Литературная критика
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 2, 1999
Литературная критика
“Это светлое имя — Пушкин”
Эдуард ШУЛЬМАН
Весёлое имя
Мы, россияне, не сильны в хронологии. Но есть даты, которые помнят, наверное, все. Например, 1799—1837. Между ними — жизнь Пушкина.
Поэт родился в Москве 26 мая, а по-нынешнему — 6 июня. На Немецкой улице (покамест еще Бауманской). В ветхом домике с дырявою крышей. Двор, узкий и длинный, упирался в ручей, который впадал в Яузу. На берегу реки росли вековые деревья.
Пушкины нанимали флигель у чиновника Скворцова — сослуживца Сергея Львовича по Военному комиссариату… Что же, выходит, отец классика был военком?.. Шутим, читатель, шутим. Не зря же сказал Блок: “Веселое имя — Пушкин!”
Но приведем для внятности точную цитату:
Пушкин так легко и весело умел нести свое творческое бремя, несмотря на то, что роль поэта — не легкая и не веселая; она трагическая.
Пушкин! Тайную свободу
Пели мы вослед тебе,
Дай нам руку в непогоду,
Помоги в немой борьбе.
Итак, разбрасываем перед вами нашу пушкинскую мозаику — пестрое собрание баек, основательных и не основательных, без расчета на глубокомыслие, лишь с надеждою на улыбку.
Предыстория
Записанный с малолетства в Измайловский полк, Сергей Львович Пушкин переведен был при государе Павле Петровиче в гвардейский Егерский. И не мог отстать по службе от некоторых привычек. Питал, говорят, какое-то отвращение к перчаткам, постоянно терял их или же оставлял дома.
Будучи приглашен на бал к высочайшему двору, он, по обыкновению, не позаботился об этой части своего туалета. И оробел порядком, когда государь, грозно подступя к нему, изволил осведомиться по-французски:
— Отчего не танцуете?
— Я позабыл перчатки, ваше величество…— пролепетал в смущении молодой офицер.
Государь поспешно снял собственные и, подавая, сказал с улыбкой:
— Вот вам мои! — Взял Сергея Львовича под руку и, с ободрительным видом подводя к даме, напутствовал: — А вот вам и пара!
Это была, по преданию, Надежда Осиповна Ганнибал.
Истоки
Иван Алексеевич Бунин с удивлением вспоминал, что были такие времена, когда взахлеб читали “Песню о Буревестнике”: буря, скоро грянет буря!
Да ведь Горький идет за Некрасовым:
Душно! Без счастья и воли
(Трам-тарарам-пам-пам-пам)!
Буря бы грянула, что ли
(Трам-тарарам-пам-пам-пам)!
А Некрасов, простите, за кем?
Взыграйте, ветры, взройте воды,
Разрушьте гибельный оплот!
Где ты, гроза — символ свободы?
Промчись поверх невольных вод!
То есть вод, которые в неволе… Так-то, Иван Алексеевич, все он, веселый А. С.
Располагаемый ниже текст написан рукою Пушкина, однако же выпал (по соображениям содержательного и стилистического единства) из “Путешествия в Арзрум”. Время обратило его в маленький рассказ, вполне законченный и самостоятельный.
Мы ехали из Арзрума в Тифлис. Наш конвой — тридцать человек казаков возвращались на родину. Впереди показался линейный полк. Казаки, узнавши земляков, поскакали навстречу, радостно паля из пистолетов и ружей.
Обе толпы смешались и обнялись, не слезая с коней, в облаках дыма и пыли. Обменявшись известиями, станичники расстались. Ветер доносил выстрелы. Охрана догнала нас.
— Какие вести? — спросил я урядника.— Все ли благополучно?
— Слава Богу,— отвечал он.— Старики живы, жена здорова.
— А давно ты из дому?
— Три года. А надлежало служить год…
— А скажи,— прервал молодой артиллерийский офицер,— жена не родила без тебя?
— Ребята говорят — нет.
— И не гуляет?
— Помаленьку, слышно, бывало…
— Что же, побьешь ее?
— Да зачем? Кто без греха…
— А у тебя, брат,— спросил я другого казака,— так ли честна хозяйка?
— Моя родила,— отвечал тот, скрывая досаду.
— И кого Бог дал?
— Сына.
— Поучишь ее?
— Да посмотрю. Коли сена припасла на зиму — может, прощу.
А нет — так и побью.
Я подивился простоте нравов.
— А и побьешь,— сказал урядник,— кому хуже?.. Вон старик Черкасов смолоду был дюж да горяч. Поколотил хозяйку, а после всю жизнь с нею маялся, с калекой. А тут у сына такая ж беда. Только он руку на молодую поднял — старик к нему: “Иван,— говорит,— посмотри на мать”. Так и ты,— продолжал урядник,— жену-то прости, а незаконного своего почаще пускай по дождю гулять…
— А правда,— спросил я,— что ты с ним сделаешь?
— Да что делать? Корми да отвечай, как за родного…
— Сердит! — шепнул мне урядник.— Теперь жена и не подступись — прибьет до смерти.
— А каких лет у вас женят? — спросил я.
— Да по четырнадцатому году…
— Не рано? Муж-то сладит с женой?
— Ничего! — усмехнулся урядник.— Свекор-то, если добрый, подсобит. Вот у нас старик Суслов женил сына и сделал себе внука.
