит зря закидывал сеть и насвистывал Моцарта: рыба ушла.
Следующую ночь Кит встретил у своей калитки — и медленно, как вздымающееся над горой облако, возник дом, и на третьем этаже в проеме окна, не таясь, появилась рука — она указывала перстом в море.
Кит быстро оказался в своей лодке и стал грести со скоростью заводной игрушки, со скоростью биения ходиков на кухне, но сердце его колотилось еще быстрее.
В том месте, где плавилось в волнах белое сияние световой точки, Кит остановил лодку и стал смотреть вокруг, но волны были пустынны.
Тогда Кит сообразил и нырнул, поскольку заметил, что точка дымится на глубине. Кит нырял зверски, ловил рапанов как японская девушка ама, он прочесал все пространство вокруг лодки — и все безрезультатно.
И только когда Кит нырнул вертикально ко дну, он увидел громадный белый сверток, который, кружась, уходил, несомый течением в самую бездну.
Кит устремился за этим страшным коконом, ухватил развевающийся край ткани и подтянулся к телу (а это было тело, завернутое с головой).
Но что–то мешало ему поднять свою ношу наверх — это был луч от пляшущего вверху светового пятна. На нем, как на острие, была наколота белая фигура, и луч вел ее в глубины.
Кит извернулся, выскочил наружу, вдохнул и опять бросился, но теперь уже наперерез лучу, стараясь спускаться, держа его на собственной спине.
Связь светового копья и тела, таким образом, прервалась — тело болталось в воде, уже как бы обмякнув, и Кит умудрился обхватить утопленника и, держа его под собой, выплыть наверх к лодке.
Много времени ушло на разматывание белого кокона, Кит долго разворачивал плотные влажные пелены, пока наконец не показалось лицо с широко открытыми глазами.
Это была все та же девушка, вчерашняя малютка, но теперь уже совсем без признаков жизни.
Кит, приморский обитатель, знал, как делается искусственное дыхание, и очень скоро девушка задрожала, извергла из уст массу воды, закашлялась и закрыла глаза.
Лодка мчалась к берегу, а фокус света остался бессмысленно покоиться в волнах, как поплавок при неудачной рыбалке.
Кит греб спиной к берегу и все время видел пятнышко в море, видел, как оно резко засияло, вырвавшись из воды, как заметалось и во мгновение ока, не успел гребец и моргнуть, очутилось на голове у полусидящей в лодке девушки.
Источник света был все там же, где–то на высоком берегу.
Дева вздрогнула, напряглась, выпрыгнула из лодки и помчалась по мелким волнам к земле.
Но уж тут у Кита не было равных — в гонке по мелководью.
Он только должен был затащить лодку на берег, чужую лодку, которая стоила слишком дорого для бедной матери Кита.
В несколько прыжков Кит перегнал бегунью и грудью пересек путь луча.
Девушка остановилась, хрипло дыша.
Кит взял ее за руку и повел за собой, луч прыгал и метался, ища свою жертву и не находя ее, и Кит тоже прыгал, как кот, играющий с мышью.
Они шли все выше, все дальше от моря, и наконец Кит выбрался на дорогу, которая вела к его дому.
На этом шоссе стояла все та же машина, изнутри которой, из–за темного стекла, пылал узкий, как лезвие, луч, ровный по всей длине (странно, и вдали он тоже не распыляется, подумал Кит).
Кит вилял, прятался в кусты, поскольку луч ощутимо прожигал, как крапивой, его грудь, но луч находил его. При последнем подъеме пришлось даже бежать, чтобы скорее понять, что делать.
Девушка за спиной у Кита начала, видимо, просыпаться, стала выдергивать свою руку из ладони Кита.
Луч тоже заметался, заплясал в воздухе, как бы выписывая крупные буквы.
Но у Кита была довольно мощная грудная клетка, а девушка была маленькая . Луч вилял напрасно.
Азарт защитника проснулся в до сей поры спокойном Ките.
Однако он все–таки сделал ошибку, решив открыть дверцу машины и хорошо вмазать невидимому убийце.
Луч тут же уперся в открывшуюся на момент девушку, она шарахнулась с безумной силой, вырвалась из железной руки Кита, прыгнула с другой стороны к машине — раздался щелчок открываемой дверцы, стук, рев, и автомобиль исчез.
Единственное, что все–таки рассмотрел Кит, бросившись вслед за девушкой к открываемой дверце, что внутри машины никого не было.
Там не было ни руля, ни сидений.
Там клубилась тьма.
Она на мгновение вырвалась из дверцы и отбросила Кита как бы мощным ударом.
Он очнулся уже при свете утра в придорожном рву и с пустыми руками поплелся к своему дому.
На следующий день, перед рассветом, он ушел в море при плохой погоде, но ведь улова не было уже несколько дней, и внезапно ему посчастливилось: он увидел какое–то легкое свечение на волнах, стал грести туда, и стая странной, невиданной рыбы пошла плясать вокруг его лодки. Вода просто вскипала.
Однако наловил он немного, всего четыре штуки, рыба ушла так же внезапно, как и появилась.
Да еще и на берегу его поджидала неприятность.
Когда он нес свой улов, его застукали три всем известных друга — это был страшный рассветный час, когда сон от них ушел, хмель выветривался, вызывая дрожь во всех конечностях, включая голову, когда вся их загубленная, пропащая жизнь требовала ответа на главный вопрос: где найти выпить?
Они попросили у Кита немного денег или часы.
Такого еще не бывало в поселке.
Кит ответил им как надо, незаметно сняв с руки часы за спиной.
Кит давно не нравился трем приятелям, и они обрадовались поводу слегка его поучить, как надо вести себя со старшими.
Готовясь к обороне, Кит незаметно нагнулся и спрятал часы за большим камнем, где обычно привязывал свою лодку.
Потом он посмотрел наверх, в холмы, на улицу Палисандр, где жила его мать. Не то чтобы он ждал оттуда спасения, нет. Он посмотрел туда, ища глазами мать. И вдруг увидел, что в холмах стоит новый высокий белый дом, абсолютно явственный.
Трое друзей тоже оглянулись и тоже увидели дом.
— Ну все, каждому разрешено по три убийства ,— сказал самый страшный друг, а остальные двое засмеялись.
Они окружили его, и Кит получил первый удар, под дых.
Когда его кровь уже начала уходить в песок, а денег и часов не нашлось, парни засомневались, следует ли оставлять Кита в таком виде снаружи, на поверхности земли. Пока что они столкнули лодку в море, озабоченно перекрикиваясь: пусть думают, что малый ушел и не вернулся . Улов они вытащили, все–таки приморские были ребята, знали толк в рыбе, а эта оказалась крупная и нездешняя .
Кита надо было бы так же столкнуть в волны.
Однако на берегу уже появились какие–то люди, и трое приятелей заботливо, с криком “ ох, говорили ему ” поволокли Кита (как мертвецки пьяного) с собой и, оглянувшись, отнесли его и закрыли в подвале спасательной станции.
Они как раз подрабатывали спасателями раз в трое суток.
Затем, все еще посмеиваясь, они позвонили дружку трактористу насчет выпивки и в ожидании пустили красивую, крупную рыбу на жареху, а спустя небольшое время приехал на тракторе этот друг с рыбозавода — и не без бутылки.
Все обрадовались.
Тракторист увидел улов.
— Чо, привезли откуда? — спросил он.
— Наловил один чудак, — ответили ему.
— Не, у нас такой тут нету, — возразил тракторист.
— У вас нету, а у нас вот имеется ,— сказал самый страшный шутник, так и завершился этот разговор.
Компания из четырех приятелей выпила спирт и закусила жареной рыбкой (тракторист отказался), после чего данный тракторист вынужден был свезти этих друзей в лазарет, где они быстро отправились в лучший мир.
В поселке зашумели: три смерти в один вечер!
Многие смотрели в сторону улицы Палисандр, где возвышался белый, плотный, как грозовая туча, новый дом.
Многие стали точить ножи и варить травку, опасную травку цикуту.
В полдень того же дня мать Кита встревожилась и сбегала к хозяйке лодки. Они вместе спустились к морю. Лодки не было. Хозяйка сразу заподозрила, что Кит не вернулся .
Но мать тут же увидела, что на обычном месте, где Кит швартовался, лежит, полузарывшись в песок, его шлепка — старенькая резиновая вьетнамка, он ходил летом в этой обуви.
