Владимир БЕРЕЗИН
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 10, 2000
Владимир БЕРЕЗИН Ажиотажная история Calominez, calominez, il en restera toujours quelque chose… Россия — страна с непредсказуемой историей. Эта фраза была очень популярной в конце восьмидесятых. Со временем, как и всякое бон-мо, повторенное много раз, блеск эта фраза поутратила. Но тем не менее территория бывшего СССР состоит из огромного числа исторических пространств. И их количество со временем только множится.
Причем все новые суждения об истории отличает невероятная серьезность — от иронии, которой исполнена шутка, приведенная выше, не осталось и следа.
Как-бы-историков, работающих в ажиотажном жанре, немало. Каждый из них специализируется на какой-то отдельной идее. Виктор Суворов — на идее, что СССР был готов вот-вот поработить Европу, но этому помешал превентивный удар гитлеровской Германии, Эдвард Радзинский — на рассказках о венценосцах, исполняемых им с определенной игрой голосом. Есть и другие. Но куда более любопытное и широкое (в смысле исторических периодов) поле захватывают интересы группы Фоменко-Носовского. Составить свое мнение об авторской кухне Радзинского могут многие — это пересказ старинных сплетен, облеченный в современную драматургическую форму. А вот о творческом методе академика Фоменко и его товарищей может судить гораздо меньшее количество потребителей массовой культуры. И вот почему.
Всех потребителей интересует конечный результат. А ажиотажный историк, в отличие от академического, держит результат наготове, будто кочегар — уголь на лопате. Мгновение — и он вбросит его в топку общественного интереса. Каким образом, как и из какого сырья получено это топливо, наблюдателю неизвестно. Кухня — путь от окаменелости до домового тепла — неинтересна потребителю. Логические построения вообще для масс не занимательны.
Между тем группой Фоменко издано немалое количество книжек, в которых обилие математических символов запугивает обывателя, а графики с таблицами деморализуют окончательно.
Тут, как в газетном деле,— спрос на трупы и изнасилования, на расчлененку на Хорошевском шоссе всегда больший, чем на изящно выведенную теорему.
Всяк знает сексуального партнера Моники Левински. Да вот знает ли, кем доказана теорема Ферма? Этого человека знают единицы. А все потому, что одно событие вызывает ажиотаж, а другое нет.
Нетрадиционная наука становится чем-то вроде нетрадиционной медицины. Нетрадиционная (кстати, этот термин неловкий, как раз она-то прокламирует собственную традиционность) уже утвердилась прочно — ее побаиваются, но пользуются.
О нетрадиционных теориях говорят, хотя не доверяют им до конца. История в этом смысле очень удобна, потому что эта дисциплина словно заранее настроена на общественный интерес, хотя, конечно, есть и другие разновидности этого феномена. Есть, например, ажиотажная лингвистика — то, что делает Олжас Сулейменов в книге “Язык письма”.
Традиционалисту иногда кажется, что нетрадиционная наука однородна. Он говорит о ней, употребляя слова “шарлатаны” или “реникса”. Нетрадиционная наука сливается для него в какое-то обобщенное чудовище Носовский-Фоменко-Гумилев-Сулейменов… Это чудовище, будто Змей Горыныч, шевелит своими головами, пугая традиционалиста и привлекая необразованных неофитов. Головы чудовища поминутно отрастают, и непонятно, как с ними быть.
В то же время Лев Гумилев говорил о Сулейменове довольно жестко: в статье “Спор с поэтом” он замечал, что Олжас Сулейменов написал книгу “Аз и Я” (Алма-Ата, 1975), чтобы “вместе с раздражением чувств читателя вызвать и раздражение мысли… Читая отклик А. Кузьмина на эту книгу, видишь, что О. Сулейменову удалось выполнить только первую часть задачи. Количество фактических ляпсусов в книге Сулейменова превышает число страниц (304), и, видимо, многие из них сделаны нарочно, чтобы упрекнуть будущего рецензента в том, что он даже таких общедоступных вещей не знает. Кузьмин попался на эту удочку первым”.
