октябрь 11 /2000:
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 11, 2000
«Октябрь», №11, 2000Читайте в номере:
…Он появился осенью 1945 года — через полгода после окончания мировой войны. Он был иностранец — в стране, охваченной шпиономанией. Он был русский, родился в Риге — провинциальной относительно Петербурга и Москвы. Он был еврей. Он был европеец — во всей полноте этого понятия. Он был англичанин. Он был западный интеллектуал — среди самых первых номеров в том их списке, который в России угадывался туманно и не без благоговения. Его фамилия была Берлин, содержательно подтверждавшая все, чем он был, хотя по-русски с ударением на первом слоге. Его имя — Исайя, могучее имя.
Все, что о нем было известно, и гораздо несравненно больше то, что неизвестно, делало его фигуру практически бесконечно вместительной и загадочной. Когда через много лет, через четверть века после моих с Ахматовой о нем разговоров, то есть почти полстолетия после их встречи, мы с ним впервые увидели друг друга и заговорили, то в какую-то минуту этого долгого, потоком, разговора я упомянул, что в своей книге назвал его “философ и филолог”. Он отозвался мгновенно: “Я ни то, ни другое”.— “Хотите, заменим на историка и литературоведа?” — “Не я, не я”.— “Исследователь идей, политолог, этик?..” — “Нет, нет, нет” . — “Ну не математик же!” — “Вот именно, не математик — это я”.
И не поэт. “О нет! Никогда в жизни не писал стихов…”
Анатолий НАЙМАН. Сэр.
Я пытаюсь из обрывков воспоминаний, из мелькания лиц хоть отчасти воссоздать вполне карнавальный мир художественного подполья первой половины 70-х, мир, тоже навсегда канувший и потерянный, и говорит во мне не только ностальгия: такого творческого воодушевления, такого жизненного подъема России не видать еще долго. Во всяком случае, сейчас, когда я пишу эти строки, с тех пор прошло без малого три десятилетия, но ничего подобного не повторилось… Скажем, упомянутая концептуальная выставка происходила на квартире, которую нанимала странная молодая дама: это была дагестанская еврейка, сбежавшая из родного горного аула в Москву и жившая, разумеется, без прописки. Представьте себе на секунду лужковскую Москву и горянку-иудейку, нетвердо говорящую по-русски, без регистрации, устраивающую на чужой квартире выставку, на которую тянется со всего города самая пестрая публика с питьем и угощением: от аспиранток-искусствоведок и англичанок-слависток до тех же хиппи и нас с Лорик. Это был чистый и искренний праздник жизни и фантазии, бенгальски искрящий, пенящийся и бурлящий,— и всё на фоне серой и нищей кагебешной брежневской Москвы. Праздник во время застоя, на краю бездны, в которую уж сползал многонациональный СССР, и всем в той или иной мере было внятно, что мы стоим перед лицом величественной картины гибели целой цивилизации…
Николай КЛИМОНТОВИЧ. Далее везде. Главы из книги. Продолжение.
…Я читаю выходящие книги о том времени Василия Аксенова, Толи Наймана и удивляюсь. Это рассказы о людях, событиях и местах моей молодости. Все совпадает — по дням можно проверить,— мы были в одном месте и в одно время. Но только это не обо мне. Мне нравятся эти книги, мне интересно узнать новое о том старом, из которого я вышел. Мы почти рядом. Мало того, я с Аксеновым телефонно даже знаком был — хотел снять в кино его “Затоваренную бочкотару”, заявку на Ленфильм подавал. Круг Наймана через Рейна, и Бродского, и Битова тоже мне был не чужой. Но я — не их, и они — не мои, и тут, надо признаться, одиночество. При том, что я их поклонник — читатель их и хвалитель. “Ожог” — одно из самых сильных впечатлений целого десятилетия. С Беллой мы давно и нежно знакомы, мы были бы на “ты”, кабы она не называла всех на “вы”. С Борей Мессерером мы спектакль вместе сделали (“Орнифль” в Моссовете), я у него в мастерской много часов провел. Эта мастерская — самый центральный центр всех исканий, борений, богемий… Я бывал, я любил их, а вот… не влился. Не влип.
Пробел.
Сергей ЮРСКИЙ. Пробелы. Продолжение книги.
