Мелочи жизни
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 11, 1999
Мелочи жизни Павел БАСИНСКИЙ Авгиевы конюшни И снова о неприятном. О том, что по обязанности критика время от времени приходится разгребать. Как-то так получилось, что три главные должности в новой прозе после загадочной и, безусловно, криминальной приватизации книжного рынка были отданы писателям не то чтобы совсем бездарным, но как будто специально подобранным для того, чтобы дискредитировать само понятие “русская проза”.
Этим тройным одеколоном — Ерофеев — Сорокин — Пелевин — пропахли не только вся критика, норовящая хотя бы отрицательным отзывом отметиться на трех именах, но и все литературные разговоры. “Читали ”Голубое сало“?” — “Ах! Ох! Фу!”
Как надоело!
Я придерживаюсь простой и скучной точки зрения, которую не один раз высказывал. Вопрос о Сорокине и Ерофееве — это, во-первых, вопрос уголовный и только во-вторых — культурный, литературный и проч. Видите ли, какая штука. Нравственность — вовсе не личное дело каждого. Это четкий механизм самозащиты общества от вырождения и разрушения. Доказывать Сорокину, что то, что он пишет, нехорошо,— все равно, что спорить с известным чеховским “злоумышленником” об опасности отвинчивания гаек от железнодорожного полотна. Спор, конечно, увлекательный и страшно русский, но надобно в конце концов и меры принимать! Если автор болен, пусть лечится. Если здоров, подать на подлеца в суд. Как минимум по трем статьям: порнография с элементами извращения, разжигание межнациональной розни, а также надругательство над конкретными историческими лицами, чьи дети и внуки, кстати, еще живы. А там мы со своей стороны обязательно подключим Пен-центр и прочие сердобольные организации, чтобы талантливый в общем-то писатель за свое несознательное хулиганство схлопотал не три, допустим, года, а один. Потому что — надо быть гуманистами.
О Пелевине этого не скажу. Пелевин чтит уголовный кодекс. И, стало быть, пусть издается и переиздается и пребудет вечно зеленым литературным митрофанушкой, любимцем славистов, тинэйджеров, интернетчиков и глубокомысленных критиков с испорченным вкусом. Одно замечу: напрасно его пытаются раскрутить в модные писатели. Модный писатель — это тот, кто ненатужно создает свой стиль жизненного поведения: кепка задом наперед (Сэллинджер), эстетская в перерывах между репортажами поза (Хемингуэй) или пьянство с надрывцем (Есенин). Виктор Пелевин своего стиля пока не создал. Он современен, но не более того.
Все прочее — отсутствие глубины, искренности, литературной культуры (если не считать таковой подражание Стругацким) — уже не имеет серьезного значения. Потому что никто, даже коммерческий директор издательства “Вагриус”, не знает, сколько реально стоит Пелевин. Это навроде акции “МММ”. Зависит от места, времени и конъюнктуры…
Однажды на заре туманной критической юности в статье для одного уважаемого литературного журнала я высказался о необходимости возобновления цензуры, в том числе и в области художественной литературы. Мысль эта показалась редакции настолько несообразной их идеологической линии (как можно запрещать свободу слова?!), что абзац о цензуре из статьи (с моего малодушного согласия, впрочем) недрогнувшей рукой вырезали. Я еще подумал тогда: что же это за свобода слова такая, если мне запрещают высказаться против свободы слова? То есть за — можно, а против — нельзя. Невнятная такая свобода.. .
Примерно в это же время Александр Агеев в одной из статей доходчиво мне объяснял, что искусство, мол,— это зона риска, и неча соваться туда с требованием каких-то ограничений. И опять мне было невдомек: если искусство — это зона риска (я и не спорю), то именно из этого со всей очевидностью следует, что очень многое здесь должно попадать под запрет. В медицине (зоне риска) многое запрещено. В спорте — тоже. В странах, где разрешена проституция, проституток обязывают использовать презервативы.
В искусстве, литературе, оказывается, можно все. Почему? Потому, объясняют мне, что очень сложно определить, что нужно и что не нужно запрещать. И где найти таких людей, которые смогут правильно осуществлять запрет? И т. д. и т. п.
Ну и что это доказывает? Только то, что мы культурно не доросли до искусства запрета. Нам проще обходиться без него, как варварам было проще жрать сырое мясо, жить полигамными семьями и не выговаривать слово “цивилизация”. Потому что искусство запрета — это сложнейшее из искусств. Но хотя бы обучаться ему мы можем когда-то начать?
Ведь доросли мы, например, до того, что террористов надо уничтожать, к какому бы народу (малому, обиженному и проч.) они ни принадлежали. Что уничтожать их надо всеми доступными средствами. Но для этого нужно было пережить унижение чеченской войны, ужас московских взрывов, шок во властных структурах, окончательное (окончательное?) отрезвление либералов…
Когда-нибудь, надеюсь, общество культурно дозреет и до того, чтобы навести в литературе нормальный полицейский порядок. Я подчеркиваю: полицейский. Потому что по высшим законам судить Сорокина и иже с ним — не наших соплей дело. По этим законам им в свое время и так мало не покажется. Наше дело куда более простое: как минимум пять-шесть общественных организаций подают на Сорокина и издательство “Ad marginem”, его издающее и рекламирующее, в суд по месту прописки автора или издательства. Как минимум два-три десятка особо сознательных граждан поступают аналогично. Суд они, разумеется, выигрывают, получают хорошие деньги за моральный ущерб и пускают автора и издательство по миру. Сажают их в долговую яму, наконец. Или просто сажают, что не исключаю.
И это вовсе не мрачная картина. Это очень светлая картина. Куда мрачнее наблюдать “Голубое сало” на книжном привокзальном лотке рядом с левой водкой, липовой лотереей, порнокассетами, проститутками и наперсточниками. Я это видел.
∙