Почему не женился Пушкин на Анне Алексеевне Олениной — существует специальная литература. Я ее не читал. По лености. И чтоб не сбиться с мысли. Помню лишь анекдот, что, когда сватовство расстроилось, приятели вроде бы потешались: мол, остался с оленьими рогами… Ведь рисовал уж в черновиках разные вензели и расписывался по-французски: Аннет Пушкина…
А все — будущий тесть, укоряют исследователи. Такой и сякой. Член государственного совета… Прознал, что Пушкин под тайным надзором, и отказал.
Да, человек высокой культуры. Директор Публичной библиотеки. Президент Академии художеств. Друг Фонвизина и Крылова… Но в малом теле оказалась маленькая душа…
Имеются, впрочем, и другие причины. Так или нет, Анна Алексеевна Оленина (1808—1888) надолго застряла в девичестве, вышла замуж в зрелых годах, и не знаю, обзавелась ли потомством.
Нет (поздняя сноска), знаю: обзавелась. И прямой ее внук (или правнук?) отбил невесту у молодого Набокова.
Поздней осенью Пушкин писал из Тригорского:
…делать нечего! Все кругом говорят, что я старею, иногда даже чистым русским языком. Например, вчера встретилась мне знакомая баба, которой не мог не сказать я, что сильно переменилась.
А она:
— Да и ты, мой кормилец, состарелся. Да и подурнел!
Но что это была за женщина, которой Пушкин “не мог не сказать”? То есть понимал, что говорить не следует, однако же вырвалось… Уж не та ли самая, которую в давние времена углядел лицейский приятель, когда навестил опального поэта и в девичьей собрались швеи…
Я тотчас заметил одну фигурку, резко отличающуюся от других… Впрочем, Пушкин прозрел шаловливую мою мысль — улыбнулся значительно. Я в свою очередь мигнул ему, и все было понятно без слов.
…говорили, что связь Пушкина с дворовой девушкой была прочной и длительной, основанной на взаимном чувстве. Она дала поэту душевное равновесие и внутренний покой, благодаря чему появился, в частности, “Борис Годунов”.
“J’enrage et je suis a` vos pieds”,— так Пушкин писал Анне Петровне Керн.
Вот ее перевод: “Я мучусь от бешенства и целую ваши ножки”. А вот — из Собрания сочинений: “Я бешусь, и я у ваших ног”. Следующая фраза: “Mill tendreness a` Ермолай Федорович”. Перевод Керн: “Тысячу любезностей Ермолаю Федоровичу”. В Собрании сочинений — “тысячу нежностей”.
Полагаю, что ножки и поцелуи имели место. А иначе зачем тысяча нежностей?.. Переписка велась по-французски, кстати сказать, потому, что супруг Ермолай Федорович хотя и генерал, однако не овладел галантным наречием.
Сманивая Керн в гости, Пушкин клятвенно обещал:
Я буду весел в понедельник, неутомим во вторник, нежен в среду, проворен и ловок в четверг, а в пятницу, субботу и воскресенье — буду всем, чем прикажете.
Нечто близкое зарифмовал Маяковский. Не оттого, наверное, что прочел Пушкина,— просто в силу поэтического сродства:
Хотите — буду от мяса бешеный
и, как небо, меняя тона…
Хотите — буду безукоризненно нежный,
не мужчина, а облако в штанах.
Все помнят известный рисунок: пятеро повешенных — и сбоку рукою Пушкина:
И я бы мог… и я бы мог, как шут…
Поэт давно уже выпущен из деревни, обласкан и прощен. Живет в Москве и забегает к Анне Петровне Керн. Та как раз трудится над письмом — сестре в Малороссию. А Пушкин, должно быть, торопится или просто ему невтерпеж,— вырывает листок и тут же дописывает от себя, даже вроде бы не присев:
Когда помилует нас Бог,
Когда не буду я повешен,
То буду я у ваших ног,
В тени украинских черешен.
И я бы мог… И я бы мог…
Из утерянных донесений
— Отчего, Александр Сергеевич, философия бунтует?
— Оттого, сударыня, что народ смирно сидит.
На вопрос, зачем не уедет он за границу, сочинитель ответствовал:
— Представьте себе страну с населением в 100 человек, из коих 99 тронулись умом, один же вроде бы сохранил разум. И вот, коли сей последний Отчизну свою покидает,— что получается?.. Полностью сумасшедшая страна.
Поэзия должна быть глуповата
У Пушкина еще вставлено: прости Господи. Иными словами, “будто бы” глуповата. Вроде того. Такая, что ли, смешливая оговорка. Не формула, а шутка с намеком… Прибавьте: “глуповатый” — не глупый. Как “простоватый” — не простой. А “солоноватый” — не пересоленный.
Рассмотрим, однако, данное положение на классическом примере:
Город пышный, город бедный,
Дух неволи, стройный вид,
Свод небес зелено-бледный,
Скука, холод и гранит —
Все же мне вас жаль немножко,
Потому что здесь порой
Ходит маленькая ножка,
Вьется локон золотой.
Классик и сам ощущал некоторую неловкость, о чем говорит тире между строфами. И верно ведь: кому жаль? кого жаль? при чем маленькая ножка + золотой локон?
Привожу для смеха замечательный комментарий из Собрания сочинений:
В стихотворении дана характеристика Петербурга. Последние строки относятся к Олениной.
Дескать, вписал в альбом и забыл? А уж исследователи потом по клочкам собирали?.. Ничуть не бывало! Пушкин напечатал стихи в “Северных цветах” в 1829 году… Вот с той поры и смеется над нами. Пожимает плечами, машет рукой. Мол, действительность, как известно, состоит из жизни и смерти. И мостик меж ними — не логика, а тире.
