Переписка Алексея Лосева с Ольгой Позднеевой
Воспоминания, документы
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 6, 1999
Воспоминания, документы
“Если бы можно было
иметь ключ от сердца…”
ПЕРЕПИСКА АЛЕКСЕЯ ЛОСЕВА С ОЛЬГОЙ ПОЗДНЕЕВОЙ*
Эти письма были найдены случайно. В 1997 г. в старом доме на Арбате второй год длился капитальный ремонт. Подошла очередь ремонтировать и квартиру, где прожил более сорока лет А. Ф. Лосев. В другую часть дома стали переносить вещи, книги. Последним из дальнего угла кладовки переехал на временное жилье и маленький железный сейф М. В. Соколова, лосевского тестя. В этом сейфе вместе с документами самого М. В. Соколова нашли мы с Виктором Троицким пять небольших, в ладонь, книжечек-блокнотов, исписанных карандашом. Это несколько месяцев переписки — с осени 1909 г. до весны 1910 г. Ученик седьмого класса Платовской гимназии шестнадцатилетний Алексей Лосев раскрывается с самой интимной стороны — в своей любви.
Когда в 1914 г. Лосев решает подвести в дневнике** некоторые итоги прожитого и пережитого, он вспоминает тех, кем был когда-либо увлечен — серьезно или мимолетно. Перечень длинный — целых 42 “нумера”. Это не список одержанных любовных побед, это список тех, кто затронул его сердце, кто заставил его почувствовать, “что надо любить и забыться в любви, чтобы быть абсолютно счастливым”. Часто сам Лосев не знал, ни кто они, ни как их зовут, он просто помнил прекрасные девичьи и женские лица, случайно выхваченные взглядом из толпы. И вот в этом списке под “нумером” 21 стоит имя Ольги Позднеевой с пометой “15 ноября 1909 — 24 марта 1910”. По списку двадцать первая любовь, а в сущности, первая, потому что только теперь чувство любви перестало быть тайной одинокого мечтателя. “До вашего знакомства я не жил сердцем, я жил только умом. У меня была предметом обожания только наука, наука и наука, вы же первая пробудили во мне сердце, и вы первая стали тем предметом, к которому можно было возноситься сердцем”,— писал Лосев в одном из писем к Ольге Позднеевой.
Кто же она, Ольга Позднеева?
Свои казачьи корни Позднеевы прослеживали начиная с 1610 г., с казака Ивана из села Промклев на Дону. Отец Ольги — Владимир Матвеевич Позднеев — был учителем духовной семинарии, преподавал и в епархиальном училище. Дядюшка, брат отца, А. М. Позднеев, доктор монгольской и калмыцкой словесности, жил в Петербурге, был почетным членом Императорского общества востоковедения, а с 1903-го по 1917 г. член Совета Министра Народного Просвещения. У Ольги было два старших брата-погодка Александр и Матвей. Духовная атмосфера в семье была прекрасная. В доме была хорошая библиотека. Вечерами устраивались концерты. Отец играл на скрипке, мать аккомпанировала на рояле. Старший брат — Александр (впоследствии профессор, доктор филологических наук, специалист по древнерусской литературе) организовал скрипичный квартет, куда, кроме него самого, вошли его товарищи — гимназист А. Манохин и два семинариста — В. Афанасенко и Г. Попов. Они выступали в гимназии, в семьях гимназистов и в доме Позднеевых. В 1909—1910 гг. квартет собирался пятьдесят семь раз. Играли Моцарта, Бетховена, Чайковского, Бородина.
Дом Позднеевых находился напротив мужской Платовской гимназии — большого двухэтажного здания, растянувшегося на целый квартал, перед фасадом которого росли громадные пирамидальные тополя. Гимназическая церковь Святых равноапостольных Кирилла и Мефодия была открыта для всех, кто жил по соседству. Возможно, именно здесь, в этой церкви, впервые и увидел Алексей Лосев Ольгу Позднееву.
Брат Ольги, Матвей, поступил в гимназию в 1903 г. вместе с Лосевым, был одним из ближайших его друзей. В то же время Лосев брал, как и другой ее брат, Александр, уроки скрипки у Ф. Стаджи. Просить Матвея Позднеева о знакомстве с его сестрой Лосев не решался, но долго таить свое чувство тоже не было сил.
И он начал писать. Сначала это были робкие пометки в школьных дневниках Матвея напротив имени Оли. Затем он рискнул послать ей письмо по почте. Потом, уже по взаимному согласию, появилась первая маленькая книжечка-блокнот для переписки, которую можно передавать друг другу через Матвея — в его благородстве, в неспособности читать чужие письма не сомневалась ни одна из сторон. Только когда все признания и объяснения в любви были сделаны, была назначена первая встреча 15 ноября 1909 г. в новочеркасском театре. В антракте Лосев осмелился подойти и заговорить с Олей.
Ольге Владимировне Позднеевой в это время шел пятнадцатый год, и, как сама признавалась в письмах, еще не было и года, как она перестала играть в куклы. Но, читая ее письма к Лосеву, трудно поверить, что их пишет еще почти ребенок,— так они страстны, так взрослы. Ольга была существом болезненным, страдающим малокровием и нервами, девочкой, у которой каждую минуту разное настроение, для которой мысли о смерти так же привычны, как желание поерундить. Она любимая дочь, она имеет верного и нежного друга — свою мамочку, но это не избавляет ее от ощущения одиночества. Жизнь героев, пока длится их переписка, вроде бы ничем не примечательна: он учится с утра до вечера, она то болеет, то временно выздоравливает. Она мечтательница и кокетка. Он — неутомимый труженик. Ему шестнадцать, но вот он весь — будущий Лосев — во всей своей цельности, в полной осознанности своего предназначения: “Да, да! всю жизнь писать и читать, читать и писать. Понимаете, детка, всю жизнь! Какой теперь А. Лосев, такой через год, через два, через всю жизнь”. Недаром подписывает он одно из писем — “будущий доктор философии А. Лосев”.
Как только его милая и дорогая сестрица Оль-Оль вроде бы начинает поддаваться воспитанию, брать с него самого пример и полностью отдаваться учебе и занятиям, как только ожидание взаимности оправдывается и перестает быть для него тайной, так происходит разрыв. Оля Позднеева легко и с какой-то женской естественностью привыкает к любви. А Лосеву нужна душа, не умеющая свыкаться с любовью, со счастьем, с сердечной лаской, не устающая радоваться и удивляться чуду взаимной любви и сродства, душа, стремящаяся вдаль, ввысь к лазурному небу, к вечному, к Богу. И такую душу он будет искать. Впереди переписки с Верой Знаменской, с Надей Уваровой, с Евгенией Гайдамович. И каждый раз Лосев понимает — все это не то, все это далеко от идеала, к которому он стремится. Он знает, что для такой любви нужен от женщины “подвиг, а не ощущение, нужна жертва, а не спектакль”. И он уверен: “Если не отнимет Господь разума, ни за какие блага не свяжу свою жизнь с чужой без этих родных, святых целей”. Только через семь лет после разрыва с Ольгой Позднеевой, в страшный революционный 1917 г. Лосев встретит Валентину Михайловну Соколову. Спустя пять лет, в 1922-м, их обвенчает о. Павел Флоренский. Лосеву нужен был не просто счастливый брак, ему нужен был брак духовный, и этой цели он достиг: в 1929-м чета Лосевых принимает монашеский постриг. Вокруг закрывались монастыри, верующие преследовались как преступники, а они произносили свои обеты, создавали свой монастырь в миру. Так возникали, как писал сам Лосев в письме к жене с Беломорско-Балтийского канала, те “новые и совершенно оригинальные формы жизни, то соединение науки, философии и духовного брака, на которое мало у кого хватало пороху и почти даже не снилось никакому мещанству из современных ученых, философов, людей брачных и монахов”.
Но весной 1910 г. обрывалась первая любовь.
Они, писавшие друг другу горячие признания, спустя год, 20 августа 1911 г., составляют договор в четырех пунктах о разделе пяти книжечек-блокнотов, разделе своего общего прошлого — своей любви. По этому договору перед отъездом из Новочеркасска в Москву, в Московский университет, Лосев получает все пять книжечек-блокнотов. Всякая ли женщина оставит в чужих руках, тем более в руках мужчины, свидетельства своей любви — даже если это и детская любовь, чистая и не омраченная ничем низменным? Не совсем ошибался Лосев в Оле Позднеевой, когда писал ей: “Ваша душа оказалась еще краше, еще чище и еще замечательней, чем ваше лицо…”
Они расстались навсегда и никогда не встречались. Братья Ольги, Матвей и Александр, поддерживали с Лосевым отношения вплоть до своих последних лет. Сама она прожила большую часть жизни по соседству с Лосевым в Москве: он — на Воздвиженке, а затем на Арбате; она — в Мерзляковском переулке, в доме № 13. В Москву Ольгу перевез ее старший брат Александр в 1924 г. В 1918-м она вышла замуж за врача Александра Ушакова. В 1919-м родился сын Владимир, в том же году от тифа умер муж. Больше замуж она не выходила, растила сына. В 1929-м умер ее отец, в 1943-м она похоронила мать. В 1960 г. Ольга Позднеева умерла. Умер и ее сын. В 1988 г. не стало и Лосева.
“И все они умерли, умерли…” Как нравились им обоим, почти детям, эти строки из тургеневского стихотворения в прозе — они выписали его одновременно в одну из первых книжечек-блокнотов.
В одном из писем к Позднеевой Лосев восклицал: “Или Оля будет моей, или, если чьей-либо другой, я тогда в монастырь”. Можно получить ключ от сердца, но получить ключ от судьбы человеку не дано. И эта тайна не становится явью и когда жизнь прожита целиком.
Елена ТАХО-ГОДИ
* Публикуется в сокращенном виде.
** Фрагменты дневников 1911—1917 гг., см. “Октябрь”, 1998, № 10.
Лосев — Позднеевой
Матвей поссорился с Олей.
Но это не помешает тому, чтобы он передавал эту книжку кому надо. Итак я жду ответа в этой книжке, которая всецело предназначается для переписки. В “Товарище”*, кажется, слишком мало места, да там и неудобно. Здесь же свободней.
P. S. Мотя говорит, что не передает по причине того, что он-де поссорился. Чтобы получить эту книжку, лучше не обращать внимания на ссору с Матвеем.
* Распространенный в те годы тип записной книжки.
Позднеева — Лосеву
Какого ответа Вы ждете? На что? Знаете ли, Алеша, я согласна вести переписку в этой книжке, если она будет или Мотина, или моя. Вы так умны, что, вероятно, поймете почему. Да? (Я Вас совершенно не понимаю. У меня Ваши два письма, и оба совершенно противоположные. В одном письме одно, а в другом совсем другое. В последнем Вы кончаете его словами “если Вы… То мы так же скоро разойдемся, как и сошлись”. На деле же оказывается другое. Право, напишите, какое письмо надо считать верным?) Еще один вопрос: было бы приятно, если бы ответ был утвердительным. “Будете ли Вы учиться танцам и пойдете ли на бал?” Вот и все. Мерси за “спасибо”. <…> Ах, как много я написала. Жду ответа в два раза больше. Пожалуйста, не пишите ничего философского, а то у меня голова разболится. Ведь Вам, вероятно, Мотя говорил, что мне запрещен всякий труд. Другими словами, полный отдых, книг в руки не брать. И малокровие от усиленных занятий. Не знаю, как 2-го пойду в гимназию. Слабость отчаянная.
Отвечайте на все.
Лосев — Позднеевой
Прежде всего я не понимаю, для чего эта книжка должна быть Вашей. Не все ли равно, моя ли она или Ваша?
Ответа от Вас я никакого не жду, а хочу только читать Ваши слова, написанные Вашей беленькой, пухленькой ручкой. <…>
Что же касается Вашего вопроса, какому из моих писем верить, то я на это скажу следующее. Вторым письмом я хотел завести с Вами научную переписку. Это не удалось. Тогда я подумал, можно с Вами переписываться и по другим вопросам. Много тем… Понятно, что нужно теперь признавать первое письмо. Да, Олечка. Первое, Олечка! <…>
Слушайте, это что за вопрос? За кого Вы меня считаете? Неужели думаете, что я способен увлекаться пустыми?..
Нет, я не для балов и не для танцев, а для служения науке, для поклонения прекрасному.
Позднеева — Лосеву
Право, Алеша, я Ваших писем не понимаю.
Прочтите еще раз свое писание, обратите внимание на поправки и впредь не повторяйте того. И потом, неужели же я спрашивала Вас “пойдете ли на бал”, то думала о Вас, что Вы идете только танцевать и в этом роде? Да и мне теперь танцы совершенно запрещены, но однако пойду на бал, да и неужели Вы настолько презираете все, кроме науки. Мне очень интересно узнать Ваш характер. Неужели же он весь начинен одними книжками? Неужели Вы никогда не смеетесь? “Смеяться, право, не грешно над тем, что кажется смешно”. А из Ваших писем выходит заключение, что Вы поглощены одной наукой и, кроме нее, для Вас ничего не существует. Странно… <…>
Да, еще вот что, не можете ли Вы достать два вальса, конечно, если это для Вас не составит большого труда, “На сопках Маньчжурии” и “Невольные слезы”. Если не трудно, то, пожалуйста, а если трудно, то не старайтесь. <…>
Лосев — Позднеевой
<…> Не понимаю, что мне делать на балу. Ходить, разговаривать? Так это можно делать и дома. Не понимаю, ну что Вы найдете хорошего на балу, Оля? Вы очень жестоки, называя меня “начиненным одними книжками”: ведь я начинен не только ими, но и другим… Чем? Это Вы узнаете впоследствии. Вальсы, которые Вы просили, принесу в понедельник или во вторник. Для фортепиано? Вы играете, Олечка? Она играет! <…>
Простите, что я спешу писать и пишу плохо. Некогда. Ждем попечителя. Сейчас будет письменная по тригонометрии и прочее и прочее, некогда. Написал бы не втрое, а вдесятеро больше, но некогда. Простите, Оль-Оль! “Вечером”. <…> Объясните. Только вечером я не хожу никогда. Хожу иногда, раз или два в неделю, в театр, на концерты, на лекции профессоров, в читальню и больше никуда. Ходить на Московскую и гулять с девочками да еще скверными — не в моих правилах. Да! Вы научились подписываться так, как я… И хорошо подписываетесь!.. Ах! Я вас… Так? Поскорей выздоравливайте. Это очень важно для меня. <…>
Позднеева — Лосеву
<…> Да, новость, вот ведь интересно, когда я читаю Ваши слова, у меня начинают гореть щеки и глаза! Почему? Не понимаю. Ведь и я иногда бываю на Московской, значит, и я… Спасибо, Алеша. Не ожидала от Вас. Пишите больше. Ах, Алеша, как тяжело.
