Рассказ
Анастасия ГОСТЕВА
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 10, 1999
Анастасия ГОСТЕВА Потерянная фотопленка РАССКАЗ Это был наш последний день в Дели. Апрель. Жара. Нагретая пыль поднималась от земли, из-под тысяч ног, копыт и колес, а сверху опускался чудовищный делийский смог, и иллюзорность мира оказывалась если не осязаемой, то неприятно обоняемой. Мы прятались от пыли и жары в зоопарке. По дорожкам ходили толпы школьников в сопровождении учителей, редкие семейные пары вывели на экскурсию детей, мальчишки торговали с тележек лаймовым соком, разбавленным водой, и не моргнув глазом сообщали нам цену — десять рупий, хотя настоящая цена — десять пайсов, ровно в сто раз дешевле — была написана на тележке сбоку. Делийский зоопарк — зрелище, уступающее по степени отстраненности разве что бангалорскому Диснейленду. Выжженная, растрескавшаяся земля с редкими пучками увядающей травы, деревья почти без листьев, которые уже успели высохнуть на солнце и опасть, грязь, мусор, камни, скорее всего метеоритного происхождения — настолько инопланетным выглядит пейзаж, и хотя здесь собраны животные, обитающие лишь в Индии, они абсолютно не вписываются в него. Кажется, что их похитили пришельцы для своих загадочных опытов. В редкой тени, на островках чудом сохранившейся травы паслись косули и носороги, отгороженные друг от друга и от людей рвами с водой. На отдельном острове развлекались обезьяны. В бетонном бассейне дремало два семейства бегемотов с малолетними отпрысками. В железных клетках, зачем-то закрытых проволочными сетками, томились птицы и обезьяны с детенышами, как будто кто-то нарисовал их на бумаге в клеточку. Маленький кенгуру сосредоточенно копошился в вольере. На площадке среди деревьев катали на слоне. Слон равнодушно обходил по кругу крошечный пятачок, помахивая хвостом и попрошайничая, и возвращался к помосту за новой порцией седаков. Я вяло фотографировала, исключительно из чувства долга перед оставшимся в Москве братом, чувствуя, как с каждым кадром все больше превращаюсь в японскую туристку. Все подряд, лишь бы поскорее закончилась пленка. Когда я собиралась запечатлеть огромный баньян, вспышка перестала срабатывать. “Ты замени батарейки”,— посоветовал мой спутник, вытаскивая из плейера батарейки на замену. Зачем-то вместо отделения для батареек я открыла фотоаппарат, засветив пленку. Я тупо смотрела на раскрытую камеру, не понимая, как это меня угораздило. Потом перемотала пленку назад и… В кинофильмах в такие моменты резко меняется место действия, в театре опускают занавес, в жизни срабатывает волшебная формула — я же совершенно точно помню, как… Я совершенно точно помнила, как выкинула пленку в урну. Зачем мне засвеченная пленка? С туризмом было покончено. В Москве я сокрушенно качала головой и с притворным расстройством сообщала, что пленка засветилась. Спустя полтора года меня вместе с драматургом Олей Мухиной пригласили поучаствовать в международной писательской программе в университете штата Айова. Программа вызывала ощущение антропологического эксперимента на тему “Что будет с тридцатью взрослыми людьми, если их поселить на три месяца на одном этаже университетского общежития?”. Айова-Сити — маленький университетский городок — затерялся среди кукурузных полей и находился почти в четырех часах езды от Чикаго. Весь он состоял из университета, огромного госпиталя, одного из самых больших в Америке, студенческих общежитий, домов преподавателей университета и персонала госпиталя, маленького даунтауна, с десятком баров и кафе, одним супермаркетом, одним молом и несколькими книжными магазинами. По вечерам с пятницы на субботу и с субботы на воскресенье Айова-Сити ходил ходуном — пьяные студенты развешивали на деревьях гирлянды из туалетной бумаги, штурмовали бары, вопили и шатались праздными толпами по