Или, если угодно, гармония. Простенькая мелодия, добываемая из флейты.
О том же читай у Набокова:
Орлы мерцают вдоль опушки.
Нева, лениво шелестя,
как Лета льется. След локтя
оставил на граните Пушкин.
Другое стихотворение:
Мой Пушкин бледной ночью, летом,
сей отблеск объяснял своей
Олениной, а в пенье этом
сквозная тень грядущих дней.
Свое стихотворение (поздняя сноска) посвятил Набоков невесте. Тут-то и подвернулся внук (или правнук?) Олениной.
Еще раз
Город пышный, город бедный.
Дух неволи, стройный вид,
Свод небес зелено-бледный,
Скука, холод и гранит —
Все же мне вас жаль немножко,
Потому что здесь порой
Ходит маленькая ножка,
Вьется локон золотой.
Как уже установлено (и не нами), главная задача позднего классика — сочетание несочетаемого. А наследники занимались разъятием. Блок, скажем, сочинил стихотворение, развивая лишь первую строфу:
Ночь, улица, фонарь, аптека,
Бессмысленный и тусклый свет.
Живи еще хоть четверть века —
Все будет так. Исхода нет.
Умрешь — начнешь опять сначала,
И повторится все, как встарь:
Ночь, ледяная рябь канала,
Аптека, улица, фонарь.
10 октября 1912 года
Пушкин в отличие от Блока не датировал стихов. Но, вероятно, они совпадают месяцем: следующее стихотворение в Собрании сочинений — “19 октября 1828 года”.
Занятно, что Ходасевич, который сознательно переписывал классиков, соединил оба мотива — “все повторится” и “маленькую ножку”:
И что ж? Могильный камень двигать
Опять придется над собой…
Опять любить и ножкой дрыгать
На сцене лунно-голубой?
А что два Александра (Пушкин и Блок) перекликались — услыхала Ахматова:
Он прав: опять фонарь, аптека,
Нева, безмолвие, гранит…
ПИСЬМО
Александра Сергеевича Пушкина,
направленное
Александру Христофоровичу Бенкендорфу
24 ноября 1831 года
Генерал!
Пользуюсь случаем обратиться к Вам по чисто личному делу.
Около года назад в одной из наших газет опубликована сатирическая статья о некоем литераторе, претендующем на благородное происхождение, тогда как его мать — мулатка, отец которой, бедный негритенок, был куплен матросом за бутылку рома.
Хотя Петр Великий вовсе не похож на пьяного матроса, это достаточно ясно указывало на меня. Ибо среди русских литераторов один я имею в числе своих предков негра.
Ввиду того, что непристойность зашла так далеко и о моей матери говорилось в фельетоне, а наши журналисты не дерутся на дуэли, я счел своим долгом ответить анонимному сатирику, что и сделал в стихах, притом весьма круто. И послал свой ответ покойному Дельвигу с просьбою поместить в печати. Дельвиг отсоветовал… однако несколько списков пошли по рукам, о чем ничуть не жалею, ни от единого слова не отступаясь.
Поскольку стихи мои будут, возможно, приняты за косвенную сатиру на известные фамилии (в то время как это — очень сдержанный ответ на заслуживающий крайнего порицания отзыв), я счел своим долгом, Генерал, объяснить Вам, в чем дело, и приложить стихотворение, о котором идет речь.
Речь идет о стихотворении “Моя родословная”, что отыщете вы в любом почти “Избранном” или в Собрании сочинений. Если позволите, мы остановимся на отдельных упоминаемых лицах (главным образом — родственниках), поскольку Пушкин (в том же письме к Бенкендорфу) говорил: “Я чрезвычайно дорожу именем предков — единственным, что досталось в наследство”.
Но предварительно — легендарный факт. Когда выпускали академического Пушкина (1937), пробный сигнальный том просмотрел товарищ С. И высказал легкое недоумение: тут, проворчал, стихов меньше, чем примечаний… В результате на долгие годы лишились мы комментариев. И кое-каких комментаторов. Но, даст Бог, со временем обретем.
Примечания в 13 пунктах
1. О Бенкендорфе. 9 сентября 1830 года Пушкин сообщал Афанасию Николаевичу Гончарову, деду своей невесты: “Бенкендорф — человек снисходительный, благонамеренный и чуть ли не единственный вельможа, чрез которого доходят к нам частные благодеяния Государя”.
2. Стихотворение “Моя родословная” открывалось в черновике эпиграфом по-французски. Из Беранже:
Я простолюдин. Просто простолюдин.
Простолюдин. Простолюдин.
Простой простолюдин.
3. “Что касается стихов,— заметил Николай I,— он лучше бы сделал, если бы не распространял их”. В житейском плане император, возможно, и прав. Но список предположительно попал к юноше Лермонтову и отозвался в “Смерти поэта”: вы, жадною толпой стоящие у трона… Анна Андреевна Ахматова говорила, что “Моя родословная” рассорила Пушкина с высшим обществом.
4. “Не торговал мой дед блинами” (как Меншиков), “не ваксил царских сапогов” (как Бутурлин, Румянцев, Ягужинский и прочие денщики Петра I), “не пел с придворными дьячками” (А. Г. Разумовский — тайный муж Елизаветы Петровны), “и не был беглым он солдатом австрийских пудреных дружин” (Клейнмихель — дежурный генерал при Николае I; к нему, Клейнмихелю, обращалась бабушка Лермонтова, не отпустят ли внука в отставку).