P. S. Напишите все… Только правду!
Вы не поняли моего слова “вечером”. Я написала, то есть приписала, это восклицание вечером, а остальное писала днем. Только и всего. Простите, что плохо. Я тоже спешу на Московскую, только за покупками, а потом в церковь. Право, мне тоже некогда. <…>
Лосев — Позднеевой
Оля! Вы настойчиво требуете, чтобы я написал вам десять страниц. Зачем столько много? Или Вас интересует только количество исписанной бумаги, а не самое содержание письма? Вам, значит, хочется читать, а что читать, для Вас все равно? Тогда лучше взять какую-нибудь толстую книгу и читать, пока не одуреешь. <…>
Итак, я буду писать, что чувствую. Сейчас я только что пришел с театра. Мне более или менее свободно, и вот я сажусь за письмо. Простите, Оль-Оль, что в классе я писал Вам небрежно и грязно, да при том еще и мало. Простите! Ну что можно написать в классе? На переменах все равно не дадут: подойдет то один, то другой, начнет расспрашивать, что да кому пишешь,— какое тут писанье! А на уроках надо преподавателей слушать, чтобы не иметь неприятностей,— вот и судите теперь меня! Уж вот дома так я буду писать, сколько душе моей угодно. <…>
Простите, Оль-Оль! Вы говорили, чтобы я Вам не писал ничего философского, а я вот забылся и начал было повесть своего сердца. Итак, я не могу продолжать дальше говорить то, о чем начал. Ведь Вы же не любите “философского”. Узнавайте сами, как хотите, мой характер. О себе я ничего не могу говорить. Со стороны, пожалуй, лучше видно, у кого какой характер. <…>
По поводу слова “вечером”. Я называют “скверными тех mademoiselles, которые в ущерб своим занятиям шляются с разными господами, многими гимназистами даже, по разным садам и Московским, которые плохо учатся, плохо ведут себя, которые совершают поступки, непозволительные не только для девицы, но и для каждого человека, которые глупы, тупы, неразвиты. А Вы? Вы редко ходите на Московскую. А если и ходите, то по делам. Вам предписано доктором гулять — это тоже необходимость и гулять Вы должны. Вы учитесь, если не отлично, то достаточно хорошо. Вы прекрасно ведете себя. Следовательно, Вы не из тех… <…>
Позднеева — Лосеву
Да, Алеша, я Вас не понимаю. Я Вас просила написать письмо на десяти листах почтовой бумаги, а Вы написали гораздо меньше и притом в этой книжке. Алеша! Книжка моя. <…>
Бросимте этот глупый спор, если Вы хоть капельку stergo-?, то, конечно, согласитесь. Да. Я сейчас только пришла с Московской. Ой, какая там мерзость. Мы с мамой попали как раз в колонну и никак не могли выбраться из нее. Да и интересного ничего абсолютно нет. Все такие скучающие физиономии, что прямо так и хочется спросить, собственно говоря, зачем они пришли сюда. А ну ее, эту Московскую. Поговоримте о чем-нибудь более интересном. <…> Почему Вы так избегаете нашего дома? Ну, скажите, что может случиться с нами?.. Право, ничего. Только покраснеем, опустим глаза, ну а потом… Будем знакомы. Конечно, Вы угадали — во мне нет ни капли той дурацкой гордости, которую я сама так ненавижу, но мое оправдание: во-первых, у меня такая привычка, да и с какой стати мне гордиться? Чем? Что я не похожа на всех этих “скверных”. Да я даже представить себе не могу их удовольствия шляться на Московской. <…> Вот ведь Вы знаете, Алеша, у меня нет ни одной подруги, все, по Вашему выражению, “скверные”, а вот если бы Вы знали одну мою подругу в Асхабаде, то обязательно влюбились бы в нее. Вот прелесть… что-то долго от нее писем нет. Если бы еще от Вас не было, то хоть вешайся. Ах! какие я стала глупости писать. Вероятно, спать пора, да уже без четверти десять, время принимать железо, а ровно в десять часов в постель. Вот-то ведь мука, тут хочется еще написать кое-что, да время спать. <…>
Лосев — Позднеевой
Прежде всего, Оль-Оль, извиняюсь за то, что взял домой эту книжку. Право, в классе не напишешь: при столь важном деле, как письмо к вам, нужно быть настолько внимательным, нужно перечувствовать все, что напишешь. Вы не сердитесь, право же, нельзя как следует написать в классе. <…> До сих пор я никак не могу понять, для чего вам эта книжка. Трудные задачи по математике я решаю, а этого вопроса, хоть убей, не решу. Помогите же, наконец, Оля. Ведь раз она вам нужна, так нужна для чего-нибудь, а не просто так, чтобы закинуть. Ответьте на это, Оль-Оль. <…>
Вы любите вашу “подругу из Асхабада”. По Вашим словам, и… я бы, да еще “непременно”, влюбился в нее. Следовательно, и вы, и я любим одно, стремимся к одному? Отлично. Я счастлив. Это нам будет необходимо… Я вас не упущу из виду… Неужели Вы ложитесь в десять часов? Вот-то добро. А я сижу до двенадцати, а иногда даже дольше. Почти всегда засыпаю в час. Работы, Оль-Оль, работы… Один Бог знает, сколько работы. У меня на столе сейчас лежит по крайней мере до двухсот книг и брошюр, не считая нескольких дестей исписанной бумаги. Все сочинения, рефераты, заметки, выписки из книг. Сейчас у меня, например, два сочинения, которые нужно написать. (Я уже не говорю о сочинении по русскому языку). Одно сочинение такое: “Жан-Жак Руссо и его диссертация: о влиянии наук на нравы”. Другое: “Психические различия человека и животных”. Работы, в общем, столько, что, сидя ежедневно от четырех часов дня до часу ночи, я не успеваю сделать всего, что хотел. В работе, Оль-Оль, вся цель жизни. Работать над самим собой, учиться и учить. Вот мой идеал. Если к этому прибавите еще и следующее изречение, то Вы, надеюсь, поймете меня. “Если ты молишься, если ты любишь, если ты страдаешь, то ты человек”. <…>
Позднеева — Лосеву
<…> Если бы Вы только знали, Алеша, как мне нехорошо сегодня было. Право, не понимаю, не узнаю себя. Почему-то у меня к вам большое доверие. Не знаю почему, но пишу и буду так продолжать. Поведаю Вам сегодняшнее горе. Я пошла на Московскую (конечно, с горничною) и встретила классную даму. <…> Я здороваюсь, вдруг слышу голос: “Позднеева, на каком основании вы в зимнем, еще не было распоряжения его одевать?” Ведь она знает, что я была больна, а остановила, ведь могли подумать, что мне замечание за что-нибудь плохое делают. Да, так неприятно. Знаете ли, меня за последнее время каждый пустяк волнует. Да, дошла до знакомых, а там так стало обидно, что ни за что выругали, и потеряла сознание, пролежала целый час. Ради Бога простите, может быть, за излишнюю откровенность, но, право, от вас скоро не будет ни одной тайны. Ох! Только прошу вас не … злоупотребляйте этим. <…> Как меня беспокоит ваше усиленное занятие. Вот я занималась до двух и часу, получилось малокровие, как бы и с вами чего не случилось. Ну, пока, всего наилучшего. Да прочитай еще мое предыдущее повнимательнее. Знаете ли, я записалась до половины одиннадцатого, а ведь мне полчаса назад надо было ложиться. А все из-за Вас. Ну, поехала опять с большой буквы, не привыкла. Ну теперь Вы видите, как бы я была нездорова, что бы мне не предстояло, я всегда найду время ответить вам. Ах, Алеша! Если бы Вы знали, какая у меня дивная мама, вот кого я прямо боготворю, хотя и папа меня тоже страшно любит, но к маме я отношусь с большей откровенностью. Вот бы мне, опять свожу разговор на это, хотелось бы, чтобы вы пришли к нам. Знаете ли, у нее все лучшие черты человека. Ах, вот человек — ангел, доброта, кротость, сострадание, ну вот, как мне кажется, совершенная противоположность мне. А во мне ничего хорошего нет. Ах, как бы мне хотелось иметь столько кротости и терпения, как у мамы. Ну, право, приходите, она такая милая, добрая, что прямо ни с кем не сравнится. А у меня никаких качеств нет. Вот если начну писать о маме, так буду писать и до часу. Но если бы вы только знали, как я ее люблю, то поняли бы меня сейчас же. Прошу вас, не берите домой книжку, а то я прямо с ума сойду ждать ответа больше дня. <…> Почему Вы не кончаете ваших начатых выражений? Заметьте, я написала почти три листа без многоточия. Постарайтесь и вы писать так же. <…>
Лосев — Позднеевой
Неужели? От вас? Спасибо! Спасибо, дорогая. Я не думал, что вы будете так откровенны! Я в первый раз слышу это слово от равных себе… Но как вы узнали это слово. Разве вы знаете греческий язык? И stergo- поняли? И отвечаете тоже stergo-? Боже мой! Неужели это я? Неужели это мне говорит Оль-Оль? Какое счастье! Мы оба нетронутые. Ни вы, ни я еще не знали этого stergo-, ни вы, ни я не привыкли к этому. И вдруг теперь сошлись два сердца, совершенно нетронутых, совершенно ничего не испытавшие… Спасибо! <…>
* Глагол stergo- (греч.) указывает на духовную любовь (к родителям, супругам, детям, отечеству и т. д.). Греческие слова здесь и далее даются в латинской транскрипции (ред.).
Позднеева — Лосеву
<…> Но все-таки Вы отвечаете не на все вопросы. На самый главный вы не хотите ответить. Буду выражаться яснее. Да придете ли вы наконец к нам? Право, вы бы послушали дивную музыку. Если это правда, что Вы безумно любите музыку, то это не подлежит сомнению, пришли бы к нам. Ах, как дивно играет мой старший брат. Ну, право, Алеша, приходите. Да. Еще новость. Я иду в первый раз в театр. Конечно, в этом году. Днем на “Трильби”. Интересно, пойдете ли Вы? Тогда мне хотелось бы, чтобы Вы сидели около меня, то есть вблизи. Я пойду, вероятно, в 6—7—8 ряд. Места, верно, будут. Эта пьеса идет в то воскресенье. <…> Господи! На сколько вперед я загадываю? Да мне кажется, что мы увидимся раньше. Право, Алеша, приходите к нам!!! Конечно, если Вы не хотите, тогда я Вас просить больше не стану. Зачем попусту слова терять? Ну, Алеша! Вот и завтра вас не увижу, потому что греческий мешает. Приходите. <…> Сейчас только пришла с Московской, вот-то посмотрели бы на меня. Я несла двенадцать покупок, вот потеха, еле-еле шла. Я пошла с одной знакомой экономкой. Она деньгами заведовала, а я покупками. Так у меня все пальцы занемели, а я подумала: “Вот бы Алеша был, он бы, вероятно, помог мне?” Как Вы думаете, Алеша? <…> Вот, Алеша, как мы во многом сходимся, хотелось бы мне знать, любите ли Вы также свою маму? Как бы мне хотелось узнать все про вас, но стороной спрашивать, во-первых, не честно, а во-вторых, я привыкла всегда действовать открыто! <…> Я ваше последнее письмо перечитала около десяти раз, и если это от чистого сердца, то есть пишете правду, то и я могу себя назвать eydaimo-n*.
Напишите, поймете ли Вы? Вы все понимаете, что я пишу? Ведь я пишу еле-еле, да еще такими непонятными буквами. И Вы понимаете? Неужели? Значит, серьезно?.. Сколько времени еще будет продолжаться это? Мне так же, как и вам, было бы неприятно порвать эту, столь дорогую для меня теперь переписку. Я слишком откровенна, но смотрите на меня как на philos**. <…> Знаете ли, мне хочется по-гречески хорошо писать, а не каракули. Вот ведь слово, верно, все его знают. Почему меня все в классе называют ребенком? Не понимаю. Да! Ведь я уже кончила Вам писать, а хочется писать еще и еще. Вот сейчас опять спать пора, а еще хуже железо пить. Выпейте за меня, Алеша, железо. Оно горькое. Да простите, что я Вам предложила такое горькое лекарство. Ведь я думала, Вы за меня могли бы его выпить. Ведь это письмо давно пора кончать. Искала, искала “до свидания” по-гречески и не нашла, верно, придется прощаться по-русски. Пишите побольше. Домой книжку не берите. <…>
* Счастливая. Здесь — счастливой (греч.).
** Друг. Здесь — друга (греч.).
Лосев — Позднеевой
Простите, Оль-Оль, много писать не могу. Сейчас батюшка производит опыты по психологии. Домой же брать книгу — вы не велели. Дело вот в чем. Вы хотите идти в театр. Я, разумеется, тоже. Еще бы с вами-то? <…> Если пойдете на “Женитьбу”, то скажите. Я возьму билеты себе и вам. В среду на будущей неделе идет спектакль в пользу гимназистов. “Новое дело” Немировича-Данченко. Если пойдете, сообщите. Пойду и я. <…>
Позднеева — Лосеву
Буду ждать ответа на все вопросы. Написала бы, да не в состоянии не только писать, а прямо-таки сидеть на одном месте. Простите, что мало, да ведь Вы знаете, когда могу, всегда пишу, например, в прошлый раз. Чувствую себя отвратительно, самочувствие все доходит до того, что прямо-таки хочется умереть. Право, лучше не писать, а то еще и вас расстрою. Не знаю, почему мне сейчас очень тяжело. Хоть бы вы, право, хоть капельку сочувствовали мне, Алеша. Право, мне кажется, что я скоро умру. Ведь это, может быть, скоро будет. Ваша Оль-Оль.
Хочу читать Ваши слова. Только ваши, Алеша.
Лосев — Позднеевой
Что это вы, Оля, в самом деле? Неужели так уж скверно? Бросьте все! Отдохните, будьте добры. Не обращайте внимания на свою болезнь, не думайте о ней. Вообразите себя вполне здоровой и счастливой и помаленьку начинайте заниматься. Право, все сойдет. Читайте что-нибудь веселое, шутите сами, смейтесь весело, когда кто-нибудь захочет вас оскорбить, и вы увидите, что все пойдет как по маслу. Сначала, правда, ваша веселость будет искусственна, но вы скоро же станете веселой по-настоящему, и ваше дурное настроение исчезнет, как туман над рекой при лучах утреннего солнца. Право, послушайтесь меня, Оль-Оль.
Теперь начну исполнять свое обещание — отвечать на все вопросы. Прежде всего о Моте. Вы спрашиваете, в каких я с ним отношениях. Я, право, считаю его своим другом. <…> Он, правда, учится по-среднему, особенного развития не обнаруживает, но в нем есть частичка того, что присуще вам и что заставляет меня обращаться к вам. Это именно прежде всего простота, чистота. Он не горд, честен. Его глаза немного похожи на ваши и брови тоже. Одним словом, я рад бы иметь его своим товарищем. Но он не любит, когда к нему обращаешься с лаской, не любит, чтобы я ему говорил о вас. Да кроме того, когда с ним здороваешься, он очень больно дергает за руку; знает, что мне больно, а между тем каждый день так дергает, что иногда от сотрясения в голове мутится. Я ему говорил об этом, он же продолжает свои злые шутки. Чем же я виноват? Не был ли я ему товарищем? Не давал ли ему задач, переводов, слов по латыни и пр.? Не помогал ли ему заниматься? Не учил ли его читать по-французски? Не писал ли ему ноты? Да я и теперь не отказываюсь ему помогать. <…>
Теперь перейдем к вопросу, кому принадлежит эта книжка. Я говорю, что она моя, а вы говорите, что она ваша. Мне она нужна на память, да, очевидно, и вам для того же. Итак, для кого же предназначена эта книга? Ведь она скоро совсем испишется и должна же у кого-нибудь остаться. Но у кого? Как бы мне ни хотелось ее оставить у себя, а нужно пожертвовать ею. Ведь этого требует Оль-Оль. А Оля достойна того, чтобы ее слушали… Пусть, дорогая, эта книжка будет ваша. Пусть она останется у вас и пусть навсегда будет служить символом вашей первой… к человеку и моей тоже первой… к девушке. Сохраните ее. И когда мы будем взрослыми, когда я кончу университет и буду читать лекции, а вы кончите высшие женские курсы, вы мне эту книжку покажете… <…>
Вы меня спрашиваете о моей маме? Спрашиваете: люблю ли я ее? Как же мне ее не любить, как не уважать, если я еще трех месяцев от рождения лишился отца. Моя мама — это единственный человек, кому я нужен, это единственный, кто обо мне постоянно заботился, кто сделал из жалкого, хрупкого дитяти юношу, честно трудящегося и стремящегося оправдать свое название христианина.
Я не помню отца. Мы с мамой теперь живем только двое. Раньше, когда был жив дедушка (протоиерей, священник), мама находила еще себе утешение от любящего отца, но — увы! — его нет на свете уже девять лет! С этих пор мы остались двое в родительском доме. Мать была воспитана христиански и не любит роскоши; мы перешли в низы, где находится пять комнат, вполне для нас двоих достаточных, и где мы живем и до сих пор.
Скажите, для кого оставалось моей матери жить? Мужа она потеряла давно, мать ее умерла тоже, а за ней и отец, мой дедушка. Для чего ей нужно было жить? Она осталась жить для меня. Я был у ней единственный сын, единственное дитя. И она воспитала меня в христианском духе, научая жить, как велел Христос, и трудиться во благо ближнего. И после всего этого можно ли не любить мать? Можно ли относиться к ней без почтения, если это был мой единственный до сих пор товарищ на жизненном пути, если я стольким ей обязан? Родительский дом принадлежит нам до сих пор. Мы привыкли к нему, и нам жалко с ним расставаться. Живем мы двое да прислуга. У меня небольшая комнатка. Здесь мои книги, мой стол, моя кровать, мои портреты писателей. Здесь я и сейчас сижу, пишу своему другу, Оль-Оль. Вот стоит на столе лампа. Уже скоро двенадцать часов. Мама спит в соседней комнате. А я сижу, пишу и думаю об Оле. Она теперь сладко спит! Тишина у нас в доме, только слышно, как часы безостановочно отбивают — тик-так, тик-так, тик-так. Люблю здесь у себя в комнатке посидеть, погрустить, поплакать в это время, когда везде тишина и когда не сплю лишь я, сидя за столом и читая книгу. Иногда так грустно станет, так грустно, что берешь перо и думаешь на бумаге вылить то, что чувствует твоя душа. А она борется, отрицает, она живет!!! Простите, миленькая, я совсем забыл, что пишу вам письмо и пошел вылаживать все. Простите! Ведь вы же первая пошли на откровенность.
<…> Вы пишете, что вы соскучились по мне. А я-то, Оленька! Не видно звездочки ясной, закатилась она, сердечная! Когда я вас увижу? Хоть одним глазком! Прийти к вам? Нет… Боюсь… <…>
Позднеева — Лосеву
Ох, Алеша, как сразу легко на сердце стало, когда я увидела Вас. Да! Верно, сама судьба!!! Никто, никто на свете мне не нравился и не нравится, как Вы. Как мне хорошо, когда я чувствую, что Вы… что вы… Ну, вы должны понимать меня с первого слова. Да! Господи, как мне нравится читать слова, написанные Вами, ох, ведь мне все-таки тяжело, почему не знаю, хочется плакать, или это от счастья. <…> Вот наконец нашелся человек, который, как бы выразиться, подходит быть моим другом. Ваши мысли — мои мысли. Ах, Алеша! Как хорошо чувствовать, что есть человек, который тебя понимает… Знаете ли, я во всем, во всем согласна с Вами, как мне легко делается, когда я читаю Ваши слова, как мне нравится Ваш слог. <…> Ах, как я счастлива, но все-таки не могу оставить вопроса. Почему вы не придете к нам? Ну? Право, Алеша, мне бы гораздо легче было. Ну, решайте скорее? Да и соберитесь к нам, да не к нам, а ко мне, то есть я хочу Вас видеть близко, да подольше, не секунду, когда вы проходите мимо. Знаете ли, я Вам могу писать без конца. <…> Вы не знаете, Алеша, как я ждала от Вас этого ответа, всю ночь думала об вас, за последнее время вы не выходите у меня из головы, и недавно я кого-то из своих Алешей назвала. Боже! Как хорошо жить на свете!!! Знать, что есть человек, который вполне сочувствует тебе, и вот первый раз мне не хочется умирать. <…> Два раза в это время болезни я была при смерти. Только теперь я понимаю, как хорошо на свете. Даже жить только для того, чтобы видеть вас, и то какое счастье. <…>
В театр я могу идти только утром, а вечером, ведь я писала, мне выходить нельзя. Ведь Вы знаете, что для вас я всем готова жертвовать, чтобы хоть капельку облегчить вас, сделать вам хотя маленькое удовольствие. Вот ведь посудите. Сколько я писем получаю, ведь без конца, от молодых людей, как они меня бесят, и хоть бы на одно письмо ответила, а вам… Я готова писать до конца моей жизни, вот ведь человек… Боже!
Если бы вы знали, как глубоко я ценю вас за вашу сердечность, а главное, за чистую душу, простоту, ну, словом, за все лучшие качества, которые собраны в вас. Как мне нравятся ваши глаза, которые при встрече хотят как бы прочитать все то, что в моей душе. Неужели же вы опять не видели меня? Мне кажется, что видели. Ох, Алеша. Почему я не мальчик? Почему я не в мужской гимназии? Вот то хорошо было бы, а в нашей гимназии хоть бы одна такая девочка была, как вы. <…> Да, мама заметила вас посреди других гимназистов и каждое воскресенье не нахвалится на вас. Вот сегодня я вас видела на лестнице. Знаете ли, не знаю почему, но мама очень хочет с вами познакомиться. <…>
Объясните мне причину вашей боязни прийти к нам за себя и за меня, у нас вы встретите только радушный и сердечный прием. А так мы никогда не встретимся, ведь Вы знаете, что я никуда не выхожу. Право, исполните просьбу своей Оль-Оль и придите к нам. <…>
Лосев — Позднеевой
И рад бы Вам написать, да места нет. Книжка списалась и незаметно как. Как же мы теперь будем? Ведь не писать же нельзя? Как? <…> Пишите вы. К себе не просите. А. Лосев.
Позднеева — Лосеву
Что значит Ваше долгое молчание? Неужели же Ваши слова были пустой звук? Неужели же я ошиблась в Вас? И мне придется разочароваться? Нет, мне кажется, Вы верны своему Слову. Вы предоставляете мне решить, а я предоставляю Вам. Если хотите, начинайте, я буду отвечать. Вы, кажется, писали, что Вам писать некогда? Ведь я не стесняюсь маленьким клочком, пишу же, а вы… Все же предоставляю начать вам. <…>
Лосев — Позднеевой
Где-то, когда-то, давно-давно тому назад я прочел одно стихотворение. Оно скоро позабылось, но первый стих остался у меня в памяти. “Как хороши, как свежи были розы!” Теперь зима, мороз запушил стекла окон, в темной комнате горит одна свеча. Я сижу, забившись в угол, а в голове все звенит да звенит: “Как хороши, как свежи были розы…” И вижу я себя перед низким окном загородного русского дома. Летний вечер тихо тает и переходит в ночь, в теплом воздухе пахнет резедой и липой, а на окне, опершись на выпрямленную руку и склонив голову к плечу, сидит девушка — и безмолвно, и пристально смотрит на небо, как бы выжидая появления первых звезд. Как простодушно вдохновенны задумчивые глаза, как трогательно невинны раскрытые, вопрошающие губы, как ровно дышит еще не вполне расцветшая, еще ничем не взволнованная грудь, как чист и нежен облик юного лица! Я не дерзну заговорить с нею, но как она мне дорога, как бьется мое сердце! “Как хороши, как свежи были розы…” А в комнате все темней да темней. Нагоревшая свеча трещит, беглые тени колеблются на низком потолке, мороз скрипит и злится за стеною — и чудится скучный, старческий шепот… “Как хороши, как свежи были розы…” Встают предо мною другие образы… Слышится веселый шум семейной деревенской жизни. Две русые головки прислонились друг к дружке, бойко смотрят на меня своими светлыми глазками, алые губки трепещут сдержанным смехом, руки ласково сплелись, в перебивку звучат молодые, добрые голоса; а немного подальше, в глубине уютной комнаты другие, тоже молодые руки бегают, путаясь пальцами, по клавишам старого пианино, и лайнеровский вальс не может заглушить воркотню патриархального самовара… “Как хороши, как свежи были розы…” Свет меркнет и гаснет… Кто это кашляет там так хрипло и глухо? Свернувшись в калачик, жмется и вздрагивает у ног моих старый пес, мой единственный товарищ… Мне холодно… Я зябну… и все они умерли… умерли.
