Панорама
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 3, 2000
Орфей, не молчи! ∙ Ольга Бешенковская . ПЕСНИ ПЬЯНОГО АНГЕЛА . СПб., ООО “Издательство Деан ”, 1999.
∙ Распахнувшаяся форточка оттепели вдохнула жизнь в душу, окропила свободой: “Я такая, какая хочу! Я — воздух и свет ”,— но, захлопнувшись, оставила “ снегурочку ” одну на свету всю из света, и та не растаяла в сонме однообразно и с оглядкой говорящих. А что работала “ в стол ” и все больше в “ утробной ” миграции, с самовысекающей точностью рождая стих с крылами субтропических бабочек-метафор, то так распорядилась эпоха, словно сказочная буря, поменявшая вывески профессий: кочегар — художник, истопник — поэт. 70-е — время пряток, масок, жмурок: кто до боли, кто до смерти, кто до глюка. “Я за все свои метания в жизни плачу своими словами, своей неудержимо плещущей кровью ”,— вспомнит Бешенковская в мемуарном эссе “Viehwasen, 22”. Социум развитого социализма не желал и не признавал индивидуальность с ее вневозрастным и внеполовым ощущением трагизма жизни и — одновременно — виртуозно-витальной раскрепощенностью рефлексий.
Губ не погасить Сердце никаким пожарным, бьется До бессилья жутко…часто… Счастье… До безумья жарко… Трубадурочка Оля настолько сильно переживает любовь, что рассказывать об этом — “ все равно что пилой — играть на скрипке ” ( “Ключ ”). Подражание разностопному, лесенкой, напеву Маяковского скорее всего было необходимо, чтобы передать адекватность глубине чувств страстного флейтиста водосточных труб.
Из дневниково-диковатых ученических ямбов-хореев нет-нет да и прорвется верлибр — взмахом своевольного ангела, — и опять журчит рифма, и строка по-прежнему удивляет, но уже не смысловой паузой, а метафорической избирательностью образа: “ улица кровоточит трамваем ”, “Душа нахохлилась совой На голой ветке позвоночника ” , а “ чешую лоснящейся луны ” гладит Хемингуэй-Нептун — “Старик-рыбак, луну поймавший в невод ”. Антропоморфный “ макияж ” бога приводит к смене образов, и перед нами не анимационная рыба-луна, а Луна-богиня, дарующая Слово. Сдвиг происходит от конкретно-вещественного значения к абстрактному, что обогащает систему здравого смысла, “ каждодневно-бытового сознания” ( Ю . Лотман) и пространственно-зрительную картину мира. Уплотненность материи смысла — вот поэзия . Это искусство разрушения и сотворения мира в его гносеологической прозрачности и архетипической вязкости. Бешенковская в ранних стихах- “ опусах ” — не становящийся поэт, а уже готовый и плотью, и кровью, и слогом.
По Аристотелю, поэт зовется поэтом скорее за созданные им образы, чем за сочиненные стихи. Его предназначение — прозревать (“Да и все мы лишь человеческий фарш В голубой мясорубке дней ” ), страдать (“А уйдешь — и брошусь в метельный бред, На скрипучий лед простыни ” ) и чувствовать спешить ( “ Сперва металась вкруг земного шара, Волненьем неосознанным пьяна; Потом к груди его припала шало Еще зеленоглазая — Весна! ”). Тропо-топонимический лексический ландшафт, стилевое сплетение строчек и слов взрывают привычность ощущений и представлений, как будто рисуют дети, впервые допущенные к краскам (“Достану акварели — И крашу как хочу… И даже птичьи трели Над лесом получу! ”).
И вот рисунок с натуры: “Круглый и пыльный, как старенький глобус, Катится, куриц пугая, автобус ”. Метафора перерастает в магический образ стянутого, зажатого в папье-маше шара, макрокосмоса. Микрочиповый мир — и праздник всегда с тобой!
Довольно частое использование вольного и свободного стиха ( “ Ярмарка ” ) дает биографический срез и отражает усиливающиеся внутренние противоречия взрослеющей девочки-наоборот. “Сомнительный верлибр ” вносит шорохи и смуту в простоту изложения и взбивает пену вопроса сальериевским “ Где ж правота? ”. А раздвоенность автора из полукокетливого “ Ты послушай меня , Яло ” будет беспокойным призраком тревожить душу и не раз разливаться плачем:
Распятьем — на гвоздь — пальто.
Никто никому не нужен.
Нигде. Никогда. Никто.
( Песня пьяного ангела)
Одиночество на кресте, одиночество во Христе, одиночество с самим собой. И горькой иллюстрацией — пьяный ангел, себя забывший и почти что почивший среди безликого однообразия : “На всех одного фасона исподнее и тоска ”. Эта тема слишком близка поэту, раз он вынес название стиха в заглавие сборника.