Она стала перерывать все вокруг и увидела часы — аккуратно снятые, ремешок целый, лежат свернутые. Сын специально их сюда положил. Он очень ценил эти водонепроницаемые часы, он сам их купил.
Под набережной валялась вторая шлепка.
Поэтому Лиза поняла, что Кит не в море.
Она стала искать следы на пляже, ничего не нашла, все было истоптано загорающими, а к вечеру сообразила, сама себе кивнула и принесла на берег старого кота.
Мур дико испугался шумного моря, вздыбил шерсть на бегущую мимо собачку, но хозяйка взяла его на руки и до ночи ходила с ним вдоль пляжа и у домов, успокаивая серенького.
Вблизи лодочной станции кот стал вырываться, прыгнул наземь и начал орать у какой–то железной дверки.
Мало того, он лег и лапой стал поддевать дверку — он делал так обычно, просясь к Киту.
Дверь открыли новые спасатели, проникли в подал, вызвали “Скорую ” , вытащили умирающего, мать сидела в больнице у сына неделю, причем Кит в бреду упоминал какой–то луч в море и рыб, приплывших на этот луч.
— Зачем, зачем я ? — говорил он.
Спустя неделю она перевезла его домой, и там, в дальней комнатушке, стала выпаивать Кита отварами трав и молоком, а напротив их калитки уже вовсю ворочался подъемный кран — там строили еще и гараж в добавление к трехэтажному дому из дикого камня, который возник буквально за одну ночь.
Однажды на рассвете, когда Кит стал выздоравливать и открыл глаза, он встал, вышел на крылечко и увидел этот дом, огромный, как грозовая туча, уже с окнами и дверями, даже с занавесками. И на третьем этаже, в крайнем окне светилась лампа.
Притянутый непонятной силой, Кит подошел поближе и стал глядеть наверх.
Там, за приоткрытым окном, на стене, был виден портрет молодой женщины.
Это лицо Кит уже видел дважды в своей жизни — в те ночи, когда луч играл свою непонятную игру с горами и волнами, пытаясь погубить девушку.
На стене висел именно ее портрет.
Но это было не совсем то же лицо — как будто бы лет на пять постарше.
На портрете молодая женщина сидела в окне, положив свою белую руку на подоконник.
Кит вернулся к себе, а мать уже знала, что он выздоровел, и молилась перед иконой.
Потом она зашла к нему и рассказала, что ей удалось устроиться в построенный напротив дом убирать, платить будут хорошо. Хозяйка оказалась женщиной порядочной, даже интересовалась здоровьем Кита, откуда–то узнав его имя . Даже дала ей коробку витаминов для него.
( Лиза сходила и закопала эти витамины на местном кладбище, неизвестно почему. То есть она думала, что в любом другом месте вдруг да кто–то лет сто спустя начнет копать колодец или что–то сажать, а на кладбище и так уже все умершие, и яд им не повредит. Со времен землетрясения Лиза хорошо предчувствовала последствия тех или иных человеческих действий. Кроме того, Лиза просто была очень умная, она уже убирала в доме и видела на третьем этаже больную девочку — эти же витамины стояли на ее столике.)
В следующий раз, придя убирать к больной, она заварила ей своего чаю и заставила выпить две кружки.
— Так будет вам лучше, — сказала Лиза.
Уже с первого дня было видно, что хозяйка пичкает лекарствами свою молодую дочь с безбрежной щедростью.
Как бы в ответ на такую заботу больная хирела просто на глазах.
Или это была не ее дочь, уж больно они были не похожи; кроме того, судя по разнице в возрасте, такая мамаша должна была родить такую дочь лет в одиннадцать: больной на вид шестнадцать, а матери в лучшем случае двадцать семь.
Лиза также пыталась поить девочку козьим молоком, но это было сурово запрещено, раз и навсегда. Молоко было выплеснуто в раковину в бешенстве.
Молодая хозяйка все время жаловалась: на то, что все уползает из рук, что разбита жизнь, что как–то так происходит, но сил хватает только на три раза (Лиза сообразила, о чем идет речь, однако кивнула с сочувствием).
— Только на три раза! — с силой, но горестно восклицала женщина. — И вторая попытка не удалась, вы подумайте! А те три парня, это уже пришла власть убийц. Это не считается . Это знаменитая рыба, ее надо знать. Рыба фугу.
А Кит вечером смотрел из своего сада, с раскладушки, на еле светящееся окно под крышей дома напротив.
Лампа озаряла портрет на стене и узкую белую руку нарисованной дамы.
В обязанности Лизы входило после ежедневной уборки кормить обессиленную больную (в основном лекарствами), сама Палисандрия к девочке не прикасалась, в кухню не заходила и никогда ничего не ела. (“У меня такая диета ”,— со смехом говорила эта слишком молодая мать.)
Однажды днем, латая сети в тени своего грецкого ореха, Кит увидел, что от дома отъезжает знакомая черная машина. Лиза, которая варила варенье, встрепенулась, сняла кастрюлю с плиты, нащупала в кармане ключи, взяла с полки бутылочку с настоем и сказала Киту:
— Что–то случилось. Я схожу.
— Я с тобой, — откликнулся Кит.
Они пошли к большому дому, но ни один ключ не открыл двери.
Лиза стучалась напрасно.
Тогда Кит посмотрел вверх, где окно третьего этажа было, как всегда, открыто, и увидел, что на подоконник опустилась ворона, а две другие сели на карниз крыши.
Кит ослабел за последнее время, но если кто научился взбираться на отвесную стену, то это остается у него навсегда (как остается умение плавать). Так по крайней мере думал сам Кит.
Он уже как будто не раз лазил на эту именно стену.
Не очень скоро Кит оказался на третьем этаже, влез в окно, затем быстро выглянул и сказал:
— По–моему, все.
— Попробуй открыть дверь, — ответила Лиза, забежала к себе, прихватила икону и встала у подъезда большого дома.
Кит возился с замком по ту сторону и наконец нашел какие–то тайные защелки. Дверь открылась.
Они поднялись по лестнице в ту комнату, где лежала умершая девушка.
Наверху Лиза вдруг решила:
— Нет, здесь не годится .
Вдвоем они подняли тощее бездыханное тельце и понесли к себе в дом.
Лиза велела Киту вскипятить воду и стала делать искусственное дыхание, прижавшись ртом ко рту девушки.
Кит сидел, читая медицинский справочник, главу “Реанимирование ”.
Он не умел плакать, но во рту у него было горько и сухо, а сердце билось где–то в районе желудка и горело огнем.
Это была та самая девушка, которую он дважды спасал.
Тут мать коротко крикнула:
— Дай воды!
Он отнес чайник и увидел, что девушка дышит, а мать растворяет какой–то истолченный травяной порошок в мисочке с кипятком и осторожно, ложечкой, поит больную.
Так пролетело время .
И тут Кит заметил на своем окне, занавешенном плотной портьерой, пляску какого–то как бы луча карманного фонарика.
Он сказал матери:
— Беги и спрячься подальше.
Лиза знала своего сына и мгновенно исчезла.
Лучик пробивался сквозь портьеру, упорно стремясь к телу девушки.
Кит двинулся навстречу этому лучу.
Он открыл окно, перешагнул подоконник и, пошатываясь как перед сильным ветром, пошел, нанизанный на световое острие, плавящийся конец которого уже начал прожигать ему грудь, а другой конец, вернее, исток — Кит теперь уже это знал, — исходил из недр черной машины, той самой машины, битком набитой клубящейся пустотой.
Луч упирался ему в грудь, прямо в нательный крестик, и плясал, стараясь увильнуть.
Кит шел напрямую через заросли и холмы, шел по лучу, иногда проваливался в ямы, но луч оставался все так же туго натянутым, не плясал, не искал никого, стойко упираясь в известную цель, и мальчик мгновенно выскакивал из любой ловушки, чтобы нанизаться на лезвие света и заслонить девушку.
Сколько длилось это путешествие, он не помнил, но вдруг очнулся и увидел, что луча больше нет.
На груди у Кита дымилась глубокая ранка, поверх нее блестел нательный крестик.
Кит стоял уже на верхнем шоссе, у черной машины, а внутри нее, за темными стеклами, клубилась, переворачиваясь, какая–то дымная масса с проблесками как бы искр.
Кит подошел ближе, заглянул в лобовое стекло.
Последний раз блеснуло изнутри, как выстрел, и парень ощутил смертную боль в груди.
