Стихи
Андрей ГРИЦМАН
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 3, 2000
Андрей ГРИЦМАН
Когда луна
осенний ножик вынет…
* * * Над всей Испанией безоблачное небо.
Век кончился. Осталось меньше года.
Смысл жизни остается где-то слева,
у дачного загадочного пруда.
Над всей Голландией плывут головки сыра,
над пагодами домиков имбирных.
Там сдобный запах дремлющего мира,
он в перископе видится двухмерным.
Над всей Россией тучи ходят хмуро,
и в магазинах “появилось сыра”.
Идут войска на зимние квартиры,
и на броне ржавеет голубь мира.
Над всей Малаховкой летают девки круто,
над зеленью прудов пристанционных.
Внизу в шкафах с тоской звенит посуда,
и мужики вздыхают исступленно.
Над всем Китаем дождь идет из риса,
но в атмосфере не хватает сыра.
По всей Евразии летает призрак мира
подобием дощатого сортира.
Летит над США ширококрыло пицца
с салями и, конечно, с сыром.
За ней следит патрульная полиция
с сознаньем веры, верности и силы.
В Канаде, там идут дожди косые,
густые, как на площади Миусской,
где сладковатый запах керосина
стоит сто лет и продают сосиски.
Над Средиземноморьем голубое
разорвано пурпурно-серым взрывом.
Фалафель там сражается с хурмою,
сулаки бьются с хумусом и пловом,
но, как всегда, нейтральны помидоры.
Над Гибралтаром вьется истребитель,
взлетевшая душа Шестого флота.
В компьютере там есть предохранитель.
Он нас предохраняет от ошибки,
чтоб не пришлось начать все это снова
и, встав с колен в той безымянной дельте,
следить над головой за тенью птицы,
парящей и рассеянной в полете.
Глядишь — и улетит, нас не заметив,
к далекой, нам неведомой границе.
Я, как всегда, один лечу безбожно
над океаном, беспредельно снежным.
Двойное виски ставлю осторожно.
На стюардессу я гляжу безгрешно,
как на заливы Северной Канады,
и мир пульсирует на телепанораме.
Так славно ощущать себя агентом
Антанты, в белой пробковой панаме,
Джеймс Бондом в легкой шапке-невидимке.
И, пролетев над Англией, как ангел,
в Италии остаться у залива
случайно и как будто по ошибке.
И пить кампари, чтоб не опознали.
В вечернем баре девке в мини-юбке
слегка и бескорыстно улыбнуться
с надеждой, чтобы, опознав,
еще налили.
* * * Я ее знаю давно ,
еще до первого выбора,
до шапочного разбора.
Родное, родина, родинка.
Вот мой дом,
вот моя родина:
стрелка, развилка.
Чай остывает,
моросит.
Спаси, Господи,
раба твоего
ото всего.
Ей-богу, это не я —
это судьба,
переодетая контролером
в вагоне. Следующая станция :
Скоротово.
* * * Имперских зданий сталинская стать.
Как будто мир на цыпочки привстать
пытается, к Свободе дотянуться .
Но миром правит хладный лицедей
и на ночь прочно закрывает остров.
Бесплотный лёт судьбы, ее прозрачный остов
растают в вечереющей воде.
И странно, что так хочется вернуться
в обшарпанный обманом зал суда,
где отделяет мутная слюда
холодной пленкой мастерскую чувства.
Благословенна эта пелена,
верней, туман, в котором наши души,
спасенные, предел судьбы нарушив,
осознают, что горе от ума.
Благодарю за каждый мертвый час
осмысленно-пустого ожиданья .
Но, видимо, никто не ожидает
ее, меня, да каждого из нас!
И как бы мне хотелось сна незнанья ,
как чашки кофе черного с утра.
Где длятся чаепитий вечера?
Где тянется табачный дух беседы?
Все это было будто бы вчера.
Лет двадцать, а все кажется ,
что в среду.
* * * Брожу по местам преступления
и, как Ходасевич, дышу:
свободно, осенне-весенне.
И, как сумасшедший, все жду,
что что-нибудь да случится ,
летящая, словно взор,
случайно-прекрасная птица
прокаркает свой приговор —
до боли знакомого неба.
Объявит, и я побреду
от мест, где любили, налево,
к заливу, к закатному льду.
* * * Так проще, привычней. Забудь меня . Пыль
застынет знакомым и матовым слепком.
И оклик, приняв очертание “ мы ”,
осядет на дно и запомнится пеплом.
И кто-то подсядет и руку возьмет.
Привычные искры, вспыхнув, погаснут.
Но имя твое кто назовет? Кто знает его?
Останется отзвук, как пресная песня ,
пустая слеза стекленеющей мути.
И если когда-нибудь, переболев,
очнувшись, присядешь в постели в тоске:
вот рядом чужой и оскаленный зев,
вот Рим за портьерой,
вот страшное утро.
* * * Когда остынет звук, когда остынет,
когда луна осенний ножик вынет
и память виноватого найдет,
озимые, где слабых бьют навзлет,
замерзнут наконец,
и ночь закатом,
печалью царственной
отметит этот холм —
там все останется .
И на затихший дом
сойдет покой,
и только запах быта
оставит след в душе
молочно-мутный.
Там живших
след простыл
и ставня, как бельмо,
глядит на лес
сквозь пепельное утро.
Но также в пустоту,
в разбитое окно.
∙