Рассказ
Михаил КОРОБОВ
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 12, 1999
Михаил КОРОБОВ ДЕБИЛЬНАЯ СУМКА МАДЕ ИН ДЖАПЕН —Да у него презерватив вместо сердца,— молодо сказала учительница. Около десяти над последними московскими переулками очистилось небольшое осеннее солнце. Через полчаса на густо-синем небе не осталось ни облака. Свежая тень от школьного здания легла параллелограммом вдоль мостовой. Неподвижны стали ржавые листья на считанных тополях и обрубке липы. Застыли форточки. Металлически заблестела трава на единственном клочке живой земли за забором посольства. Воздух вверху сделался золотистым, редкие открытые окна почернели.
Под аркой грузного дома с каменными фигурами старуха в пальто поставила отвязанной собаке, жившей возле булочной, коробку с едой. Деликатная собака из бывших отворачивала узкую морду и смотрела на еду краем глаза, как будто опасалась, что не выдержит и кинется к коробке слишком жадно.
Сквозь эту арку видна была другая, узкая, а за ней уже — огромная яма, где разрывалось от грохота строительство.
Делалось совсем тепло. На несколько дней выныривало лето. Шоферы, дежурившие в припаркованных машинах, распахивали двери. От одной крыши пошел вверх едва заметный парок.
— Да у него презерватив вместо сердца,— сказала молодая учительница неизвестно о ком.
Она произнесла эти слова с только что открытой легкостью, держа в руке завинчивающуюся бутылочку, откуда — по новой моде — глотнула обыкновенную воду. Слова предназначались менее уверенной в себе подруге.
Подвигин, ученик …ти лет, оказавшийся тут же, у соседнего окна в школьном коридоре, услыхал их и на секунду сделался невменяем. По возрасту он чувствовал еще гораздо острее учительницы. Его увлекла неожиданно приоткрывшаяся женская слабость. Подвигин был влюблен в эту учительницу и сильно влюблен в одну девочку из своего класса.
В следующую минуту он, к собственному разочарованию, уже ничего не чувствовал и активно, точно зверек, вертел головой.
Он ждал, может, подойдет со своим разговором Спасенова, ждал Розентальс, но не дождался. Прошел в класс Серый. Просто Серый, не Серый Петров. Пропрыгал Папа Римский. Толстая Тищенко зачем-то топталась в коридоре.
От нечего делать Подвигин крикнул ей:
— Что стоишь, дебильная? Приколебала!
Тищенко поняла, что влипла, и закрылась книжкой.
Тищенко нужно было зайти в уборную, но она стеснялась это сделать на глазах у Подвигина. Подвигин нравился ей. Но никаких средств заинтересовать его девочка не имела.
Хрипло прозвенел звонок, и ничего из того, на что рассчитывал Подвигин, до первого урока не случилось.
На перемене, наконец, подошла пара: Спасенова и Чаплыгина. Пахнущая утюгом Спасенова спросила:
— Мы скажем на русском. Ты скажешь?
— А ты?
— Вот она скажет!
— Она скажет,— повторила о себе Чаплыгина.
— Дура, ты скажешь! Дошло?
— Нештяк.
Пара отошла. Подвигин ни капли не сочувствовал Розентальс и не жалел ее. Его беспокоило только, что ребята равнодушно готовятся к разговору на уроке и неизвестно, как поведет себя молодая училка Фара (Фарида).
— Не хило Розентальс быть со всем классом! — бесстыдно орал Подвигин на перемене, силясь подогреть одноклассников.
— Ты чего, Подвигин, она же твоя невеста! — нагло крикнул ему Серый Петров.
Подвигин погнался за ним и повалил его на пол. Костлявый Серый Петров поддался, дал сбить себя с ног, но, когда вставали, бородавчатым кулаком ловко ткнул Подвигина в печень. Подвигин согнулся и крикнул по-заячьи.
— Подвигин, а ты сам-то еврей? — испытующе спросил Серый Петров.
— Да нет вроде…
— Ну ладно,— сказал Петров самым гадким тоном и дружелюбно положил на плечо Подвигина тот самый кулак в бородавках и зеленке. Подвигин тоже обнял его, и так они вернулись в класс.
Потом казнил себя за этот ответ. Не так нужно было ответить! Не так, а вот как: “Не ссы, Параша, победа будет наша! Прикол!”
Вот каким должен был быть настоящий ответ, но Подвигин не смог вовремя найти его.