“Как хороши, как свежи были розы…”
Позднеева — Лосеву
<…> Ах, Алеша, если бы Вы только знали, сколько я, прямо-таки не нахожу слов, пережила, не получая от вас ни строчки. <…>
Вот ведь совпадение: мне совершенно запретили танцевать, а на бал обязательно. То есть доктор сказал, что мне нужны развлечения. Я начинаю следовать советам доктора: иду в театр. Он говорит, когда выслушивал меня: вы были чем-то вчера потрясены. Потому и заболели снова. Но ведь вы знаете причину? Меня поразил ваш сухой ответ в конце той книги. <…>
Я сегодня очень долго думала об вас, когда смотрела на вашу карточку. Вот прелесть! Как она мне нравится!!! Боже! Неужели же это правда? Неужели я слышу восклицание в конце от всего сердца, неужели же я должна верить? Да! Я верю вам!!! Господи! <…>
Лосев — Позднеевой
С чего начать? О чем говорить? Ваша мама действительно редкая женщина! Редкая не только как мать, но именно как женщина. Как она беспокоилась о вас? Как боялась, что вы простудитесь! Она даже предупреждала меня, говорила, чтобы я застегнулся, я, человек совершенно ей незнакомый и только что с ней познакомившийся. <…> Да, Оля, это замечательная женщина! А вы, мой голубок, вы занимали меня другим. Что стало со мной, когда я, обернувшись однажды, сидя на месте, увидел вас?.. Вы пришли смотреть номера своих мест. Я волновался. Вы пришли и сели… Я — смотрю и жду. Первое действие и антракт. Второе. Вы все сидите то с мамой, то с вашей подругой… Как подойти? Оно неловко подходить, как вы и одна сидите, а тут еще около вас другие сидят… Наконец вы остались одна… <…> Ну, думаю, “вперед без страха и сомнения”. Встаю. Страшно! Но делать нечего, уже встал. Иду, краснея. Подхожу. “Здравствуйте, Оля”… Слава тебе Господи! Начал. Пошел разговор. Фу, как гора с плеч. Оля моя, Оля сидит, вижу, поглядывает… Разговор об артистах, а на душе у каждого… Ну дальше вам все известно. <…>
Вы стали для меня, после сегодняшней встречи, еще дороже, еще милее. То, что не мог я рассмотреть у вас при секундных встречах, то рассмотрел теперь, и вы оказались еще краше, еще достойнее. Я-то, уж наверно, ничем не примечателен, но вы… о, вы!.. Скажите, ваша мама знает про нашу переписку? Почему это мне кажется, что она знает? Напишите, как ее звать. Вас она называет “Леля”. Меня тоже дома нередко называют “Леля”… <…>
Зачем вы завели сразу две книжки? Письма будут путаться: на то письмо, которое помещено в № 2, ответ будет в № 3 и наоборот. Ведь неудобно же. Мне-то, впрочем, все равно, где написать. Еще лучше, каждый день будешь получать письма от Оли. Отлично! Я согласен писать хоть на десяти книжках сразу.
Позднеева — Лосеву
Вот-то не ожидала, мне казалось, наоборот, вы разочаровались во мне. Что же еще вы открыли во мне хорошего, чего не замечали прежде? <…>
Хотелось бы увидеть мне вашу маму, мне кажется, что она такая же славная, как и моя, да? <…>
Знаете ли, я сегодня страшно расстроилась в гимназии. Господи! Зачем несчастие на свете? У нас в гимназии учатся две гимназистки Пухляковы, одна маленькая, а другая побольше. Сегодня на большой перемене пришел кто-то из их дома и говорит, что их отец скоропостижно скончался. Сказали большой, она потеряла сознание, а маленькой ничего не говорили. Если бы вы только знали, как грустно было смотреть на маленькую, которая ничего не знала, а бегала и хохотала, да, это страшное горе — потерять близкого человека, да еще притом так внезапно. Я сегодня даже заплакала там. Верно, у нас с вами слез много, что мы их всех выплакать не можем. Никогда, никогда не выплачешь всех слез… Вот и теперь, кажется, все хорошо, все любят тебя, а на душе тяжело. Словно камень какой-то давит, и грустно делается, а между тем знаешь, что если будешь ей предаваться, то никогда не выздоровеешь. А напускная веселость еще хуже. Смеяться, когда в сердце кошки скребут, не особенно приятно… <…>
Лосев — Позднеевой
<…> Почему же вам грустно и скверно на душе? Сами же пишете, что вас любят все и все хорошо. Чего же вам недостает? Напишите мне, своему старому другу. Откройте, что вас беспокоит, быть может, я и помогу вам. А? Да ведь это же я — понимаете? Я — Алексей Лосев, Алеша, слышите? Оля! Напишите мне, почему у вас скверно на сердце (вы даже пишете, что у вас “кошки скребут”). Знайте, что вы будете писать не к кому другому, как к своему Алеше… Ведь я же ни… Я же, кажется, Алексей Лосев. А? Знаю, вы скажете, что и мне грустно бывает, а все же не объясняю вам как следует свою грусть. Да? Вы хотите знать причину моего грустного настроения? О, если бы, Оля, вы могли меня понять. Я человек науки… да чего там писать, ведь вы же сами говорили, чтобы я вам не писал “ничего философского”… Но, чтобы не заставить вас сомневаться, я скажу, что я держусь совершенно воззрений Жуковского. Спросите у Моти или лучше у вашего старшего брата, что такое романтизм… и вам скажут, откуда грусть у романтика… <…> Ведь это мне вовсе не нужно веселиться, я пока что не болен, а вы больны нервами — вам необходимо ухаживать за своими нервами, не поддаваться слишком большой печали. Ведь если вы не хотите ухаживать за собой ради себя, то ухаживайте ради меня. Ведь я не теряю и не буду терять надежды на вас… и не буду терять до тех пор, пока скажете: “Уйди от меня, нахал!” Разве сами только оттолкнете меня, а я сам никогда от вас не уйду, от
вас — целого для меня сокровища. Любящий А. Лосев.
Позднеева — Лосеву
<…> Алеша! Милый мой Леля, разве можно прогнать вас, нет, этого никогда не будет, да никогда в жизни. Да? Нет, это немыслимо, даже и понять этого не в состоянии. Пока вы со мной, у меня есть друг, близкий мне человек, которого у меня никогда не было, а теперь… Я уверена в вас, больше чем в себе, вам я верю безусловно во всем, и всегда будьте уверены, что у меня язык не повернется прогнать вас. <…>
Лосев — Позднеевой
Я только что пришел из гимназии, пообедал и сейчас же сажусь писать вам. У меня радость. К нам приехала одна близко знакомая и вместе с тем мой добрый друг — девица… шестидесяти пяти лет. Да! Она дожила до шестидесяти пяти лет и не вышла замуж! На два месяца она уезжала из Новочеркасска куда-то к своим родным, а теперь приехала и пришла к нам. Добрая женщина! Ведь все старые девы злые, недоброжелательные, а она наоборот. Но довольно об этом! Простите! <…> Слушайте, как я провел воскресенье после театра. Сейчас же, как я с вами распрощался, я полетел домой. Вы еще написали, что я гулял по Московской и после вас. Нет! Гулять я не мог, потому что нужно было спешить домой. Уроков я до воскресенья почти не учил, а писал только сочинения. Посудите сами, если бы я еще гулял, то когда же за уроки? Итак, я пришел домой. Тотчас же после обеда велел зажечь себе лампу и сел за латынь. Перевел. За немецкий и французский, потом за физику, а по-русски нечего учить, ибо в понедельник предполагалось сочинение в классе. Позанимавшись часа три, я стал одеваться в театр. Пошел. Да! Была луна! Я смотрел на нее и, быть может, в то же время, что и вы. Пришел в театр. <…> Веселье! Теперь уж я знаю, как ходить в театр по два раза на день! Никогда не пойду. Теперь два раза в один и тот же день! Лег почти в два часа, рано встал на другой день. Уроки, а на пятом извольте сочинение писать. Каково после праздников? <…> Домой пришел половина пятого. Полчаса отдохнул, а в пять часов зажег лампу и до двенадцати. Каково? Сегодня продолжаю писать сочинение о Руссо, свой доклад, который буду читать в классе, наверно, недели через полторы. А завтра опять на работу с шести с половиной часов (греческий язык). <…>
Позднеева — Лосеву
Давайте поговорим по душам… Странно, как только скажу “по душам”, мне вспоминаются две старухи, которые говорят именно по душам. Знаете ли, что Оль-Оль сегодня плакала и как… прямо до слез. Вот вы только подумайте. Иду я с прислугой домой, идут какие-то двое, не то офицеры, не то черт знает что. Я перегнала, а они нахально заглянули прямо в лицо и говорят: “Ах, какая хорошенькая”. Но если бы вы видели, как они это сказали, а потом начали разбирать особенно мои глаза. Я добежала до одних знакомых и начала плакать. Да так я проплакала полтора часа не переставая. Даже сейчас удивляюсь, откуда у меня столько слез взялось? Вот так штука. Но нет, ведь это прямо нахальство. Правда, мне приходится слышать подобные выражения очень часто, но так. Ой, ведь это ужасно. Знаете, при одном воспоминании мороз по коже дерет, удивительно — три печки топятся. <…> Если бы я обращала внимание на свое настроение, то, вероятно бы, не только платков, но и полотенцев не хватило бы для моих слез. Вот иногда постараюсь собрать их в пузыречек и пришлю вам на память, и вы его будете носить на сердце. Да? Ну, конечно, в этом и сомневаться нельзя. Вот вы опять будете читать и повторять то же самое, что я рядом с серьезными вещами употребляю ха-ха-ха-ха… Знаете ли, даже сама я и то своего характера не знаю или, вернее, не понимаю… Верно, вы лучше знаете мой характер. <…> Я страшно люблю подурачиться, похохотать, побеситься, посмеяться и в этом роде, но только иногда. Вот мне нравится подурить с маленькими, то есть, например, ко мне приходит одна гимназистка второго класса, вот мы с ней дурили в прошлый раз. Она жила в одном углу комнаты, а в другом я… Мы ходили друг к другу в гости, а потом поехали на концерт. Как раз Шура играл на рояле. Она страшно любит меня и всегда мучает поцелуями, теперь есть повреждения. Губа прокушена. Да ведь тоже вот игра. Опять-таки живем в разных углах, идем на большую улицу в зал, встречаемся так, знакомимся, и она поступает ко мне в экономки, потом из экономки обращается в горничную. Я иду на бал и никак не могу достать хорошую прислугу, она приходит ко мне раз двадцать и все играет разных типов. Наконец я ее нанимаю. Я надеваю что-нибудь белое длинное — это бальное платье, на голову легкий газовый шарф — и вот весь мой костюм, да, посылаю за каретой с гербами, оказывается, кучер пьян. Теперь поиски за кучером… Очень весело бывает, сегодня она у меня не была, и вот невесело. Словом, меня никто не считает за большую, ведь я только в этом году бросила в куклы играть. <…> Вот ведь и в классе меня ребенком зовут, а я не думаю обижаться. Не правда ли, я добрая? Всем все прощаю. Верно, скоро на небо попаду, тогда уже нельзя будет дурить… Уж умирать, так вдвоем, чтобы там было с кем подурить. Я тогда приглашу ту гимназистку, и вот когда весело будет, ведь там места много… Совсем было бы хорошо, да вдруг она не согласится. А одной скучно. <…>
Лосев — Позднеевой
Оля! Вы очень смелы. Неужели вы не стесняетесь писать такими большими буквами и так открыто? <…> По-вашему, это — шутки! Но с подобными вещами не шутят. Для вас-то, быть может, это и шутки. Ведь вы большей частью все шутите. А я… Мне прежде всего некогда “шутить”. Если я не машина времени писать вам и думать о вас, то, следовательно, мои к вам письма — не шуточки. Да и сами знаете, что “делу время, потехе час”. Если мои письма — потеха, то я бы давно их оставил. Написал бы два-три письма, надоело, и бросил бы без всяких разговоров. А я никогда не отказывался писать вам уже в течение почти трех месяцев. Итак, вы сомневаетесь в серьезности моих писем, думаете, что они писаны для забавы? Ну тогда… тогда простите. <…>
Да! Бывают и часто бывают такие низкие люди, как те ваши два офицера. Это, впрочем, еще хорошо, что только оскорбили словами, да не тронули, а то сплошь и рядом можно встретить таких людей, которые не остановятся и нанесть оскорбление и действием. Ужас! Вот уж люди-то! Не люди, а какие-то животные, которым только надо одно — как-нибудь удовлетворить свои потребности — и больше ничего. Фу, какая низость! Да! Я не меланхолик, потому что жив, здоров и работаю, как вол. Меланхолик ленив, неповоротлив, а я вовсе не ленив. Если неповоротлив телом, то поворотлив умом. Иногда даже так им “поворачиваю”, что на другой день голова делается, как кадушка. Но, не будучи меланхоликом, у меня, правда, часто бывает грустное настроение. Иногда даже плачу. Особенно бывает часто грустно, когда, часов в одиннадцать-двенадцать ночи, все заснут, тишина, а я сижу в своей комнате и читаю или пишу. Почему мне грустно? О, причин много. Думаешь о своем идеале и тут же вспоминаешь всю низость и пошлость человечества. Мучаешься над каким-нибудь вопросом, стараешься его разрешить и бессильно складываешь оружие, когда узнаешь, что этот вопрос не разрешишь человеческим разумом. Вспоминаешь свое детство, свое учение в приходском училище… И так грустно становится, так грустно… Вспомнишь об Оле. Она теперь спит, укутавшись в одеяло… Грустно, грустно… <…>
С удовольствием прочел то место, где вы говорите о своих играх с “гимназисточкой”. Только знайте, что делу время, а потехе час. Веселясь, нужно подумывать о более серьезном. Ну да вас учить не приходится. “Ученого учить — только портить”. А меня, напротив, дома, да и в классе, считают философом. Вас веселой, а меня ученым. Да я-то, правда, серьезно отношусь только к книгам да к Оле. <…>
Позднеева — Лосеву
Я тоже люблю поплакать одна в своей комнате, чтобы никто не видел. Правда, ночью, часов в одиннадцать-двенадцать, я уже в постели, но редко сплю в это время. <…> Да, теперь эта бессонница, засыпаю в двенадцать, а просыпаюсь — половина четвертого. Как ни стараешься заснуть, больше никак не могу. Знаете ли вы, что я вас вижу во сне почти каждый день… <…> Помните, как вы удивились, когда я спросила вас: “Неужели же вы никогда не смеетесь?” Да! вы очень удивились… Вы пишете мне: “Делу время, потехе час”, но неужели же вы думаете, что я все время смеюсь, это тоже меня удивляет. <…> Я знаю, что вы много занимаетесь, что вы редко развлекаетесь, и вот мне хочется хоть чем-нибудь заставить вас улыбнуться, хоть капельку похохотать. <…> Не будем сердиться друг на друга. И если я буду шутить, но не понимайте этих шуток в плохом отношении к вам. Я стараюсь только сделать вам приятное. Ваш друг.
Лосев — Позднеевой
<…> Давно уже я не чувствовал себя так плохо. То, бывало, вспомнишь об Оле, и так радостно станет на душе, веселей; думаешь, что у других такие грубые знакомки, а у тебя девушка, да такая, какой нигде не найдешь,— и воспитанна, и выдержанна, и скромна, и добра, и умна. Скажите, могла ли эта мысль не доставить мне счастье? А теперь… Вспомнишь об Оле — и уже нет той удовлетворенности, того довольства, которое было раньше. Нет, нет. Я всеми силами постараюсь восстановить добрые отношения с Олей. Я хочу счастья, я хочу любви. Слышите? О, дайте мне счастья, дайте мне удовлетворения. Дайте возможность при одной мысли о вас делаться счастливым. Олечка! Ангел мой хранитель! Вы предохраняете меня от дурных поступков. Вспоминая о вас, я хочу только прекрасного, хочу любви, любви… Оля! Милая Оля! Эх, если бы вы могли заглянуть мне в душу! Если бы можно было иметь ключ от сердца, то вы бы отомкнули его и нашли свое имя, написанное буквами через все сердце. <…>
До вашего знакомства я не жил сердцем, я жил только умом. У меня была предметом обожания только наука, наука и наука, вы же первая пробудили во мне сердце, и вы первая стали тем предметом, к которому можно было возноситься сердцем. <…> Как дорого для меня теперь это имя! Всего три буквы: О, л и я. А сколько жизни в этом слове! Сколько дорогих воспоминаний! Я тотчас же перестаю читать, если читал, писать, если писал, если кто-нибудь в соседней комнате при разговоре употребит слово “Ольга”. Я имею обыкновение ходить, если думаю. Если мне нужно обдумать сочинение или разобрать прочитанную книгу, то сидя я ничего не сделаю, необходимо, нужно ходить по комнатам (у нас народу мало, так что в моем распоряжении весь дом, кроме своей комнаты). Так вот, я однажды по обыкновению вышел в зал для обдумывания дальнейшего изложения сочинения о Руссо. Хожу, хожу и вдруг заметил, что беспрестанно повторяю слово “Оля”… Хожу себе и шепотом говорю: Оля, Оля, Оля, Оля, Оля,— а о сочинении и не думаю. Я не помню, сколько времени я так ходил, потому что повторял слово “Оля” совершенно незаметно для себя. Но, вероятно, не меньше полчаса. А полчаса для меня — все равно десять часов для вас. Я дорожу минутами даже, не то что полчасами. Так вот как, Оленька! Видите, как вы мне дороги, как я думаю о вас! <…>
Поздравьте меня, Оленька. Мой реферат о Руссо подходит к концу, и уже мысли, которые осталось высказать, все наперечет. Сегодня или завтра кончу, а в ту пятницу буду читать. Да только за час не успею, хочу просить преподавателя истории, чтобы он назначил собрание воспитанников для выслушивания моего доклада когда-нибудь вечером. А то у меня по крайней мере написано листов тридцать писчей бумаги, не четвертушек, как в тетрадях, а тридцать настоящих листов, размером, как классный журнал. Страниц всего, следовательно, около ста двадцати. Немножко? Я из-за этого и в класс завтра не пойду; буду дописывать Руссо. <…> Вот сейчас, как только кончу письмо к вам, так примусь за работу и не встану, пока не окончу. Решено! Буду сидеть хоть до света, а своего добьюсь! Кончу-таки! Прочтите-ка для разнообразия хоть одно местечко из моего реферата, ну хоть такое:
“Наука, в том смысле, как мы ее теперь понимаем, не предназначена для решения проблемы нашего существования. Это видно из того, какой путь избрали современные естествоиспытатели. Ученые наших дней совершенно отказались от метафизики, потому что узнали всю ее бесполезность и даже вред в науке. И действительно, различные метафизические настроения только мешали свободному наблюдению и экспериментации, замедлили развитие науки и, следовательно, не приносили требуемой пользы для развития человеческого ума”… “Конечно, идеалистически настроенный человек всегда будет надеяться, что узнает когда-нибудь все эти “мировые загадки”, которые не решает наука, и такой идеализм, на мой взгляд, должен быть необратимой принадлежностью мировоззрения каждого из нас”. И так далее.