улицам. В остальное время это было типичное американское захолустье, правда, с активной литературной жизнью. Организаторы программы с гордостью рассказывали о знаменитых американских писателях и поэтах, учившихся или преподававших в местном университете. Среди них были Теннеси Уильямс, Марк Стрэнд, кажется, Апдайк и еще множество менее известных личностей. Эксперимент протекал вполне забавно. Писательский паноптикум давал щедрый материал для наблюдений. Молдавский поэт Василь рассказывал всем и каждому о русской угрозе и русской вине, норовил при любом удобном случае нарисовать круг, поясняя, что это Румыния и Молдова вместе, потом делил круг на две части — это Молдова, которую колонизировали русские, указывал он на одну из частей. Далее следовал рассказ о том, что Молдова хочет присоединиться к НАТО, но русские не дают. И что все прогрессивные силы должны поддержать борьбу Молдовы за присоединение к НАТО. В общем, по сравнению с глобусом Молдовы, который я видела на одной из выставок в Малом Манеже, это было даже скромно. Поэт писал неожиданно хорошие стихи — по крайней мере в переводе на английский — и, как профессор Выбегалло, вставлял в каждое английское предложение слова “эта” и “значит”, беззастенчиво заимствуя их из языка колонизаторов. Сексапильная молодая писательница из Уганды Аетта оказалась автором весьма откровенных рассказов о половой жизни женщин своей страны, изобиловавших словами “дефлорация”, “преждевременная эякуляция”, “внематочная беременность” и им подобными. Три четверти ее сюжетов затрагивали тему инцеста, причем грешили этим не только люди, но и страстные боги угандийского пантеона. Все это давало американцам чудесный повод поговорить о социальных и правовых предпосылках униженного положения женщин Африки. Двадцатилетняя немка Беатрис написала постмодернистскую повесть о двух сестрах-лесбиянках, которые очень любили друг друга, но старшая оказалась вполне бисексуальной и влюбилась в мужчину. Младшая этого не выдержала и в день свадьбы старшей сестры попыталась покончить с собой. Ее спасли и отправили в психиатрическую лечебницу в Данию (и почему ее звали не Офелия?), откуда она пишет сестре письма, вспоминая об их любви. Палестинец Махмуд, советник Ясира Арафата по культуре и автор “очень-очень коротких историй”, длиной в несколько строчек и напоминавших суфийские анекдоты, быстро сдружился с еврейским журналистом из Тель-Авива Игалем, остроумным циником, называвшим нас с Олей “религиозными русскими девушками”. Литовская поэтесса отказывалась говорить по-русски, по-английски понимала с трудом и, как и Василь, вставляла чуть ли не через слово в свою английскую речь словечко “ну”. Сорокалетний поэт из Венгрии Андраш страдал от отсутствия женского внимания, пробовал приставать к американским студенткам, был многократно отшит и жаловался на то, что Америка — чудовищно фригидная страна. Чилиец пил и писал стихи, воспевавшие шлюх и сексуальную агрессию, чем очень расстраивал политкорректных организаторов. Все это происходило на фоне скандала вокруг Билла Клинтона и Моники Левински, поэтому быстро сложившаяся коалиция мужчин-писателей постановила, что женщины распоясались, отбились от рук, сошли с ума, не ведают, что творят, а творят, что хотят. Венгр причитал, что впервые в жизни не чувствует себя мужчиной, и интересовался, сколько жен у Махмуда. У Махмуда была всего одна жена, потому что даже советнику Ясира Арафата было не по средствам содержать разрешенных Кораном четырех жен. Вдобавок ко всему Махмуд не верил в Бога и любил свинину. Бразилец усиленно занимался спортом, аргентинец — ему единственному повезло — крутил роман с переводчицей с синими волосами, полячка страдала от неразделенной любви к еврею, курила, хандрила и писала роман “про время”. Оля учила английский, закупив в магазине комплекты “магнитной поэзии” и