Панорама
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 1, 2000
История любви ∙ Виктор Топоров. ДВОЙНОЕ ДНО. ПРИЗНАНИЯ СКАНДАЛИСТА. М., “Захаров-АСТ”, 1999.
∙ Имя петербургского критика, публициста, поэта-переводчика и в первую очередь профессионального скандалиста Виктора Топорова известно и в северной столице, и в Москве, правда, лишь внутри литературно-политической тусовки. Видимо, в расчете на эту скандальную славу в узком кругу издатель Захаров выпустил книгу мемуаров Топорова большим по нынешним временам тиражом (6000 экземпляров).
Стоит ли ее покупать и читать? Подряд, может быть, и не стоит: если вы не узкий профессионал, едва ли вас заинтересуют подробности борьбы В. Топорова за вступление в Союз советских писателей. Не знаешь, чему больше поражаться,— страсти, с которой преуспевающий поэт-переводчик чаял некогда документального подтверждения своей советскости, или необъективности собратьев по перу, отказывавших ему в этом праве. Как ни относись к его переводам, они были в среднем не хуже минимального “совписовского” уровня. Другое дело, что, как многие поэты-переводчики (в том числе и выдающиеся), Топоров не находил в рамках профессии выхода своим творческим амбициям и общественному темпераменту. В годы перестройки он выступил как публицист (дебютом, помнится, был страстный протест против повышения демократическим Ленсоветом цен на водку) и в то же время пытался стать “вдохновителем и организатором” петербургской поэтической жизни. (“Когда смело─ всю советскую мишуру… свято место осталось пусто — и его следовало оставить пустым! Потому что место это, разумеется, не свято, а проклято”. Чистейшая правда! Однако в начале 1990-х Топоров изо всех сил стремился именно это место занять.)
Содержание книги — история нежной и самоотверженной любви автора к себе. Настолько нежной и самоотверженной, что она временами остается без взаимности. Топоров любит себя, переводящего Гёльдерлина и попадающего по пьянке в участок, ругающегося с коллегами и подающего советы царям (шутка сказать, с Горбачевым пил, “и не минеральную воду”). Он восторженно цитирует свои старые остроты и эпиграммы (образчик юмора: “Григорьев и жена его — великолепный брак: поддельная Панаева и подлинный дурак”. Дружеская шутка в адрес ближайшего соратника). И в то же время он одержим мучительными комплексами. Через всю книгу проходит мотив карликового роста рассказчика. Он снова и снова подчеркивает, что ни на что не претендует как поэт и притом снова и снова цитирует свои стихи. Он одержим своим еврейством и не любит всех остальных евреев. Он сотрудничает в газете “Завтра”, слова “демократ” и “либерал” употребляет только в самом бранном контексте — и жалеет, что в такой стране, как Россия, нельзя голосовать за людей вроде Явлинского. В общем, сложная личность, противоречивая, как изобретенный им, по собственным словам, напиток — кофе с водкой.
Других людей в книге, можно сказать, нет. Не то чтобы вовсе нет, но характеристики их грешат известным однообразием: “”крестный отец” (ленинградских переводчиков.— В. Ш.) Корнеев”, “непоправимо глупый Яков Гордин”, наконец, Борис Стругацкий — “брат фантаста, печатавшегося под псевдонимом “Аркадий и Борис Стругацкие””. Все это (и злее) уже было в топоровских статьях. Ни одного живого лица, ни одного яркого портрета. “Никто мне никогда — кроме самого себя — не был по-настоящему интересен. Многого из того, что мне говорилось, я просто не запоминал — я не слушал”.
Из вышесказанного можно было бы сделать вывод, что книга Топорова — всего лишь психологический документ. Но наряду с этим в “Двойном дне” есть любопытные (жаль, немногочисленные) страницы, посвященные родословной автора, его матери, выдающемуся адвокату Зое Топоровой. Есть забавные (и омерзительные) эпизоды литературного быта. Мир взаимного подсиживания и сплетен, борьбы без правил за выгодный договор и т. д. хорошо знаком автору и описан смачно. Любые эстетические и политические расхождения Топоров — вольно или невольно — сводит на этот, кухонный уровень. Маститый переводчик распустил слух о смертельной болезни коллеги, чтобы перебить денежную работу; известная политическая деятельница проломила череп любовнице мужа… Что дальше? “Я редукционист — и многое в мире воспринимаю упрощенно”. Точнее, уплощенно. Впрочем, это свойственно и переводам Топорова — огрублять оригинал, “снижать” его на один-два регистра. Мир, в который попадает читатель его статей и его мемуаров, так же одномерен, лишен высоты и глубины. В нем нет ничего серьезней Союза писателей и Государственной Думы.
Рассказчик в этом мире — шут, человек, которому негласной конвенцией позволено хамить и бить стекла (и который при этом ощущает себя не то Чацким, не то Манфредом). Петербургский либеральный литературный бомонд, как всякое сообщество зависимых друг от друга и ненавидящих друг друга людей, нуждается в “злой собаке”, которая сегодня укусит Петрова, а завтра, к радости Петрова,— Сидорова. Московским изданиям приятно получать из первых уст информацию об убожестве петербургской литературной жизни. Газете “Завтра” очень кстати человек, декларирующий свое еврейство и при этом разоблачающий литературный кагал,— такие всегда были в цене… Топоров — слепок с современной литературной тусовки, как бы они субъективно друг к другу ни относились. А противоречие между байроническим самоощущением автора и его действительной литературно-общественной ролью способно доставить читателю книги особое, тонкое наслаждение.
Валерий ШУБИНСКИЙ
.