Он упал на капот, звякнул его крестик, и Кит, защищая, прикрыл его ладонью, и вдруг стало как–то необыкновенно легко.
Через мгновение Кит стоял у вполне обычной машины и с любопытством заглядывал внутрь — а там было пусто. Ни стекол, ни руля, ни сидений.
Видимо, машина стояла давно, и любители запчастей ее уже всю разобрали по домам, как трудовые муравьи, которые ведь тоже воры, если вдуматься .
Когда он с легкой душой, целый и невредимый (грудь только слегка ломило) спустился к себе, напротив их дома лежала груда камней, приготовленных для стройки. Дворец исчез.
И у дороги валялась засыпанная цементной крошкой картина в раме.
Кит поднял эту запыленную картину, протер ее и явственно увидел портрет молодой женщины. Ее рука, белая и прекрасная, лежала на подоконнике какого–то неизвестного окна.
Дома было тихо, мать напевала в кухне, постукивала ложечка о кастрюльку.
Он оставил портрет пока что в сенях.
В дальней комнате слышался негромкий голос:
— Ну и что ты пришла, глупая ? Зачем ты это делаешь? Выплюнь сей–
час же!
Кит осторожно заглянул в полуотворенную дверь.
На кровати лежала девушка и вела разговор с кем–то невидимым.
Кит сдвинулся влево и увидел младшую козу Зорьку, которая беззвучно жевала скатерть.
Что касается Мура, то он находился на столе, что ему было категорически запрещено, спина коромыслом, и стоячими от возмущения глазами смотрел на козу, которая выедала из–под него скатерть.
Кот даже тихо сказал ругательное “ фук ” , коза не расслышала.
Тут явилась мама Лиза с очередным чаем, кот спрыгнул и изобразил тумбочку, обмотавшись хвостом, козу увели, и жизнь пошла своим ходом.
Никто ни о чем не спрашивал девушку, пока она однажды сама, извиняясь, не спросила:
— Вы не знаете, у меня ничего не пропало?
— Успокойся, ничего, — ответила Лиза.
— У меня была мачеха…
— Куда–то делась, — сказал Кит. — Как бы испарилась.
— Отец умер, я знаю… Потом ко мне приехала жить мачеха… Предъявила завещание… Моя мама погибла при землетрясении пятнадцать лет назад…
Лиза невольно кашлянула.
— Мачеха показала все — свидетельство о браке, даже свадебные фотографии… Я тоже там была снята, держала букет… Какой–то ужас… Письма папы… Он писал, что должен подготовить свою упрямую дочку к мысли о новой маме… Дочь растет неуправляемой, писал он… Только ты сможешь ее обуздать…
— Не верь, — сказала Лиза.
— Он ей писал “ лапа моя” . У него и слов таких не было. “ И цыпленочку ”.
— Бред, — откликнулась Лиза.
— У нее имелось отцово завещание. Какое завещание? Он был, правда, уже немолодой, сорок с лишним лет… Но он был крепкий старик! Его так и не нашли в море… Он погиб случайно! “Все движимое и недвижимое завещаю моей жене Палисандрии… ” Правда, папина далекая тетя пошла в суд и заявила, что все равно я имею право на сколько–то процентов. Но в завещании было написано: непременное условие на эти мои деньги построить дом именно почему–то здесь… Улица Палисандр… Бывший дом семь…
— Это тут, напротив, — сказала Лиза. — Она называлась Палисандр. Там, говорят, стоял дом, и там один брат убил ребенка другого брата… Дом сгорел в результате. И никому не разрешали селиться на улице Палисандр. И тут построились совсем новые люди, вроде нас, потому что поселковые избегают этого места… Кто–то проклял его, сказал, что, если дом вернется на прежнее место, начнется власть убийц. И у каждого будет право на три убийства. Но не своей рукой. Как–то так. С помощью чего–то постороннего. Кто что придумает: кто яд, кто умную клевету. Кто тайное облучение… И один спасенный должен был встать против них, держа в руке крест. Такая легенда.
— Мне очень хотелось убить себя ,— сказала девушка. — Я не соглашалась жить с ней, но она поселилась у нас. Мне прописали лекарства. Она привезла меня сюда, к морю. Мы жили на Морской улице, дом пять… Но я убегала и то пыталась сброситься со скалы, то утонуть в море… Меня звал свет, и я чувствовала, что летаю, как бабочка. Последний мой бред, как она мне говорила, был умереть в своей кровати под портретом мамы. И Палисандрия сказала: “Хорошо ”,— быстро построила дом и дала мне комнату. И повесила там портрет мамы. Чтобы мое желание исполнилось. Этот портрет — единственное, что осталось после землетрясения . Мне снилось, что мама протягивает мне руку и спасает меня .
— Так оно и было, — сказал Кит и принес ту самую картину.
Девушка прижала портрет к груди, обвела глазами комнатушку, в которой лежала, по белым стенам здесь висели акварели, в углу горела лампадка под иконой.
— Это теперь твоя комната, — сказала Лизавета.
— Моя комната? — спросила девушка. — Я тут умру?
— Ну как раз! — быстро возразила Лизавета, вешая портрет на гвоздик, как бы специально ждавший этого в центре стены.
Женщина с портрета смотрела туманно и нежно, и ее ослепительно белая рука лежала на подоконнике того окна, которое давно уже истлело где–то в развалинах землетрясения …
ТРИ ПУТЕШЕСТВИЯ ВОЗМОЖНОСТЬ МЕНИППЕИ Первое путешествие Один старый человек очень хотел куда–то уйти. За свою долгую жизнь он и на море успел побывать, и в горах, которые особенно любил, и на севере, и на юге. Но все это были скучные, обязательные поездки: заранее покупался билет, жена собирала вещи, и путешественники приезжали по точному адресу и уезжали в назначенное время .
Как–то раз рано вечером, когда летнее солнце уже скрывалось за домами, а вся семья где–то там, за городом, села пить чай в маленьком доме — наш старый человек тоже собирался ехать к ним на дачу, — вдруг в потолке открылся квадратный люк, как будто он всегда там был и вел на чердак.
Старый человек не испугался, а обрадовался, поставил стул на стол, забрался наверх и, подтянувшись, залез на чердак, в темное, сухое и высокое пространство.
То есть он понимал, что это невозможно, наверху, на шестом этаже, жили люди, которые вечно топали, перекрикивались и ночами заводили музыку.
Второе путешествие — повторяла я про себя, идя вверх по узкой древней улице города Н .
Первое путешествие — но теперь тут старого человека встретила тишина, высоко во тьме угадывалась крыша, а вдали, в глубине чердака, сияло что–то — окно или открытая дверца —
Второе путешествие еще я думала о том, насколько странной выглядит моя собственная нынешняя поездка сюда, в этот незнакомый маленький город Н., который привиделся мне вчерашней ночью на шоссе, когда некто Александр, широко размахивая обеими руками, вез меня на своей машине по извилистому горному шоссе. Это было —
Третье путешествие Александр смеялся, рассказывал какие–то истории, бурно жестикулируя . Кажется, речь шла о том, какой он хороший водитель. Я сидела рядом с ним (так называемое место смертника) и размышляла, довольно тупо, о том, что еще секунда, и мы с ним и с его очень взволнованной женой, которая со смехом поддакивала своему мужу с заднего сиденья, еще секунда — и мы окажемся на дне темной пропасти, которая угадывалась за мелькающими сбоку огоньками заграждения .
Это маленькое расстояние между жизнью и смертью видится человеку в редкие минуты его жизни. Даже когда он подозревает, что есть шанс попасть в авиакатастрофу или, например, отравиться и в его мозгу возникает яркая картина последствий (вплоть до похорон), даже тогда он редко сворачивает с пути, сдает билет или выплевывает в тарелку кусок жареной рыбы фугу, которую ему подали в якобы японском ресторане.
Мне очень хотелось сказать моему веселому шоферу, что я больше не хочу ехать в его машине.
Но как это сделать?
Не следовало его обижать, тем более что другой возможности вернуться в гостиницу не было, этот Александр любезно согласился подвезти меня из приморского ресторана, где был шумный праздник, обратно в наш отель, — мы жили там все вместе как участники конференции под названием “Фантазия и реальность ”.
Собственно говоря , я сразу увидела, что он сильно пьян и возбужден, как только мне на него указали. Он стоял у своей машины какой–то темный, оскаленный, как собака. Как осужденный на казнь. Лицо его было искажено гримасой гибели (складки от носа ко рту, безвольно повисшая нижняя губа).