Но то и дело сквозь страницы смотрит на тебя и на свои “ песни ” состарившийся ангел, ироничный архангел, а потом начинает двоиться недетским личиком курсистки. Эффект присутствия усиливается вынесением авторских портретов разных лет на обложку, причем расположены они таким образом, что если бы не содержание, то “ рубашка ” книги слиплась бы плащаницей, в которой растворились и боль, и кровь, и — отпечатками — одни глаза, пьянящие, пленительные, стойкие и кроткие. Сборник раздвоен — надвое скроен. Но поэт внесущностен и всегда один.
“Единство и теснота поэтического ряда ” ( Ю . Тынянов) как характерная черта стихотворных циклов ( “Переменчивый снег ”, “Граненый район ”, “ Вечера наших дней ” ) создают арабесковость тем и мотивов в отдельно взятом тексте, как своего рода прием наделяют смысловой вариативностью, высокой концентрацией значений. Валери говорил о поэзии как “ о колебании между звуком и смыслом ”. Так вот, чтобы не захлебнуться в пучине звуков — наяд восхитительных образов, читателю Бешенковской необходимы небольшие тайм-ауты, настолько высоки волны смысла и часты фонологически спаянные гребни строк при стилевой простоте. Такая поэзия требует сосредоточенности, гибкости воображения и непременного повторного пиршества чтения . Того, от чего отвыкли.
“Не найти метафоры точней и невероятней, чем самая обыкновенная повседневная жизнь ”,— пронесется в далеком “Viehwasen, 22”. Упоенная радость и жало утрат от строки к строке все ближе друг к другу — и вот уже нерасторжимость праздника и скорби являет неукротимое правило: алгоритм постижения жизни в амбивалентности ее восприятий. Потому и пьяный ангел, что бинарность (жизни — смерти, святости — греха, добра — зла) глубока в сознании (“Формально неспроста приравнены друг к другу Кладбищенский венок — к спасательному кругу ” ), оттого и почти одновременная полярность эмоций, и нахлест настроений, и смех сквозь слезы, когда “ остается каждому хмурый дождевик, Солнечные зайчики… Каменные львы ”. Родство антитез, цезурная пригашенность противоположностей обнаруживают философа в неполных тридцать лет, которому ясно, что “ каждый вздох — на грани катастроф ” , и понятно, как “ отразится плоский человечек В многогранной капельке росы ” и что “ приходит время дорасти до отрицанья отрицания , До поклонения цветам, До постоянства в грустной радости Существования ”. В характере Бешенковской “ запутываться в тропах, как парашютист в стропах, пока наконец не приземляешься сломя голову ” , удел ее — поэтический рок быть “ наказанной условной Жизнью в буквах ” , потому и отливаются слова “ в подсудимое золото строчек ”.
Тема творчества “ тонкой тропкой неторопкой ” скользит среди стихов, вьется здесь и там (циклы “Врифмы и вритмы ”, “Ступени ”, “Граненый район ” ), колет шпилькой оксюморона: “ Поэзия — петля над пьедесталом И робкая росинка на листке ” , дышит в ухо, что “ вечный смысл поэта — В непротивлении добру ”. И если вначале это занятие приносит удовольствие от жонглирования акустическими шариками, от нанизывания колечек-парадигм и вернонайденной метафороической квинтэссенции:
Ничего я не изображаю —
Просто звуком звуку подражаю,
Подтверждаю или возражаю,
Даже если не соображаю.
Звуки в небе плещутся стрижами,
И в ладошку тычутся ежами,
И во мгле маячат миражами,
Грудь сосут, как будто их рожали…
Я их только к речи приближаю,
На плоты бумажные сажаю…
( Рифма)
то затем музыкальность стиха наполняется ладаном безысходности: “ Опять беситься от бессилья , Уйти от всех и от тебя , И задыхаться от бессинья Под серым небом октября”; горечью откровения : “Лежи и дыши Этим внутренним небом, другое закрыв занавеской… Пусть измотан твой мозг. Пусть измотана даже душа… ” Но лежи и молчи, но лежи и дыши. Оттого и свесил крылья ангел-мотылек, улыбаясь “ в ромашках и в снегу ” в надежде:
Лишь бы в жизни привечали
Выдох затяжной,
Наслаждение печалью…
Словом… Тишиной…
(Чай в стакане)
Сборник итожат поэмы “ Снегопад ” и “Реквием XX веку ” , звучащие набатом современности, когда “ трагедии и фарс не различают ” , чей знак:
Безликость. Беспогодье. Беспочвенность всего и всех — на почве —
Броня и бронь удобного асфальта
И перебранки крошечные птиц.
Потому и тяжел прощальный выдох менестреля, лишь смежающий веки похмелья :
Никому ты не нужен, Орфей —
Не Морфей, не шалфей… —
Разве песнями рот прополощешь…
Боль зубная в душе засыпает сама…
Человечество больше не сходит с ума…(Орфей)
Погрузившись в сон выгоды и пользы, уже никто не замечает, как грузна “ прозрачность ” одежд, и не страдает от схожести линий. Оттого нам и нужен Орфей-не-Морфей. Просыпайся , Орфей, не молчи!
Елена МЕНЬШИКОВА