5. “Мой предок Рача мышцей бранной Святому Невскому служил; его потомство гнев венчанный, Иван IV пощадил”.
Рача, или Радша. “Прииде из немцев муж честен именем Радша”. Однако же современником Александра Невского не был,— поселился в Новгороде столетием раньше. “Имя предков моих,— писал Пушкин,— встречается поминутно в нашей истории. В малом числе знатных родов, уцелевших от кровавых опал Ивана Васильевича Грозного, историограф именует и Пушкиных”.
Рача,— указано Ю. В. Давыдовым,— невысокий.
6. “Когда Романовых на царство звал в грамоте своей народ, мы к оной руку приложили”. О том же — и прозою: “Четверо Пушкиных подписались под грамотой об избрании на царство Романовых”.
7. “С Петром мой пращур не поладил и был за то повешен им”.
Федор Михайлович Пушкин, участник стрелецкого заговора, повешен 4 марта 1697 года.
8. “Мой дед, когда мятеж поднялся средь петергофского двора, как Миних, верен оставался паденью Третьего Петра”. Мятеж — восшествие на престол Екатерины (1762). Дед — Лев Александрович Пушкин, артиллерист — два года отсидел в крепости.
9. “Я Пушкин просто, не Мусин”. Граф Владимир Алексеевич Мусин-Пушкин (1798—1854). Направляясь на Кавказский фронт (1829), Пушкин встретил его в
Новочеркасске.
Я сердечно обрадовался,— пишет поэт.— Он едет в огромной бричке — род укрепленного местечка. Мы прозвали ее отрадною. В северной части хранятся вина и съестные припасы, в южной — книги, мундиры, шляпы и т. д., с западной и восточной стороны она защищена ружьями, пистолетами, саблями. На каждой станции выгружается часть съестных запасов, и таким образом мы проводим время как нельзя лучше.
(Две реплики в скобках: I. Как малорослый человек Пушкин со страстью уважал все обширное: широкую бричку, высокую Наталью Николаевну… II. Это письмо использовал Тынянов в “Смерти Вазир-Мухтара” — для путешествия Грибоедова… Но к делу, к делу!)
В отрадной той бричке Пушкин-“просто” и граф Мусин-Пушкин прикатили в Тифлис.
10. “Решил Фиглярин, сидя дома, что черный дед мой Ганнибал был куплен за бутылку рома и в руки шкипера попал”.
Фиглярин — Фаддей Венедиктович Булгарин (1789—1859), писатель сложной судьбы и подмоченной репутации, которую невредно слегка бы и подсушить (см.: Фаддей Булгарин. Сочинения. М, 1990).
“Сидя дома”, то бишь высасывая из пальца, сочиняя. И вот что сотворил “вдохновенный” Фаддей:
…какой-то поэт в Испанской Америке, происходя от мулата или, не помню, от мулатки, стал доказывать, что один из предков его — Негритянский Принц. В Ратуше доискались, что в старину был процесс между шкипером и помощником шкипера за этого Негра, которого каждый хотел присвоить, и шкипер уверял, будто купил Негра за бутылку рома.
“Черный дед мой Ганнибал” — Абрам (Ибрагим) Петрович Ганнибал (1697—1787), русский военный инженер, генерал-аншеф (1759). Родился в эфиопской княжеской семье. Семи лет (как заложник) отправлен в Константинополь, откуда вывезен в Москву и подарен Петру I. Учился во Франции, занимался инженерными работами в Кронштадте, на Ладожском озере, в крепости Селенгинск. Написал книгу о военно-инженерном искусстве. Выдвинулся при Елизавете. В отставке с 1782 года. Прадед Александра Сергеевича Пушкина.
Зной Африки родил, хлад кровь его покоил,
России он служил — путь к вечности устроил.
11. “И был отец он Ганнибала, пред кем средь чесменских пучин громада кораблей вспылала и пал впервые Наварин”.
Ганнибал Иван Абрамович (1737—1801) — генерал-поручик (1779), сын Абрама Петровича Ганнибала, дед Пушкина. Окончил морской корпус, направлен на флот. Служил в артиллерии. В Чесменском бою, командуя десантом, взял Наварин (10 апреля 1770). Второе Наваринское сражение случилось уже на памяти Пушкина, в 1827 году.
12. “Решил Фиглярин вдохновенный: я во дворянстве мещанин. Что ж он в семье своей почтенной? Он?.. он в Мещанской дворянин”. На Мещанской улице в Петербурге располагались веселые дома. И тут по присловью: “В корчме и в бане — все равные дворяне”.
Современники укоряли Булгарина, что жену свою подобрал будто бы в тех самых развеселых домах на Мещанской улице.
13. Стихотворение “Моя родословная” напечатано через полвека после написания.
О том же
Пушкин изображал сестру бессарабского губернатора Мадонной и на руках у ней — младенцем — генерала Шульмана.
В нашем классе было два Шульмана, и мы как-то заспорили, что означает эта фамилия. Шустрый Алик самостоятельно изучал немецкий и сообразил так: Schule,— говорит,— школа, а Mann — человек. И Шульман — получается — ученый человек.
Я обрадовался и вечером доложил бабушке. Она прыснула, как девчонка, опровергая Алика. Дескать, чтоб да, так нет! Schule — действительно, по-немецки школа. А на идише — родном языке наших предков — еще и храм, синагога. Дом учения. Шул.
— А ман? — спросил я.
— А Mann — правильно, человек.
— Что ж, Шульман, выходит, поп?
— Нет! — фыркнула бабушка.— Всего лишь церковный служка.