облепив ими наш холодильник, а также время от времени посещала салон пирсинга в даунтауне, методично прокалывая пупок, нос, брови. Под конец поездки она столь же методично избавлялась от них в том же салоне, поставив таким образом своеобразный рекорд. Я читала книжки, впервые за два года получив возможность заниматься этим с утра и до вечера. Организаторы программы были милы, улыбчивы и словоохотливы и именно по этой причине иногда становились невыносимыми. Они честно развлекали нас как могли — возили на местный тракторный завод, знакомили с местными старичками и старушками из благотворительного комитета, устраивали фуршеты в местном банке, проводили тематические встречи на актуальные темы — “Образы Америки” и “Создание индивидуальности через литературу” — и раздавали пригласительные билеты на выступления ультраправой феминистки Андреа Дворкин, поэта-лауреата Роберта Пински, некоего нобелевского лауреата, пережившего Освенцим и ставшего известным правозащитником, русского не то посла, не то министра иностранных дел, до которого мы с Олей так и не дошли, шокировав всех своей аполитичностью, и юной нимфы, бывшей на протяжении года любовницей затворника Сэллинджера, когда ему было за пятьдесят, а ей восемнадцать, незамедлительно написавшей по этому поводу мемуары и разъезжавшей с ними по всей Америке. В один из вечеров нас с Олей пригласили в гости ребята музыканты, жившие все вместе в большом доме среди кукурузных полей, километрах в пятнадцати от города. Днем они учились в университете, а по вечерам играли веселую сумасшедшую музыку — смесь рок-н-ролла и кантри. В дом набивалась толпа народа, музыканты играли, гости танцевали, пили пиво и курили марихуану, растущую прямо в доме на подоконниках. Вспоминались старые добрые времена у Петлюры, на Петровском бульваре и у художников из Крапивинского переулка. Молодой человек со странным именем Сэс пытался общаться на ломаном русском и собирался эмигрировать в Россию. Шикарная мулатка в сомбреро и ковбойских сапогах, пошатываясь, бродила по дому, как диккенсовский призрак, гремя вместо кандалов бубном и маракасами. В одном углу целовались, в другом — обсуждали игру университетской бейсбольной команды, на втором этаже хозяин дома Макс демонстрировал коллекцию кальянов и чиламов. Еще утром мы с Олей купили в книжном магазине фотопленку и теперь фотографировали все подряд, уворачиваясь от полупьяных орущих людей, пытаясь найти места посветлее среди полумрака и клубов сигаретного дыма и прячась от Сэса, проклинавшего американскую бездуховность и жаждавшего настоящего русского общения по душам, о котором он так много читал в книге mister Erofeev “Russian Stations”. Нам потребовалось время, чтобы догадаться, что речь идет о гениальном Веничке, а “Russian Stations” — это “Москва — Петушки”. Ближе к ночи музыканты убрали инструменты, на середину комнаты выволокли деревянный стол, на котором два здоровых бородатых молодых человека в клетчатых рубашках и джинсовых комбинезонах разложили какие-то железные колодки, подшипники, детали от машин и принялись стучать по ним деревянными палочками с круглыми резиновыми наконечниками, извлекая завораживающую варварскую музыку. Чувствовалось, что добропорядочные американские студенты могут составить достойную конкуренцию не только Гарику Виноградову, но и родоначальникам жанра — немецкой группе “Айнсштурзенд Ньюбаутен”. Голливудские продюсеры сделали свое дело, “почтальон” Кевин Костнер разносил письма выжившим после атомной катастрофы, “девушка-жестянка” совокуплялась с кенгуру, а волна индустриального шаманизма докатилась до тихого ханжеского Мид-Уэста. Мы дощелкали последние кадры и отбыли домой в гигантском лимузине семидесятых годов — дребезжащей и разваливающейся гордости нашего знакомого. Почти месяц спустя, перед самым отъездом, мы с Олей решили