Панорама
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 1, 2000
Как жить в Европе, не выезжая из России ∙ В. К. Кантор. ФЕНОМЕН РУССКОГО ЕВРОПЕЙЦА. Культурфилософские очерки. М., Московский общественный научный фонд; ООО “Издательский центр научных и учебных программ”, 1999.
∙ Новая книга известного философа и писателя Владимира Кантора — ответ на госзаказ пресловутой новой идеологии. Ответ этот, сразу же отметим, резок по форме и негативен по содержанию: никакая спускаемая откуда-то сверху официальная идеология никому не нужна. А нужна нам, по мысли автора, идеология свободного человека, имеющего возможность реализовывать способности во всех сферах бытия, что стало европейским принципом развития.
Носителем такой естественной, не нуждающейся в дополнительном стимулировании идеологии и должен стать “русский европеец”, как некогда назвал сам себя Достоевский. Хотя в наибольшей степени это определение подошло бы, по мнению Кантора, Петру I и им подаренному России Пушкину (по выражению Марины Цветаевой, обладающему пока меньшей европейской популярностью, чем Достоевский),— имеется в виду, что царь сам привез знаменитого Арапа. Призыв Пушкина “не клонить гордой головы” “к ногам народного кумира” превращается в своеобразный полемический нерв книги.
Кантор отвергает упреки Петру, что тот нарушил эволюционный путь развития страны, осуществлявшийся посредством медленных реформ его предшественниками. По мнению автора, если бы не ускоренная петровская европеизация, страну бы ждали внутренний распад и внешнее завоевание. Примечательно, что ниспровергающие Петра славянофилы апеллируют не к разуму, а к мистическим чувствам. Собственно, сам этот феномен, “русский европеец”, и есть объединительный “третий путь” в извечном русском споре западников и славянофилов.
Полемизируя с мнением Александра Зиновьева, что место Европы уже занято самой Европой, Кантор ссылается на Владимира Соловьева: “Европеец — это понятие с определенным содержанием и с расширяющимся объемом”. Впрочем, получается, не только с расширяющимся. Европа тоже знала “вертикальное вторжение варварства” (Ортега-и-Гассет), ее проблема в том, что она сама еще не вполне Европа. Поэтому “бегущим отсюда можно сказать, что одичавшая, раздираемая на части национальными и региональными амбициями Россия настигнет своих блудных сынов распадом АЭС или ядерным ударом в любой точке земного шара, что единственная альтернатива мировому катаклизму — идеология русского европеизма. Та идеология, что позволяет критически смотреть и на Россию, и на Запад, ибо эти две части Европы — родные для русского европейца, а потому он имеет право желать их улучшения”.
Становление личности — процесс по сути своей революционный и болезненный, особенно в ситуации, когда рушится империя, не дождавшаяся нового Петра. Ведь большевистский эксперимент в целом оказался антиевропейской авантюрой, исказившей само европейское понятие (по мнению Кантора, революция — это реформы Петра, а 1917 год, тем более сталинские чистки “под пахана”,— это контрреволюция). В авантюризме этом для Кантора едины что Сталин, что Горбачев. “Самоубийственная политика идеологов горбачевского политбюро в известном смысле была прямым продолжением политики Сталина по русификации идеологии… Социальные и экономические причины якобы прозападной ориентации горбачевского правительства хорошо известны. За новую технологию надо было платить. Решили заплатить тем, что им самим мешало: остатками марксизма, который по самой сути своей был чужд партократическому паразитическому типу жизни. То есть хотели в очередной раз обмануть Запад. Вы нам технологию, а мы за это выкидываем на свалку давно опостылевший марксизм”.
Кантор склонен не то чтобы успокоить общественное сознание в связи с разгулом насилия и террора в посткоммунистической России, но объяснить их принципиально иной, чем ранее, характер. Теперь это делегитимизированное и деидеологизированное насилие. “Бандитские отряды, хоть и недоступны бессильным правоохранительным органам, но внезаконны. Они не являются частью официальной государственной машины. Насилие, по удачному выражению Карла Шлёгеля, приватизировано”. Что ж, может быть, столь жесткая рефлексия и успокоит кого-либо из читателей.
В книгу включена любопытная, ставящая еще не отрефлектированные проблемы философская повесть “Поезд “Кельн — Москва””. Два идейных “челнока” — западник и славянофил — ведут философские диалоги в обществе стихийных западников с тюками промтоваров (и порой с лицами кавказской национальности). Как и любой из подобных диалогов, начиная с самих платоновских, по форме это в известном смысле игра в поддавки. Но почему-то без ответа остается призыв нечистоплотного оппонента лирического героя крепить российско-европейское единство в противовес Америке (хотя сам этот оппонент видит сейчас единственный выход для славян в том, чтобы прикинуться идиотами, как солдат Швейк). В самом деле, если Европа еще не совсем Европа, то насколько Европа то, что еще западней самой Европы?
Проблемы бытия решаются в повести на фоне текущих бытовых проблем мздоимства проводников (вплоть до указания сумм взятки за провоз багажа) и таможенников (с особым предостережением насчет аппетита польской таможни), оживляемых забавным парадетективным сюжетом перепрятывания денег нового философического Швейка. Что и придает книге в целом характер практического путеводителя по текущей российской европеизации.
Александр ЛЮСЫЙ