На другой день я снова схватился с Аликом, но был побежден — и доводами,
и кулаками.
Шмыгая носом, побитый приплелся домой. Бабушка накормила меня, выспросив невзначай, что приключилось. Затем принесла том Пушкина и прочитала вслух “Мою родословную”:
Смеясь жестоко над собратом,
Писаки русские толпой
Зовут меня аристократом…
Поди, пожалуй, вздор какой!
Сразу же, с голоса (что звучит во мне по сей день), я выучил эти стихи и утром орал на уроке: “Не торговал мой дед блинами!..” Наша рыжая Марья Ивановна в обалдении уставилась на меня. Окна дрожали от моего ора:
Я — грамотей и стихотворец!
Я — Пушкин просто! Не Мусин!
Я не богач, не царедворец!
Я сам большой! Я мещанин!
— Какая нация! — сказала Марья Ивановна, отдувая рыжую прядь.— Какая нация — жидки-то наши! В них дьявол сидит…
И Алик захохотал — единственный, кто усек, откуда что.
Потому что Марья Ивановна передавала нам “Историю моей голубятни” — рассказ Исаака Эммануиловича Бабеля. Как мальчик поступал в гимназию, декламировал на экзамене Пушкина и учитель — из негодующих и румяных московских студентов,— учитель произнес ту самую фразу, что Марья Ивановна повторила.
Потом она возвратилась к стихотворению, с подробностью объяснив, кто именно смеется над собратом, чей дед торговал блинами, чей наблещивал сапоги, чей пел с дьячками…
Тут Алик поднялся с места, излагая наш спор насчет фамилии. Кто прав — он или я? Шульман — ученый человек или церковный служка?
— Не знаю.— И Марья Ивановна тряхнула прической.— Разберитесь-ка меж собой…
С тех пор минуло много лет. А еще больше — кануло. Марья Ивановна поседела. Алик сделался крупным ученым — профессором и членкором. А я так и остался — просто Шульман.
Вот что записал Пушкин на книжной закладке:
Воды глубокие
Плавно текут,
Люди премудрые
Тихо живут.
А поэт Георгий Иванов — в Париже, в кафе, на залитом вином мраморном столике:
Голубая речка,
Зябкая волна.
Времени утечка
Явственно слышна.
Голубая речка
Предлагает мне
Теплое местечко
На холодном дне.
Памяти Гумилева
Гордо и ясно ты умер, умер, как Муза учила.
Ныне, в тиши Елисейской, с тобой говорит о летящем
медном Петре и о диких ветрах африканских — Пушкин.
(Владимир Набоков)
“Серебряный век” угасал в августе: 7 августа не стало Блока, 11 августа — Волошина, 24 августа расстрелян Гумилев, 31 августа повесилась Марина Цветаева… А все — не иначе — потому, что 25 августа 1794 года, в процессе великой революции, сложил голову Андрей Шенье — самый русский из французских поэтов, от лица которого Пушкин воскликнул: о, други!
Сбирайтесь иногда читать мой свиток верный
И, долго слушая, скажите: это он…
Вот речь его… А я, забыв могильный сон,
Взойду неведомо и сяду между вами…
И сам заслушаюсь…
26 августа скончался Георгий Иванов. И, если помните, Пастернак на “шестое августа по-старому” запланировал свою смерть… Да ведь он явился на свет 29 января (10 февраля по-нынешнему) — в день, когда ушел классик.
Нет, не сходится: Андре Шенье казнили месяцем раньше, 25 июля.
В 1872 году князь Вяземский писал:
Дантес был виноват перед Пушкиным, как и многие виноваты перед многими, как и сам Пушкин был не раз виноват… Участвовал ли француз в подметных письмах? Всего вероятнее — не участвовал. Потому что не имел никакой пользы.
Послание же Пушкина таково, что будь Дантес хоть сто раз русский, все равно обязан был драться. Остальное — дело случая. Сказано, что Пушкин искал гибели. Вовсе нет: уже смертельно раненный требовал ответного выстрела. И произвел его.
В первую минуту и сгоряча Лермонтов придал поединку некоторое общественное значение. Да и сам был очень молод… Но поднимать шум теперь есть не что иное, как патриотическое пустословие.
Когда сестры Гончаровы переехали в Петербург и поселились под одной крышей, в городе пошли пересуды. Говорили, что в доме — слезы и толчея. Наталья Николаевна нашла будто бы на супружеском ложе нательный крестик Александры Николаевны…
Александра Николаевна Фризенгоф-Гончарова, дожив до преклонных лет — а было их восемьдесят, — пережила всех сестер и братьев, которые появлялись без передышки: в 1808 году — Дмитрий, в девятом — Екатерина, в десятом — Иван, в одиннадцатом — сама Александра Николаевна, в двенадцатом — Натали…
И как тут не вспомнить Анну Каренину, которая объясняет Долли, что детей больше не будет. Долли ужасается и как бы внутренне всплескивает руками. А все объяснение состоит из одного-единственного, во всю строку многоточия:
…………………………………………………………………………………………………………………………………..
Вот и Наталья Николаевна, точно как Долли, за шесть лет супружества принесла четверых. А там еще дети от Ланского…
А бедная Екатерина Николаевна — она из них, кстати, самая бедная, в смысле: несчастливая, неимущая,— и за шесть лет с Дантесом тоже принесла четверых.
И раньше всех, самою молодою, кончилась родами.
