Панорама
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 3, 2000
Книга оправдавшихся предчувствий ∙ Е . Г . Эткинд. БОЖЕСТВЕННЫЙ ГЛАГОЛ : Пушкин, прочитанный в России и во Франции. М ., “ Языки русской культуры ”, 1999.
∙ Книга Ефима Эткинда “Божественный глагол ” появилась на свет незадолго до кончины автора. Это одна из немногих собственно авторских книг в кругу публикаций среди тридцати семи победителей организованного Институтом “Открытое общество ” юбилейного книгоиздательского конкурса “Пушкинист ”.
Многие авторы пытались представить возможное завершение “ незаконченного ” романа “Евгений Онегин ” или даже его “ дописать ”. Обратившись к тоже не оконченному, а только начатому эпистолярному и четырем вариантам стихотворных ответов самого Пушкина П . А . Плетневу, советовавшему продолжить “Онегина ” (которому, кстати, это произведение и было посвящено), Эткинд написал свой компактный филологический роман (раздел “Стилистический эксперимент Пушкина: Письмо Плетневу ”). “Романная” объемность исследования, заставляющая вспомнить о жанре “ романа культуры ” , возникает в ходе изучения качественной перестройки текста того ответа. Пушкин, последовательно меняя разные строфы-жанры, окруженные особой эмоциональной и историко-культурной атмосферой, — онегинскую строфу, октаву, александрийские двустишия, вновь онегинскую строфу, обращался к разным читательским ассоциациям и развивал сам образ поэта. Как особую книгу поэта трактует Ефим Григорьевич издаваемый Пушкиным журнал “ Современник ” (который завершал журнальную традицию XVIII века, когда журнальная книга состояла из разных произведений одного автора, и начинал более знакомое нам соединение произведений разных авторов, подчиненных организующей воле издателя ). Прямое продолжение этой “ внутренней ” книги Эткинд усматривает в “Путешествии в Арзрум ” , в котором поэт извлекает эстетический урок из слов плененного противника, турецкого паши, сравнившего поэта с дервишем. Итогом чего стала формула: “Ты царь: живи один… ”
В основе мастерства Эткинда — композиторское чутье уместности обращения к большому или малому контексту для понимания избранного для интерпретации произведения, того или иного слова в произведении поэта. Если в стихотворении “Прозаик и поэт ” центральная метафора — мысль, превращенная в стрелу, с оперением-рифмой, раскрыта внутри самого стихотворения, то в стихотворении “Рифма ” необходимо обращение к контексту греческой мифологии. Тогда становится понятным, как Пушкин сочиняет по античным образцам собственный миф о Рифме, соединяющей свойства матери Эхо (рифма, как эхо, повторяет последний звук предшествующего стиха) и отца Феба (рифма как признак искусства). Великолепно владея самым популярным на сегодняшний день методом литературоведческого анализа — компаративистским (сравнительно-историческим), автор создает мифологической емкости картину наполеоновских аналогий в “Борисе Годунове ” , где не только маршал Ней (“Наполеон на Эльбе ” ) сходен с Басмановым, а Наполеон периода Ста дней — с Самозванцем, но и сердцевина обоих исторических сюжетов одна и та же — народный мятеж, рождающий национального героя . Для Эткинда “Пушкин прежде всего историк ” , но ни в коей мере не метафизик.
С позиций такого историзма автор обозревает по-своему мифотворческую историю русского и советского пушкиноведения на примерах пушкинского восприятия “Евгения Онегина ” и “ Медного всадника ” (первая из этих главок знаменательно названа “ Слева направо ”). На основе смены взглядов на Пушкина — от примитивно-революционного социологизма двадцатых до антиреволюционной апокалиптичности девяностых, в которой исчезли последние следы литературно-языковой материи, — вполне можно построить всю историю русской культуры последних полутора веков. И дело здесь не в каком-то исследовательском “ сервилизме ” , пресмыкательстве перед властью. Дух нетерпимости сквозил и в словах
А . В . Карташева в 1937 году на торжественном заседании парижского Богословского института о тождественности “ прямого похуления Пушкина ” и “ измены отечеству ”. Методология Е . Г . Эткинда занимает среди всех этих крайностей место “ золотой середины ” , каковой придерживался и сам поэт.
Давая высочайшую оценку книге в целом, да позволено все же будет указать на — назовем это так — некие пробелы в ней, ощутимые даже при выраженном в ее подзаголовке ограничении исследовательского поля . В увлекательном “ романе ” взаимопритяжений и взамоотталкиваний русской Музы и рифмы, одним из героев которого неожиданно становится точно угадавший грядущую безрифменность западноевропейской поэзии
Е . Ф . Розен, не нашлось места для писавшего на стыке XVIII — XIX веков “Безрифмина лихого ” С . Боброва. Христианская трактовка “Евгения Онегина ” ограничена именами Вл. Турбина и Вал. Непомнящего, но ничего не сказано об авторе поистине культовой (среди тех, кому она известна) “Метафизики Пушкина ” А . Позове. Очень содержательна глава “Поэзия Пушкина во французских переводах ” , из которой, в частности, можно узнать, что оперативным переводчиком “Бахчисарайского фонтана ” на французский язык стал брат великого Шопена Жан-Мари Шопен. Но в ней, увы, даже не упомянут автор первого, высоко оцененного Пушкиным перевода на этот язык стихотворения “Клеветникам России ” , один из основоположников русской музыкальной эстетики Н . Б . Голицын. А ведь ему адресованы самые, быть может, загадочные слова поэта (написанные по-французски же) относительно местонахождения “ колыбели Онегина ” — о том, что “ колыбель ” эта — Крым (письмо от 10.11.1836 г.).
В целом же “Божественный глагол ” — достойное подведение итогов отечественного пушкиноведения уходящего века, без которого немыслимы новые, принципиально иные подходы.
Александр ЛЮСЫЙ