наконец напечатать фотографии, собрав раскиданные по обеим комнатам коробочки с отснятыми пленками. Всего их набиралось штук пятнадцать, мы уже давно не помнили, что, где и где чье, поэтому все имевшиеся в наличии пленки были вывалены на прилавок в местном супермаркете в надежде, что каждая в итоге вспомнит, что она фотографировала. Спустя пару дней, Оля отправилась забирать фотографии. Началась полоса отъездов, писатели устраивали прощальные пати, и в этот вечер было решено устроить всеобщее прощание в холле перед лифтом. Веселье было в самом разгаре, когда двери лифта открылись и в холле появилась ошеломленная Оля в компании с нашей знакомой, Гилой. Ее родители эмигрировали из Киева в Израиль, где она и родилась, но русский стал для нее родным, как и иврит, и теперь она изучала русскую литературу в университете Айовы. Оля протянула мне пакет с фотографиями — смотри! Я открыла. На первой фотографии слон, повернувшись ко мне спиной, уходил от помоста с желающими покататься. На второй млели в бассейне бегемоты. Засвеченная фотопленка из делийского зоопарка! Но этого не может быть! Я помнила, как собиралась в Америку и не брала с собой никаких пленок, ни новых, ни тем более старых. Я помнила, что всего у меня должно быть семь пленок, купленных в “Айова Букс”, и все они были здесь — семь пакетов с фотографиями, один из которых не имел никакого отношения к Америке. А фотографий с вечера у музыкантов не было. Я перерыла комнату, я искала эту пленку везде, даже в холодильнике и в духовке, но ее не было. Все выглядело так, как будто кто-то невидимый и всемогущий решил подшутить надо мной и поменял местами выброшенную в урну пленку из Индии и отснятую в Америке. Вокруг нас уже собралась толпа. Все выдвигали возможные версии произошедшего. Раскрасневшийся от вина аргентинец рассказывал, как в юности он путешествовал по Амазонке и жил полгода в одном из племен, шаман которого давал ему аяхуаску, и однажды к нему в видении пришла черная пантера и принесла в зубах медальон, который он и обнаружил у себя в руках, вернувшись из шаманского путешествия. И что, если бы мы были в Буэнос-Айресе, он мог бы его показать. Еврей качал головой и утверждал, что Бога нет, а если и есть, то на то он и Бог, а не местечковый штукарь или Дэвид Копперфилд, чтобы развлекаться такими фокусами. Молдаванин не понимал, почему русским уделяется столько внимания, и пытался пуститься в пляс, выдергивая поочередно из толпы какую-нибудь писательницу. Чилиец проникновенно смотрел мне в глаза и, как акын, бубнил что-то вроде “все будет ОК, беби, выпей пива, ты знаешь, Анастэзия, ты очень странная”. Он тянул это на одной ноте и без пауз, доводя до гротеска всеобщее безумие. Профессор Питер Назарет серьезно кивал головой — это сиддхи. Несколько лет назад он пережил две клинические смерти, и это серьезно изменило его картину мира. Еще в самом начале программы, узнав, что по образованию я физик, он кинулся обсуждать со мной квантовые скачки и отличие квантового типа сознания от сознания, базирующегося на аристотелевой логике. Он родился в Уганде, в семье индийских эмигрантов из Гоа, потом переехал в Англию, а оттуда — в США. Пережив просветление и осознав, что мир — един, он валил в кучу концепции, традиции и верования, и иногда мне казалось, что он не различает целостность и винегрет. Питер был автором нескольких книг и безумных идей. Так, скандал вокруг Билла Клинтона он интерпретировал как конфликт белого ханжеского Севера и страстного черного Юга, и в этой схеме играющий на саксе Билл Клинтон оказывался наследником черного освободительного движения, так как у всех южан наверняка есть африканская кровь. Теперь загадочным образом возникшие фотографии лишний раз подтверждали его теорию единства, так как ничто не пропадает, даже выкинутое в урну, а рано или поздно проявляет себя. Гила