А сестра Александра Николаевна в сорок лет только вышла замуж, уехала к мужу в Словакию (тогда Австро-Венгрия) и в родовом баронском гнезде на склоне дней рассказывала, как Пушкин посредством княгини Веры Федоровны Вяземской передал заветное кольцо.
Как княгиня Вера Федоровна прибежала с этим кольцом и как она, Азя, Александра Николаевна, пошла к умирающему…
А Таша, измученная, спала тут же.
Она, Азя, Александра Николаевна, взяла его за руку, и Пушкин сказал по-английски, что хотел бы прожить, как Шелли. Очень страдал. Обычно дурное произношение внезапно исправилось. Ее глаза выдавали недоумение: Шеллий?
Ах да! Британский поэт, аристократ, древнего рода…
Женился на трактирщице, порвал с семьей, бежал в Ирландию, бунтовал. Оставил трактирщицу с двумя детьми. Нашел любимую…
А трактирщица удавилась, а детей ему не дают…
Уехал в Италию, венчался… И канул в шторм на пути в Ливорно.
— Как Шелли,— шептал классик,— как Шелли!
Примечания
1. Пушкин умер 29 января (10 февраля) в 2 часа 45 минут пополудни.
Никогда на лице его,— говорил Жуковский,— не видел я такой глубокой, величественной, торжественной мысли. На устах сияла улыбка — как бы отблеск несказанного спокойствия.
2. Доктор Вильям Гутчинсон, “умный афей”, у которого Пушкин брал уроки “чистого атеизма”, за что и был выслан из Одессы в северную деревню,— доктор Гутчинсон рассказывал вроде бы нашему поэту о Шелли.
3. В библиотеке Пушкина (в дошедшей до нас части) есть три книги с присутствием английского романтика. В одной (Ли Хант. Байрон и некоторые его современники. Лондон, 1828) подчеркнуто продольной чертой (не Пушкиным ли?) следующее место:
Покинув усадьбу, Байрон нагрянул к Шелли, который был ошеломлен его появлением и дал поэту немного денег. Выглядел Байрон столь ужасно, что Шелли подумал: кто поможет ему, если не я…
4. В тот же день, 29 января (10 февраля), в разные годы родились: Василий Андреевич Жуковский, Борис Константинович Зайцев, Борис Леонидович Пастернак, Александр Моисеевич Володин…
Незафиксированная встреча Пушкина и Греча
14 декабря сошлись они будто бы на прежней Сенатской площади и беседовали о событиях… Греч изумлялся, что заговорщики, в большинстве военные, получая содержание от правительства, против него-то и выступали.
— Похлопочи об отставке,— укорял Греч,— а после готовь возмущение. Но, принявши денежки, грех бунтовать! Где же тут честь и совесть, Александр Сергеевич?
— Эх, Николай Иванович! — вздохнул Пушкин.— Правительство, как известно, средств своих не имеет, а распоряжается казенными суммами, взятыми у народа… А с народом они расквитались. И дай нам Бог всякому долги свои в той же мере платить.
— Нет! — засмеялся Греч.— В той же мере — увольте.
26 января 1837 года скончался сын Греча — студент Петербургского университета, мальчик семнадцати лет. На другой день, уже доставленный с поединка, Пушкин просил доктора Спасского:
— Если увидите Греча, кланяйтесь ему и скажите, что я принимаю душевное участие в его потере.
Пушкин родился, чтоб стать военным,— уверял современник.— Но непременно бы сгинул в первом сражении.
А другой:
Я знал Александра Сергеевича вспыльчивым, иногда до исступления; но в минуту опасности, когда человек обнаруживает себя вполне, Пушкин обладал высшей невозмутимостью… Когда дошло до барьера, к нему он являлся холодным как лед.
Накануне дуэли приехала из деревни Евпраксия Николаевна Вревская — прежняя соседка по Тригорскому, и Пушкин приоткрыл ей свои планы. Вот они в изложении брата Евпраксии Николаевны, Алексея Николаевича Вульфа:
…он не искал смерти. Напротив, надеясь застрелить Дантеса, располагал поплатиться лишь новою ссылкою в Михайловское, куда возьмет и жену, и там-то, на свободе, предполагал заняться составлением истории Петра Великого.
Давно, усталый раб, замыслил я побег
В обитель дальную трудов и чистых нег.
Необработанный отрывок,— говорит комментатор.— В рукописи — план продолжения:
Юность не имеет нужды в at home, зрелый возраст ужасается своего уединения. Блажен, кто находит подругу,— тогда удались он домой.
О, скоро ли перенесу я мои пенаты в деревню — поля, сад, крестьяне, книги, труды поэтические — семья, любовь, etc.— религия, смерть.
Похоже на перевод с английского: It’s time, my friend, it’s time…
Пора, мой друг, пора!..
…несколько раз подавал руку, сжимал и говорил:
— Ну, подымай же меня, пойдем… да выше, выше… ну, пойдем! — Опамятавшись, сказал: — Мне было пригрезилось, что лезу по этим книгам и полкам… высоко… голова закружилась…
Так пишет Владимир Иванович Даль. Не расходится с ним и Василий Андреевич Жуковский. Ни в чем. За исключением, пожалуй, одного слова. У Даля — “лезу по книгам и полкам”. У Жуковского — “лечу”.
В небесном метафорическом смысле прав скорее Жуковский. Но Пушкин, наверное, прошептал “лезу”: недаром в Лицее дразнили его обезьяной.