Была еще одна возможность — попытаться взять такси. Но где оно тут, в этом городишке, в час ночи, и потом до нашего отеля километров сорок. То есть довольно большие деньги. Нас здесь только кормили и содержали в тепле, как подопытных животных, а также оплатили нам проезд, все.
Как каждый нормальный человек я, стало быть, не сдала свой билет на самолет и не выплюнула подозрительную рыбу фугу на японскую тарелку.
И вот этот жуткий путь, мелькают огоньки, водитель не касается руками руля и кричит о том, что никогда не попадал в автомобильные катастрофы, а жена повторяет с заднего сиденья : “Да, Александр — гениальный шофер! ”
Мне очень хочется возразить, что гениальными шоферами набиты все кладбища мира, но я молчу.
Мы находимся в стране великих писателей (правду сказать, в каждой стране есть свои великие писатели), и я вдруг думаю, что — весьма возможно, — погибнув на этом шоссе, я окажусь в некоей новой “Божественной комедии ” , и там, в сумрачном свете Лимба, в круге первом, но вовсе не на сияющем зеленом холме, а попроще, в писательской столовой на чердаке какого–то деревянного дома (туда надо подниматься по широкой лестнице), и там сидят за столиками Данте, Боккаччо, Буццатти, Толстой, Чехов, Джойс, Пруст. У нас в России есть такие дома творчества. И в них действительно встречаются за столом разные писатели, и новенькому в таком месте приходится на первых порах довольно тяжело.
И вот я, рухнув с Александром в пропасть, окажусь в этой писательской столовой, и вдруг свободное место будет только за столом, где сидят вместе Толстой, Чехов и Бунин. Я подойду, а они на меня уставятся, особенно будет недоволен Толстой… Да и те двое…
Смешные, конечно, мысли возникли тогда у меня, а вслух я сказала, что боюсь, когда водитель не касается руля . Да еще ночью, да еще на такой скорости, да еще на горной дороге. Я не сказала “ да еще и такой пьяный ”.
Может быть, перспектива ужина за одним столом с неприветливыми, хмурыми русскими классиками мне, кандидату на тот свет, представилась не слишком привлекательной.
— Оу! — воскликнул Александр с громким, довольным смехом. (Его глупая жена поддержала его смех, а мы неслись почти среди облаков, темных ночных облаков, виляя на мокром шоссе туда–сюда, как собачий хвост.) — Ооу! Вы еще не знаете, как я умею водить!
— Эйех! Охохо! — взвизгнула его бешеная жена, и наша собака опять резко вильнула могучим хвостом, и я невольно крепко прижалась к горячему боку водителя, чтобы через мгновение оказаться прижатой к дверце.
Александр делал все, чтобы я, не теряя ни секунды, оказалась в компании Чехова и Толстого.
Я сделала еще одну попытку спастись:
— Ой, мне нехорошо, я выйду! Остановите! Я пойду пешком!
— Ой! Сейчас–сейчас мы приедем, осталось двадцать минут всего! — завопил буйный Александр, выделывая руками штуки, как испанская танцовщица с кастаньетами.
Как же он поворачивал руль? Неужели он управлял машиной так же, как это делают в цирке клоуны на одноколесном велосипеде? То есть усилием воли?
Я представила себе, как трудно будет родным получить мое тело оттуда, из пропасти, и как сложно будет отлепить меня от Александра.
— Остановите! — сказала я, прижав руку к горлу и опустив голову. Одновременно я вся перекосилась, как от лимона. Мимически я старалась показать, как мне нехорошо.
В таких ужасных ситуациях даже закаленные стюардессы бегут на помощь и протягивают пакетик.
Эти двое ничего не заметили. Они не подумали, к примеру, о том, что их машину нужно будет долго мыть и проветривать…
Пантомима оказалась неувиденной, мои зрители сами играли спектакль. Это я должна была на них смотреть!
— Нет!!! — заверещала жена Александра сзади. — Он ТАК быстро еще никогда не ездил! Рекорд! Он лучший водитель в мире! Шумахер, иди домой! Фак оф! Гет аут оф хиа!
— Оу йес! — веселясь, крикнул победитель Шумахера. — “ Формула–один ” , фак аут!
Мы опять вильнули, и я поочередно присосалась сначала к Александру, потом к боковому стеклу. Я посылала родным и любимым прощальный привет, летя в темных небесах. Я воображала себе, однако, почему–то рай. Рай в той простой форме, которая много раз была уже изображена, допустим, маленькими голландцами: овечки, олени, кусты, реки и горы в кудрявых деревьях — и ни одного человека. Внизу подпись: “РАЙ” .
Как это, погодите (ПЕРВОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ): один старый человек очень хотел куда–то уйти.
Я ведь еще не написала это!
За всю свою длинную жизнь он и на море побывал, и в особенно любимых им горах, и на севере, и на юге. А я это не написала! Не успела!
И теперь (ТРЕТЬЕ П.), летя в кромешной тьме при взрывах дьявольского хохота моего подозрительно загорелого и очень пьяного шофера, а также лохматой, как ведьма, его жены, я подумала о великом Данте, о его остроумной идее разместить своих врагов сразу в аду!
Этот жанр называется “ мениппея ” , рассказ, действие которого происходит в загробном мире.
И это тот доклад, который я, видимо, тоже уже не успела прочесть на конференции “Фантазия и реальность ”!
Жанр мениппеи (будущий доклад) Итак, Данте и круги ада. Мало того что современник Данте, древний читатель, никогда в аду не бывавший, будет с трепетом и ужасом (но и со злорадством постороннего) ходить вслед за автором по всем этим страшным кругам и пропастям, наблюдая муки и позор своих знатных земляков, причем будучи в полной безопасности, — мало того, Данте, великий хитрец, сделал вид, что все написано было много раньше! И напророчил будущие преступления, смерти, изгнания, и это, разумеется, к моменту выхода книги уже сбылось! А врагов своих автор запузырил в самые жуткие места ада. И это тоже сбудется, думал простой читатель… Такие богатые, известные жители Флоренции, начальники, страшно подумать, оказались блудливыми ворами! А Беатриче там, на том свете, теперь самая святая, кто бы мог предположить. Простая ведь была женщина, умерла немолодой, двадцати семи лет…
Третье п. И, летя на предельной скорости в ночной тьме по горному шоссе, быстро приближаясь при этом к недовольному Толстому и Чехову, я думала:
Жанр мениппеи (будущий доклад) какой роскошный это жанр, мениппея, мениппова сатура!
Какой это роскошный жанр, что автор в письменном виде отомстит всем врагам, превознесет своих любимых и сам при этом безнаказанно остается парить над миром как пророк.
Но, поскольку наша конференция “ Фантазия и реальность ” , созванная, по–моему, с одной исключительно целью — заполнить этот пустующий зимой отель (причем это сборище частично финансировал как раз хозяин отеля, и непонятно, зачем это ему нужно), — итак, поскольку наша конференция посвящена как раз теме фантазии, то мне будет позволено здесь поговорить о каком–то одном аспекте мениппеи, о проблеме перехода из фантазии в реальность.
Я бы назвала этот переход как–нибудь просто: трансмарш.
Таких переходов из этого мира в тот множество — это путешествия, сны, перепрыгивания, перелезания через стену, спуски и подъемы. Даже просто пребывание за столом или в машине, к примеру. Но тип перехода, я бы предложила, если бы осталась в живых (тут я снова поздоровалась с дверью, с лобовым стеклом и — затем — с Александром), может быть разный.
То ли это действительно переход, явное для читателя действие (как в “Божественной комедии ” Данте), явный трансмарш, то ли все происходит совершенно незаметно для читателя, и это трансмарш тайный.
Допустим, герой (а с ним и читатель) давно уже находится на том свете, но еще не подозревает об этом. Вот мы — мы простодушно мчимся, виляем, как тяжелая нижняя часть танцора, исполняющего старинный танец твист. И так же простодушно мы не понимаем, что давным–давно уже взорвались, ударившись о скалы там, внизу, и гром, и вспышка света, дым и гарь, запах паленого уже разнеслись по ущелью.