Сулейменов в своей книге рассказывает такую историю: “Благодаря тюркским материалам мы можем восстановить праформу инкского названия солнца: ko░n.
…Мне посчастливилось встретиться с Туром Хиердалом в 1993 году, в японском городе Киото на учредительной Конференции международного экологического движения Зеленый Крест. Президентом был избран М. Горбачев, членом Попечительского Совета — Тур Хиердал. Я тоже вошел в этот состав. На первом же заседании заготовил вопросник по инкам. Хотя понимал, что Хиердал не лингвист, однако он мог знать нюансы инкского произношения названия солнца. Если звучало оно мягко — ko░n, тогда его можно сопоставить с kin (майа). Но Тур Хиердал заспешил, улетел в Перу, и вопросы мои остались без ответа” .
Так себе и представляешь Сулейменова, бегущего за Туром Хейердалом.
Но вернемся к историкам.
“Критики математической стороны теории мы не встречали”,— сообщил по телевизору человек из группы Фоменко, который вел себя с апломбом представителя департамента по общественным связям этой группы.
Критика была — и с точки зрения истории, и с точки зрения астрономии, но как только специалист по общественным связям, находясь внутри телевизора, начинал говорить о доводах астронома Ефимова, бородатый ведущий его обрывал, произнося быстро-быстро:
— Тут мы совсем запутаемся. Давайте о другом.
И парадоксы оставались подвешенными в воздухе.
Есть такой роман братьев Стругацких — “Обитаемый остров”. На некой планете наблюдался не только оптический, но и социальный парадокс. Жители этой планеты, обитаемого острова, считали, что “обитаемый остров существовал на внутренней поверхности огромного пузыря в бесконечной тверди, заполняющей остальную Вселенную. Максим, совершенно обалдевший от неожиданности, пустился было в спор, но очень скоро оказалось, что они с Гаем говорят на разных языках, что понять друг друга им гораздо труднее, чем убежденному коперникианцу понять убежденного последователя Птолемея. Все дело было в удивительных свойствах атмосферы этой планеты. Во-первых, необычайно сильная рефракция непомерно задирала горизонт и спокон века внушала аборигенам, что их земля не плоская и уж во всяком случае не выпуклая — она вогнутая. “Встаньте на морском берегу,— рекомендовали школьные учебники,— и проследите за движением корабля, отошедшего от пристани. Сначала он будет двигаться как бы по плоскости, но чем дальше он будет уходить, тем выше он будет подниматься, пока не скроется в атмосферной дымке, заслоняющей остальную часть Мира”. Во-вторых, атмосфера эта была весьма плотна и фосфоресцировала днем и ночью, так что никто никогда здесь не видел звездного неба, а случаи наблюдения Солнца были записаны в хрониках и служили основой для бесчисленных попыток создать теорию Мирового Света. Максим понял, что находится в гигантской ловушке, что контакт сделается возможным только тогда, когда ему удастся буквально вывернуть наизнанку естественные представления, сложившиеся в течение десятилетий. По-видимому, это уже пытались здесь проделать, если судить по распространенному проклятию “массаракш”, что дословно означало “мир наизнанку”; кроме того, Гай рассказал о чисто абстрактной математической теории, рассматривавшей Мир иначе. Теория эта возникла еще в античные времена, преследовалась некогда официальной религией, имела своих мучеников, получила математическую стройность трудами гениальных математиков прошлого века, но так и осталась чисто абстрактной, хотя, как и большинство абстрактных теорий, нашла себе наконец практическое применение — совсем недавно, когда были созданы сверхдальнобойные баллистические снаряды”.
Диалог персонажа фантастического романа с аборигенами чем-то похож на диалог академических ученых с фоменковцами. Телевидение как инструмент масс
культа привечает последних, потому что ажиотаж и рейтинг — понятия связанные. И вот телевизионные люди рассуждают о том, что Куликовская битва происходила на территории ЗИЛа, потому что там есть массовое захоронение, и еще о каких-то эффектных выводах. Один мой собеседник сказал в разговоре об этом феномене: “Применение подобных методов к нашему времени может дать, к примеру, такой результат: раз уж Токио и Дрезден были раздолбаны к чертовой матери стратегической авиацией с грандиозными пожарами и жертвами порядка двухсот тысяч человек в обоих случаях, то, следовательно, на самом деле это был один и тот же город!