Василий Андреевич Жуковский, обращаясь к отцу поэта, выразил чувство, от которого мы — вот уже полтора века — никак не очнемся:
Нашего Пушкина нет… Еще по привычке продолжаешь искать, ожидать встречи… еще среди разговоров как будто отзывается голос, раздается живой ребячески веселый смех… и там, где он бывал ежедневно, нет и признаков бедственной утраты, все в обыкновенном порядке, все на своем месте… а Пушкин пропал, и навсегда. Непостижимо…
О воскрешении классика рассказывает Набоков. История непростая. Прежде всего создан мемуарист — некто Сухощёков. Даже с инициалами — А. Н.,— для достоверности не раскрытыми. И замечательной книгой под тривиальным (в целях опять же пущего правдоподобия) названием — “Очерки прошлого”. Отрывок, сочиненный Набоковым, можно бы озаглавить:
Пушкинский отблеск
Говорят,— писал Сухощёков,— что человек, которому отрубили ногу, долго ощущает ее, шевеля несуществующими пальцами. Так и Россия еще долго будет ощущать живое присутствие Пушкина.
До сих пор у нас в Курской губернии живет столетний старик, которого помню уже пожилым человеком, придурковатым и недобрым… а Пушкина нет. Между тем в течение долгой жизни я часто задумывался, как отнесся бы он к тому, к этому: ведь мог бы увидеть освобождение крестьян, прочитать “Анну Каренину”.
Вспоминаю, что в юности мне было нечто вроде видения. Этот психологический эпизод сопряжен с лицом, которое назову Ч. Будучи в тридцать шестом году за границею, Ч., совсем юноша, повздорил с отцом, героем, к слову, Отечественной войны, и в компании с какими-то купцами преспокойно отбыл в Бостон, а затем — в Техас, где успешно занимался скотоводством.
Прошло лет двадцать. Нажитое состояние Ч. проиграл, потом отыгрался, снова все просадил… вдруг заскучал по России и с той же беспечностью вернулся в Европу.
Как-то в зимний день, в 1858 году, он нагрянул к нам. Глядя на этого заморского щеголя, мы с братом едва удержали смех. И тут же воспользовались тем, что он ровно ничего не слыхал о родине, точно она куда-то провалилась.
Ч. был жаден до всяческих сведений, которыми мы и принялись обильно снабжать его, причем врали безбожно. На вопрос, например, жив ли Пушкин и что пишет, я кощунственно отвечал: “Как же, как же, на днях тиснул новую поэму”. В тот же вечер мы повели нашего гостя в театр.
“Посмотрите, кто с нами рядом,— вполголоса обратился мой братец к Ч.— Да вот, справа от нас”.
В соседней ложе сидел старик. Небольшого роста, в поношенном фраке, желтовато-смуглый, с растрепанными пепельными баками и проседью в жидких взъерошенных волосах. Толстые губы вздрагивали. Ноздри раздуты. При иных пассажах подскакивал и стучал от удовольствия по барьеру, сверкая перстнями.
“Кто же это?” — спросил Ч.
“Как, не узнаёте? Вглядитесь хорошенько”.
“Не узнаю”.
Тогда мой брат сделал большие глаза и шепнул:
“Но ведь это Пушкин!”
Ч. поглядел… и через минуту заинтересовался чем-то другим.
Теперь смешно вспомнить, какое на меня нашло настроение: шалость, как иной раз случается, обернулась не тем боком, и легкомысленно вызванный дух не хотел исчезнуть. Я не в силах был оторваться от соседней ложи: резкие морщины, широкий нос, большие уши… По спине пробегали мурашки.
Что если это и впрямь Пушкин?.. Пушкин в шестьдесят лет. Пушкин, пощаженный пулей рокового хлыща. Пушкин, вступивший в роскошную осень своего гения… Вот это он. Вот эта желтая рука, сжимающая маленький дамский бинокль, написала “Анчар”, “Графа Нулина”, “Египетские ночи”…
Действие кончилось. Грянули рукоплескания. Седой Пушкин порывисто встал и, все еще улыбаясь, со светлым блеском в молодых глазах, быстро вышел из ложи.
ФИЛОСОФИЧЕСКИЕ СООБРАЖЕНИЯ,
изложенные по-французски
Петром Яковлевичем Чаадаевым
и Александром Сергеевичем Пушкиным
Мы,— говорит Чаадаев,— никогда не шли вместе с другими народами. Ибо не принадлежим ни к одному из великих семейств человечества. Ни к Западу, ни к Востоку. Не имеем преданий ни того, ни другого. И существуем как бы вне времени. Всемирное образование человеческого рода не коснулось нас.
Посмотрите вокруг себя! — говорит Чаадаев. — Всё как будто на ходу. Мы все как будто странники. Нет ничего постоянного, непременного: все проходит, протекает, не оставляя следов ни во внешности, ни в нас самих.
Дома мы будто на постое,— говорит Чаадаев.— В семействах — как чужие. В городах как будто кочуем. И даже больше, чем племена, блуждающие по степям. Потому что племена эти сильнее привязаны к своим степям, чем мы к нашим городам.
Не воображайте,— говорит Чаадаев,— чтобы эти замечания были ничтожны. Бедные! Неужели к прочим нашим несчастьям должны мы прибавить еще новое — несчастье ложного о себе понятия.
В самом начале,— говорит Чаадаев,— у нас дикое варварство. Потом грубое суеверие. Затем жестокое, унизительное владычество, следы которого не изгладились и поныне.
Какая-то странная судьба,— говорит Чаадаев,— разобщила нас от всемирной жизни человечества. Народы живут только могущественными впечатлениями прошедшего и соприкосновением с другими народами. Через это каждый человек чувствует свою связь с человечеством.