У алкоголя и творчества разные источники вдохновения. Алкоголь, как, впрочем, и любые наркотики вообще, преподносит человеку не жизнь, а лишь ее специфическую выжимку, суррогат. Это, если так можно выразиться, “нечеловеческое удовольствие”, удовольствие, порождаемое исключительно цивилизацией, но не культурой. В этом наркотики сродни массовой литературе, которая тоже дает, по-моему, чисто “химическое наслаждение”. Эта разница, на мой взгляд, очень принципиальная. Видимо, цивилизация принадлежит дьяволу, а культура — Богу. Поэтому цивилизация доступна практически всем, а культура, к сожалению, только немногим…
Александр МЕЛИХОВ, Андрей СТОЛЯРОВ.
Бесплодные земли. Писатель и алкоголь .
…что же такое — русский поэтический мэйнстрим сегодня.
Из чего он состоит, как сделан, где следует искать его истоки и смысл? Вот что пришло мне в голову между двумя глотками соломенного рислинга. СРПМ глубоко консервативен, если не сказать — реакционен (что не является, конечно, оценочной категорией; я, например, с детства обожал махровых реакционеров). Его генеалогия довольно скудна и включает в себя Тарковского и Слуцкого, поздних Заболоцкого и Пастернака; иногда (по культурно-географической склонности) либо Мандельштама, либо Есенина, либо Ходасевича. Подавать, припудрив пыльцой с раздавленных набоковских бабочек. Среди классиков жанра — Чухонцев, Рейн, Кушнер. Список открыт.
Он состоит из негромких культурных, чаще всего рифмованных, стихов про природу, любовь, бытовые перипетии, артефакты. Стихи — иллюстрации к фильмам про всяческую духовность. Стихи — иллюстрации к картинам Дюрера, Брейгеля, Рембрандта, импрессионистов и пост-. Стихи, которые обычно читали в телевизоре под Рихтера и Ван Клиберна. Стихи, стоящие на страже русской просодии. Дай Бог им здоровья и долгих лет жизни.
Кирилл КОБРИН.
Письма в Кейптаун о русской поэзии.Письмо третье .
Видимо, пора сформулировать, почему “густопишущий” автор так раздражает придирчивого критика. Я думаю, что иерархическое представление о структуре прозы, десятилетиями питавшееся не только практикой соц. реализма, но и настоятельным примером самого имперского общества, держится в умах гораздо крепче, чем мы способны себе вообразить. Видимо, в этих подспудных мыслеобразах большую роль играет архитектура. У здания — скажем, у романа — должны быть несущая конструкция (фабула), хорошие пропорции (композиция), привязка к местности (то, что сейчас называют “формат”). С этой точки зрения художественная деталь не более чем декор: уберите лепнину — и здание по-прежнему будет стоять и выполнять свое предназначение. Есть даже особый шик в том, чтобы обходиться без лишних финтифлюшек: выразительность линий и функциональность планировки — вот качество современной прозы, к которым стремится разумный, думающий несколько по-английски русский минималист.
Ольга СЛАВНИКОВА.
Деталь в современной прозе, или Похождения инфузории-туфельки. .А человечество (и читатели) между тем делится на две неравные части (среди многих делений человечества на части это — не самое лучшее, но и оно интересно).
Первая часть состоит из людей, верящих в мировую учетно-конторскую справедливость. Они — неплохие люди — действительно не созданы для унижений, очередей, тупой поденной работы и болезней. Однако мир почему-то жесток, и вот они либо умирают вечно злобными коммунальными старухами, либо предъявляют счет, но не миру, а ближнему.
Они обижены.
Другая же часть человечества относится к происходящему иначе, со взвешенным спокойствием игрока, взявшегося играть в неизвестную игру.
Правила этой игры постоянно меняются.
Можно выиграть и тем не менее не получить ничего.
И все же в любом случае выбор состоит не в том, играть или нет, а скорее в том, как провести партию.
Мир не таит злого умысла, но и не справедлив изначально.
Он жесток, но простодушен.
Нечего его винить.
В любом случае общество и литература стоят перед выбором — как ожидать счастья и ожидать ли его. Философия платоновских персонажей и судьба немолодого шофера с приемным сыном, как ни странно, оптимистичнее многих других.
Владимир БЕРЕЗИН.