А все, что этой точке зрения не соответствует,— фальсификация истории”.
Итак, критика была, и — довольно многочисленная. Была книжечка “История России в мелкий горошек” и другие публикации. Но поскольку общественный спрос на ажиотажную историю спадет только с гибелью массовой культуры, оборонительная позиция академического знания очень похожа на боевой порядок тощего и толстого человечков перед ветряной мельницей. Вот слова Максима Соколова из книги “История и антиистория. Критика новой хронологии академика А. Т. Фоменко”: “Ученые мужи могут издать капитальный труд, показывающий крайнее невежество и недобросовестность Фоменко, чье учение противоречит бесспорнейшим положительным данным разнообразных наук. Это очень хорошо, хотя в смысле пользы это будет что мертвому припарки, ибо Фоменко удовлетворяет потребность трудящихся не в знании, а в метафизическом небытии. Кто бы издал труд, столь же наглядно показывающий, что радоваться собственному небытию несколько противоестественно”.
Мне нет смысла говорить о том, как ажиотажного историка ловят за руку, когда говорят, что он выделяет результаты из “белого шума”. Ничего особенно страшного в недоопределенных задачах нет. Автор этих строк провел довольно много времени, пытаясь моделировать движение глубинных масс в теле Земли по ее гравитационному полю. Оказалось, что функция источника скрыта “белым шумом” гравитационных неоднородностей. Примерно то же происходит, если слушать шепот подруги на фоне приближающегося поезда метро. Информация в общем шуме есть, да только угадать, сообщает ли подруга о беременности или о дырке на колготках — невозможно. Что-то подобное случается и с наукообразными текстами ажиотажных историков. Так что я уж лучше буду говорить о феномене популярности ажиотажной истории.
Дело в том, что о природе Большого взрыва или о уже упомянутой теореме Ферма обывателю мыслить тяжело. Физические величины, бесконечная череда нулей — все это для него абстракция. Абстракция для него и нули исторические. Обывателю хочется мыслить легко, а легко мыслить удается, только используя внятные понятия газетных парадоксов.
Вот и бьются историки и медики, доказывая, что Ленин не болел сифилисом. Обыватель им не верит. И начинается унылое выяснение: болел — не болел, тягучее, как выяснение отношений в Думе: спал — не спал, ходил в баню или не ходил.
И уже недавно ставшее историей — падал в реку с моста или не падал.
Сейчас, к счастью, все образованные люди знают, что инопланетяне существуют, Нострадамус не ошибся в своих предвидениях, а Есенина убили.
Народ доверчив. Достаточно несколько раз повторить что-то, чтобы новость стала общественным мифом. В этом смысле Геббельс был прав. Да и не только Геббельс: фраза “Клевещите, клевещите, что-нибудь да останется” довольно стара.
Человечество живет этими мифами, и достаточно начать оправдываться или объяснять, то есть “включиться в коммуникацию”, чтобы укоренить ее в сознании еще глубже.
Есть такой анекдот:
Пьяный приходит в аптеку и начинает требовать портвейн. Из окошечка объясняют, что это аптека и портвейном они не занимаются. Пьяный отвечает, что все понимает, знает, что не задаром и что вот они, деньги.
Из окошечка возмущенно требуют прекратить.
Пьяный, покопавшись в карманах, добавляет мятый рубль (анекдот старый).
— Побойтесь Бога,— произносит он, получив еще раз отказ.— Это все мои деньги!
— Нет портвейна, нет! — кричит ошалевшая женщина в окошечке.
Наконец пьяный уходит.
Он возвращается через два часа и видит за стеклом объявление, написанное дрожащей рукой: “Портвейна нет”.
— Значит, все-таки был,— говорит он и вздыхает.
Вот образец той психологии, о которой я говорю. Вот образец рождения мифа, и главное в нем — общественная жажда, которая наше все, а общественный имидж — ничто.
