Мелочи жизни
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 5, 1999
Мелочи жизни
Павел БАСИНСКИЙ Впервые я сильно зауважал “Октябрь”, когда, занимаясь историей советской литературы 60-х годов, выяснил, что повесть Виктора Курочкина “Урод”, этот шедевр русской психологической прозы ХХ века, была напечатана не где-нибудь, а в “Октябре”. Именно в этот момент я понял, что любые деления шестидесятнических журналов на “хорошие” и “плохие” сильно хромают. В эстетическом плане все выглядит совсем иначе.
С тех пор я приглядывался к “Октябрю”, пытаясь найти в нем то, чего не публиковали другие “толстяки”. И находил. Например, некоторые вещи Маканина. И нахожу. Например, “Приложение к фотоальбому” Владислава Отрошенко, напечатанное в этом году.
Поздравляю дорогую редакцию любимого журнала с юбилеем, желаю ей и дальше ловить вкусную литературную рыбку, и не только в прикормленных местах, где удит большинство “толстых” журналов.
Не плачь, не жалуйся,
не проси!
В “Общей газете” в номере от 18—24 марта с. г. прозаик Анатолий Королев рассказал жалостливую историю. Отчаялся он однажды писать свои шедевры вроде романа “Эрон”, который при всей его несомненной для автора гениальности почему-то никто не хотел издавать. Отчаялся и решил “сдаться” в коммерческое издательство. Дескать, вот он я, такой гениальный, весь перед вами! Готов, так и быть, написать для вас, проклятых, за деньги ваши, проклятые, что-нибудь эдакое позорное, чернушное, на потеху грубого массового потребителя. Одолели вы меня, супостаты, сломили законами рынка вашего дикого, необразованного, свободных полетов творческого вдохновенья и самовыражения не признающего, глумящегося над ними! Словом, добивайте меня, гады! Вы увидите, как продается честный писатель!
История эта имела продолжение для самого Королева несколько неожиданное. Написал он, значит, “не то, что хочется”, а “то, что требуется”, но получилось и “не то, что требуется”, и не “то, что хочется”. Что-то третье, совсем непонятное. Пришлось переписывать. Однако в процессе переписывания стало выходить из-под пера нечто и вовсе неведомое, но главное опять же — тьфу ты, пропасть! — гениальное, как у Фаулза и Умберто Эко. И тогда Королев сделал два варианта: один — позорный (для толпы) и второй — гениальный (для знатоков).
И вот какой-то из двух братьев-романов Королева пошел в магазинах “на ура”. Не то хороший, не то плохой. Не то гадкий утенок, не то лебедь белый. А вот денежек автору за переиздания не стали платить. Прямо бандиты какие-то!
И взмолился Королев: что ж это такое на белом свете-то творится! Ладно, когда не приносит дохода святое, для культурного читателя написанное. Но уж коли продался и денег не платят — тут кричи караул! Грабят! Такая жуткая история…
Пожалел я Королева, а потом задумался… Если он заранее понимал, что идет в логово к бандитам, то почему рассчитывал на их честность? Он такой наивный, что ли? Это ведь только в фильмах царские сатрапы преклоняются перед бесстрашием жен декабристов, а гестаповцы дают пленному за его непреклонность батон с салом. А в жизни честный работает, жулик надувает. И если честный решил жулика чуть-чуть надуть, а жулик в этой ситуации “обул” честного, то винить надо не жулика…
С другой стороны, по-человечески я Королева вполне понимаю. Трудно жить без денег. Надо кормить семью. И вот — попалась мушка в паутину, порвала ее неловко и улетела без трех лапок. Я вовсе не издеваюсь. Я и сам в подобном положении не раз оказывался. И еще не раз, наверное, окажусь.
Но что-то в истории Королева меня не устраивает. Я верю в ее реальность, но не верю рассказчику. Не верю его тону, модуляциям его голоса. Уж больно жалостливая сказочка! На слезу бьет! Но не вышибается слеза-то, вот ведь в чем дело…
Пытается вышибить слезу и Анатолий Курчаткин в “Литературной газете” от 7 апреля. Впрочем, его история еще жалостливей…
В нашей стране, дрожащим голосом поведал Курчаткин, хорошей литературы не издается вообще. Одни фэнтези и детективы. Положение такое кошмарное, что в это обязано вмешаться государство. Оно должно издавать хорошую литературу!