У нас этого нет. Мы явились на свет как незаконнорожденные. Без наследства. Без связи с другими людьми, которые нам предшествовали. И не усвоили себе ни одного из поучительных примеров минувшего.
Каждый из нас,— говорит Чаадаев,— должен сам связывать разорванную нить. Наши воспоминания не далее вчерашнего дня. Мы, так сказать, чужды самим себе. Нам нужно молотками вбивать в голову то, что у других сделалось привычкою, инстинктом.
Мы растем,— говорит Чаадаев,— но не зреем. Идем вперед… но по какому-то косвенному пути, не ведущему к цели.
19 октября 1836 года Александр Сергеевич Пушкин отвечал Чаадаеву. Отзыв (опять-таки по-французски) остался в черновике — и вот, наверное, по какой причине.
Царь, как известно, объявил Чаадаева сумасшедшим, прислал медиков, дабы строжайше освидетельствовали. И оттого-то Пушкин, утверждают исследователи, не отправил письмо. Поэт не выступил на стороне правительства, но вступил с Чаадаевым в спор:
…у нас свое предназначение. Россия, ее необъятные пространства поглотили монгольское нашествие. Татары не посмели перейти западные рубежи, имея нас в тылу. Они откатились к родным пустыням, и христианская цивилизация была спасена.
Для достижения этой цели (спасения цивилизации) мы, оставшись христианами, вели совершенно особое существование, которое сделало нас, однако, чуждыми христианскому миру, так что нашим мученичеством… энергичное развитие Европы было избавлено от всяких препон.
Вы говорите, что источник, откуда мы черпали христианство,— нечист, что Византия достойна презрения… и т. д.
Ах, друг мой! Разве сам Иисус Христос не родился евреем? И разве Иерусалим не был притчею во языцех?..
Что касается нашей исторической ничтожности, я решительно не могу согласиться. Татарское нашествие — печальное и великое зрелище. Пробуждение России, развитие ее могущества, движение к единству (русскому, разумеется)…
А Петр Великий, который один есть целая всемирная история? А Екатерина II, которая поставила Россию на пороге Европы?
А Александр I, который привел нас в Париж?
…поспорив с вами, я должен признать, что многое в вашем послании глубоко верно. Действительно, наша жизнь — грустная вещь. Отсутствие общественного мнения, равнодушие ко всему, что является долгом, истиной, справедливостью, циническое презрение к человеческой мысли и достоинству… Вы хорошо сделали, что громко сказали об этом.
В тот же день, 19 октября 1836 года, Пушкин закончил “Капитанскую дочку” и отметил в кругу друзей лицейскую годовщину. Он читал стихи, не дописанные, как полагают исследователи, за неимением времени,— строчки внезапно обрываются, зависая, будто над пропастью:
И над землей сошлися новы тучи,
И ураган…
Из дневника Петра Павловича Каверина
27 мая 1819.
Щербинин, Олсуфьев, Пушкин — у меня в Петербурге ужинали — шампанское в лед было поставлено за сутки вперед — случайно красавица моя (для удовлетворения плотских желаний) мимо шла — ее зазвали — жар был несносный — Пушкина просили память этого вечера продолжить стихами — вот они — оригинал у меня:
Веселый вечер в жизни нашей
Запомним, юные друзья!
Шампанского в стеклянной чаше
Шипела хладная струя.
Мы пили — и Венера с нами
Сидела прея за столом…
Когда ж вновь сядем вчетвером
С блядьми, вином и чубуками?
Примечания
1. Каверину — 25 лет, Щербинину — 26, Олсуфьеву — 23. Венера — богиня (без возраста). И Пушкин, стало быть, самый молодой.
2. Тире, как видите, заменяло Каверину все знаки. Не в силу избыточной пылкости, а по грамматической норме. Так писал Карамзин:
Л. поцеловался со мною — поздравил с приездом — сделал два или три вопроса — и сказал…
Тире — по сути — пауза и прочерк. Указано, что нечто опущено. Об этом, наверное, не следует забывать, читая, к примеру, “Повести Белкина” и протянувши мысленно (взамен точки) тире:
Мы стояли в местечке — жизнь армейского офицера известна — утром учения, манеж — обед у полкового командира или в жидовском трактире — вечером пунш и карты.
Каюсь, аккурат мой пращур держал местечковый трактир, наблюдая собственными глазами если не Александра Сергеевича Пушкина (лично), то уж Ивана Петровича Белкина (точно). И слышал живую речь — русскую ли, французскую, ритм которой (пульс и биение) передает на письме летящее, как стрела, тире:
Граф замолчал — таким образом, узнал я конец повести, коей начало поразило меня — с героем оной я более не встречался.
3. Разгул, или, по Пушкину, “ребяческий разврат”,— поэтическая ли сторона жизни? Пускай, вам кажется, грязная, однако ж не прозаическая. Можно до хрипоты поносить де Сада, да как ни кричи, писатель-то он романтический.
Чтобы попасть в область поэзии, надобно пересечь границу. Вот для чего у Каверина пробивается рифма:
шампанское в лед
поставлено было
за сутки вперед.
4. Минуточку! Разберемся хронологически: 27 — дневниковая запись, 26 — событие, 25 — спустили в ледник шампанское.
5. Но что такое 26 мая по старому стилю? Вспомнили, да?.. Правильно: 6 июня по-новому — день, когда родился Александр Сергеевич. И Каверин, выходит, рассказывает нам, как справил Пушкин свое двадцатилетие.
∙