Но мы мчимся, едем, приезжаем в свой отель, разбредаемся по номерам, принимаем душ как живые люди, ложимся в постели, читаем на ночь журнальчик или смотрим телевизор, а уже в пять утра к нам в номера беспрепятственно, открыв дверь запасными ключами, войдут люди и, не обращая внимания ни на какие возмущенные возгласы, начнут просматривать и собирать наши разбросанные вещи, отвечать на вопросы полицейских, искать наши паспорта…
— Вы что, вы куда?! — завопит разбуженный Александр, но его никто не услышит, и сквозь него, который вскочил и ищет свои трусы, прошел и сел в кресло полицейский, а дежурный сквозь жену Александра поднимает ее подушку, проверяя, не осталось ли там чего…
Это как раз второй тип переходного периода в мениппее, тайный трансмарш.
Если только это будет мениппея, а не простенький рассказ из американского сборника фантастики.
Третье путешествие Снова серия поцелуев: окно — Александр — окно. Энергичный кивок в сторону лобового стекла, это Александр показывает свое умение тормозить. Ногами он пользуется, кстати.
Продолжаю составлять мой будущий доклад в экстремальной обстановке возможной мениппеи.
Жанр мениппеи (будущий доклад, тезисы) 1. Существует такой вариант: читатель понял, что переход (трансмарш) совершен, герой уже ушел в загробный мир, а герой все никак не догадается (как в вышеописанном случае).
2. Или герой уже догадался и испугался, а читатель еще не догадался, но уже боится .
3. Или автор прямым текстом говорит о трансмарше (в “Божественной комедии ” Вергилий сразу сообщает Данте: “ Я не человек, я был им ” и дальше: “ Иди за мной ”).
4. Бывает и хуже — читатель не понял, где вообще происходит действие и о чем речь.
Но самое замечательное, что можно смешать все типы трансмарша, и тогда вас поймет только очень тонкий и умный собеседник (не тот, из пункта № 4 “Тезисов ”). То есть повествование начинается на этом свете, но безо всякого объявления вдруг оказывается на том. Нечто вроде путешествия, нормального путешествия . И все нормально заканчивается . Все живы. Герои приехали куда стремились, но вот беда, страна очень странная, люди все одеты в белые хитоны, ничего не едят и только водят хороводы… Причем временами отталкиваются от предметов и летают.
Это такая игра с читателем. Повествование — загадка. Кто не понял — тот не наш читатель. Но кто понял…
О вы, кто все понимает!
Третье путешествие Какой странный у нас слалом — все вверх и вверх, вжжик! Вжжик! (Привет, дверь! Прощай, дверь, привет, Александр!)
Крик сзади:
— О, за нами кто–то едет! А ну дай им в морду, Александр!
Меня вдавливает в спинку сиденья, как космонавта. Мы уходим от погони крутыми зигзагами. Хорошо, что на этом ночном мокром шоссе пока что все едут в одну сторону, от моря . И никто не догадается помчаться ночью от отеля к морю! Тогда бы точно это был уже исследуемый нами жанр и трансмарш!
Обращение к читателю Итак, о вы, читатели, которые все понимают! Лучшие из этого мира, избранные! Те, кто (может быть) будет искать мои тексты в путанице слов Третьего Тысячелетия !!!
С годами мы все меняемся, но в старину, когда я еще только начала писать свои рассказы, я постановила никогда и ничем не привлекать читателя, а только его отталкивать. Не облегчать ему чтение! Не использовать ни юмора, ни сатиры, ни смешных и остроумных деталей, ни красивых сравнений, от которых сама всегда приходила в восторг, читая других авторов.
Также я отказалась от диалогов, которые (если они смешно написаны) являются самым основным видом привлечения читателя .
Третье путешествие — Александр! Этот Шумахер отстал! Фак ю! “Формула–один ”! — кричит сзади пока еще не вдова.
— Оу йес! — вопит водитель, маша обоими кулаками в воздухе, в пятидесяти сантиметрах над рулем.
Опять обращение к читателю О мой читатель, повторяла я, трясясь и временами прыгая в стороны, как жрец религии вуду в трансе, я еще в самом начале своей литературной деятельности знала, что он будет самым умным. Самым тонким и чувствительным. Он поймет меня и там, где я скрою свои чувства, где я буду безжалостна к своим несчастливым героям. Где я надену маску рассказчицы из толпы. Где я прямо и просто, не смешно, без эпитетов, образов и остроумных портретов, без живых диалогов, скупо, как человек на остановке автобуса, расскажу другому человеку историю третьего человека. Расскажу так, что он вздрогнет, а я — я уйду, оставив его догадываться, кто ему рассказал эту историю и зачем.
И свои загадочные, странные, мистические истории я расскажу, ни единым словом не раскрывая их тайны… Пусть догадываются сами.
Я спрячу ирреальное в груде осколков реальности.
( Но мне, честно говоря, долго пришлось ждать своего читателя . Чужие читатели меня запретили сразу! Моя первая книжка вышла двадцать лет спустя .)
( ТРЕТЬЕ ПУТЕШЕСТВИЕ .) Неожиданный поцелуй в плечо Александра. Грубый поцелуй в дверцу.
( ОБРАЩЕНИЕ К ЧИТАТЕЛЮ .) Вот такого читателя я себе придумала — и только с ним и прожила до сих пор, пока мне не встретился этот кошмарный Александр (ТРЕТЬЕ ПУТЕШЕСТВИЕ), у которого была одна заветная мечта — участвовать в “Формуле–один ” , и эта мечта осуществлялась только ночью, в пьяном виде и по горной дороге! Такой сложнейший вид спорта!
Он ездил в специально ухудшенных условиях плюс без рук, как ребенок на велосипеде, плюс без скафандра. Он, видимо, презирал водителей “Формулы–один ”. Днем, на хорошей трассе, да с механиками, да на болиде, который стоит миллионы долларов! Это каждый дурак может!
Он искал своих ценителей, непризнанный гений, и его жена восхищалась им.
Это была их маленькая, видимо, тайна, ночные гонки.
( К ЧИТАТЕЛЮ .) Ну что ж, я его понимаю — в литературе я тоже не пользовалась ничем, выскакивала на опасную дорогу как есть и мчалась на дикой скорости, возможно, пугая Тебя, о читатель!
( ТРЕТЬЕ ПУТЕШЕСТВИЕ .) И вдруг на повороте шоссе, на той, дальней стороне огромной пропасти, там мелькнул туманный, светящийся, сонный городок — он лепился вокруг скалы, громоздились плоские крыши, арки с колоннадами, ворота, узкие переходы, крутые лестницы, храмы со шпилями, и все венчал высокий замок с башней наверху и с мощным прожектором. Город был, как кружево старинного чайного цвета, он мелькнул на фоне темного, бархатного неба и скрылся за поворотом (вжжик!).
— Что?! — закричала я .— Мне надо! Срочно! Стойте! Это что было?
— Это что, это что, уот из ит? — запел Александр. — Файв минитс! Мы дома через пять минут!
— Сколько километров до отеля ? — спросила я .
— Пятнадцать только! — маша руками и ногами, крикнул Александр, и я опять тесно к нему прижалась, как сирота на похоронах, но только на секунду. Потом я столь же бурно пожаловалась дверце. Видимо, так нерегулярно качало пассажиров в тонущем “Титанике ”.
Затем прошла ночь, и утром за завтраком я кисло поздоровалась с Александром. Он выглядел тусклым, бледным и меня почему–то не заметил. Прошествовал мимо меня, как мимо пустого места. Жены не оказалось с ним.
В зале, куда я вошла, было несколько человек, и они тоже не ответили на мое приветствие, правда, довольно тихое. Жужжали свое.
Остальные не явились, видимо, переживали последствия вчерашнего буйного ужина в ресторане за счет местного департамента культуры, который возглавлял тоже наш хозяин отеля . Он тут все возглавлял.
Со мной не поздоровался и наш постоянный мальчик, толстый и сонный официант, который обычно резво бегал, разнося блюда, но отдавал работе и клиентам только тело — голова его покоилась непосредственно на плечах и оставалась неподвижной. Он ее никогда не использовал для разговоров с посетителями. Он был двоюродным племянником хозяина отеля . Все тут были его родственниками, видимо.
Я сама налила себе кофе.
За окнами погодка была тусклая, моросил еще вчерашний дождик.
Я вернулась в номер, где все оказалось мгновенно убранным и выглядело, как вчера вечером, когда я ввалилась после страшного ночного путешествия и плюхнулась на гладко застеленное ложе.