Накануне прошли состязания шестых классов по легкой атлетике. Шестой “А” позорно проиграл. Кроме того, во время прыжков в высоту произошел случай, вызвавший у всех учеников сначала одинаковый восторг, а потом одинаковый гнев. Он-то и выливался сегодня утром на голову ничего не знавшей Майи Розентальс, коротконогой контрастной брюнетки, нравившейся в разной степени пятерым, в том числе одному восьмикласснику.
Майи на физкультуре не было. Вместе с освобожденной Кристиной Калинкиной они убежали на Ордынку смотреть на клочок земли обетованной за забором израильского посольства. Майя часто бегала туда и увлекала за собой вялую Кристину. К счастью, в школе об этом пока не знали.
Заикающийся учитель физкультуры Венчунас выстроил в шеренгу всех: и тех, кто пришел в трусах, и тех, кто не смел раздеться дальше тренировочного костюма, и даже тех, кто никогда не раздевался на физкультуру и не имел прав желать этого.
В прохладном актовом зале слабо пахло мокрыми опавшими листьями. Этот бесцельный запах вместе с запутанной в нем острой тревогой проникал с заасфальтированного двора. Он был клочком самого пугающего настоящего.
Впереди на облупленных коричневых стойках покоилась неровная металлическая планка.
Первым делом Венчунас прыгнул сам. Учитель всегда показывал упражнение два раза. Сначала, как надо, а потом — как не надо его делать.
Подвигин со страхом ждал этих состязаний, мечтал победить, но сейчас почувствовал, что не сможет прыгать как следует. От волнения он одеревенел. Ноги сделались тяжелыми, точно он был какой-нибудь старательный жирдяй Гирусов. На разминке Подвигин тщательно отмерил разбег для левой толчковой ноги, побежал, нарочно споткнулся и, мотая головой, заковылял к стульям, сваленным на сцене. Никто не оценил этот спектакль, но теперь Подвигин мог говорить, что травмирован.
Он сел, прикрыв руки и ляжки шерстяной курточкой. Никакая сила теперь не могла оторвать его от стула.
Соревнования же шли своим чередом. На первой высоте послушно сошли все девочки. Они даже не пытались прыгать. Просто подбегали и с визгом брали холодную планку в руку. Мелькали их беленькие подмышки. Подвигин заметил, что Венчунас подталкивал снизу большую, с белыми, как бумага, ногами, Протопопову из “Б”, но она все равно не могла подпрыгнуть и с треском шагала на маты. Ребята из шестого “А” все прыгали отвратительно. Планка раз за разом гремела. Один Перельман смог перешагнуть своими длинными заросшими ногами метр пятнадцать. Но он прыгал нехорошо, неспортивно, и ему стали кричать и свистеть под ногу. Перельман скис и смешно сшиб следующую планку задом.
Затем Сыщиков из “Б” класса со своей круглой короткой стрижкой и завитком на шее свободно перелетел метр двадцать пять. После прыжка он хладнокровно поправил высокие шерстяные носки — так, чтобы синие фирменные полосы были одинаково видны при подвороте. Сыщиков был признанный спортсмен и нравился нескольким девочкам. Подвигин сильно завидовал ему и подражал, как мог.
Но не Дрон Сыщиков, а другой, из класса “Б”, незаметный Цветков, сделал этот невероятный прыжок на метр тридцать пять. Было уже поздно, и Венчунас сказал, что разрешает только одну последнюю попытку. Оба класса встали и поплелись к дверям. За окном приближались сумерки, и листьями теперь пахло сильнее.
Цветков сбоку подбежал к планке. Подвигин запомнил, что в ту секунду, когда он отрывался от земли, многие, даже некоторые девочки, невольно подняли правую ногу, ту самую, которой прыгун потянулся вверх. Цветков верным движением собрал тело, невесомо лег над планкой, проплыл над ней, чуть развернув голову в сторону зрителей, а потом нырнул вниз и складно выбежал с матов под гулкие хлопки.
Десять минут после этого возбужденно говорили только о прыжке. Он действительно состоялся, что не сразу укладывалось в головах.