А? Каково? Я вас затруднил? Ну ничего, немножечко-то можно пофилософствовать. Моя Оля — девочка умненькая, не будет смеяться над серьезными словами. <…> Вот у меня как нет таких веселых занятий, как у вас, так уж не напишешь. Целый день и ночь я сижу за письменным столом или путешествую по зале. Пишу, пишу и пишу. <…>
Позднеева — Лосеву
<…> Как приятно читать мне ваши слова, вспоминать ваш голос, думать об вас… Я-то ведь думала, отчего у меня уши горят, а это, оказывается, вы виноваты. Ходите по комнате да и зубрите мое имя, чтобы не забыть, а ведь оно очень трудное, если вам его пришлось зубрить полчаса. Ах, Алеша, какой вы бука на самом деле… В письмах вы так красиво и хорошо выражаетесь, а как встретитесь — “да”, “нет”. Ну дуся да и только. Вы не сердитесь, что я вас букой назвала, но, право, оно вам очень подходит. Знаете, никогда не принимайте моих шуток в дурном отношении к себе. <…> Какое звучное у вас имя — Алексей… Вот-то прелесть, Алеша, Леля, Леличка, мой Леля. Как хорошо. Боже! Неужели же мой Леля, славный, дорогой, хороший… Нет больше слов. Вот самые лучшие названия принадлежат только вам… <…> Мое сердце имеет очень много отделений, но одно из них занято “Лелей”. Это самая большая квартира. Фу ты, вот ведь наказание-то, ключ от комнаты потеряла, и вы там остались навсегда, если не выломаете сами выхода из моего сердца. Ну пока всего наилучшего… <…>
Лосев — Позднеевой
Итак, сестрица, я — “бука”. Что это за “бука”? Я в первый раз слышу это слово. “Бука”! Понимаете, я не знаю даже приблизительно, что оно обозначает. “Бука”!.. “Бука”!.. А? Что это такое? Напишите, Оля, пожалуйста, что вы понимаете под этим словом. <…>
Вы потеряли ключ от своих отделений в сердце… И говорите, что я остался там навсегда, если не выломаю сам выхода… Теперь я вас… “Бука”! Ха-ха! Вот не отделаешься никак от вашей “буки”. Теперь я вас спрошу: а крепки стенки вашего сердца? А? Олечка! Крепки или нет? Уууу, славная девочка! Ах, да кажется в самом деле вы славная! Вот думаешь, думаешь о вас, да иногда даже улыбнешься, до чего приятно думать о вас, считать вас своей сестрицей. Сидишь вот за столом сейчас, а на физиономии “блаженная улыбочка”, как говорят у нас в классе. Если бы кто-нибудь увидел, что я, сидя за столом, улыбаюсь сам себе, прямо бы счел меня за полоумного, если бы не знал, что у меня на сердце. <…>
Судя по толщине, в этой книжке уже списано приблизительно 1/7-я часть. А начали мы ее с вами в день первого свидания, то есть 15-го ноября. Помните? Я еще в театре никак не мог припомнить конца вашего первого письма и насилу вспомнил начало и середину. Помните? Я сказал, смеясь: “Господи благослови!” — и вы тоже засмеялись… Олечка моя славная! Да! С 15-го ноября. 15-е, 16-е, 17-е, 18-е, 19-е… 25-е. Одиннадцать дней! Да! Если в одиннадцать дней мы списываем 1/7 книги, то когда же мы спишем ее всю? Трудная задача! Страсть какая! Вы еще не забыли арифметики? Семью одиннадцать — как бишь его… да, ну-ка угадайте… “Бука”… Ну, будь же “бука” трижды девять двадцать семь. Да. 7х11=77. Этой книжки хватит на семьдесят семь дней. <…>
Простите, если я здесь наерундил. Право, сейчас чувствуется прямо полный восторг, кажется, что земное притяжение не действует сейчас на меня. “Бука”… “Бука”. Ха-ха! Будьте здравы! Ваш А. Лосев. “Бука”.
Позднеева — Лосеву
<…> Неужели же это пишет Алеша, прямо поверить не могу? Вы шутите. Так на вас я оказываю влияние; шутить вам вовсе не идет… Ведь вы такой серьезный — и вдруг… <…> Я вас называю букой, зачем же вы сами так зовете себя? Ах, Алеша! Вот ведь какой вы непоседа, вам уже надоело сидеть на одном месте. Неужели же вам хочется поскорее выбраться из моего сердца, и вы потому осведомляетесь о крепости стенок? Если вам надоест сидеть там, то, безусловно, вы будете настолько сильны желанием выбраться, что разломаете несомненно, а если нет, то… Право, это от вас зависит… Решать сама не могу, а если хотите, то решите сами. Что это за вычисления? Алеша! Неужели же вам надоело писать? <…> Знаете ли что, я хочу устроить, чтобы нам этой книжки не хватило до масленицы, постарайтесь и вы… <…>
Есть случай увидеться раньше воскресенья. Знаете что, в субботу, вечером конечно, в электробиографе картины в пользу гимназистов, я, по всей вероятности, пойду. Папа, как член родительского комитета, будет продавать билеты. Как бы было хорошо, если бы вы пошли, вот и поговорить было бы хорошо. Я, конечно, это вам предлагаю, но если у вас нет большого желания видеть меня, то… А я было совсем решила… Тогда бы вы пришли ко всенощной, а прямо от всенощной можно было бы пойти в электробиограф, тем более что в пользу недостаточных гимназистов. Ну решайте, как знаете, да ответ передайте через Мотю. <…>
Лосев — Позднеевой
<…> Значит, я не ошибся в вас, значит, все мои письма не напрасны… О, если бы вы не растеряли свои драгоценные качества и в будущем… Тогда, когда они будут особенно нужны и вам и еще кой-кому… Но я, кажется, далеко зашел… Простите!
Вы говорите, что Мотя стал к вам лучше относиться? Удивительное дело! Со мной было то же, что и с вами. Когда я спрашивал о вас у него, он говорил: “Ну сошлись бы вместе да и поговорили бы сколько угодно, я почем знаю, что у ней там в сердце”. Да! А еще, бывало, настаиваю, чтобы он сказал, но тогда он надвигал свои хорошенькие брови, делал строжайшую физиономию и бил меня по спине или по коленям. Теперь же хоть и не говорит все, но уже не так строго. Спросишь: “Пошла Оля в класс?”, отвечает: “Пошла” — и уже не отсылает меня к вам спросить вас, пошли ли вы в класс или нет, и уже не дерется. Да! Вообще Мотя — хороший мальчик. Я, признаться, ставлю его чуть не выше всех других. Так, иногда, напустит на себя, а в сущности остается все таким же милым человеком. Интересно, раз я у него спросил о вашей болезни (вы тогда только что заболели). Он, конечно, сначала отослал меня к вам и нагрубил, но потом заметил, что я уже не так с ним любезен, уже не сижу, обнявшись с ним, лицом прислонясь к его лицу. <…> Да! Он, значит, заметил, что я с ним стал холодней разговаривать. (А я, разумеется, еще нарочно.) И что же? Смотрю, на другой или на третий день (дело было в воскресенье) он подзывает меня и начинает свою речь такими словами: “Теперь я узнал. У Оли сильное малокровие. От недостатка крови с ней часто бывают обмороки”. <…> Словом, рассказал мне все, что я хотел узнать. <…>
Ах, Оля! Глазки мои бархатные! Так бы обнял вас, да так крепко к себе прижал, чтобы соединиться с вами навеки, чтобы были все равно что я, а я все равно что вы! Обнял бы вас и, в упоеньи взирая на волшебную луну, хотел бы вечно стоять с вами и высоко поднять голову туда, где счастье, где радость, где чистая, только чистая и возвышенная любовь. Забыться так и уснуть! <…>
<…> Оля! Пощадите меня, не зовите в электробиограф. Я вам, как другу, откровенно скажу — мне нужно непременно дописать Руссо. Родная! Не сердитесь, что я открыто говорю. Право же, мне этот вечер дорог. Оля! Не сердитесь. Ведь я бы мог придумать разные причины, но я говорю вам правду — мне нужно дописать Руссо. <…>
Позднеева — Лосеву
<…> Знаете ли что. Вот ведь я долго думала над воскресеньем… Это свидание невозможно. Вы только подумайте как следует, как поступили и вы и я опрометчиво, решившись на это. Как строго берегли мы нашу тайну (переписку). И теперь… Как, Алеша, если вы любите меня по-настоящему, если, как вы говорите, я дорога вам, вы принимаете все, что касается меня, близко к сердцу, то, надеюсь, поймете меня. Я никогда не гуляла ни с кем… Что станут говорить, если увидят меня гуляющей с гимназистом, ведь вы знаете, что я как только с мамой да с прислугой никогда ни с кем не хожу. А ведь языки у людей насчет сплетней очень длинны. Нет, это немыслимо. Если бы вы хотели видеть меня, то пошли бы в электробиограф. Да, еще одно: если вы так уже сильно хотите видеть меня, то переборите себя и идите к нам, когда хотите, или после греческого, или половина пятого, когда у нас оркестр, то есть квартет. Я обыкновенно в это время сижу в своей комнате, Шура играет, Мотя тоже копается над чем-нибудь. Словом, вот время, когда вы бы могли смело прийти к нам и говорить о всем. Моя комната к вашим услугам, примите к сведению, что все то, что будет говорено у нас, не будет знать никто, да еще меня не будет видеть гуляющей с гимназистом, что в доме, то тайна, а давать повод толкам я не хочу. Вот если бы это предложили Поповой, она бы, разумеется, прискакала сейчас же, но я… Поймите, я не могу… <…> Ради Бога, как хотите, ведь вы знаете меня хорошо. Я не могу. Не сердитесь, мой славный Алеша, и поймите меня. Приходите в электробиограф. Мне тяжело отказывать вам, но, я думаю, вы поняли меня… <…>
Лосев — Позднеевой
Постойте! Дайте опомниться! Фу!.. Что?.. Фу… Фу… Как? Оля? Ой, дайте воды… Фу!.. Фу! Что? Ол…? О… Вы? Вы? Оля? Вы? <…>
Итак, надежды рушились, иллюзия пропала! Где ты, Оля? Куда ты скрылась? Нет у меня Оли… Нет у меня Оли… Нет… нет. Ха-ха! Ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха! Нет? Нет!!! Ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха!!!!!! ха-ха!!!!! Постой, тут что-нибудь не так… А? Что это? Да кому я пишу? Оле? Ай-ай-ай, ведь я же пишу Оле? <…>
Да что это я в самом деле? А? Знаю! Я думаю, что пишу себе в дневник, оказывается же, это письмо к Оле…
Здравствуйте, дорогая сестрица Оль-Оль! Я так и не исполнил вашего желания — не пришел в электробиограф. <…> Ведь вы отказались от прогулки. Оля! Зачем понапрасну заставлять мучить меня? Так обнадеживать, столько обещать, а потом… <…> Право, Оля, вы дождетесь того, что в конце концов возьму да приду к вам. Что же это на самом деле? Ведь у меня Оля-то одна, не десять же их, чтобы я мог к вам не ходить. Да! Ей-Богу ждите. Вот немножко подумаю, а там уж — как хотите! — приду, да и баста! <…>
Когда я прочел ваше письмо, где вы пишете отказ от гуляния, я просто не знал, что делать. Отказаться от Оли? Но ведь это не в моих силах! Я связан с Олей такими цепями, что их, кажется, сам дьявол не разорвет. <…>
Ах, вырвал бы из груди, что засело туда, что давит мне так. Ой, помогите… Боже, как грустно… как тяжело… Что это со мной? Один! Один во всем свете! И нет никого… А там оно так гложет, гложет…
“И скучно и грустно
И некому руку подать!..”
Бедный я! Нет! Одна наука! Только ты одна приносишь мне успокоение. <…>
Вот опять сел за письмо к вам. Подумал, подумал, да и решил, что написанное мною не больше, как чепуха. <…> Вы, правда, своим отказом меня прямо убили. Но я прочел ваше предыдущее письмо опять, и меня двинула ваша усиленная просьба “понять вас”, опять писать вам. Да! Будьте покойны, моя миленькая сестрица! Я вас понимаю. Дело в том, что я ведь тоже ни с кем <не> гулял никогда. Если же я хотел гулять с вами, то это по двум причинам. Во-первых, это вы — Олечка, а не Попова и прочая дрянь. Во-вторых, гулять-то я собирался на (Ермаковском) проспекте. То есть там, где меня никто не знает и где никто не гуляет. На Московскую да еще вечером я не пойду ни за какие миллионы. Если же хотел гулять с вами, то утром, когда все видят, что нам, паре, нечего бояться, то есть что мы не из этих, “скверных”. Понимаю! Вы стесняетесь и боитесь пересудов? Даю вам на это свою “лапку” (по вашему выражению). Только вы уже в другой раз так меня не убивайте! Уж если хотите, то подготовьте к этому, а не так сразу. Разумеется, я ваш по-прежнему. “Я вас люблю любовью брата и, может быть, еще нежней…” Своим отказом вы нагнали на меня облачко сомнения, мне так стало грустно и скучно, и я уже начал было думать, что вы не хотите гулять прямо, не желая со мной видеться. Конечно, я не скрываю своего настроения, вот и написал вам. Боже мой! А посмотрите, как я подписался: “Прощайте. А. Л.” <…>
Позднеева — Лосеву
<…> Ведь вы знаете, что я вас люблю… Но сами рассудите, как мы берегли нашу тайну, и вдруг — ну прямо не найду выражения — все это так кончится пошло, шаблонно, нет, нет, нет. Если вы любите меня, то придете к нам, а гулять… Показывать всем на вид нашу близость… Какой вы, право, умный, Алеша, а этого понять не можете. Алеша! Дорогой! Ведь если я вам дорога, то должно же быть дорого вам мое имя. Поймите, ведь вы — мальчик, вам говорить не будут, а я… Ну подумайте хорошенько… Почему же вы не хотите прийти к нам, как я написала в этой книжке? Попросту в мою комнату… Много мест я не понимаю в вашем письме, как будто что-то страшное, непонятное… Неужели потому, что я девочка?.. Вот ведь это меня страшно интересует. И потом, я вас люблю совсем не так, как вы меня, судя по вашим выражениям. Если вы любите меня так сильно, то, надеюсь, придете. <…>
Поймите, что на Оль-Оль сердиться нельзя, и ведь вы сами говорите, чтобы я не расстраивалась и берегла себя для вас, у меня сейчас болит горло, я хриплю, есть жар, но, чтобы видеть вас, я пришла в церковь, а вы?.. <…> Неужели вам трудно прийти к нам?.. Господи! Помоги мне вынести без ропота все, что ты мне посылаешь! Если бы вы знали, насколько я больна, насколько я чувствую себя слабой… И вы говорили за то, чтобы я вышла, по морозу, ведь я могла захватить что-нибудь серьезное. Ах, Алеша, вы нисколько не жалеете меня, вы думаете только о себе. <…>
Лосев — Позднеевой
Вы отказываетесь от получасовой прогулки. Это жестоко! Разумеется, это все равно для того человека, который к вам равнодушен, но не для меня. После тех строк, которые стоили мне таких переживаний, которые заставили меня столько перечувствовать, я получаю от любимой девушки страшное “нет”. Вы не можете понять, как это для меня было тяжело. <…> Я так не хочу. Довольно и того, что у меня сердце, так привыкшее грустить, довольно того, что я страдаю, думая о пошлости всего человечества и стремясь разрешить какой-нибудь научный вопрос. Что же с меня станется, если я еще буду тратить свои последние силы на страдание из-за отдельных людей? Нет, это невозможно! Я не привык к свету. Мое занятие — не танцы, не гулянье, не веселье, а — кабинет, книги и сочинения. Я хотел найти себе счастье вне моего кабинета, но… Я расточал самые нежные слова, всю душу клал в свои письма, отрывался из-за них от важной работы, а мне чем ответили? Нет! Не будет здесь счастья, счастье там, у Бога… Боже! Как здесь все низко, пошло, легкомысленно!.. Да, Оля! Утром после вчера я был счастлив. Ваш отказ лишил меня этого счастья. Я страдал весь день и следующую ночь. <…> Нельзя так играть с душой человека! Нельзя, Оля! Заметьте! Помните эти слова, когда на вашем жизненном пути встретится кто-нибудь другой после меня. Вспомните тогда своего Алешу, своего бедного и вечно грустного мальчика, который всю жизнь потратил на науку, на знание, который, находясь где-то там, далеко, далеко в своей комнате, посылал самые искренние пожелания и питал к вам самые чистые и возвышенные чувства. Бедный мальчик Алеша! Вспомните его слезы, его слезы… Он плакал… он вздыхал о вас… Конечно, там найдутся другие, более достойные, чем я. Конечно! Позвольте вас, быть может, в последний раз назвать своей сестрицей, своей миленькой Оль-Оль. Милая, милая моя Олечка! Глазки мои! Кому они еще так понравятся, как мне? Кто будет так ценить их, как я? Кто будет видеть в миленькой Олечке предмет такой возвышенной любви, как я? И кто не опозорит своей любви самыми низкими желаниями? А я хотел такого счастья, только чистоты, любил только глазки и любил только сердце моей Оль-Оль. Кто будет вас так уважать после меня? Прощайте, Оля! Желаю вам счастья и всяких успехов. Вы будете хохотать, смеяться, шутить, а я буду вечно грустен, вечно учен… вечно у меня будут слезы! Прощайте. Не поминайте лихом своего “мальчика Алешу”. А. Л.