Горничная так быстро все убрала! Впечатление было, что я здесь и не ночевала!
Второе путешествие Спустя час я уже ехала в местном синем автобусе в сторону моря .
Где–то там, на пятнадцатом километре от отеля, должен был находиться мой волшебный ночной город, который вчера так туманно сиял на фоне темных небес.
Первое путешествие Итак, один старый человек очень хотел куда–то уйти…
Второе путешествие Этот город, его арки, зубчатые стены, храмы, башни, колоннады, вчера он медленно вращался вокруг скалы, заворачиваясь винтом, увлекая внутрь своей воронки, я туда еду, как всегда, сочиняя на ходу —
Первое путешествие Как будто бы один старый человек тоже хотел куда–то уйти. За свою длинную жизнь он побывал и на море, и в своих любимых горах, и в степях, и на севере, и на юге, но все это были скучные поездки, для отдыха: заранее покупался билет, жена собирала чемоданы, сумки, путешественники приезжали по точному адресу и уезжали в назначенное время .
Как–то раз рано вечером, когда летнее солнце уже скрывалось за домами, а вся семья где–то там, за городом, села пить чай в маленьком доме, наш старый человек тоже собирался ехать к ним на дачу, как вдруг в потолке открылся квадратный люк, как будто он всегда там был и вел на чердак.
Старый человек не испугался, а обрадовался, поставил стул на стол, забрался наверх и, подтянувшись, залез на чердак, в темное, сухое и высокое пространство.
То есть он понимал, что это невозможно, — наверху, на шестом этаже, жили люди, которые вечно топали, перекрикивались и ночами заводили музыку.
Но теперь тут была тишина, высоко во тьме угадывалась крыша, а вдали сияло что–то — окно или открытая дверца.
Старый человек пошел на свет и обнаружил там прорубленную в крыше неровную дыру, в нее свисали длинные сухие нити.
Человек осторожно вылез и оказался на большом лугу, который шел до самого горизонта, и приходилось стоять по колено в цветах.
Оглядевшись, человек увидел у своих ног какую–то небольшую нору типа кротовой. Она медленно осыпалась и на глазах затягивалась травой.
Как–то вроде получалось, что там, внизу, под этой травой, остался большой дом, улицы, провода, потоки машин, летний вечер пятницы, заходящее солнце, вечер пятницы, множество людей.
Там, на том же нижнем уровне, под травой, должна была, видимо, оказаться и вся семья старого человека, его бедные дети, его суровая жена и вечно обиженная совсем старая мама.
Но эта мысль как–то прошла мимо человека, чтобы уже больше не возвращаться . Он постарался отогнать, забыть ее.
Его очень заинтересовала теперешняя жизнь, ее высший уровень, этот луг, над которым стояло теплое, нежаркое солнце. Тут поддувал душистый ветерок с запахом зелени и сладкими ароматами цветов, кажется, что мелких гвоздик, и этот простор радовал душу, он был виден до самого края земли, до каких–то лесов в синей дымке и даже до гор на горизонте.
И старый человек зашагал куда глаза глядят. Ему встретилось несколько низких плодовых деревьев, вишня с почти черными спелыми ягодами, широко раскинувшаяся слива, на ветвях которой плоды висели попарно вниз головой, как попугайчики, а потом он увидел и яблоню с прекрасными белыми, чуть ли не прозрачными плодами, которые так и манили попробовать их. Но человек опасался, что где–то рядом окажутся хозяева и им не понравится такое вольное поведение, и он поборол искушение.
Затем пошли кусты роз, диких старинных роз, и каждый цветок был похож на блюдечко белой пены, розовой в сердцевине, а из зеленых бутонов высовывались красные клювы будущих цветов.
Под кустом спелой малины человек увидел первое живое существо — сначала от испуга дрогнуло сердце, когда в тени что–то резко шевельнулось. Но это оказался маленький зайчонок, который дернул ухом.
Человек нагнулся и погладил это живое творение по спинке. Шерсть была прохладной и шелковистой, как у кота. Зайчик не испугался, не отпрыгнул, а вместо этого прижался к ноге человека и только что не замурлыкал.
Вдали, как оказалось, паслись олениха с детенышем, а в глубине этой пасторали, у блеснувшей воды, ни много ни мало как обозначилась длинная шея пятнистого жирафа!
“Попал в зоопарк, вот это да! ” — подумал человек.
Все подступало к глазам постепенно.
Проявились густые, кудрявые заросли, усыпанные крупными цветами, и пошла петлять зеленая река, в которой отражались ивы.
Ни единого местного жителя не было видно здесь, и старый человек поймал себя на чувстве страха и неудобства. Встретить в таких райских местах аборигенов — это почти точная гарантия, что тебя погонят отсюда в какие–то пустынные области, где земля голая и каменистая, где холодно и свищут ветры, метет снег и нет приюта.
Красивые места все распределены давным–давно, думал человек.
Однако никто из двуногих не появлялся .
Раньше, блуждая по лесам и полям вокруг своей дачи (у семейства имелся какой–то смешной, почти фанерный домишко, поставленный еще отцом–умельцем на клочке земли, а также почти японский по своим размерам садик, где все было поделено на грядки–посадки, где постоянно попадались под ноги шланги, ведра и тяпки для прополки), блуждая в окрестностях, старый человек постоянно уходил от тесного семейного мирка, старался никого не видеть, но в своих скитаниях он частенько натыкался на таких же блуждающих людей, которые смотрели на него пустыми, чужими глазами, как бы отталкиваясь. Он сам, наверно, так же смотрел на них.
Из своих странствий старый человек обычно приносил домой диковинные камешки, которые находил в ручьях и на дорогах. У него был нюх, инстинкт собирателя, он умел обнаруживать древние окаменелости, отпечатки раковин и растений на совершенно неприметных серых камешках, иногда даже попадались хорошие большие экземпляры, и он волок их домой с трудом, на плече, но когда он торжественно вываливал свой улов дома, то семья как–то не разделяла его восторгов, посмотрят из вежливости и разойдутся, куда опять эти булыжники… Дети, его мальчики, не разделяли любви отца к диковинам. Не удалось также и вызвать в них особой привязанности. Всему мешала жена, которая относилась к мужу как к школьнику, который не учит уроков. Старому человеку печально было в семье и жалко старую мать, которая бесконечно жаловалась.
Теперь он оторвался от всех и был один, вернее, не один, потому что маленький заяц все не отставал от него, прыгал около ног клубочком, как котенок.
Единственное существо, которое когда–то любило старого человека безусловно, — это был черно–белый кот Мишка, существо, подобранное в погибающем виде у помойки. У этого помоечного котенка была еще и ранка на ухе, и жена боялась заразиться, но болячку удалось вылечить, остался только шрам в виде полоски.
Кот Миша обычно ждал возвращения старого человека с работы, как восхода солнца. Он спал всегда у хозяина под боком. Когда все смотрели телевизор, Мишка глядел на своего хозяина, как бы молясь, не моргая, вылупив свои желтые очи, и все это продолжалось часами.
Потом Миша исчез. Прошло лет двадцать. У старого человека уже была другая семья, а он все еще не мог завести себе нового кота. Он жил с уверенностью, что встретит Мишку.
Старый человек остановился и подобрал зайчонка, а потом дунул ему в мордочку и сунул себе за пазуху. Зайчик сразу угрелся, подобрал свои холодные уши и лапки и, видно, заснул. Это был не кот, чтобы мурчать, но от него шло тепло.
Так вот, бывало, засыпал у него за пиджаком Мишка, взятый на прогулку.
Мишка однажды пропал, когда старый человек — тогда еще вполне молодой — приехал домой после долгого отсутствия . И тут же нужно было, положив вещи, срочно бежать на работу.
Мишка тогда помолился у ног своего хозяина, потоптался и прыгнул к нему на колени. Тут же он замурчал, закружился, прилег, блаженно закрыв глаза, но его сняли на пол. Больше его никто не видел. Видимо, сильно соскучившись, кот выскочил из дома вслед за своим божеством, побежал вдогонку, отстал и заблудился .
Старый человек долго искал Мишку.
Его старшая дочь, теперь уже совсем взрослое существо со своими детьми, а тогда небольшая, день и ночь плакала по коту, они вдвоем с отцом вешали объявления на домах и остановках, ходили по квартирам.