Ученики “А” класса собрались в коридоре и, перебивая друг друга, хвалили скромного Цветкова. Другим, что с удовольствием обсуждалось, были собственные неуклюжие прыжки. Никто и не думал врать и оправдываться. Разговор был шумным и очень веселым. Даже бесправные Гирусов и Тищенко стояли пока рядом, и их никто не гнал. Про Майю Розентальс вспомнили только потому, что она пропустила этот рекордный полет. Ее и других отсутствующих жалели. Чуть позже, когда мимо проходил Сыщиков, уже одетый в джинсовый костюм, непроницаемый, жующий жвачку, Спасенова, девочка, нежно любимая своим папой, порозовев, наперекор формуле “…зло — привитое!” сказала, что Розентальс и не нужно было видеть прыжка, потому что ей это неинтересно. Спасенова не объяснила своих слов, но все ее поняли. Спасенова считалась самой честной из девочек. Потом она сказала с сожалением, что из-за таких, как Розентальс, их класс недружный и всегда будет проигрывать. Подвигин тотчас поддержал Спасенову. Ему остро захотелось унижения Розентальс. Розентальс была как раз та девочка, к которой Подвигин испытывал свою любовь-одиночество.
А еще через десять минут в раздевалке у мальчишек, где кидались кроссовками и раскисшими гамбургерами, расшалившийся Подвигин, не Серый Петров, крикнул: “Дави жидяру!”
Раза два в неделю, обычно в понедельник и вторник, Подвигин вырывал у Розентальс рюкзачок, японскую школьную сумку, и бежал ее прятать. Розентальс бесило, что Подвигин находит для ее сумки самые грязные углы. Розентальс была чистоплотна и брезглива, чего Подвигин был не в состоянии заметить. Стащив сумку, Подвигин не признавался в этом, а идиотничал, счастливо ржал, ревниво отгонял других мальчишек, которые нарочно говорили, что сумку взял не Подвигин, а кто-то другой.
— Маде ин жопен! — вопил Подвигин перед самым носом Розентальс.
Та злилась, однако настоящего страдания, конечно, не было. Позже Подвигин отдавал испачканную сумку. Он близко подходил к Розентальс и говорил с приятной ему одному тихой жалостью: “На”. Розентальс отвечала: “Ублюдок!” или реже: “Козел!” Они никогда не говорили и не могли сказать друг другу иных слов.
С другой стороны, Розентальс не боялась этого мальчика и считала его своей временной собственностью. Она чувствовала себя увереннее оттого, что Подвигин и другие четверо влюбились в нее. Сама она до сих пор не испытала никаких сильных чувств, но, как всякая умная девочка, пользовалась маленьким авансом взрослости. Она отлично знала, что Подвигин, прячась, бредет за ней после уроков до самого дома. Ей передали, что Серый, не Серый Петров, за два бакса подсматривал под партой для Подвигина цвет ее трусов, и она не смутилась. Она видела Подвигина вечером из своего окна и выговаривала в немую телефонную трубку: “Как ты мне надоел, идиот!” — и звонок срывался.
На последней перемене, когда Подвигин поймал Папу Римского и душил его, у него случился короткий приступ угасания пыла. Пахнущий сладкой жвачкой Папа не желал ничего говорить о Розентальс и, лежа покорно на руках Подвигина, тихо повторял: “Блин, дура коротконогая”. “Короче, Папа! — хохотал Подвигин.— Она тебе нравится?” — и тут же получил две-три меры самого паскудного опреснения желаний. Подвигин смутился, но смог отвлечь себя и выровнял настроение. Потом они с Папой ходили кругами по школьному двору и дружелюбно шептались, хотя вокруг никого не было. Папа рассказал про одну взрослую, с которой вместе лежал два месяца в легочной больнице. Она его ревновала. Уже вдогонку Папа успел соврать, а Подвигин уступчиво смолчал, будто прыгал выше Цветкова на стадионе в Риме (там служил его отец) на особом толкающем покрытии!
Со двора Подвигин кинулся в здание, чтобы успеть увидеть Розентальс перед классным собранием (его уже собирали Спасенова и Чаплыгина), а Папа продолжал в одиночестве подпрыгивать и фальшиво петь.
Подвигина почти влекло к этому свиданию перед собранием и нескольким словам, которые уже раз двадцать про себя были опробованы.
Да, именно влекло, и он запомнил чудесную, почти полную машинальность, или полетность (слово молодой учительницы Фариды, сказанное по другому поводу), поступков.
Подвигин нашел Розентальс на четвертом этаже, где учились ее младшие братья. Она сидела на подоконнике, как запрещено было сидеть, свесив плотно сдвинутые ноги в колготках. Левая ножка ниже колена была чуть искривлена. Подвигин почувствовал слабость от того, что этот очень известный ему изъян был сейчас виден так явно. Он пробежал мимо, столкнулся с двумя девочками, которые шли навстречу и громко пели, а потом, справившись с собой, решился подбежать к подоконнику. В сущности, он пришел прочесть на лице Розентальс (чувствовал это кровью, и нет на свете силы сопротивляться!) миловидное признание ее унижения.