P. S. Боже мой! Какое испытание! Ведь я же еще приглашал Ольгу Владимировну в театр. Боже! Пошли сил перенести все это! Хе-хе-хе! Возмутили вы меня на целых три месяца. Всколыхнулось что-то в груди и теперь умирает, принося мучительную боль…
Позднеева — Лосеву
<…> До сих пор я не думала, чтобы я была способна на такую любовь, но я люблю, в первый раз, и поняла ее только после сегодняшнего обморока. Вы только подумайте, насколько вы дороги мне, ведь опасались за мою жизнь от вашего отказа писать мне. Но довольно… Я хочу любить, а не ругаться. Я вас люблю так сильно, что, вероятно, больше, чем вы меня, только теперь я могу писать, когда папа спит, а мама… Какой она наивный человек! Милый мой мальчик, как хотелось бы мне увидеть вас, какое счастие вы принесли своим приходом, какое-то особенное возвышенное чувство охватило мою душу, мне хотелось только смотреть на ваши милые и дорогие для меня глаза. Кто знал, что мы встретимся при таких обстоятельствах. Приходите завтра, мой славный, дорогой Алеша, не убивайте же меня во второй раз. <…>
Лосев — Позднеевой
Экстраординарное свидание! Свидание без всякого приготовления, без всяких ожиданий! Да, Олечка! Вот уж ни вы и ни я не знали, что так увидимся. Вообще у нас все необыкновенно. И познакомились мы не так, как другие знакомятся, и пришел я к вам тоже не так, как другие. Милая Олечка! Но постойте, я вам расскажу, как к вам попал. Последний урок у нас был латинский язык. Я пошел после уроков в учительскую, отпер там один шкаф (у меня есть ключ, дал учитель), положил туда книги некоторых учеников и хотел было уже идти одеваться, как вдруг ваш старший брат подошел ко мне и сказал, что внизу меня дожидается его мама. Боже, что со мной сделалось! Я так испугался, что прямо забыл все. Зачем я нужен? Да еще в такое время? Что по поводу Оли — уже это наверно. Но что же именно?.. Иду вниз, подхожу к парадному. Там стоит ваша мама. Крепко пожала она мне руку и голосом, прерывающимся от слез — бедная! — сказала, чтобы я как можно скорей шел к вам. Она так любит вас, так любит, что сказала мне: “Ведь вы знаете, как я ее люблю, ведь это моя жизнь, ну пойдите же, Алеша, к Оле, пойдите к ней, может, она успокоится, увидя вас”. Что мне делать? А ваша мама говорит, чтобы я шел сейчас же. Что делать? Надеваю шубу, выхожу и иду к вашему дому. Вошел. К Моте. А мама ваша пошла к вам, вероятно, чтобы укрыть вас и привести в порядок. Затем вошел к вам я…
Что я чувствовал, если бы вы только знали. Я увидел милую, родную для меня головку на белой подушке… Оля лежит и тихо стонет… Боже мой! А вы так прекрасны были, так сделались мне дороги, что я… я прямо стоял около вас, смотрел на вас и не мог промолвить ни слова. Меня оставили одного в надежде, что как-нибудь вы очнетесь. Но вы не приходили в себя. Ваша мама так нежно говорила слово “Олечка”, таким голосом повторяла его: “Олечка, Олечка, встань, милая, Олечка”,— что я едва сдерживал свои слезы. Боже! Как она говорила: “Олечка, Олечка, Олечка!” Таким голосом, таким голосом!..
Наконец вы наполовину открыли глаза, еще через минуту открыли в другой раз, потом стали смотреть. Вот они, глазки мои милые! Как хороши они были! Вы заговорили… Нас оставили вдвоем. Мы немножечко поговорили. Кто знал, что мы так встретимся! Оля моя лежит, а я сижу около нее, тут же, и смотрю ей в глаза, а она держит в руках мою руку. Боже мой! Неужели это действительно было так? Да, Оля моя действительно добрая и сердечная девушка! Я теперь понял, как мы любим друг друга, как связаны наши сердца! На вас так подействовало мое то письмо, что вы… Я не прошу извинения. Я так виновен, так перед вами провинился, что мне не должно быть пощады. Я настолько недоволен сам собою, настолько считаю себя преступником, что даже не прошу извинения. Разве может просить извинения человек, который совершил убийство? Он не будет просить, потому что сознает всю важность своего поступка. А я? Ведь я же заставил Олю страдать! Разве я не убил ее своим письмом? Нет, я не знаю, что со мной случилось. Ведь только вспомнить, что я говорил! Боже, что я говорил! Ужас!! Но, Оленька, я… я люблю вас, я приношу к вам свое сердце, свое свободное сердце, хотите растопчите его ногами, хотите берегите, вы вправе теперь делать со мной все. Я уже не могу противоречить. Олечка! Миленькая моя Олечка! Пожалейте же меня, не гоните, будьте другом. Я весь ваш, с головы до ног, весь ваш до гроба. Но вы сказали мне, что не сердитесь. Какая вы добрая! После такого оскорбления (да! я теперь только сознаю, что вы оскорблены были мною), оскорбления, вы так милостиво со мной обошлись, так были добры! Олечка! Жизнь ты моя! Любовь ты моя! Ах, что я сделал, что я сделал! Я так был недоверчив к тому человеку, который и любил меня, и писал мне так нежно и ласково… “Зачем вы так написали?” — вот ужасный вопрос, на который и теперь я не могу ответить. “Зачем вы так написали?” Вот она, вот перед глазами стоит Оля и спрашивает: “Зачем вы так написали?” Ах! Что я наделал? Что я могу ответить? Да, милая Оля, я вас обидел. Но теперь уж я так уверился в нашей дружбе, что не буду никогда и помышлять, что между нами может быть что-либо необщее. Теперь я убежден, что Оля меня любит. Милая Олечка! Простите меня! Я вас так люблю, так люблю. Особенно после сегодняшнего свидания. Вот как мы увидались. Вы, наверно, и не думали, что тот самый Алеша, который написал вам такое ужасное письмо, так скоро будет около вас. Забудьте же, Оля, то письмо. Вы видите, как я вас люблю, как ценю вас и уважаю. Забудьте же все эти неприятности, которые я доставил вам своим проклятым письмом. А скажите, почему это ваша мама ко мне обратилась? Разве она знает о нашей переписке, знает, что мы друзья? А? Почему она могла знать, что я вас могу успокоить? <…>
Выздоравливайте же, Олечка, успокойте и маму, и меня. Бог да подаст вам сил для борьбы с болезнью. Я ваш вечный защитник пред Богом в своих грешных, недостойных молитвах. <…>
Эту книжечку я вам не дам. Пусть она останется у меня навсегда. Я постоянно буду читать ваши милые, дышащие любовью и добротой страницы и вспоминать свою дорогую, бесценную сестричку Оль-Оль.
Позднеева — Лосеву
<…> Вы спрашивали, когда мама узнала, что я люблю вас. Я по обыкновению стояла в постели на коленях и молилась Богу. Мама вошла тихо, чтобы не мешать мне. Я ее не слышала. По окончании обыкновенных молитв я говорю: “Господи, сохрани раба Божьего Алешу”, и у меня скатилась слеза. Мама подошла и крепко, крепко поцеловала меня. Вот и все. Ах, Алеша, как вы дороги мне, я теперь живу и думаю жить только для вас. Мое сердце тоже, как и ваше, принадлежит вам, только одному. Боже! Как я была счастлива, когда увидела вас у себя в комнате, вас, моего дорогого, родного для меня Алешеньку. <…>
Лосев — Позднеевой
<…> Ну вот наконец я и был у вас. Был же по-настоящему, не так, как вчера, когда вы лежали без памяти, а уже как следует. Ну что? Как?.. Наверно, я вам не понравился своей манерой держать<ся>. Ведь, по существу, я мало привык, все больше сидишь за книгой, один, немудрено поэтому, что мои манеры грубы, моя фигура неуклюжа, ухаживать я не умею, говорить нужные комплименты — тоже. <…> Мне не нужно вам объяснять. Знайте, что за моей невзрачной оболочкой кроется сердце, так любящее вас, так к вам привязанное! Боже мой! Я целый день сегодня думаю о вас. Вы такая милая, такая хорошая девочка! Миленькая! Она любит стоять; когда я хожу по ее комнате, она стоит неподвижно, как будто отвечает урок. Дорогая моя! Как люблю я вас. Пусть люди говорят, что хотят. Ведь они не испытали настоящей любви, чистой и святой любви, они знакомы только с извращением этой любви, только с одними пошлостями. А мы любим друг друга такой возвышенной любовью, такой тихой и радостной для нас, что она нам, кроме счастья, ничего не приносит. Ведь мы любим не оболочку, не наружность, а любим духовно друг друга. Вы любите меня за книги, а я вас за чистоту, за доброту, за ласку. Милая моя Олечка! Вы были правы, когда не захотели гулять по Ермаковскому. Это правда, какие бы пошли толки. Ведь мы теперь и не гуляем вместе, а уж того и гляди, что кто-нибудь тебя заденет. Вот, например, сейчас. Мама шла на Московскую, а я попросил ее заехать в театр — купить нам билеты на воскресенье. Она согласилась. Как только она собралась, пришел ко мне Полтава? и стал просить, чтобы я помог ему подготовиться к завтрашней письменной по алгебре. <…> Когда возвратилась мама и принесла в мою комнату билеты, то он спросил, для кого они куплены. Я сказал. Боже мой! Что с ним сделалось! Начал гоготать, смеяться, забывая всякие правила приличия! “Ага, Алешечка, и вы тоже туда! Тоже за барышнями ухаживать! Да! Хорошо! Нечего сказать! Тихоня
тоже!” — и прочее в этом роде. <…> Так-то, Олечка! Вот Полтава смеется, а там Микш** упрекает меня, что я не следую своим убеждениям — провожу время с “барышнями”. Бог с ними! Пусть говорят, что пожелают! Они не в состоянии понять любви, настоящей любви, не испытали ее — вот и смеются над нею, а испытавший ее и умный человек никогда бы не позволил себе смеяться. Я прощаю им всем, ибо они действуют, мало отдавая себе отчета в своих действиях. Так же советовал бы я поступать и вам. В женской гимназии небось языки еще длиннее. Не обращайте внимания на это. <…>
* Полтавцев — гимназист, приятель Лосева.
** Вл. Микш — гимназист, друг Лосева, сын И. А. Микша.
Позднеева — Лосеву
<…> Как я плохо себя чувствую, милый, хоть с вами поделюсь своим горем. Но начнем по порядку, вчера… я, право, не помню, что было вчера. Сегодня встала в четыре, до восьми учила уроки, а двадцать минут девятого пошла в гимназию по обыкновению с горничной, и вот с этого времени началось мое мучение. Пишу вам откровенно, может быть, на душе хоть немного легче станет, как с близким человеком поделишься. Я иду, идут наши ученицы. Смеются: “Маленькая с няней идет”. Ну, думаю, пусть, а ведь неприятно-то, что они знают отлично, что я нездорова, а так говорят. Они сами не сознают того, какое страдание они приносят мне своими замечаниями. <…> Прихожу в класс, классной дамы нет, но вдруг говорят, что она придет ко второму уроку, вот и началось: “Не было печали, так черти накачали”. И это в женской гимназии! Меня прямо так и передернуло, как бы она ни относилась, все равно она старшая. <…> Пришла одна ученица, с которой мы больше всего сходимся. Вечеслова. И мы пошли гулять в коридор. А там приходилось слышать такие разговоры, что волосы дыбом становятся и краснеешь, сама не зная за кого. <…> Ну сегодня день — мучение, никогда мне так не было скверно. <…> Пришли в физический, я сижу и слышу сзади себя разговор. Чувствовала я себя совсем нехорошо да еще пришла из-за физики, а по ней не спрашивают. Сижу бледная, да еще круги под глазами. А они что выдумали. Говорят, что я набелилась и глаза подвела. До чего это все меня возмущает; а между тем ведь их не разуверишь, лучше, думаю, молчать. <…> Такой неприятный осадок был под конец урока, что я чувствовала, что вот-вот со мной сделается дурно. Вечеслова заметила, что ногти у меня уже чернеют, а это верный признак перед обмороком. <…> Я хотела сидеть до конца, но Вечеслова прямо-таки насильно собрала мои книги и сказала мне, чтобы я ушла домой. Я, конечно, чувствовала себя очень плохо, то и согласилась. Сначала пошла смотреть, не пришла ли моя классная дама, чтобы спросить позволения идти. Подхожу к ней. Она раздевается, и говорю ей, что я не могу сидеть на уроке и пришла из-за физики. Она мне говорит в ответ: “Незачем вам было разгуливать по Московской вчера”. Господи! Пошла с мамой, а главным образом за лекарством, и вдруг преподносят такие вещи. Я, конечно, вспыхнула, а она посмотрела и говорит: “Можете уходить”. Да так сухо, что я чуть-чуть не растянулась-таки же. Я так плохо себя чувствовала, что не сообразила послать служителя за извозчиком, пешком пошла домой. Добрела благополучно, а пришед домой, не могла дольше сдерживаться и как только начала рассказывать маме, то упала на кровать и пролежала часа два. Какой тяжелый осадок оставила у меня гимназия. <…> Теперь буду отвечать вам на ваши вопросы. Конечно, от всего сердца искренно и только правду. Вы, Алеша, прелесть. Мне очень нравится ваша манера держать себя совершенно свободно, это меня очень радует, что во мне вы видите близкого вам человека, но, может быть, ваши манеры показались бы кому-нибудь и грубыми, но мне они дороги, дороги так, как только может быть дорого. Мне нравится и ваша манера ходить по комнате, ваша фигура ничуть не неуклюжа, а наоборот… Словом, вы произвели на меня самое лучшее впечатление из всех знакомых. Алеша! Дорогой, как я вас люблю, как хочу вас видеть, жду в свою комнату. А моя комната, верно, неприятное впечатление на вас произвела? Может быть, у вас лучше? Но теперь мне вовсе не до уборки в комнате, лишь бы все на месте было, да и чаще всего не все на месте бывает. Почему вы написали так мало? Неужели же вам нечего мне писать? Я как сейчас вижу вас перед своими глазами ходящим по комнате или стоящим напротив меня и говорящим: “Среди всех вопросов…” Как вы красиво говорите бу-бу-бу. Дитенок мой славный! Алеша дорогой мой. Боже! Как я вас люблю. <…> Знаете ли, мне бы было довольно увидеть вас только на минутку. Взглянуть в ваши чистые, глубокие, полные доброты глаза и успокоиться, какое успокоение приносит мне один ваш взгляд. Нет, Алеша, не сомневайтесь во мне никогда. Верьте мне, в вас моя жизнь, мой дорогой. <…> Приходите поскорей, жду вас с нетерпением с карточкой. <…>
Лосев — Позднеевой
Ну вот опять обмороки. Господи, когда уж они только прекратятся! Ну подумать только — Олечка — и… противный обморок. Фу! А я был так рад, когда узнал, что вы чувствовали себя ничего… Я уже думал, что мои молитвы дошли до Бога… Ну, ничего, Бог даст, все пройдет. Ведь каких только болезней не бывает, бывает еще хуже, но проходят же, а у вас будет постоянно? Нет и нет! Только знаете что? Моя к вам просьба — не пишите о смерти… Ну разве вам приятно? Право, как прочтешь о смерти от вас, сразу настроение другое, и уже прочтешь все письмо, а слово “смерть” так и вертится в голове. Ну зачем мне писать об этом? Ведь если вы умрете, я с ума сойду. Не нужно мне ничего тогда. Если хватит сил перенести это горе, я буду жить и останусь верным вам до своего конца, а если нет… то ждите там меня вскоре же. <…> Бедная моя девочка! Вас оскорбляют? Если бы я мог, я бы вас защитил. Да я и теперь могу защитить, но мне же скажут, какое мне дело до вас и до них. Да! Теперь я не могу вам оказать услугу, но в будущем… О, вы будете защищены от всяких таких замечаний, которые вас оскорбляют. <…> Ну в чем вы провинились? Что вы сделали всем этим “подругам” такого, что заставило их вас обижать? <…> Везде зло, везде несправедливость! Такие пороки захватили даже тех девушек, которые — Боже мой! — еще учатся, еще куда-то стремятся! Эх-хе-хе-хе-хе! Вот, Олечка, и в науке так. Иногда прочтешь какую-нибудь книжку, и так станет хорошо, так приятно, что вот и этот автор еще не погряз совсем в грязи и пошлости, но чаще бывает наоборот… Какой-нибудь тоже еще “профессор” или “доктор ботаники” иногда такую преподнесет штуку, что только удивляешься его грубости и смелости. <…> Олечка! Дружочек мой миленький! Хоть бы скорей воскресенье. Я не дождусь никак, когда я буду сидеть с вами вместе. Вы такие хорошие люди с мамой, что с вами бы прямо всю жизнь провел. Милые и дорогие люди! Вот я жил один, и ничего не было, жил. А теперь, как узнал вас, уже не могу один. <…>
Позднеева — Лосеву
Сегодня у меня дивное настроение, это от театра, ведь только подумать — четыре часа быть вместе с Алешей, с Алешей. Какое счастье! Как я благодарю Бога! Боже! Как светло у меня на душе, как ясно… Какое безмятежное состояние духа! Алеша! Дорогой мой! Какое это святое, чистое чувство! Как легко мне от одного вашего прикосновения. Одной рукой вы сделали то, что я не могла побороть в себе многие годы, может быть, если услышу выстрел одна, то буду бояться, а теперь… <…> Как мне хотелось бы, чтобы это воскресенье длилось целый век. В вас мое счастье. Алеша, вы для меня — все. Я не могу рассказать вам, насколько сильна моя любовь, насколько сильно мое желание видеть вас почаще у себя в комнате. <…> Какое сильное, могучее чувство вы зародили в моей душе, какой пламень вспыхнул в моем сердце, вы пробудили то чувство, которое спало или которого вовсе не было до вас… <…> Милый мой братец, знаете ли что, вы мне теперь все время представляетесь в голубой рубашечке. Такой дуся, что не грех расцеловать. Милый мой дусеночек! Мама теперь вас иначе, чем херувимчиком, не зовет. <…> Хоть бы поскорей увидеть вас, услышать это милое бу-бу-бу… <…>
Лосев — Позднеевой
Сейчас скоро половина двенадцатого, и я только собрался вам написать. Сочинение еще сегодня не писал, а вам пишу. Фу, черт его знает! Утомил меня сегодня директор на пятом уроке. Понимаете, принес сочинение и заставил меня читать. Сам не взялся прочесть, а почему-то дал мне его читать. Тут и так волновался бы, даже и без чтения, только при одном разговоре, а то извольте при чтении, да еще самому же читать. Боже! Начал читать. Конечно, все прочел, но, знаете, сильно утомился. Ведь если пишешь просто, так себе, как другие, то оно еще бы не так было чувствительно. А то в это сочинение, в сочинение о своем дорогом Жуковском, я вложил всю душу, все, во имя чего я живу, работаю, и все свои убеждения. Конечно, боишься и волнуешься, когда знаешь, что в этом сочинении вся твоя душа, вся жизнь. Я прочел, и холодный пот выступил на утомленном лице. Директор там что-то говорил о моем сочинении, я почти не слыхал ничего и дожидался звонка, чтобы идти домой успокоиться. <…> Я вспоминал вас каждый раз, как только встречалось там у меня слово “любовь”. Вы не сходили у меня с ума даже и тогда, когда я читал сочинение. <…>
Позднеева — Лосеву
Ох! Как тяжело! Боже! Зачем я так его люблю? Я готова умереть только для того, чтобы он жил. А он… Просила прийти только на пять минут… Ведь для любящего человека довольно взглянуть только. А теперь как мне скверно, как тяжело на душе. Такое скверное состояние, не дай Бог никому такого… Я прямо-таки еле сижу. А все вы своим отсутствием наделали, ведь это только подумайте — целых два дня не видела вас, хоть бы только взглянуть… Я пишу записку, а вы даже не ответили ни одного слова, и это вы называете любовью. Нет, Алеша, так не любят… Я сегодня утром, когда вы были на уроках, пролежала около двух часов. Как раз до без четверти двенадцать. Очнулась с именем “Алеша”. Я думала, что вы зайдете хоть на минуту на большой перемене. <…> Я написала и — увы и ах — мое письмо осталось без ответа… Господи! Ведь я же его люблю, за что же я страдаю… <…>
Лосев — Позднеевой
Так вот зачем меня звала раньше ваша мама! Помните, на Московской она хотела мне что-то сказать, но потом, видимо, постеснялась вас и не сказала. И в письме своем она тоже говорит, что ей нужно поговорить со мной “относительно вас”. Да! Так вот оно что! Да! На ее вопрос: “Понимаете меня?” — я отвечал: “Понимаю”. Да, понимаю. А вы, Олечка, знаете, о чем мне говорила ваша мама? А? Не знаете? Ну так спросите у нее — она вам, вероятно, скажет… <…> Чего там Бога гневить? Так вы и скажите вашей маме, что в то время, как она “надеется на меня” (она мне так сказала), я надеюсь на Олю! Да! <…> Поневоле пришлось с вами поступить построже… Да неужели же я в этом виноват? Очевидно, да, я. Какой же я тогда невежа! Вдруг из-за меня болеет девушка… из-за меня “сразу меняется, плохо кушает”, как говорит ваша мама,— это ужасно! <…> Я не пришел каких-нибудь два дня, а вы пишете: “Это разве любовь?” Оля! Вы не щадите меня. Вы не хотите понять, что мне же еще нужно исполнять ученические обязанности, что мне еще нужно исполнять обязанности всякого человека. Нельзя же мне в самом деле не учить урока, хоть даже одного. Ведь преподаватель не спрашивает меня, думает, что я знаю, а я вдруг и не знаю… Это, как хотите, нечестно с моей стороны, это просто — обман. Мне, следовательно, нужно учить уроки к каждому разу аккуратно. Равным образом сочинение и чтение посторонних книг. Ведь не читая, не думая, не развиваясь, я противоречу и своим убеждениям и своему назначению человека. <…> Я могу бывать у вас раза два-три в неделю, не считая посещений на большой перемене. Больше не в силах. Буквально не в силах. <…> Уж я ли не люблю, уж я ли не надеюсь на свою миленькую Олечку? Я, кажется, готов на все. Пишу уже шестую страницу? Ну не доказательство ли это вам, Оля, что я… До чего жаль повторять, простите! Я кончаю письмо. Я вас люблю, люблю, люблю, люблю, люблю, люблю, люблю, люблю, люблю и люблю. <…>
Позднеева — Лосеву
<…> Жду не дождусь пятницы, когда увижу вас… Странное у меня сегодня настроение: не веселое, не скучное, “а какое-то все равно”. Вот сегодня мне говорят, а я и не слышу о чем. Сегодня после обеда я стояла на том самом месте, где вам нравится, пришел папа и начал говорить, я уставилась в печку и… Папа говорил больше полчаса, а я… так увлеклась в мыслях, что ничего не слышала, о чем говорил папа… <…> Вот сейчас пишу, вы передо мной… Ваша карточка висит около меня, пишу, а сама временами подолгу смотрю на это дорогое для меня лицо… <…> В вас я не вижу ни одного недостатка, вас я люблю больше всех, ну вы, Алеша, просто Ангел, какая добрая у вас душа… А я?.. Боже! Прямо стыдно бывает иногда на себя… <…>
Лосев — Позднеевой
Пишу вам на третьем уроке по латинскому. Вчера не мог написать ни странички. Лег поздно, едва успел выучить по истории. Будьте покойны за меня и успокойте вашу маму: доехал я вполне благополучно.