Да простит меня Курчаткин, чьи ранние рассказы я и по сей день люблю, но это звучит так: Курчаткина должно издавать государство! Если я не прав, то пусть приведет список хорошей литературы, которая годами не издается и которую должно издавать государство. Этого списка в статье Курчаткина нет. Но если я прав, тогда, как метко выразился наш президент, “вот такая выходит загогулина”. Допустим, государство создает структуру по отбору хорошей литературы и в список попадают последние вещи Курчаткина. Допустим, в эту структуру взяли работать меня. Я буду решительно и последовательно выступать против издания последних романов Курчаткина, потому что… они мне не нравятся. Но и Курчаткин законно может возразить: а какого, собственно говоря, черта какой-то Басинский с его испорченным вкусом и явными пробелами в образовании решает мою судьбу! И Курчаткин будет прав. Я не имею права решать его судьбу. И никто, кроме его родных и близких, не имеет на это права. Так что же: составим государственную комиссию из родных и близких Курчаткина? А, собственно, почему не из моих?
Но опять возникает “с другой стороны”. С другой стороны, я понимаю состояние души Курчаткина, потому что и мне оно по-человечески близко. Ах, как это сладко: быть признанным не каким-то издателем-рыночником, но самим Государством, да если еще и представлять его будут достойные культурные люди! Какой-нибудь чиновник, едва услышав по селекторной связи твою фамилию, выбежит в приемную, распахнет дверь, проводит в кабинет, усадит в мягкое кресло… “Дорогой имярек! Поверьте, ваше имя для меня много значит! Буквально на днях читал вашу книгу вместе со всей семьей. И как это вам удается? Что? Неужели какие-то проблемы? Уж не хотите ли вы сказать, что вашу новую книгу задержало издательство? Нет, я этого так просто не оставлю! Вам принесут публичные извинения! А пока я прошу вас простить лично меня! Моя прямая обязанность заботиться о том, чтобы вы, драгоценный имярек, не знали никаких забот… кроме, хе-хе, творческих, разумеется!”
В этой сказочке фальши не больше, чем в историях Королева и Курчаткина.
И потому я расскажу другую историю. Лично мне она очень нравится…
В конце прошлого века в одной желтоватой газетке, охочей до беллетристики самого дурного толка (с непременными убийствами, роковыми страстями), был напечатан заказной роман. Он печатался кусками, иной раз подписанными псевдонимом автора, а иной раз и вовсе без подписи. В этом романе было все, чего мог пожелать невзыскательный читатель. Он убил ее, потому что ревновал ко всем, да и просто был патологическим типом, склонным не только к издевательствам над людьми, но и к мазохизму. И она была порядочной стервой, обманувшей сразу двух мужчин — старого мужа и богатого любовника, из которого не таясь вытряхивала деньги на платья и побрякушки. Впрочем, богатый развратник этого заслуживал, потому что пил без продыху и соблазнял женщин без счета. Мерзкий убийца, его дружок, подло свалил преступление на старика-мужа, и тот отправился на каторгу на пятнадцать лет. Но муки совести почти не терзали безжалостного злодея…
Это была “Драма на охоте” двадцатичетырехлетнего Антона Чехова. Ее перечитываешь с каким-то душевным трепетом. Какие характеры, какая мудрость психологического взгляда, точно автор прожил не двадцать четыре, а сто, двести, пятьсот! Какой Урбенин! Оленька! Камышев! Граф! Как все просто и достоверно!
Газету “Новости дня”, в которой печаталась “Драма на охоте”, Чехов в шутку называл “Пакости дня”. Ему платили по три рубля в неделю. Иногда денег в кармане редактора не оказывалось, и он предлагал автору взять за счет редакции новые штаны. Но Чехов не хныкал, не жаловался, не просил. Он прожил трудную и безупречно достойную писательскую жизнь, в которой было все: и бедность, и трудности, и популярность, и огромная слава, и ранняя смерть…
Это я не к тому, что писатель должен непременно прожить, как Чехов. Есть другие примеры — Дюма или Боборыкин. Это я к тому, что публично жаловаться на неуспех или безденежье он не имеет права.
“Ты — царь!” — писал Пушкин.
В противном случае мы вынуждены будем признать, что писательство не царское занятие, но род душевной инвалидности, порождающей больных, беспомощных, не способных к жизни без постоянной опеки людей, заботу о которых обязаны взять на себя общество и государство. И это была бы самая грустная история…
∙