Однажды, поздно вечером, испытывая привычную тоску в груди, старый человек (тогда еще не старый) вдруг почувствовал, что что–то кончилось, оборвалось. Боль отпустила, страх за Мишку кончился . Человек понял, что Мишки больше нет на свете, его страдания прекратились. Он уже не голодает, не плачет, не зовет, его не дерут чужие коты, не преследуют собаки, ему не холодно. Все.
Вскоре после этого его жена ушла с дочкой к другому человеку, мотивируя это тем, что ей надоело врать, надоело прыгать из койки в койку, а здесь ее не любят.
И та жизнь кончилась.
А теперь, шагая по короткой густой траве, среди высоких цветов, летним нежарким полднем, старый человек не чувствовал ни усталости, ни голода. Было хорошо. Все время открывались новые пространства, впереди его ожидали горы, обещая подъемы и панорамы, спуски и ручьи, а в ручьях обещая дивной красоты камни. Может быть, лиловые аметисты или прозрачные розовые агаты.
Было весело и прекрасно, комок пуха за пазухой согревал душу.
И вдруг впереди, за деревьями, обозначилось что–то человеческое, прямоугольное. У природы не может быть таких форм. Это была крыша дома. Старый человек насторожился и хотел было обойти дом за километр по кругу, однако прятаться было еще хуже, получилось бы как воровство. Все равно найдут и попросят уйти в еще более грубой форме.
Надо же узнать в конце концов, где мы с Иваном находимся, подумал человек. Он уже успел назвать зайца Иваном.
Хотя в глубине души человеку как раз ничего не хотелось знать. Так иногда бессонной ночью не хочется смотреть на часы.
Он понимал, что что–то здесь не так, что этот поход вверх, за потолок, не совсем умещается в рамки реальности. И не безумие ли здесь?
Тем не менее, как бы выполняя свой долг, человек поднялся на крыльцо и постучал.
Никто не откликнулся, пришлось постучать еще. Молчание было ответом. Дверь оказалась какая–то странная — без замочной скважины, без звонка. Только круглая ручка. Оставалось открыть и войти.
Внутри пахло солнцем, то есть нагретым деревом. Никакой пыли и паутины, но и никого в доме.
Круглый стол, лампочки нет, проводов тоже, однако есть стулья, икона в углу (человек поклонился и перекрестился ). В углу тахта под пестрым ковриком, радио на тумбочке.
Человек включил его. Послышались громкие, торжественные звуки арфы. Музыка сразу заполнила дом.
Заяц за пазухой выпростал ухо, стал им водить, прислушиваясь.
Человек испугался, что распоряжается в чужом месте. Он выключил радио. Затем пришлось выпустить проснувшегося Ивана на пол, и тот мгновенно ускакал в открытую дверь, присел на мгновение и исчез в слепящем солнечном прямоугольнике.
Упрыгал, дикий зверек.
Человек опять остался один.
И тут в углу, на тахте, под пестрым ковриком, что–то начало подниматься бугром. Что–то росло, топорщилось, вытягивалось.
Старый человек вздрогнул, отступил.
Из–под коврика выползло нечто небольшое, потянулось, и кто–то взглянул светлыми желтыми глазами на старого человека.
Кто–то, сверкая черным и белым, замер, как бы молясь, и вдруг стронулся с места и нерешительно пошел по коврику к человеку, и кто–то спрыгнул, приблизился и потерся усатой щекой о его ногу. И раздалось самозабвенное мурлыканье.
Человек погладил этого чужого кота неуверенно, а потом вдруг пальцы поймали на левом ухе твердую полосочку, шрам.
Человек присел на тахту. И кот Мишка, исчезнувший много лет назад, взошел к нему на колени, потоптался, покружился, лег и замер, напевая свою вечную песенку, одну на все времена.
Второе путешествие Я продолжала свое движение в тарахтящем синем автобусе по горной дороге вдоль глубокого ущелья и вдруг увидела, что над пропастью в одном месте разрушено ограждение и толкутся люди, вверху стрекочет вертолет с тросом, протянутым вниз, тут же стоят машина “ Скорой помощи ” и две с мигалками. Наш шофер быстро проскочил это место, как бы в испуге, а я долго выворачивала шею, высматривая, что там делает вертолет.
Кому–то страшно не повезло.
Все в автобусе прильнули к окнам на нашей стороне, а одна маленькая девочка прыгнула на мое сиденье и, святая простота, при этом буквально взгромоздилась на меня и так продолжала ехать. И ее толстая маленькая мама села рядом и ни словечка не сказала! Хорошо, что они быстро сошли.
Однако вот оно: впереди, в бледном свете полдня, под непроницаемыми, сияющими, как слои перламутра, облаками, возник висящий над поворотом ущелья светлый городишко цвета старых кружев.
Но днем это уже было не то, не было темного бархата, на котором бы
это сияло.
Я сошла с автобуса, причем шофер хлопнул дверцами прямо по мне, видимо, торопясь. Мне было не больно, но неприятно.
Неожиданно для себя я очутилась на узкой улице, вымощенной кирпичом, около двухэтажного дома, очень старого, с деревянными пластинчатыми ставнями и длинным балконом через весь второй этаж.
Ставни были прикрыты, но неплотно, а центральная балконная дверь стояла чуть ли не настежь, показывая внутреннюю тьму дома. Запустение окутывало его, хотя в трех левых окнах второго этажа горели сквозь деревянные планки огни. Я вошла под арку ворот неизвестно зачем. Там была укреплена железная вывеска: “Художественная керамика ”.
Я проследовала через эту сырую подворотню. Старый дворик, мощенный разными по величине булыжниками, таил в себе неожиданную роскошь —
в глубине, в каменной стене, сложенной из огромных валунов, находился древний водопровод, львиная голова, как бы изъеденная проказой, из пасти которой вылезал обыкновенный водопроводный кран, как будто льва стошнило.
Под стеной стояли разнообразно хромые дачные стулья, составленные как собеседники, в кружок.
Здесь явно сиживали художники–керамисты, вон и тачка валяется на боку, заляпанная глиной.
Я живо представила себе бородатые лица, озаренные пламенем печи, и ступила в подъезд. Там, на стене очень старой лестничной клетки, опять висела вывеска “Художественная керамика ” со стрелкой наверх.
Древние, выщербленные мраморные ступени привели меня на второй этаж. Слева оказалась высокая деревянная дверь с той же вывеской, но наглухо и давно, видно, запертая . На ручке, которой я коснулась, лежала пыль.
Можно также было пойти направо, там дверь была распахнута, но странная робость незваного гостя сковала мои движения . Где–то, видимо, горела печь, слышались голоса, а тут молчание, запах извести, тьма, мрачный коридор, неизвестно куда идущий, слева закрытые жалюзи окна, справа же (я уже ступила в этот коридор) зияла пустая, темная, побеленная комната без дверей. Из нее, как из пещеры, несло затхлой сыростью, отсутствием человека. Она робко приглашала зайти, светясь свежей известью, как каждая пустая комната, — звала войти и поселиться навсегда. Но я шла дальше, во тьму высокого коридора, и следующая комната не заставила себя ждать — огромная, тоже выбеленная, но вместо передней стены у нее был барьер высотой примерно метр. Я видела сразу всю комнату, то место, куда надо входить, дверной проем без двери и черную кучу тряпья у стены. Такие бесформенные кучи оставляют выехавшие жильцы. Но тут ведь недавно был ре–монт!
Я нерешительно остановилась. Это уже совершенно не было похоже на путь в мастерские художников, где горит печь и продаются кру─жки и тарелки. От черной кучи тряпья несло мерзостью, тоской, даже ужасом. Эта куча казалась неожиданно живой и напоминала груду лежащих бродяг, неподвижно, бездыханно лежащих, сваленных каким–нибудь гнусным мусорщиком для сжигания .
Надо было бежать отсюда. Я повернулась — и вдруг краем глаза увидела, что куча шевелится . В этом темном известковом, сыром пространстве что–то треснуло, как бы выпрастываясь, что–то затрепыхало как бы крыльями, как птицы, всполошилось и стало подниматься, как выкипающая черная каша. Какой–то краткий приглушенный вой сопровождал этот трепет крыльев. Птицы завыли? Куча явно двигалась всей своей массой, и довольно быстро, за мной.
Я уже сбегала вниз по лестнице.