На большой перемене к вам не могу зайти. Нужно по-русски стихи учить. Впрочем, если успею, то, может быть, и приду. <…> Завтра встретимся после обедни, если не разойдемся. Вы где будете после обедни? Сам я не знаю, пойду в церковь или нет. Но на греческий пойду непременно и буду подниматься по лестнице, когда кончится обедня. Вы будете у вешалки? У какой? Напишите, а то я не особенно зрячий, могу и просмотреть, народу-то много. <…>
Позднеева — Лосеву
<…> Вот я пишу вам после обедни. Боже! Как я вас люблю! Нет, Алеша, и не помышляйте о смерти, без вас я не проживу и дня. Этот удар я не перенесу, а если и перенесу, то сама…
Ну, да довольно, жизнь так хороша, а мы… Нет, Алеша, надо жить и любить… Зачем вы мне пишете про глаза? Неужели же это правда? Я не обращала внимания на ваши слова, но теперь не могу понять, чем нравятся мои глаза, они самые обыкновенные… А мне странно слышать от вас такие восторженные похвалы, ведь и ваши глаза тоже красивы или, как это всегда бывает, свои глаза не нравятся, какие бы они ни были красивые… <…> Родной мой мальчик, и вы говорите еще о том, просите меня не оставлять вас на полпути, следить за вами. Боже! Да разве я могу оставить вас, нет, если вы это пишете, то не знаете меня хорошо, вас, вас, Алеша, я буду любить до гроба, вас я не могу бросить, ведь вы же сами знаете, как я вас люблю, и вы еще можете говорить. Эх, Алеша, Алеша! Помните, что я вас люблю по-настоящему, а так любят “только один раз в жизни”.
Кто знает, может быть, мне и понравится кто-нибудь (но не думаю, что это будет), но разве то будет любовь, то будет просто легкое увлечение, а наша любовь, это возвышенное, святое чувство, не прекратится, его не изгладят ни время, ни годы, она — любовь — будет все расти, расти, увеличиваться с годами… <…>
Лосев — Позднеевой
Милая и дорогая моя сестричка Олечка! Я был прав, когда вам говорил, что
Ю. В.* упадет при виде вашей карточки. Она не упала, но просидела с ней по крайней мере час, беспрестанно повторяя: “Какие добрые глазки, а какие славные ручки, толстенькие, как отточенные, а кофточка, а прическа, а губки…” Да! Олечка! Поистине вы красотка, каких мало. Неужели же это я имею права на такое сокровище? <…> Ухаживать за барышнями я не умею. И никогда этому не учился, говорить постоянно комплименты тоже как-то не могу, чего же вы от меня требуете? Пожалуйста, не взыщите, если я когда-нибудь или неуклюже отвечу на ваш вопрос, или, быть может, обойдусь невежливо. Ведь я всю свою недолгую жизнь провел за книгой, наедине, углубляясь в свои размышления, и редко с кем имел сношения, а вы от меня требуете, чтобы я был ловким кавалером, бойко и смело отвечающим на все вопросы, любезным и постоянно сыпящим одними комплиментами и комплиментами. Нет, Оля! Я не могу так. <…> Я работаю для науки и буду так же работать для науки, для духовного развития, для просвещения. Я пришел теперь к убеждению, что всякому нужно стремиться к совершенству, что наша жизнь впереди и что для той жизни каждому нужно себя приготовлять. <…> Ведь мы не спрашивали же друг друга, в каких отношениях мы будем находиться тогда, когда и вы, и я окончим свои школы… Для нас было довольно того, что мы говорим о своей настоящей любви… А ваша мама… Право, Олечка, не сомневайтесь во мне. Я ваш навсегда. Я ваш до гроба. Такого расположения, такой любви, какую я питаю к вам, у меня никогда не было ни к кому, никогда и не будет. Вы отлично меня понимаете, знаете, какой я. Если те, которые меня называют ученым, правы, и если я действительно веду жизнь ученого или философа, то вспомните, как любят ученые! Они всегда больше молчат, хотя любят еще, может быть, больше, чем те, которые уши всем намозолили своими разговорами о любви. <…>
Позднеева — Лосеву
<…> Дорогой мой Алеша, вы говорите, что если я требую только одной любви, то вы мой навсегда, а я, чего же мне надо, кроме любви, я ничего не хочу, не хочу, кроме нее. Если вы пишете так, вы не знаете хорошо меня, ведь я люблю вас, люблю вашу душу, а не Алексея Лосева, как вы не поймете…<…>
Лосев — Позднеевой
<…> Вот, может быть, думаете, что моя наружность такова же, как и внутреннее состояние. Но нет! Наружность почти всегда бывает обманчива! На лице моем, вероятно, не выражается никакого чувства… Но там, в душе… Олечка! Родненькая моя сестричка! Как вы хороша, как я вас люблю! Эти глазки, эта улыбка… Видите, уж я с вами давно знаком, кажется, пора бы привыкнуть к вашей наружности и не восхищаться ею, а я вот как только начну писать вам письмо, так непременно заговорю или о красоте ваших глаз, или о фигуре… Видите, как я люблю вас. И я не могу не говорить о том, что для меня так близко, так дорого… <…>
Позднеева — Лосеву
<…> Помолитесь за меня, может, молитва любящего человека и дойдет до Бога… Вы и не чувствовали, чьи глаза смотрели на вас с пролетки, когда вы шли по Атаманской, но верх был закрыт, и вы не видели воздушного поцелуя, который был послан вам вслед… Вы шли такой скучный, такой серьезный, что мне поневоле грустно сделалось. <…> Помните, вы пишете мне письмо, в котором обвиняете меня, что я веселая, даже чересчур, и еще больше добавляете: “Не желал бы я иметь вас такой”. Помните?.. Конечно, безусловно, с годами я буду серьезней, может быть, моя веселость совсем пропадет, кто знает вперед, но если любишь человека, то любишь его каким он есть, любишь иногда его даже дурные поступки. Я знаю — вы не способны на это, но я скажу вам, ведь, как вы пишете, может быть, я вас и не так поняла, вы хотите переобразовать меня по-своему, а потом любить. Вы серьезно подумайте над этим вопросом и напишите ваше рассуждение, не смущайтесь, если это будет философское, ведь не очень же я глупая в самом деле, пойму вас… <…>
Лосев — Позднеевой
<…> Вы говорите, что если любишь человека, то любишь и его дурные поступки. Ну это извините, это не по-моему. Я знаю, что можно любить и недостатки, но как самому относиться к этой любви? Неужели наше назначение — любить все эти людские грехи, недостатки, низость всю эту? Конечно, когда человек способен к исправлению, то есть основание не только любить, но и желать любить. А если человек не способен, то хотя и любишь его, но эта любовь принесет не счастье, а мучения и страдания. <…>
Позднеева — Лосеву
Милый и дорогой братец Алеша! Вы или не поняли меня, или прочитали наскоро, не успев вдуматься в смысл всего этого, ну разве я достойна такого ответа, это даже на вас не похоже. Такое сухое письмо… Ну разве вы не знаете, что этими письмами вы прямо-таки убиваете меня, и вам меня не жалко? Но я вас люблю и сердиться на вас не могу. <…> Если бы вы знали, как мне тяжело получать ваши письма такого рода… Мы должны беречь друг друга… Не пишите же больше таких резких писем, ведь они могут когда-нибудь подорвать мое здоровье навсегда, тогда прощай, Оля. Итак, после всенощной у нас… Если придете ко всенощной, то оттуда прямо к нам. Посидим, поговорим, успокоимся… <…>
Лосев — Позднеевой
Да! Давненько-таки сидел я за своим столом вечером с этой книжкой! Чем-то родным, хорошим веет от нее. Случайно я отвернул 133 страницу и прочел свое последнее перед праздниками письмо… Посмотрите, сколько там чувства, теплого, живого чувства и к вам, и к вашей мамочке. Такие письма могут быть только от чистого сердца! Я с удовольствием переписал бы даже это письмо на настоящую страницу, но, быть может, вы и сами найдете время прочесть его там, где оно написано. <…> Вот есть порыв обнять вас, есть непреодолимое желание сказать о своей любви — и что же? — приходится заглушать в себе эти добрые стремления, безусловно, дорогие для нашей последующей жизни. Вот чего, Олечка, я боюсь! Ведь сердце желает, желает, а вдруг перестанет желать, скажет: “Что же это мне никакого не дают удовлетворения. Я не могу так”. Нет и нет!!! Тысячу раз нет! Свои порывы по отношению к вам, моя милая сестрица, я буду по возможности высказывать вам или устно, или, если это не удастся, письменно. Таить в себе не могу. Ибо вы не кто-нибудь, а — Оля.
Вчера мне один мой товарищ <…> сказал одну такую штуку, которая стоила того, чтобы я над нею задумался. <…> Приблизительно он говорил мне следующее: “Некоторые мамаши особенно стараются… о том, как бы поскорее повыдавать своих дочерей… Они выбирают себе одного из знакомых и стараются сблизить его с дочерьми. Когда придет пора, эти мамаши требуют от молодого человека скомпрометировать их дочь и что поэтому он обязан, он должен исполнить их желание. Они его принуждают, заставляют!!” Вот что сообщил мне товарищ. <…>
Вы не обиделись? Смотрите же! Ваша мама вчера, когда я был у вас и когда вы ушли в зал отплясывать, несколько раз спрашивала у меня: понимаю ли я ее? Я не мог ответить чего-нибудь положительного, потому что Бог знает, о чем она думала, и правильно ли я ее понимал. Ведь она мне не говорила ни слова, а все намеками. <…>
Но бросимте все эти разговоры о будущем. Они так как-то не идут к нам теперь. <…> Нужно ловить время для любви, для счастья, для счастливых свиданий, а не думать только об одном будущем. <…>
Позднеева — Лосеву
<…> Я обижена? Ничуть, раз я дала слово не обижаться, с какой стати я не буду исполнять его? Из каких слов вы заключаете, что я обижена? Абсолютно ничего не понимаю, про что вы пишете. <…>
Лосев — Позднеевой
<…> Как будет хорошо, когда все препятствия, разъединяющие нас теперь, исчезнут, и тогда мы будем жить вдвоем, наслаждаясь чистой любовью и тихими радостями вечного, безоблачного счастья. Мы будем оба стремиться к той возвышенной цели, к которой стремлюсь теперь я, и жизнь наша превратится в несмолкаемый гимн стремлений в лучший мир, в мир красоты и добра, в мир идеального счастья. Олечка, родненькая моя сестрица, не будем обращать внимания на те написанные глупые письма, которые мы написали недавно друг другу. Мне теперь понятно, что эти письма — одно недоразумение и что только одна любовь, одно искреннее расположение друг к другу может доставить удовлетворение. Скажите вашей мамочке, что я, хотя и не совсем ясно понимаю то, что она хотела мне сказать, буду стараться делать так, как хочет она. <…>
Позднеева — Лосеву
<…> Хочется мне пожить так, как живете вы, хотя я мало чем отличаюсь, но все-таки… Мне очень нравится ваш образ жизни, да ведь и мне кажется, что театра вам вполне довольно для развлечения, да и я ведь иногда тоже не бываю. Думала, думала я и решила, что у нас особенного различия в характерах нет, безусловно, у меня, как вообще у женщин, характер более веселый, но вы сами говорите, что без веселья плохо… То есть я вовсе не так выразилась, но вы меня понимаете? <…>
Лосев — Позднеевой
<…> Да! Характеры наши сходны! Сходны так, что иногда странно подумать, что Бог создал двух таких одинаковых людей. Слава Богу! — можно сказать только одно по этому поводу. <…>
Пишу в классе. Здесь я вырвал дальнейшее письмо, в котором я говорил про одного товарища, очень изумившегося над нашей связью. <…>
Сестрица Оля! Я спокоен, но писать вам такое письмо, как, например, на стр. 162—163, я не могу. Конечно, ссориться мы не можем, слово “сердиться” исключено из нашего обихода, но что-то такое недоброе шевелится там внутри… Нет, нет! Я люблю вас, чего там скрывать. А все-таки ваш поцелуй не принесет мне того, что раньше приносил один лишь только ваш взгляд. <…> Дай, Боже, чтобы поскорей миновала эта скверная пора, эта темная тучка, которая набежала на безоблачное небо нашего счастья. Я верю, верю в наше будущее благополучие, верю, что вы мне самый близкий друг на свете, но — простите! — сейчас не могу писать вам, как раньше, ибо не хочется себя принуждать. Но вы же не думаете обижаться. <…>
Позднеева — Лосеву
Да! Тяжелый крест выпал на нашу долю, Боже! Что это? Неужели же люди так злы? Алеша! Родной мой! Как я вас люблю! За что оскорбляют вас, оскорбляют меня. <…> Господи! Помоги нам перенести все это, ведь я же так люблю, из-за вас я терплю эти оскорбления и могу сказать, что готова страдать и за вас… <…> Я готова все сделать, чтобы прекратить эти толки… Алеша! Неужели же люди так грязны, что во всем видят что-то такое скверное? Вы только подумайте, одно то, что они распространяют слух про нас, что мы на “ты”… А главное, неправду… ведь они отлично знают и вас и меня и… <…> В городе говорят — и кто? Ваш товарищ. Ох, Алеша! Хотелось бы забыть все, да не забывается, не могу… Ведь это не забывается скоро? Но я все-таки рада, что вы сказали мне про это. Теперь вы не один страдаете, а с вами вместе и ваш друг, ваш вечный друг. <…> Но довольно об этом, и так до того скверно, что лучше не раздражать ни вас, ни себя… Ведь если я чиста, то никогда никакая грязь не пристанет ко мне. А я чувствую себя совершенно спокойной относительно вас и себя, только изредка подумаешь, что вдруг все пропадет, все исчезнет… Думаешь, только одна любовь не пропадет никогда… Ведь это не простое увлечение, не пустое знакомство… Часто теперь приходится задумываться о будущем. Прежде не хотелось, а теперь? Вы пишете почти в каждом письме и заразили меня. Вот мы всегда заражаем друг друга… Почему-то мы во многом сходимся. <…> Вот ведь мама говорит не обращать внимания на эту глупую ложь и эти пустые сплетни. Но как же можно не обращать внимания, когда клеймят человека совершенно чистого и не только его, но и близких его, он так их позорит. <…> Все шло так хорошо — и вдруг… Нет, Алеша! Пусть снова будет хорошо, забудем, нет, не могу… ну… Словом, будем поменьше придавать значения этим пустым сплетням. <…> Чувство любви, это святое и возвышенное чувство, поборет все, оно чуждо этой людской пошлости, этой людской низости, про нас говорят, а мы будем чисты. <…>
Лосев — Позднеевой
<…> Я задал себе вопрос: а что если бы мне сейчас пришлось разойтись с Олей навсегда, то есть если бы я ее потерял? Вы не можете представить себе, какое странное чувство охватило меня при этом предположении. Я понял, что могу быть счастливым только с вами. <…> Находясь тогда под впечатлением нанесенных мне оскорблений, я на время забыл о своей любви к вам, на время стал грустным. <…> А что касается всех этих сплетен, то — знаете, Олечка? — без них не проживешь. Жуковский совершенно правильно рассуждал, когда заверил, что “несчастья — великий учитель”. <…> Будем же смело бороться за правду, будем гнать от себя зло и просить у Бога сил для противодействия этой пошлой, грязной, мрачной человеческой натуре. <…>
Позднеева — Лосеву
Милый и дорогой братец, Алешенька! Здравствуйте, моя радость… Сегодня вы у нас, как хорошо, приятно делается на душе от этих четырех слов. Вы просите помочь вам, посоветовать, куда пойти… Придете, вот и поговорим, только если вы придете, то как тяжело будет отпускать вас не домой, а в читальню. Ну да это как хотите. Скажу одно, что нашего свидания я не перенесу, потому что сама соскучилась за вами. <…> А насчет задачек я вам ничего не скажу, потому что я решать их должна сама, и какая мне будет польза, если вы мне перерешаете. <…>
Лосев — Позднеевой
Придти к вам, милая Олечка, не могу. Мотя говорит, что я ни разу не был у вас со здравым умом. Простите, родная. Я не могу быть нахалом. Идти тогда, когда другие этого не желают. Я не приду и завтра. Приду тогда, когда все будет мирно и когда я не буду никому у вас мешать. <…>
Позднеева — Лосеву
Я нездорова, а вы обращаете внимание на Мотю. Да и с Мотей я говорила, он мне говорит, что вам он абсолютно ничего не говорил. <…> Мама спрашивала за меня Мотю. Он говорит тоже, что ничего не имеет против того, что вы бываете у нас. Вы решили не ходить. Недели две? Это не называется любовью, ведь вы не будете видеть меня. Это для вас — ничего. <…> Одно могу сказать… Если любите — то придете… <…>
Лосев — Позднеевой
<…> Простите, дорогая, что я не писал вам два дня. Сами знаете почему. Теперь вы, кажется, знаете, что значит много заниматься — объяснять уж тут нечего. Я все вас учил, как нужно вести нормальную жизнь, а сам в эти дни мало что-то исполняю правила этой последней. Работа, работа… Реферат о человеке по живописи, домашнее сочинение к 4-му февраля, завтра в классе две письменных — латынь и сочинение. Да, кроме положенных уроков, еще греческий от восьми часов. Так что завтра я буду в гимназии с утра часов до четырех, а может быть, и дольше. Вы видите, как я занят. Я уж не знаю, приходить ли мне завтра к вам. Придти — ой как хочется, а некогда. <…>
Позднеева — Лосеву
<…> Я не знаю, как прошла для вас эта неделя, но для меня она тянулась без конца. Вот ведь думаю, прошу, чтобы пришли в среду, а реферат? Тяжело вам жертвовать науками ради меня. Что и говорить, я знаю — вы начнете оправдываться, нет, не надо — я знаю. Но надо понять, что женское сердце гораздо нежней. <…> Правда, так хорошо живется на свете, что лучшего не надо. Только тяжело то, что когда ты чувствуешь себя так хорошо, так спокойно, когда чувствуешь, что Божий мир так прекрасен, и вдруг вспоминаешь, что это хорошо только тебе, а ведь есть же люди несчастные… Боже! Сколько несчастья на свете, вот вы вчера сказали, что сгорела старушка… Бедная! Вы ушли, а я думала, ведь когда у нас был вечер, танцевали, смеялись так, далеко горел человек. <…> Вы знаете, что я вчера плакала, мне было страшно жаль ее, она до того подействовала на меня, что я ее во сне видела и… бросилась спасать, но начала задыхаться и проснулась… завернутая с головой в одеяло. Хочется пожертвовать своим счастьем для блага ближнего, и пожертвовала бы, если бы знала, что моя жертва принесет хоть маленькое счастье для несчастного человека… <…>
Лосев — Позднеевой
<…> Когда вы думали о несчастной старухе и обо всех прочих подобных случаях, могли ли быть радостной, улыбающейся? Да, миленькая! Если вы свое письмо написали искренно, то вы должны меня вполне понимать. И правда, разве можно удовлетвориться своим личным счастьем? Вы совершенно справедливо задаете этот вопрос. И я, точно так же, как и вы, отвечаю на него отрицательно. Что толку с того, что у тебя мать, что ты сыт, одет, что ты живешь в теплой квартире, что у тебя теплое пальто, что ты ходишь в театр, что ты имеешь возможность приобретать хорошие книги и читать их, что у тебя всего достаточно? Этим никогда не удовлетворишься, если знаешь, что в то же время на углу сидит нищий, без шапки в мороз, в худой одежде, с грязной, иссохшей, протянутой к тебе за милостыней рукой. Можно ли здесь веселиться и радоваться? Да будь ты хоть так счастлив, у тебя счастье-то счастьем, а душа болит, так не пожелаешь этого и своему врагу. <…> Да мне лучше нести самый тяжелый труд, чем все время веселиться и веселиться… <…> Я гораздо больше вас думал о всей этой земной жизни, о добре, о зле, о науке, о философии, у меня эта грусть должна принять еще большие размеры. Теперь я понимаю себя. Не судите же меня за невеселый нрав. <…> Итак, Олечка, я рад, что вы испытали то же чувство, что постоянно испытываю я. Теперь вы не будете, подобно вашему брату, удивляться моей замкнутой жизни. Ведь мы счастливы с вами, дорогая, мы любим друг друга, но мы не можем с вами оставаться равнодушными к несчастьям ближнего. Пусть другие веселятся, танцуют до упаду, упиваются удовольствиями, мы будем довольствоваться скромными развлечениями, соответствующими нашим взглядам, а все остальное время будем употреблять на совершенствование, на науку, на служение Богу. <…>
