Владимир БЕРЕЗИН
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 12, 2000
Владимир БЕРЕЗИН Кусочность и непрерывность Приближающаяся смена тридцать первого декабря на первое января уже кажется дурным анекдотом. Вернее, таким анекдотом, что рассказан тебе подвыпившим собеседником по второму разу. То, что происходило год назад, можно справедливо считать масонским сговором туристических компаний, и, надо сказать, сговором удавшимся. Миллионы билетов были раскуплены, и миллионы людей кинулись в омут странствия. Доход туристических фирм от фальшивого миллениума был сравним лишь с доходом разработчиков компьютерных программ от “Ошибки-2000”. Многократно цитировали и слова бывшего Президента России, что удивил всех не только своим исчезновением с политической сцены, но и пропагандой подставного юбилея: “Наступает 2000 год. Новый век, новое тысячелетие…” У больших государств всегда свои отношения с тысячелетними периодами, империи так все сплошь тысячелетние.
Но вернемся к путешествиям. Их непрерывности и фрагментарности. К постоянно обсуждаемому нами главному фактору путешествия — помимо расстояния — времени. А между тем время есть субстанция непрерывная, тягучая и вязкая, независимая от нас.
Большинство людей склонны к путешествиям: они думают, что путешествие делает их жизнь непрерывной, и в этом процессе перемещения они могут соревноваться с самим временем. Отпускник образца смены тысячелетий забывает, что все жители Земли совершают путешествие вдоль одной из координат — оси времени. Это движение постоянно и осуществляется без всякого спроса самого путешествующего.
Приближение того, что называют “новым тысячелетием”,— тема, обсуждаемая едва ли не чаще, чем любая другая в преддверии юбилея. А про юбилей Иисуса Христа уже сказано, что дата этого юбилея, дескать, не точна, что существуют и иные счисления, и иные мировые религии и, наконец, что счет времен от сотворения мира также вполне христианский. И вот наступает дубль-два — новая попытка празднования. Непрерывный праздник, который демократически делится на всех, ибо избежать миллениума невозможно, так же как невозможно избежать собственного дня рождения, даже бежав от родных и сослуживцев.
Каждому предлагается свой кусок от этой действительной, настоящей непрерывности.
Кусочность и непрерывность — термины вполне математические, впрочем, техническая и естественно-научная терминология хорошо подходит для описания явлений культуры. В математических терминах начинает просвечивать какая-то особая метафоричность.
Речь на этот раз пойдет о непрерывном путешествии, состоящем из отдельных кусков повествования.
В каком-то смысле философия выше литературы. И именно философ Платон говорил об одной особенности созерцания мира, он говорил о фрагментарности этого созерцания. После этого “сильного”, как говорится в математике, утверждения, нужно сказать о примере, на котором будет строиться разговор о перемещении в пространстве и о прерывности такого перемещения.
Этот пример — роман “Сатирикон”. Название смазано, и часть наших современников соотносит его то с театром, то с рестораном. Между тем вкус римской литературы нам особенно близок. Петроний писал “Сатирикон” во времена Нерона, когда империя уже начинала умирать, хотя ей еще было отпущено четыре века. Другая великая империя — СССР — умирала куда быстрее. Распад был неотвратим, и СССР растаял, как намокший кусок рафинада.
В обоих случаях изменилась вся конструкция мира. Оттого бродяга, путешествующий по Кампании, похож на печального пассажира электрички, едущего в Петушки. Последний, впрочем, одержим иным, нежели Энколпий, пороком.
Я не очень понимаю, почему не переиздавали Петрония. Может, потому, что в нем много натурализма. А может, потому, что мужчины там любят не только женщин, но и мужчин,— главный герой попадает, правда, в компанию знаменитых философов, писателей и композиторов.
Но речь совсем не об этом.
Часто о книгах говорят такими словами: “Книги первого ряда, книги второго ряда…”
Так они стояли по шкафам. Непрерывность литературы прерывалась. Петроний оказался как бы во втором ряду мировой литературы. Был он впервые за много лет переиздан году в девяностом и продавался отчего-то только спекулянтами. Имя переводчика скрывалось за тремя мохнатыми звездочками, расположенными треугольником. Таков был репринт с издания 1924 года.