тем временем рассказывала историю, которая произошла с ней после смерти бабушки. Ее разбудил телефон, она подошла к нему, совершенно наяву, как сейчас, а там ее бабушка, стопроцентная еврейская бабушка, начинающая разговор с претензии — ты почему так долго не берешь трубку? — но Гила, достойная дочь своих родителей, тоже отвечает вопросом на вопрос — откуда ты звонишь? — а бабушка ей — что значит откуда? From Heaven! С небес! Что ты задаешь идиотские вопросы? — а у вас там что, даже телефон есть? — спрашивает Гила — так если я звоню, то как ты думаешь, есть или нет? — закипает бабушка — а Гила — стопроцентная еврейская внучка, поэтому она говорит — не трать деньги, в раю, наверное, все дорого, дай свой телефон, папа тебе вечером перезвонит — и бабушка ей диктует телефон, причем явно международный, потому что цифр очень много, штук десять, и говорит — только пусть не поздно звонит, здесь рано ложатся спать, а то я Марика знаю, вечно он всех соседей перебудит — и вешает трубку. Гила кладет бумажку с телефоном на тумбочку и засыпает. И когда она проснулась, то бумажка с телефоном лежала и даже телефон был, но, когда она стала по нему звонить, ей все время говорили, что данный номер отключен в связи с тем, что абонент переехал. У всех были версии, рациональные и абсурдные, мистические и циничные, но ни одна из них в итоге не объясняла появление фотографий, которые были засвечены! Присутствующие допили вино и пиво, подарили друг другу прощальные сувениры и разошлись, окончательно убедившись, что “эти русские — милые девочки, но совершенно сумасшедшие”. Я сидела на кровати, перебирала фотографии и понимала, что вот оно — чудо. Пронзительное ощущение того, что “небо становится ближе с каждым днем”, было настолько интенсивным, что в полном соответствии с законами современной физики пространство и время свернулись вокруг него в маленькую капсулу, и эта случайно дарованная мне вечность включала в себя все, даже то, чему не было названия и объяснения. Почему-то мне вспомнилась история о том, что на средневековых христианских картах рай располагался на востоке, и Колумб, отправляясь на поиски Индии, на самом деле плыл в рай. И до конца жизни был уверен, что там побывал. Не знаю, правда ли это, но было что-то завораживающее и символическое в путанице континентов и фотоснимков. Прошел месяц после нашего возвращения из Америки. В Москве, разбирая вещи сразу после приезда, я вновь перетряхнула содержимое чемоданов, но никакой затерявшейся фотопленки не было. В декабре я уехала на два месяца в Индию. Месяц мы жили с другом в ашраме Саи Бабы, потом поехали вдоль побережья в Гоа. Я уже не сомневалась, что индийские фотографии в Америке были знаком и указанием на это путешествие. Мой друг разом отмел все мои возражения по поводу фотографирования и умудрялся делать снимки даже там, где это было строжайше запрещено. Отснятые фотопленки он сваливал в карман моего рюкзака, и к моменту нашего возвращения карман был полон. Февральская Москва казалась заколдованным местом, которого не может быть. Местом, до сих пор живущим по жестким сказочным законам, где действительно можно истоптать три пары железных башмаков и сжевать десяток железных хлебов. На этот раз индийские фотопленки были вывалены в окошко киоска на “Китай-городе”, и спустя два дня я забирала два распухших конверта с фотографиями. Я открыла первый. Пальмы, океан, закат на Вагатор-бич, блошиный рынок, стол с железными подшипниками и деталями от машин, два парня в джинсовых комбинезонах, коллекция трубок и чиламов, которую собирал Макс, потерянная мулатка с бубном, смеющаяся Гила… У меня нет никаких объяснений, да я и не нуждаюсь в них. Скепсис и экзальтация равно скучны. Вероятно, “всесильный Бог деталей” действительно “сохраняет все”, оставляя нам свободу признавать или не замечать его чудеса.∙