Позднеева — Лосеву
<…> Господи! Как тяжело жить на свете, а все-таки насколько легче делается, когда поделишься своими мыслями с близким тебе человеком, а у меня мама да вам еще все-все напишешь, и как будто жизнь легче станет. А вы, вы не знаете настоящей материнской любви, вы, Алеша, кажется, любите мою маму, прошу вас, относитесь доверчивей к ней. Право, вы знаете, она так много передумала о вас, что с вашей стороны не может быть иначе, как сыновней любви, ведь вы знаете, ее любят все гимназисты. Она обо всех думает, обо всех заботится, мало таких людей, как моя мама… <…>
Лосев — Позднеевой
Дорогая Оля! Ваше письмо странно до невозможного. Вы меня называете несчастным, говорите, что у меня какое-то горе. <…> Бог знает, что с вами творится. Одно мне стало теперь ясно, что вы еще не доросли до тех вопросов, которые беретесь разрешать, и мне можно бы было ничего не отвечать на ваше престранное письмо. Но я предпочитаю объясниться. Прежде всего вы говорите о наших матерях. Разумеется, таких близких отношений, какие существуют между вами и вашей мамой, ни у кого почти не встретишь. У вас дело доходит до того, что вы даже не постеснялись говорить ей о нашем сближении с самого начала. Такой близости, я уверен, нет ни у кого, как у вас с вашей мамой. Нет даже у других девочек одного с вами положения и возраста. Но если их нет между матерью и дочерью, то тем менее они (эти близкие отношения) должны встречаться у сына с матерью. Я уверен, что моя мама не любит так меня, как ваша — вас. Конечно, она относится ко мне, как и всякая добрая мать. Но у нас не заведено того, чтобы мы сидели по столько времени, целуя друг друга без всякой причины.
А по-вашему выходит, что любовь родительская — это все. Нет, Оля! Не понимаете вы настоящей любви, потому так и рассуждаете. <…> Вы еще не выросли, еще не созрели, многого не понимаете. Но это не значит, чтобы вы должны были свою девическую наивность высказывать в серьезных вопросах. <…> Милая моя сестричка, как я вас люблю, а вы еще девочка, Боже мой! Боже, Боже мой! Если бы вы заглянули сейчас в мое сердце! Я прямо чуть не плачу. Миленькая сестрица, родненькая моя Олечка! Ну войдите в мое положение. Представьте себе, что вы искренно любите и искренно привязаны к одному человеку, вы его любите, уважаете, надеетесь на него, а он… он ничего не понимает, он — невинное дитя, незнакомое ни с жизнью, ни с людьми… Ах, милая моя сестрица! За что вы меня так наказываете? Ведь это ваше письмо переполнило чашу сомнений и бесплодных надежд. <…> Утешьте меня, зачем так разочаровываете? А? Вы не девочка? А? Милая.
Видите, вы у меня вызвали слезы. Я редко плачу, а сейчас на очки прямо слеза капнула. <…>
Когда я был у вас в первый раз и увидел вас лежащей в обмороке, я весь день был как в лихорадке, мне было что-то так не здорово, голова пылала, как печка… И теперь мне понятно почему. Вот она, любовь, о которой я раньше только мечтал, вот то чувство, которое я называю самым чистым и возвышенным. Вот когда я понял весь смысл и все неизъяснимое счастье любви! Если бы кто сказал мне, чтобы я указал у себя в сердце, где любовь, я показал бы немедленно и совершенно точно ее, ибо она мне теперь близка и отлично знакома. <…> Откуда у меня такое чувство? Ведь раньше я не шел дальше своих “метафизики”, “абсолютов”, “имманентной и трансцендентной философии” и прочее, и прочее, а теперь — Боже мой! — сколько оказывается еще разных благ, которых я не испытывал. Оказывается, есть еще любовь. И она дала мне новую жизнь. Я живу теперь совсем иначе, и наука при свете любви стала для меня другой. <…>
Я жил совершенно один. Зима сменяла осень, и весна становилась на место суровых зимних дней… Я испытывал любовь, но какая это была любовь? Это было чувство, не имевшее никакого перед собой предмета… Моя любовь простиралась к небу, к весне и к солнечным дням! Я так же переживал радость и грусть наступавшей весны, я так же любил безоблачные майские лунные ночи. Но эта любовь была грусть и всегда вызывала у меня одни только слезы. <…> Вы принесли мне то счастье, какое редко испытывает кто из смертных. И я считаю вас прямо даром, который послал мне Бог за мои труды. Два человека сошлись, и они не разойдутся! Два сердца слились в одно, две души в одну душу, и от этого слияния так хорошо, так счастливо у меня на сердце. Боже, как прекрасна теперь будет весна! Я жду ее и думаю, что тогда мы будем еще счастливее, еще больше мы будем испытывать радость. Раньше я смотрел на своих товарищей, как они гуляют со знакомыми или девушками, и я им завидовал. Была весна! Так хотелось прижать к груди такое существо, которое бы сделало и тебя счастливым… Так хотелось любить! Любить! И я не замечал, что мои товарищи, гуляя с знакомками, вели себя пошло и вольно. Я, глядя на них, только страдал и оплакивал свою горькую, одинокую жизнь. Но теперь! О, когда я полюбил Олечку, мне так ясно представились все пошлости товарищей, и я удивился, почему я страдал, глядя на их гулянья. Теперь у меня девушка, которую искало мое сердце, теперь я люблю, я имею что хочу любить, и моя любовь чиста, как ясный майский день. О, когда же мы достигнем всеобщей любви, когда люди полюбят друг друга и действительно станут братьями! Я верю, что наша любовь, Оленька, есть отголосок той вечной любви, для которой создал нас Всемогущий Творец. Будет когда-нибудь новое время и новые люди, исчезнут пороки и зло, настанет Божие царство, где будет и стадо одно и пастырь один. И над этой обновленной землей раскинется свод лазурного, чистого неба, и Солнце любви, красоты и добра освежит всем души, и исчезнут из них все пороки, все зло, все несчастья. Люди будут добры, будет любовь, одна лишь любовь и любовь. Творец всеблагий! Ты создал нас для счастья, ты вверил нам блага земли, пусть же скорей мы достигнем Тебя, и пусть будем почитать только Любовь, Истину и Красоту! <…>
Вот и не поэт, а замечаете? Почти вся предыдущая страница и особенно почти вся девятнадцатая написаны чуть ли не стихами. Я сам удивился, когда стал их перечитывать. Вот-то чудо! <…>
Право, я дойду до того, что, несмотря на свою неспособность выражать языком свои чувства, прямо начну объясняться с вами, как в письмах. <…>
Позднеева — Лосеву
Ясное солнышко — дорогой Алеша! Господи! Как я вас горячо, беззаветно люблю. Боже! Как сильна моя любовь. <…> Ну как соскучилась без вас! Ведь почти уже целый день вдали от вас… Ну пора идти… Мама пришла и сообщает, что пора идти к доктору, у него прием в пять часов, ну пока до свидания. “Иду, мамочка!” <…>
Когда я пришла от доктора, дома ждала портниха. Да, еще доктор предписал как можно больше гулять — четыре часа в день.
Вот оттуда мы прошли с мамой и той знакомой пройтись. Ведь нахальство — я иду в середине, по бокам мама и знакомая, а нахалы, в их числе и ваши гимназисты, не стесняются отпускать всю дорогу комплименты, а все больше насчет глазок. Это Бог знает что, я вовсе не рада, что у меня такие дурацкие глаза, ну прямо-таки шагу не пройти. <…> Как только написала те последние слова, у меня схватил зуб. Боже! Как он болел… Я плакала до одурения, вот уж как ни одно, так другое, никогда не бывает, чтобы все хорошо было. Милый мой Алешенька, как я вас люблю, как хочу видеть вас… <…>
Придите, утешьте свою Олю, которая ждет не дождется своего ненаглядного братца Алешу. Знаете, Алеша, вот и сегодня утром проснулась с вашим именем на губах… <…>
Да! Радость доктор сказал, что до седьмого отдохнуть, а потом можно заниматься. Ура!!! Значит, мне не придется бросать гимназию. Слава Богу! Мамочка просит передать вам сердечный привет и просит придти поговорить по очень важному делу, я спрашивала, она мне не говорит, говорит, что это касается Алеши. <…>
Лосев — Позднеевой
Ей-Богу, Олечка, мне стыдно перед вами. Вы меня так приглашаете, а мне как нарочно нет ни минуты свободной. Вот вы просили зайти “хоть на пять минут”. А чего же было заходить на пять минут? За это время успеешь только раздеться да одеться, а вы еще намерены были говорить о “важных вопросах”. Уж если бы я зашел, то просидел бы по крайней мере час, но вот именно этого-то часа у меня и не было. Время обеденное и для вас, и для меня. Я всегда очень устаю к пятому уроку, неужели вам было бы приятно видеть вялую физиономию и устало отвечающего на ваши вопросы? <…> Вы теперь не учитесь, вам можно писать хоть целый день, с утра до вечера, а у меня от гимназии, от уроков, от всяких сочинений и книг остается на ответ полчаса или в крайнем случае час, да Оле на письма тоже около часу. <…> Скажите, что заставляет меня сейчас, когда до греческого завтрашнего осталось всего шесть часов, что заставляет меня писать вам? А? Ведь за эти шесть часов нужно и вам написать, и лечь, и спать, и опять вставать, одеваться и идти в гимназию… <…> Вы видите, как нетверд мой почерк. Сколько же правая рука написала только за сегодня листов бумаги! Рука уже до того нетверда, что нельзя хорошо охватить ручку, как будто только со сна. Эх, Оля, Оля! Вы сейчас на покое. А я пишу, пишу, пишу… А что такое должна сообщить мне ваша мама? А? Уж не о нашей ли… нет, неудобно сказать… А? Какое это “важное дело”? Уж не то ли самое, которое возбуждалось на Московской, когда мы шли из театра? А вы не догадываетесь, о чем хотела сказать ваша мама? Если да, то, пожалуйста, напишите мне. Олечка! Вас, оказывается, доктор утешил? Ну дай Бог! Я сердечно рад, что моя дорогая сестрица поскорей станет здоровой и начнет оканчивать свои семь классов гимназии… Ведь окончить их необходимо. Нужно же быть образованной женщиной, чтобы быть в будущем не только…, но и приятной собеседницей для кое-кого. <…>
Позднеева — Лосеву
<…> Пишите сколько хотите, то есть сколько позволяют ваши утомленные трудными занятиями силы. Я вполне понимаю вас, и, кроме сострадания к вашему столь усиленному труду, ничего не чувствую. Ведь ваше здоровье дорого для меня, ваши силы… Ох, Алеша, если я вас увижу хоть капельку больным, я не переживу… <…> Если бы вы заболели и пожелали бы видеть меня, я бы не раздумывала ни минуты и поехала… Словом, вы сами понимаете, как дорого мне ваше здоровье, вы сами, не утруждайте себя уже до той степени, когда вы не можете держать пера в руке. <…> Как легко бывает во сне, когда видишь вас… А это случается почти каждый день. Но сон приносит только горе, просыпаешься, вспоминаешь, что это во сне, и думаешь, “как бы хорошо было, если бы увидеть наяву”, и вот, когда видишь вас перед своими глазами, то не верится, что счастье так близко, так близко… Смотрела бы и не насмотрелась в эти дивные глаза… <…>
А вы все-таки не особенно злоупотребляете тем, что я дала вам полное право писать сколько хотите, но все-таки опять повторяю — лучше отдохните, проспите лишний часок, чем напишете больше. Я и так уверена в вас, что вы меня любите. Вас не было два дня. Я уже столько передумала за это время, что поневоле заболеешь. Думала, что вовсе не хотите зайти, потому что для вас не интересно, да мало ли чего можно придумать, сама думала чушь, а слезы на глазах… <…> Вы вносите столько счастья своим приходом, что вы действуете на меня лучше всякого лекарства. <…> Родной мой, берегите себя, милый мальчик. Ну я готова отказаться от самого дорогого для меня — переписки, чтобы вы могли отдохнуть лишний час. Я пожертвую, если это так надо, но мне кажется, что можно бы было сократиться в занятиях. <…>
Лосев — Позднеевой
<…> Завтра в класс не пойду. Надо и отдохнуть, и писать сочинение. Да и вы просили зайти. Мне так приятно бывать у вас и смотреть на ваше лицо, когда вы стоите у двери к Матвею и когда свет из окна прямо падает на вас. Дивное лицо. Вы знаете, что один философ сказал: истинно красивое лицо есть самое лучшее зрелище. И поистине. У вас красота не есть красота отдельных частей лица. Только глаза одни своей глубиной и бархатным блеском могут пленить каждого. Но вообще красота у вас живет в выражении лица. Видно, что внутри вас так же чисто и невинно, как и на лице. Вот это-то и придает особенную прелесть и вашим миленьким глазкам и всему вашему личику. Миленькая Олечка! Немудрено, что все кричат вам вслед о вашей красоте. Вы так прекрасны, так красивы! И это потому, что красота ваша есть красота не только чего-нибудь одного на вашем лице, но всего его выражения. Простите, Оля! Но, право, мне так хочется высказать все, что у меня на душе. Вы знаете, конечно, что мои восклицания вроде: “Ах, глазки!” совсем не имеют того характера, который присущ таким же восклицаниям всех других. Все ценят в вас наружную красоту, красоту стана и пр. и видят в вас такой предмет развлечений и, может быть, даже наслаждения, но я ценю в вас человека, женщину, умеющую любить и которую Бог не обидел высокими достоинствами. <…>
Позднеева — Лосеву
Сажусь за ответ сейчас же после вашего ухода. Как я вас люблю. Вот это — все… Алеша, дорогой мой. Как я счастлива… <…> Мне хотелось узнать, какое впечатление я произвела на вашу маму. Вы не объясняйте, а только скажите — хорошее или плохое… Сама же я решить не могу… <…>
Никак не могу себе представить, как будет Рождество, я не могу даже двух дней пробыть, не видевши вас, и вдруг… Но не будем думать о будущем, будем думать о настоящем. Вот ведь как я вас люблю…. Я сама не понимаю, как дороги вы мне, ведь вы поехали на извозчике, а я все время думала о вас, как вы доедете, думала, что в десять вы уже дома, половина одиннадцатого сделали обтирание, так что только в двенадцать я легла в постель… Не спала до часу, все время думала о вас, что вам надо учить историю… <…> Вчера лежала и думала: а теперь мой Алешенька или сидит за книгой за столом, или ходит по зале,— и решила, что уже поздно ходить по зале и что вы, вероятно, сидите за столом и… Изредка вспоминаете так горячо любящую вас Оль-Оль… <…>
Лосев — Позднеевой
<…> А знаете что? На свету, на воздухе, когда вы не в комнате, ваши глазки выглядят еще лучше. Это удивительно, что у вас за глаза. Как это я раньше не замечал? Я знал, что у вас действительно редкие глаза, но сегодня я узнал даже больше, чем предполагал узнать. Когда на дворе очень светло, то у вас глаза приобретают какой-то особенный цвет и блеск… Но нет, я не умею выразить это. Красоту ваших глаз нельзя выразить словами, ее можно разве сыграть на скрипке, да и то только тому, кто эту скрипку, как свою душу, знает! Да! Миленькая сестричка моя Олечка! А как вы были хороши, когда вчера сели на кровать попросту, с ногами… Как я вас любил в этот момент! Понимаете, особенный приток этого чувства… Право, одну минуту я чуть не забылся… Право слово! Я не осмелился даже сесть рядом с вами на кровати, но потом… потом сел. Ваша ручка… ваш взгляд… Эх, Оля, Оля! Наделали вы со мной делов. Ведь теперь я совсем другой. А все это — вы. Вы же теперь должны следить за мной и не оставить на полпути… Ведь вы же сами всколыхнули мое сердце… Я теперь другой… Так ведите же туда, куда вы меня вызвали своей любовью и своими письмами, которые для меня дороже всего. <…>
Позднеева — Лосеву
<…> Ну, Алеша, довольны ли вы нашей прогулкой? Я не особенно, понимать надо в смысле того, что гораздо бы лучше, если бы мы сидели в моей комнате и говорили бы, а то… Ну вы сами, я думаю, понимаете? Хотя я довольна, что мы такое долгое время были вместе с вами… Боже! Одно мне только и счастье — быть с вами да с мамой, а больше никого не признаю, хотя братьев тоже очень люблю, но… <…> Эх, Алеша, вы не поймете меня или не хотите понимать, вы заняты делом, ваша голова работает, вам легче забыться, а мне… Моя голова вся занята вами, только вами, мой родной Алешенька, а как хорошо вы сказали: “Хотите, Оля, чтобы я жил у вас?” Еще бы не хотеть вас, видеть вас каждый день, слышать ваш голос, нет, мне кажется, это слишком большое счастье… <…>
Лосев — Позднеевой
<…> Помните? А хороший вечерок был тогда! Как вы нежно прижимались ко мне и как ласково гладили по голове! Нет, этот вечер у меня никогда не выйдет из головы! В этот раз мы сошлись еще ближе, еще ближе стали друг к другу наши сердца! Олечка! …кая и дорогая сестричка! Неужели же это не был сон? Мы были вместе? И так близко? Право, Олечка, даже не верится…
А люди не перестают бить языки о нашей дружбе… Оказывается, И. А. Микш*, после того как он нас тогда встретил около Фертига**, сказал у себя дома:“Вот Лосев ходит с Позднеевой. Все равно он ее не научит! Она не станет от него умней”. Ну, как это слышать? Приятно? Черт его знает, что это за люди? А один товарищ, В. М.***, то же самое, называет нашу переписку глупой, говорит, что она выдохнется скоро… А еще один, Е. Ф., распространяет слух, что “Лосев с Позднеевой говорят на “ты”. В. М. осуждает вообще нашу связь и говорит, что она, кроме вреда, ничего не принесет ни мне, ни вам. Говорит, что пусть уж другие занимаются разными “делами”, а то вот и Лосев тоже так, как другие. “Нет,— говорит он,— ты был когда-то Лосевым, а теперь ты совсем другой”. Боже мой! Только одна ваша мама и одобряет нашу дружбу, нашу переписку, наши свидания… Нет нигде ни одного человека, кто бы подтвердил мое доброе к вам отношение. <…> Тяжело становится на душе, когда слышишь от посторонних людей унижающие слова! Да за что, собственно? Неужели наши отношения таковы, что их нужно отвергать, что их нужно называть глупыми? <…> Скверные мысли ходят про нас. Они пятнают в глазах других людей нашу чистую, светлую и возвышенную любовь! Они обессиливают меня и заставляют страдать. <…> Право, Олечка, не вините меня, если какое-нибудь письмо в будущем будет к вам холодно с внешней стороны, то есть если там не будет таких слов, которые бы указывали на наши близкие отношения. <…>
* И.А. Микш — чех, учитель древних Языков, с его семьей был близок А.Ф. Лосев.