Петроний, по словам Тацита, был талантлив не трудом и упорными штудиями, но рассуждениями в праздности. Эстетизм Петрония — особенно в его отношении к смерти — чем-то схож с эстетизмом Оскара Уайльда, также Арбитра Изящных Искусств. Сама его смерть неоднократно становилась литературным сюжетом. Пушкин интересовался Петронием. Набросок, такой же фрагментарный, как и “Сатирикон”, посвящен последнему путешествию римлянина.
Нить, ведущая от Петрония к Пушкину, еще сверкнет перед нами.
Сцены путешествия римлянина похожи на вид из окна скорого поезда. Вот дачи, вот труба, вот кирпичная стена гаражей, на которой — инвектива в адрес куда-то подевавшегося прежнего Президента, метод решения национального вопроса или просто национальный орнамент с “и кратким” на конце. Видение, тут же исчезнувшее, мгновенный отпечаток эпохи.
Каждый из этих мгновенных снимков самодостаточен.
Древние карты Средиземноморья, сделанные греками, похожи на съемку широкоугольным объективом. Изображение, верное в середине, деформируется к краям. В центре мира — Греции — еще сохраняется масштаб.
Греки много перемещались. Они жили в центре мира, и вокруг было море. Море наполняло огромную миску с Египтом на одном краю и Таврией — на другом.
В море, как фрикадельки в супе, плавали острова. Между ними и осуществлялось перемещение. Далеко греки не плавали — не больше двухсот километров за раз. Они плавали недалеко, и Язон с Одиссеем скорее исключения, чем правило.
В дантовском аду выясняется, что Одиссей поплатился за любовь к дальним странствиям — утонул за Геркулесовыми столпами. О своих странствиях, кстати, он в основном только рассказывает. Свидетелей у него нет.
Судьба Язона еще менее завидна. Но плыть по морю все же выгоднее, чем тащить на лошадях (или на себе) тяжелые вьюки через горы. Поэтому лодки и корабли так часто описываются греками. Странствующие поэты двигались по морю туда и сюда — от Апеннин до Малой Азии…
Китайский роман странствий отличается от греческого. В китайском романе герой, вернувшись из странствий домой, стукается лбом о притолоку. За время путешествий он подрос. Греческий персонаж входит в свой дом спокойно. Он не изменился, голова его остается цела в процессе соприкосновения с прошлым.
Путешествие в греческой литературе прерывисто и оттого похоже на метрополитен. Наблюдатель воспринимает остановки, а не процесс движения. Движение остается в темноте. Это очень важно: описываются лишь станции.
В трагедии это тем более объяснимо. Непонятно, как можно изобразить корабль перед публикой. Конец древнего мира тоже связан с кораблями. Кормчий Тамус слышит печальную весть о кончине Пана, качаясь между Ионическими островами. Пан умер, и железный занавес истории, по меткому выражению одного политика-философа, с лязгом опустился.
Но до этого было пока далеко, и римляне, следуя грекам, тоже двигались по Средиземноморью. В отличие от греков они расширяли границы Ойкумены, делая их своими государственными. Они больше путешествовали по суше, оставив на ней вечными следами дороги.
Дороги, обсаженные терновником, ригоры, финесы и лимиты, ограничивавшие пределы владений, составляли сетку. Лимиты были ортогональны, что должно было устранить земельные споры в зародыше. Границы делали мир конечным, кусочным и прерывистым. Это касается и границ времени — системы календарей нарезали кусками то, что по сути своей не режется никак. Потому что мирозданию все равно, как повернулась Земля по отношению к Солнцу и сколько оборотов она сделала вокруг своей оси. Все юбилеи — задолго до древних греков — рукотворны.
Роман Петрония чем-то похож на греческий, но это скорее пародия на него. Энколпий действует как Великий Комбинатор времен принципата Нерона (может, именно от Энколпия тянется этот род, принесший в русскую литературу Павла Ивановича Чичикова, а затем и неутомимого сына турецко-подданного). Этих людей роднит способ путешествия. Повод может быть различен — война, торговля, помощь попавшим в беду родственникам. Поводов много, но путешествие героев “Сатирикона” почти бесцельно, вернее, его целью является само путешествие, непрерывное странствие.