Было сказано со смирением:
— Розентальс, жвачки хочешь?
Розентальс, которой Кристина Калинкина все уже рассказала в красках, невольно ответила так, как в похожих случаях отвечала ее мать:
— Отойди, дерьмо!
Удивительно, что перед ответом Розентальс чуть-чуть замешкалась, почувствовала какую-то невнятную тревогу и разочарование. Она успела увидеть искаженное страстью лицо Подвигина. В практичной головке мелькнуло что-то вроде: “Что с ним?” и даже: “Почему я не такая?”
Вооруженная одной своей недолговечной легкостью, молодая учительница с собранием в шестом “А” расправилась без труда. Твердо глядя в глаза раскрасневшейся Спасеновой, она солгала, что сама отпустила Розентальс с физкультуры. Спасенова зарыдала. Она чувствовала, что Фара (Фарида) врет, но не в силах была разоблачить ее. Спасенову увели в уборную. После этого взвился Подвигин, понявший, что все срывается, идет совсем не так, как нужно, и говорят не то и не так. Он надеялся поправить дело, повернуть собрание в счастливую для себя сторону и стал с восторгом описывать вчерашний прыжок Цветкова.
— Ну и что? Это при чем? — безжалостно перебила Фара, и Подвигин, убитый, сел.
Фара заметила, что на нее с каменной злобой и ревностью смотрит умная девочка Тищенко, и почувствовала небольшое раскаяние и жалость к ней. Она поняла, что девочка мучается, догадалась о причине ее страдания, но в глубине души заинтересовалась только своей проницательностью.
Фара решила, впрочем, что поговорит с Тищенко и поможет ей.
Из школы сбитый с толку Подвигин вышел вместе с Тищенко. Ему требовался слушатель, и он в этот раз не прогнал толстую. Они пошли по мостовой, размахивая мешками со сменной обувью.
Переулок тонкой струйкой отходил от Садового кольца, сразу поворачивал под углом и терялся между домами. Теперь он весь был заставлен пустыми автомобилями и больше не выглядел тихим уголком. Его можно было пройти из конца в конец безо всяких впечатлений.
Снова выползла из дома старуха с едой для узкомордой собаки. Собака сидела треугольником на крыльце булочной, там, где собакам полагается ждать хозяев. На еду она взглянула с благодарностью, но равнодушно. Старуха твердо выговорила ей:
— Ешь, пока даю. Я знаю, когда будет не нужно.
— Фара — сука,— твердил Подвигин.— У Розентальс мать в школе пасется, вот она доченьку и выгораживает!
Тищенко жадно слушала, и на ее умном малоподвижном лице были написаны грубый восторг и преданность. Она выпучивала глаза, надеясь одними глазами (остальное в себе она считала уродливым) передать Подвигину все свои чувства.
— Черт возьми! — молодецки повторяла она.— Черт возьми!
Она ничего больше не успела сказать. Переулок кончился. Дети застыли на широком тротуаре, встревоженные шумом и видом большой улицы. Москва находилась уже в центре антициклона. Становилось нехорошо, по-городскому жарко.
Из дверей дома на углу, где теперь квартировали иностранцы, вышла поджарая семья: мама, папа и дочка,— с теннисными ракетками. Счастливо болтая по-английски, они отправились разыскивать свою машину.
— Это они наехали на Гаврика,— пробормотала Тищенко.
— Чего? — не понял Подвигин.
— У меня был щенок, Гаврик, он попал под их машину. Новую собаку мне не разрешили. Теперь я увлекаюсь античностью…
— Гаврик для собаки — дебильное имя,— перебил Подвигин.
Он тут же бросил толстую и побежал к троллейбусной остановке. Там он нашел Папу Римского и еще двоих мальчиков и опять стал ругать Розентальс. Он ругался теперь злобно и глупо, сам не понимая, зачем это делает. Усталые мальчики бессловесно соглашались. Потом подошел троллейбус. Один мальчик влез в него, сел у окна и изнутри расплющил нос о стекло.
— Ладно, по домам,— скомандовал Подвигин Папе, как будто Папа был его ординарцем. Папа на сей раз ему подчинился.
А Тищенко все еще глазела на безбедных иноземцев, придавивших ее дружка. Представьте: ей хотелось теперь их защиты и их дружелюбия.