** Ф.Фертиг — владелец известной в городе аптеки.
*** Вл. Микш.
Позднеева — Лосеву
Родной мой Алешенька! Как я вас люблю! Милый, ненаглядный мой братец. Неужели это правда? Неужели я была у вас? И вы у меня? Боже! Какое счастье! Алеша! Я счастлива без конца… Видеть вас, слышать ваш голос, держать вашу руку — это для меня счастье. Ваша сестричка Оля.
Лосев — Позднеевой
Золотые слова! Как они трогают сердце! Боже! Неужели же была действительно девушка, которая так меня любила? А где она теперь? Теперь она не только не хочет видеть меня, она даже не пишет…
Посудите сами, еще не успеешь вымолвить слова, как тебе со всех сторон кричат, перебивая: “Врешь, не дури!” Разумеется, это не может поколебать нашей дружбы, ставшей нежной уже настолько, что уничтожить ее здесь ничто не может, но все-таки… <…> Ведь и ходить по городу мы почти не ходили, а уж все знают. Ох, завтра опять извольте выслушивать разные толки о тебе. И сердиться не изволь! Как же ты будешь сердиться, когда люди и слышать не хотят об оправданиях, когда они убеждены, что здесь не любовь, а просто развлечение. <…>
Позднеева — Лосеву
Милый и дорогой братик Алешенька! Писать много не буду, потому что сейчас половина девятого, а вчера чувствовала себя совсем скверно и писать не могла, но, право, вы ведь ничего не имели против, если я вам вовсе не напишу. Ради Бога не думайте, что я вам не хочу писать, но, право, некогда. Надеюсь видеть вас у себя в среду, если, конечно, есть время. Простите, что скверно, но спешу. Пока, всех благ и счастья вам желаю и не забыть меня прошу. <…>
Лосев — Позднеевой
<…> А знаете, миленькая сестрица, я в глубине души все еще продолжаю надеяться получить от вас такое письмо, которое содержало бы в себе хоть небольшую долю той прочувствованности, той любви, которая так и сквозила в ваших прежних письмах, хотя бы в тех, отрывки из которых я поместил в своих письмах на масленицу. <…>
Позднеева — Лосеву
<…> Эх, Алеша, Алеша. Мало у вас веры ко мне. Ведь любят-то в душе, а заглянули ли вы в мою душу? Там — весна, цветы, любовь… Да! Не думайте, что пишу мало потому, что не хочу. Времени нет, как вы этого не поймете, ведь все по-прежнему… Ведь моя любовь все та же. Эх, Алеша! Тяжело и мне в ответ на свою любовь слышать упреки. Пишите же все, мой славный мальчик, и знайте, что, кроме сочувствия, теплого сочувствия и любви, вы найдете отклик на ваши планы и намерения. <…>
Лосев — Позднеевой
<…> Вы не забыли меня — вас Бог не забудет. А я-то вас люблю, моя миленькая сестрица! Да что мне говорить? Уж вы можете судить об этом по одному тому, что я не забыл вас, несмотря на продолжительную разлуку, и что сам старался завязать с вами прежние отношения. Зачем бы мне нужно было вам писать, зачем подходить на балу, зачем опять приезжать и опять говорить о своей любви, если бы я не продолжал относиться к вам, как к самому близкому и самому дорогому для меня человеку? Я бы воспользовался удобным случаем, перестал бы сноситься с вами и прочее и прочее, но этого-то и не случилось, потому что я люблю вас и вижу в милой Оленьке настоящего друга. <…> Я теперь стесняюсь даже долго говорить с равными себе по возрасту девушками. А уж гулять с ними или видеться… Да чего там? Вы ведь отлично знаете, где я и когда бываю; вам известен каждый мой шаг, каждая моя мысль; вам или доносят, или вы сами догадываетесь. <…> Господи, ну как вам сказать, что я люблю вас, что я верю, верю, верю и верю вам, что через десять лет, а может быть, и раньше… Ну, сами знаете что. <…> Верьте мне, если вы хотите настоящей любви… Я ваш и ваш навсегда. И как посмотришь кругом, ну разве найдется кто-нибудь такой, кто бы вас так уважал, так любил, так ценил в вас человека, или такая, которую бы я так знал, как вас, и которая бы так знала меня, так понимала, так была знакома с моими мыслями, моею жизнью, моими планами? <…>
Позднеева — Лосеву
Ведь я пишу мало, потому что времени нет. Родной мой братик Алешенька! Простите, что писать много не буду, но ведь вы верите мне, а я занята во как. Сегодня классное сочинение. Вчера после пяти уроков были вечерние занятия полтора часа. Так что времени не было совершенно… А вы… Если у вас есть и будет время, пишите все, что у вас на душе, ведь ваши письма… Это утешение для меня, прочтешь — и так легко станет на сердце… Итак, не обижайтесь, милый братик, что мало пишу, если будет время, напишу и побольше. <…>
Лосев — Позднеевой
<…> Вы любите меня? Ну если да, то чего же медлите сказать мне о своей любви? Оно бы было и утешительно и приятно, и я бы не скучал так по вас, работал бы с новыми силами… А то вот целую книжку списываю я, все одни мои да мои письма, а ваши как будто какие-то примечания к тексту, как будто выноски на полях в книге. <…> Я верю вам, и верю, и жду от вас только помощи для этой веры. Да и что вы можете мне еще дать, как не веру? “Вера, надежда, любовь!” Вот три слова — три великих слова. Дайте же мне их, дайте! Я не загрязню их, я буду их беречь и унесу их с собой в могилу. <…>
А все-таки, как ни холодны ваши последние письма, все-таки и в них проскальзывает чувство. Я и забыл! Ведь ваше письмо кончается словами: “Ваша вечная сестрица Оль-Оль”. Господи! Сколько хорошего и близкого слышится в одном лишь этом слове! Вечная. Милая Олечка! Спасибо вам, дорогая! Спасибо! Ведь таких слов я от вас уж давно не слышу. Вечная. Одно оно поселяет надежды и дает силы для ожидания счастливых дней. Ваш тоже вечный друг, ваш вечный слуга и товарищ, ваш преданный холоп Алексей Лосев.
Позднеева — Лосеву
<…> Итак, не печальтесь, моя радость, и верьте, любите, надейтесь и ждите другого, еще светлее этого, будущего… Я живу этими тремя словами, и потому светло на душе и мои чувства к вам все такие же. <…> Жму руку, товарищ! Ваша любимая сестрица Оль-Оль, то есть вечная.
Лосев — Позднеевой
Ну вот и слава Богу, сестрица, утешили сироту. А то без сестрицыных ласк совсем осиротел, совсем измаялся. Пишешь, пишешь, а тебе и нет отзыва. Теперь же слава Богу! <…> Обещаете мне говорить одну правду? Если обещаете, то прошу вас написать сейчас же, а если не напишете, то я уж буду думать, что вы будете любить меня так, для приличия. <…> Итак, сестрица, “только правду”! Только чур не обижаться! Слышите, сестрица? Не обижайтесь, не убивайте хоть здесь. <…>
Посылаю вам сердечное спасибо за ваше письмо и за выраженные в нем чувства. “Вера, надежда и любовь!” Не забывайте же о них, как не забываю я. А мне-то и не забыть их никогда, потому что человек я одинокий, и у меня только книги и вы, сестрица. Вас только люблю, на вас только надеюсь и только вам верю. <…>
Сейчас пошел к матери в комнату. (Я ведь вообще мало разговариваю дома, а также и с мамой, но сейчас завел разговор.) “Ну как же поживает твоя Оля?” — был один из первых ее вопросов. “Да все так же”,— ответил я.“То есть как же?” “Да по-старому”. “Что-то не так, как не говори. То так пылали, так уж были привязаны друг к другу, а то лишь вот вчера не был у ней”. “Да разве я бываю теперь два раза в неделю, как раньше? Когда будет свободно ей и мне, тогда и пойду. Вот хоть в субботу”. И т. д. и т. д. И все-таки мне не удалось убедить мать, что у нас все по-прежнему. Кончилось тем, что мать окончательно перестала верить нашей дружбе. Я говорил маме, что с моей стороны ничего нет сейчас такого, что бы посеяло рознь между нами. Я сказал ей: “Вы знаете, что у меня мало знакомства с хорошими девушками и что я не посмел бы отвергать такую женщину, которая, во всяком случае, достойна уважения, а тем более Олю”. “Так значит ты ей не нужен”.
Ну что ты поделаешь? Слышишь в какой раз, а теперь еще лучше — от матери. Могу ли я ей противоречить в этом случае, когда она говорит, что нужно быть дураком, чтобы не понимать всего вашего? Вот опять пишу вам, милая Олечка, опять со своим горем. Что делать мне? Ведь мать даром не скажет. Если уж скажет, так слово — твердо. Помогите, Олюша! Помогите, родненькая! Одно вы у меня утешение, одна радость. Помогите же, Оленька!
Позднеева — Лосеву
Вот, наконец, за сколько времени выбралась написать вам как следует. В класс завтра не иду, и потому можно написать побольше. Ведь вы никак не можете понять, что я не пишу не потому, что не хочу или неохота, а времени нет, да так нет, что и сама себе поверить не могу, ведь, вероятно, без экзамена придется переходить, а для этого нужны хорошие отметки. <…>
Что это вы загоревались? Вот говорю вам правду не о чем. Ей-Богу, не о чем. Вот если бы сестрица не любила вас, то тогда другое дело, а теперь ну, мой славный мальчик, мой дорогой братец, бросьте свою грусть, ведь я все та же ваша сестрица, все так же люблю вас. Ох, Алеша! Кто бы вас так любил, как я… Видит Бог, скрывать нечего, ведь вы сами знаете, что я не вру… Люблю вас, мой ненаглядный братец. Ведь как вы начнете сами себя разбирать, все-то у вас нехорошо, и волосы, и глаза и так далее. А ведь я вас люблю. Да не оболочку, а душу вашу светлую, такую близкую мне душу, мне так бывает иногда скучно, а вспомню о вас, о моем братце, легко станет на душе… Так не грустите же, мой родной Алешенька, успокойте вашу маму, Ю. В. Ведь если бы я вас не любила, то ни за что бы не зашла сегодня. А что вы обвиняете меня, что я не хочу писать вам, что я вас забыла, что не люблю вас — это брехня. Ради Бога простите за резкость, но, ей-Богу, иначе не могу выразиться, потому что лжи не переношу. Ведь вы, кажется, довольно хорошо знаете меня… <…> Нет, Алеша! Так нельзя, теперь надо заниматься, а потом, потом, когда занятия кончатся, тогда отдыхать… Вот отдохнем на славу! Да здравствует наука, да здравствует отдых после нее. Я думаю, что вы вполне согласны со мной. Итак, мой родной братик, да поможет вам Бог, да укрепит он вас, да даст он вам силы для продолжения учения сего. Сейчас после письма буду на коленях перед Всевышним просить силы для вас, просить укрепить вас! Алеша! Родной мой! Ведь я вас люблю, так работайте же хотя ради меня, своей сестрицы, ведь ваши слова — “Только книги да вы, сестрица”. Итак, я буду молиться за вас, а вы за меня, хотя я и каждый день молюсь за вас, но сегодня особенно, ведь вы далеко от меня… Итак, дайте мне слово, дорогой мой мальчик, что вы будете заниматься, а когда настанет лето, то отдохнем, а теперь с Богом за труд, за занятия. <…>
Знаете ли, сегодня на практическом я была рассеяна, я думала о вас, потому что вы ушли каким-то расстроенным. Даже учительница заметила и удивилась, что я, всегда такая внимательная и прилежная, сижу и мечтаю. Ну, верно, этого письма я вовеки не кончу, половина второго. Ваша вечная сестричка Оль-Оль. <…>
Лосев — Позднеевой
Много, Оля, писал я вам. Писал так много, что дальше уж некуда. Кроме трех-четырех книжек, списанных мною, есть еще писем штук с двадцать, больших и малых, послание на масляной неделе и вот эта книжка. Много! Да! Это я вижу! Вы слишком привыкли к моим письмам, и они вам кажутся самыми простейшими и пустейшими, вы зеваете, читая их, в то время как раньше вы, прочитывая мои строки, и бледнели и краснели (по вашим словам), да и сердечко-то едва ли находилось в покое. Поэтому отныне я прекращаю свое многословие. Оно не ведет ни к чему. Да и вам лучше: меньше времени будет оторвано от “занятий”. Благодарю за ваше сострадание, оказанное вами в предыдущем письме мне, скучающему по милой и тоскующему от неудовлетворенной любви. Благодарю! Хотя ваше сострадание и последовало позднее, чем нужно бы было, но все-таки я благодарен за то, что вы хоть чуть-чуть поняли меня. Всей же моей тоски, всех моих переживаний вам не понять! Ведь вам не двадцать и не двадцать пять лет, вам всего пятнадцать.
Мама остается непреклонной в своих мнениях, да и я больше не стараюсь доказывать ей неправильности ее взглядов. Она человек пожилой, и не мне учить ее!
Небось сейчас танцуете? (Я пишу часов в одиннадцать вечера, суббота.) Танцуйте, танцуйте, пока ничего не знаете, не понимаете! Когда ведь станете взрослой да станете все понимать, танцевать вас тогда и силой не заставишь, как теперь меня. Уверяю вас!
Ваш друг и приятель А. Л.
P. S. Пожалуйста, поклонитесь Анне Александровне от меня и от матери (и, конечно, от Ю. В.).
P.P.S. Вы знаете, что у некоторых людей есть такая критическая способность, что они, прочитав одну страницу какого-нибудь автора, сразу определяют, что это за человек и каковы его действительные мысли?
P.P.P.S. Бог — справедливый и нелицемерный судья. Он мудро судит людей и всегда отличает виновных от невиновных.
* * *
г. Новочеркасск
20-го августа 1911 года.
Настоящим условием мы, нижеподписавшиеся, проводим дележ пяти записных книжек, исписанных нами в течение зимы 1909—1910 года, на следующих основаниях
1. До истечения двух лет с настоящего срока О. В. Позднеева не может никаким образом потребовать от А. Лосева возвращения всех пяти книжек, которые она дает ему на полное пользование.
2. После 20 августа 1913 года О. В. Позднеева может требовать дележа книжек.
3. Новый дележ должен быть улажен таким образом, что обе стороны оказались удовлетворенными в одинаковой степени.
4. Возможность невозвращения А. Лосевым пяти книжек никоим образом не исключается.
Ольга ПОЗДНЕЕВА,
Алексей ЛОСЕВ.
Подготовка текста и публикация А. А. ТАХО-ГОДИ.
∙