Панорама
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 1, 2000
ОБЖ, ЕБЖ ∙ Владимир Салимон. БЕГУЩИЕ ОТ ГРОЗЫ. М., “Золотой век”, 1999.
∙ Писать о Салимоне, авторе целого ряда поэтических сборников (среди которых вышедшие только за последние пять лет “Невеселое солнце”, “За наше счастливое детство”, “Красная Москва”, “Брильянтовый и золотой” и наконец “Бегущие от грозы”), а также издателе альманаха “Золотой век” легко и трудно.
Легко потому, что его литературная судьба сбывалась не в условиях тайного личного “подполья” или же общественно-декларативного “андеграунда”, а более или менее на глазах у почтеннейшей публики — от показательного разгрома в 1981 году (“Литгазета”) первой “молодогвардейской” книжки до периода, когда поэт трудился в журнале “Юность”, где в то время печатались “метаметафористы”, и до времен создания “Золотого века”, этого “запретного плода” нашей гласности и демократии, налитого недобродившими соками целого поколения рухнувшей перестройки.
Свой среди своих. Гуляка праздный. Поэт-работяга. Моцарт и Сальери в одном лице, поскольку, являясь поэтом чьей-то милостью, многочисленных “моцартов и сальери” неустанно печатал, давал им право голоса и текста.
Трудно писать о Салимоне — через “тусклое стекло”, услужливо подставляемое веком. И “лицом к лицу” — тоже, оказывается, трудно, потому что, как было сказано другим гулякой праздным, так тоже “лица не увидать”. И метафоры заведут слишком далеко…
Салимон же ведет свою речь, руководствуясь не одними лишь метафорами, и куда она его заведет — бог весть, да, может, еще и сам поэт.
Мы же, не будучи слишком искушенными в искусстве стихосложения, всяческих там аллитерациях и ассонансах, попытаемся методом бесхитростного “близкого чтения” уяснить, что же такое нам хотят сказать — столь же доверительно и просто.
Вначале было: “Ненастье. Морок. Сырость. Грязь. К несчастью, жизнь не удалась…” Приметы “москворецкого побережья”, наводящие на мысль о “медвежьем объятье родины моей” и о том, что “все вкривь и вкось”, а если и случаются среди мертвого хлама иные, нежданные и веселые приметы — дождь, напиток Богов на троих, искусство или любовь, то им все равно сопутствуют слякоть, похмелье и безадресная тоска.
Вновь сердце переполнено мое
любовью,
но всякий раз любовь мою сыновью
направить норовят на вторсырье.
Скука — смертная. От “бузины в огороде” на великой русской равнине до “дыры в кладбищенской ограде”, куда заглядываешь “потехи ради”… Что это? Поэзия сумерек и безысходности, вложенная в уста “нового лишнего” нашего времени, пытающегося заразить нас чувством обреченности “по Надсону”? Но поэт, похоже, усмехается над нами:
Обычная история. Почти
по Гончарову…
По Иванову. По Петрову.
Весна. Распутица. Отсутствие пути.
И тут же утешает — по Саше Чёрному:
Порадоваться жизни повод есть —
мест хуже нашего не счесть.
Эти прозой жизни выверенные поэтические строчки можно цитировать до умопомрачения, до дурноты. Пейзаж: “из окна полоса отчужденья видна между мусорной свалкой и девственным лесом, эволюцией и прогрессом”. Поэтический жест: “хохочу я спросонья, обнаружив причину зловонья”. Деталь, она же причина, состоящая “в дохлой крысе, раздавленной наверняка многотонной громадиной грузовика. Околесицей мусоровоза. Такова есть презренная проза”. Что отчасти и извиняет нашу дерзость, цитируя, нарушать поэтическую строфику. Да это и не цитация в прямом смысле — разговор с текстом. Собеседование…
“…И высветил во мгле/ бутылку на столе луч света в темном царстве…”
“Приемщица белья/ не знает,/ но между тем — так жить нельзя,/ жизнь между пальцев утекает…”
“…все получу сполна я,/ по полной мере за труды:/ и кнут, и пряник,/ и лед и пламень:/ путь крестный и надгробный камень,/ билет счастливый на “Титаник”…”
Впрочем, нет. Стоп. Впору прервать сей задушевный разговор. Сам поэт его “прервет”, отставив прежние откровенности, нерезко, но и недвусмысленно: “Что проку мне ломать комедь, лезть в инженеры. Во всем должно быть чувство меры”. И мы сами не заметим, как из сопереживальщиков и братьев по иронии вдруг превратимся во что-то совсем иное, равно как и сам поэт становится иным. И это не перемена “точек отсчета”, не побег от собственной “позы”, не щегольство “антипозами”. Просто всё вдруг переменится, перемелется и займет свое должное место под “невеселым солнцем” — как у Екклезиаста. “Род проходит, и род приходит, а земля пребывает вовеки…” Вдруг она возникнет — особая по отношению к себе и “своему” читателю позиция; М. Бахтин придумал для этого термин “вненаходимость”, она-то и переориентирует наше чтение. Например, в направлении “новой античности”, которая будет не просто задана требованиями эстетической “ретрухи” того же альманаха “Золотой век”, а начнет прорастать, вырастать вместе с этим детищем Салимона в некую картину мира как благого и спаянного одним общим, неэгоистическим интересом всех населяющих его личностей, со всем их лично-духовным скарбом. Это по-иному наполнит стихи — ощущением “бога каждой вещи”, неотменимости каждого произнесенного слова. И в конечном итоге перельется в новый “пафос” (по-гречески “страсть”) — утверждения искусства как тончайшего и точнейшего чертежа жизненных форм, отживших, существующих и только еще готовых народиться.