Энколпий похож на элементарную частицу, не имеющую массы покоя. Находясь в сравнительном благополучии Кротона, он начинает страдать от неуверенности.
Эти перемещения с неясной целью собственной неясной выгоды удивительно противоречат путешествию с подорожной по казенной надобности.
Сцены меняются с кинематографической быстротой. Кусочный и прерывистый сюжет будто сам подготовил себя к монтажу — радостному открытию двадцатых годов. Петроний, как ни странно, легко экранизируем, и речь идет не только о фильме Феллини.
А в “Сатириконе” Феллини блестяще передан запах тления, хотя до конца Римской империи, когда писалась книга, было еще далеко.
Запах тления сладок. Тление начинается тогда, когда организм перестает ощущать цель своей работы. Наступает скука. Собственная выгода ощущается уже не так отчетливо.
Пушкин передал эту бесцельность забав Фауста и Мефистофеля, а затем, приведя их в ад, подтвердил словами Смерти: “Ведь мы играем не из денег, а только б вечность проводить”. Наброски Пушкина отрывочны, прерывисты.
Отрывочен и “Сатирикон”. Об этом распорядилась история: большая часть текста утеряна. Он написан так, будто говорящий переводит дыхание.
Так писал Шкловский. Позднее многие пытались имитировать такое письмо.
Рукопись обрывалась, путешествие вдоль текста не было завершено. В средневековых канцонах честно писали: “Mihi pergamena deest” — мне не хватило пергамента.
Правда, есть и еще более древние тексты, сохранившиеся куда хуже, а то и просто не дошедшие до нас.
Сказочный кот Гофмана рвал рукопись, и приключения придворного капельмейстера Иоганнеса Крейслера приобретали запутанный вид. Братья Стругацкие обрывали главы своего романа “За миллиард лет до конца света” на полуслове.
Собственно, самым ярким жанром прерывистой фабулы является детектив. Это его неотъемлемое свойство, основанное на движении от одной головоломки к другой — чтобы разгадать самую главную загадку внутри повествования.
Это происходит потому, что досказанность губительна. Слово изреченное есть ложь, но Слово записанное, в котором дотошно расставлены буквы, есть скука. И искусство — в отличие от юриспруденции — посильно борется с досказанностью.
Текст Петрония тоже недосказан. Действие переносится с корабля на пир, в гостиницу, ведутся и не заканчиваются разговоры между рабами, слугами, почтенными матронами, вольноотпущенниками и крестьянами.
Отрывочность этих сцен похожа на отрывочность статей словаря, нового вида массовой литературы.
“Сатирикон” действительно стал энциклопедией римской жизни, комментарий Ярхо составляет чуть не четверть от объема издания 1924 года. Этот комментарий похож на известную книгу Лотмана, комментирующую “Онегина”.
Отрывок следует за отрывком, каждому соответствуют своя стилистика, язык, скрытые цитаты и намеки. Случайностью они отделены друг от друга. Поэтому попытка француза Надо соединить текст вставками потерпела неудачу.
Так же обречена была бы идея достроить Колизей. Целым, завершенным воспринимается первый том “Мертвых душ” и пушкинский отрывок о Фаусте.
В массовой культуре финал повествования всегда четок. Роман или фильм завершены соединением влюбленных или убийством злодея. Однако классический фильм ужасов всегда подразумевает продолжение. Монстр начинает вновь шевелиться, а герои уже ушли обнявшись в предчувствии свадебного путешествия. Кусок истории существования чудовища завершен, но жизнь его не прервалась.
Массовая культура вообще стремится стать однородной и непрерывной — как время, вобрать в себя все сюжеты, построить мир, где на одной ветке сидят попугай Сильвера и Тарзан, а Геракл беседует с Одином.
Можно сделать вывод, что это история распорядилась по-своему, позволив нам лишь подсматривать в окно на ходу поезда. Предоставляя самостоятельно расставить вдоль насыпи верстовые столбы круглых дат, веков и тысячелетий. Каждая картина, открывающаяся на этом пути, закончена. Каждый юбилей неизбежен и радостен.
Труба, дом, гаражи, насыпь, где пируют новые вольноотпущенники,— всё, возникая на секунду, создает единый текст непрерывного путешествия во времени.
∙