Общественность (вот гадкое слово!) очень легко убедить мифом. А миф — это всегда упрощение. Упрощенная реальность на редкость хорошо усваивается.
И, удовлетворяя спрос мгновенным предложением, возникает это миропонимание pret-a-porte─ — разжеванное.
Общественный миф должен быть прост и понятен во-первых, мешать правду и выдумку во-вторых, и в третьих — быть парадоксальным.
Простым он должен быть для преодоления образовательного ценза в обратную сторону. Коктейль из домыслов с реальностью нужен для снятия с души обывателя камня. Это камень неуверенности. Потому что обыватель нервничает… Иногда обыватель нервничает из-за необходимости довериться незнакомым людям. Они его и так часто обманывают. И, наконец, парадокс нужен для того, чтобы обыватель отдался незнакомцам не просто так, а восхитившись и отчасти развеселившись. Отдался, махнув рукой на необходимость думать самому. Это явление почти из области психоанализа. Недаром в одной детской энциклопедии в главе про летающие тарелки было написано: “Мистическое истолкование природы НЛО тесно смыкается с психологическим. Согласно последнему, “летающие тарелки” — проявление неких свойств массового сознания. Неизвестно, существуют НЛО в реальности или являются галлюцинациями, но большинство людей с интересом и доверием встречают сообщения о пришельцах.
Та готовность, с которой некоторые люди согласны признать “летающую тарелку” даже в обычной Луне, свидетельствует о том, что они подсознательно хотят встречи с НЛО. Доказательств возможности массового гипноза множество: инквизиция, средневековая всенародная охота на “ведьм”, тоталитарные режимы ХХ в. Знаменитый психолог и психиатр Карл Юнг называл “летающие тарелки” “узорами” беспричинного первобытного страха, обитающего в глубинах подсознания и находящего выход в таинственных видениях”.
Хорошо, когда это миропонимание допускает возможность диалога. Юрий Олеша однажды описал свое участие в вечном споре по поводу ажиотажной истории так: “Когда, начитавшись Морозова, я с апломбом заявил критику Дмитрию Мирскому, что древнего мира не было, этот сын князя, изысканно вежливый человек, проживший долгое время в Лондоне, добряк, ударил меня тростью по спине.
— Вы говорите это мне, историку? Вы… вы…
Он побледнел, черная борода его ушла в рот. Все-таки перетянуть человека тростью тяжело физически, а главное, морально.
— Да, да, Акрополь построили не греки, а крестоносцы! — кричал я.— Они нашли мрамор и…
Он зашагал от меня, не слушая, со своей бахромой на штанах и в беспорядочно надетой старой лондонской шляпе.
Мы с ним помирились за бутылкой вина и цыпленком, который так мастерски приготовляют в шашлычных, испекая его между двумя раскаленными кирпичами, и он объяснил мне, в чем мое, а значит, и Морозова невежество. Я с ним согласился, что древний мир был, хотя многие прозрения шлиссельбуржца до сих пор мне светят.
Как бы там ни было, но то, что он создал свою систему отрицания древнего мира, гениально. Пусть сама система и невежественна, но сам факт ее создания, повторяю, гениален, если учесть то обстоятельство, что Морозов был посажен в крепость на двадцать пять лет, то есть лишен общения с миром, по существу, навсегда.
Ах, вы меня лишили мира? Хорошо же! Вашего мира не было!”
Но Фоменко и его группу, слава Богу, никто в тюрьму не сажал — они просто удовлетворяют спрос не очень образованной публики, желающей поддержать свой ажиотажный интерес.
С одной стороны, этот ажиотажный интерес будоражит науку, что уже хорошо.
С другой стороны, анализ альтернативной, ажиотажной истории, по Фоменко, есть анализ зарождения мифа, его становления и внедрения в массы, что опять же хорошо. Если, конечно, будет кому этим анализом заниматься.
За это большое человеческое группе Фоменко спасибо. Ну такое большое, прямо как изобретателям морфия. Потому что каждый народ заслуживает той истории, которая его имеет.
∙