Тут тоже многое можно процитировать. Заодно обретая свою, новую по отношению к тексту “вненаходимость”: созерцательный покой и бесконечно отдаляющийся смысл.
“Из путешествия на край/ земного диска:/ здесь — сущий рай/ средь вереска и тамариска”.
“Конец всему./ Но верится еще —/ достаточно, навек сходя во тьму,/ лишь трижды сплюнуть через левое плечо”.
“Должно быть лето чуть пожарче,/ а солнце красное поярче/ светить,/ чтоб не прервалась жизни нить”.
“Потусторонних сил/ влиянье/ я на себе внезапно ощутил,/ как резкое похолоданье”.
“Запечатленный поцелуй,/ общенародным достояньем ставший,—/ пожухлый лист, однажды павший/ средь хладных струй”.
“Под снегом, как под пеплом неспроста —/ весь с головы до пят,/ до кончика хвоста — мир первозданный сохранен/ для будущих времен”.
“Всю нашу дружную семейку/ по свету/ развеяло в конце концов./ Ни славных воинов. Ни царственных жрецов./ Предела совершенству в мире нету”.
“Свежестью дохнуло,/ Липой сладкой./ Так, как будто сливочной помадкой,/ поманили нас издалека/ тающие в небе облака”.
Назад
возврата нет.
Сейчас бы рад,
да крепко держит белый свет.
Не отпускает ни на миг.
Слились навеки первый крик
И вздох последний воедино.
Жизнь — золотая середина.
Не образ на ущербе стоящего и ждущего своего реванша литературного поколения, так и не собравшегося под крышей “Золотого века”, не пожелавшего осознать его своим Домом со всеми вытекающими отсюда последствиями, чувством меры и ответственности, а также и ее самой, золотой середины,— совсем не этот образ мерещится мне за чтением дай Бог не последней книги Салимона, а нечто совсем другое. Прибежище лирики, которую я бы назвала гражданской. Потому что здесь, может быть, впервые за годы нашего “новостроя” мы сталкиваемся не просто с сильным лирическим голосом или же частным поэтическим философствованием, и тем более уж эта поэзия — не рупор каких-то захватывающих течений-направлений. В ней я вижу то душевное делание, которое само по себе строительство и есть. Отсюда и “пафос” — нашего “общего дела”, которое рождается из личного и частного, а откуда же еще ему взяться?
Философ И. Ильин, много страниц посвятивший вопросу строения государства на основе жизненной и духовной, написал: “Государственное дело начинается именно там, где живет общее, то есть такое, что всем важно и всех объединяет, что или сразу у всех будет, или чего сразу у всех не будет; и если не будет, то все развалится и упразднится, и все рассыпется, как песок”. В наличии такого “частного вожделения” прозревались не просто райские кущи и шумящие леса госучреждений, а гарантия безопасности жизни. Вот так, не больше и не меньше. Теперь эту науку преподают в школе в младших классах, и называется она “Обеспечение безопасности жизни”, сокращенно ОБЖ. Как не устроить пожара, не ударить себя током, спастись от грозы…
То, о чем писал философ, для нас по-прежнему — Золотой век, которого всем так не хватает. Поэзии же Салимона хватает. С ней жизнь если не безопасна, то сохранна, и все мы, Бегущие от грозы в новой книге его стихотворений, еще можем осознать себя живущими в едином усилии движения. И это через всех нас и для нас лепится вечно живой, бессмертный образ. ЕБЖ. Если будем живы…
Светлана ВАСИЛЬЕВА