Так погибают, даже не узнав своей судьбы, от неведомых крыльев, воя и куч, и никто не услышит того единственного рассказа, который никогда не прозвучит, рассказа о последних мгновениях…
Я бежала вниз по лестнице, волосы на голове шевелились, как бы заполнившись живыми муравьями. Тем не менее на моем лице, я это чувствовала, возникла деревянная улыбка, как у преследуемого вора, который залез в чужой дом и теперь делает вид, что это шутка.
Я выскочила, не оглядываясь, в каменный дворик с подавившимся львом, буквально метнулась в темную арку ворот, а за спиной нарастал многоногий топот, но легкий, изящный, нечеловеческий, как бы на когтях. Даже балерины хорошо топают на своих пуантах. За мной явно гнались какие–то тени.
Выбежав на улицу все с той же улыбкой на лице, я быстро пошла налево по улице. Улыбка застыла, как судорога, и никак не отклеивалась. Шаги за спиной стихли. Однако вдруг раздался все тот же трепет жестких огромных крыльев, опять–таки как бы снабженных когтями.
Я заставила себя оглянуться .
Белая и черная собаки нерешительно присели около подворотни, причем белая в черную крапинку неистово чесалась, ритмично трепыхая лапой и косясь глазом с вывернутым белком.
Вот это и был тот жесткий трепет крыльев.
Собаки в доме спали на куче тряпок, затем услышали мои шаги, проснулись, зевнули и зачесались неистово. Отсюда трепет крыльев с когтями и тонкий вой, собачья зевота до визга.
Кто–то, правда, там спал еще, в этой куче. Кто–то тяжело зашевелился в том тряпье, массивно заколыхался, вся эта куча и была тем существом в полкомнаты. Оно меня не настигло.
Оно осталось лежать в сумеречном свете известки, а я пошла вниз по улице, сопровождаемая двумя собаками, белой и черной. Белая выглядела очень красиво, большой мордастый далматинец в черную крапинку, как говорил один владелец такой собаки, “ помесь коровы с березой ” , а черная была дешевая невысокая дворняжечка с тонким намеком на таксу.
Справа тянулся темный, очень высокий дом типа собора, зарешеченные окна были только на первом этаже, я бы могла в них заглянуть, но они оказались закрыты изнутри плотными ставнями. В дом вела неожиданно низенькая дверь, почти незаметная . Такими бывают двери в подвал.
Когда мы с собаками шли мимо нее, вдруг из глубины, снизу, забил, как фонтанчик, поток детских голосов. Он вырывался из–под земли непринужденно, как будто так и должно быть, что дети бегают и играют там, внизу. Кому это пришло в голову держать школу или детский садик в подвале?
Пустой второй этаж в том странном доме и забитое детьми подземелье здесь…
Впрочем, может быть, город–то на горах, и подвал здесь обернется со стороны ущелья самым высоким этажом.
Мы с собаками все шли и шли вниз и оказались в конце концов ранним вечером, в сгустившейся тьме, на огромной террасе над провалом, над безмерной пропастью.
Там, под террасой, ничего не было видно, зато вдали, за десятки километров, на горизонте мелькали огни — мелкие, как бисер, цепочки фонарей вдоль каких–нибудь нездешних шоссе.
Вид был как с самолета.
Собаки сзади меня вдруг подняли дикий, с рычанием, лай. Они буквально захлебывались.
На кого они так лают? Я оглянулась. Оказалось, на меня . Обе, приседая, разрывались от бешенства. На морде белой явственно были видны обнажившиеся зубы. Черная вообще была представлена одними клыками, подрагивавшими во тьме.
Вот оно что: невдалеке стоял небольшой двухэтажный дом, и в нем открылась дверь.
Все правильно. Собаки сигнализируют хозяевам, что пришел чужой человек, и работают собаками. О том, что они пришли сюда со мной, — ни звука. Мы чужие.
Помесь коровы с березой демонстрировала охотничий азарт. Намек на таксу был виден, только когда прыгал вдоль белого тела далматинца.
Всю эту странную картину: безмерный котлован, как воронка вниз, дальние холмы с бусинками фонарей, лающую в два голоса березу, — осенял свет довольно дородного уже месяца.
Из открытой двери вышла женщина, мелькнув в освещенном проеме белым фартуком, и крикнула псам:
— А ну хватит! Баста, баста!
Собаки, как бы говоря про себя “ ну и ну ” и “ это добром не кончится ” , отступили и сели. Белая демонстративно стала драть себя лапой. А соседствующая темнота тоже поскреблась невидимо и с визгом зевнула. Концерт был окончен.
— Они бегают везде одни, — сказала женщина, подходя ,— белая еще молодая, десять месяцев, ее не удержишь, а черная с ней заодно.
Собаки, сообразив, что их осуждают, снова забились в истерике, как бы давая понять, что служат преданно и верно.
Хозяйка топнула на них:
— Сказано, хватит!
Мы поговорили с ней. Она позвала меня в дом и рассказала, что его перестроил муж, по своей первой профессии каменщик. Женщину зовут Санта. Дом, видимо, средневековый, внутри был, как картинка из журнала, — древние кирпичные своды, сияющий светлый паркет, старинный огромный буфет, стол с розами. В глубине шла винтовая лестница почему–то вниз, а справа в углу горел большой очаг. Перед ним в кресле недвижно, выпрямившись, сидел незаметный старик, из той породы старцев, чьи глаза отливают темным перламутром, как лужицы нефти, а кожа на лице напоминает старый книжный переплет.
Однако старик вежливо встал и поклонился, когда я вошла. Постояв, он с достоинством сел и замер.
— Мой отец, — сказала Санта. — Ему восемьдесят четыре года. Мамы нет с нами.
Про детей она ничего не сказала.
Она пригласила меня что–нибудь выпить, но меня ждал ужин в отеле, и я отказалась. Мы вышли снова к пропасти. Собаки, сидя рядом, неподвижно смотрели в туманную даль. Им было хорошо вдвоем.
Мне вдруг представилось, что здесь конец мира. Именно тут завершается все, в том числе и жизнь. А та мелкая светящаяся цепочка бисера на горизонте — это уже тот свет.
— Как у вас тихо, — заметила я .
— Даже слишком, — ответила Санта, немного помолчав.
Я стала говорить о том, что я счастлива, когда вижу людей, у которых все хорошо. Я рада, что есть на свете такие люди, они живут в покое и тишине, в прекрасном доме.
Санта посмотрела на меня с сомнением и что–то как будто хотела сказать, видимо, чем–то разбавить мои похвалы, но промолчала.
Женщина может ничего не говорить женщине, все понятно — любовь редко бывает счастливой, тем более любовь к мужу и детям.
Все это мы знаем, мы, хранители текстов чужих жизней, женщины.
Я попрощалась с Сантой и пошла вверх и вверх по кирпичным улочкам, под неяркими старинными фонарями, и черное и белое сплеталось впереди меня, помахивая хвостами. Ни единого человека не встретилось мне по дороге в гору, и только уже за собором, за ручейком детских голосов из–под земли, за той аркой, из которой я поспешно вышла при свете дня, на спуске я увидела женщину и седого мужчину (они стояли у открытой двери, готовясь внести в дом два ящика).
Я спросила у них, как называется то место, где живет женщина по имени Санта, у нее еще старый отец и муж.
Они недоуменно посмотрели друг на друга, и мужчина с сомнением в голосе сказал своей жене:
— С тех пор как погибла Санта, я все время слышу какие–то голоса, называющие ее имя … Как вспомню ее старую мать, которая столько дней все кричала: “Откопайте мою Санту, она там жива… ” Собаки выли из–под земли.
— Не сходи с ума. Кстати, еще одно такое землетрясение, и нас тоже здесь не будет, — с ожесточением сказала женщина, внося в дверь свой ящик. — Мало тебе, что вся школа рухнула. Ноябрь, надо укрыть розы на могиле детей…
— Я уже был там сегодня ,— ответил муж.
Видимо, между ними давно шли разговоры о переселении.
Уже исчезли, отстали белая и черная собаки, но все громче раздавался хор детских голосов, играющих где–то там, под землей…
Третье путешествие Я стояла вчера у того ресторана, где около машины меня ждал, оскалившись, пьяный и бесстрашный человек, ждал, чтобы устроить главные гонки своей жизни.
Я прощально помахала ему рукой… Он развернулся и уехал. Долгая глупая ночь стояла в приморском городишке, долгая, бессонная ночь. С неба капало. “Такси, такси!.. ”
Еще один вид мениппеи — дорога, по которой мы не пошли.
∙