Литературная критика
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 9, 1998
Литературная критика
Кирилл КОБРИН
Два юбилея
I
Сто пятьдесят лет тому назад по Европе расползалась одна из самых горячечных лихорадок в истории континентального организма — Революция. Это была первая именно европейская революция; все предыдущие — нидерландская, английская, две французские,— несмотря на масштабное озверение, страдали географической локальностью. А вот в 1848 году революционный вирус подхватили почти все: парижские рабочие, немецкие студенты, венгерские крестьяне, пражские бюргеры, ломбардийские адвокаты. Относительный покой соблюдали лишь окраины: николаевская Россия по-прежнему безмолвствовала под сенью благословенных православия, самодержавия, народности и посылала войска на подавление венгерской революции; Великобритания, как и положено гордячке-островитянке, хладнокровно наблюдала за континентальной заразой, следуя излюбленной своей политике “блестящей изоляции”. Бурлил только Лондон, да и то не “английский Лондон”, а “эмигрантский”,— Лондон Мадзони и Лелевеля. Именно здесь за несколько недель до начала первой из европейских революций урожая 1848 года была напечатана немецкая брошюрка под названием “Манифест коммунистической партии”.
Этот безусловный шедевр марксистской литературы имел в прошлом веке (и в большей части нынешнего) несомненный успех. Прежде всего издательский и читательский. Летом того же 1848 года он вышел по-французски, чуть позже — по-польски; два года спустя некая мисс Эллен Макфарейн перевела его на английский, а в начале шестидесятых неистовый Мишель Бакунин сочинил первую русскую версию. К 1871 году “Манифест” переплыл Атлантику, а затем посыпались вторые, третьи и десятые переиздания; дело дошло до того, что в 1887 году “Манифест” чуть было не вышел по-армянски в самом Константинополе. Так что Энгельс с полным правом мог написать в конце восьмидесятых: “…в настоящее время он (“Манифест”.—
К. К.), несомненно, является самым распространенным, самым международным произ-ведением всей социалистической литературы…” Действительно, экземпляр “Манифеста коммунистической партии” можно было обнаружить и в каморке парижского мастерового, и в салоне знаменитых супругов Уэбб, и в книжном шкафу русского поэта-декадента.
Успех “Манифеста” носил по преимуществу литературный характер. Эта превосходно написанная брошюра замечательно соответствовала культурным ожиданиям потенциальных читателей. В обществе, в котором не было еще ни кино, ни телевидения, основным жанром поп-культуры была литература, точнее — проза, еще точнее — роман. Роман исторический, роман готический (иными словами, триллер, ужастик) и роман авантюрно-социальный (как вариант — любовно-социальный). Александр Дюма, Хорас Уолпол, Вальтер Скотт, маркиз Бекфорд, Жорж Санд, Эжен Сю — вот кто были Джеймсом Кэмероном, Фрэнком Синатрой и “Спайс гёлз” середины прошлого века. В этом контексте “Манифест коммунистической партии” был просто обречен на успех. Вспомним хотя бы его мрачную, полную смутной энергии первую фразу: “Призрак бродит по Европе — призрак коммунизма”. И далее в том же суровом тоне (напоминающем почему-то начало булгаковской “Белой гвардии”): “Все силы старой Европы объединились для священной травли этого призрака: папа и царь, Меттерних и Гизо, французские радикалы и немецкие полицейские”. Образ, построенный на оппозиции (папа и царь, Меттерних и Гизо), чрезвычайно эффектен, тем более что в отличие от нас современники Маркса и Энгельса прекрасно знали, что, например, папа и царь или Гизо и Меттерних — понятия полярные, вечные враги; так что, если они объединяются для “священной травли” “призрака коммунизма”, значит, призрак этот есть нечто неслыханное, сверхъестественное. Чего авторы триллера и добивались. В ту же цель бьет и навязчивая кладбищенская символика “Манифеста”, начиная с пролетариата — отнюдь не гамлетовского могильщика буржуазии, кончая люмпен-пролетариатом, который определяется авторами так: “Люмпен-пролетариат, этот пассивный продукт гниения самых низших слоев старого общества…”
Загадочным на первый взгляд кажется то, как “Манифест Коммунистической партии” пережил историко-культурный контекст, который его породил,— упоительно буржуазную Европу середины прошлого века, эпоху фритрейда, кружевных панталончиков, избирательных реформ, “Цветов зла”, идиллического национализма, усов и бородки а-ля Наполеон Третий, королевы Виктории и дагерротипов ржавых оттенков. Дело в писательской задаче Маркса и Энгельса, отчасти успешно выполненной. Они создавали Священное Писание Пролетариата, каждая фраза которого, отлитая в металле, должна была навеки гудеть набатом в мозгу сознательного рабочего; что, заметим в скобках, и случилось с такими пассажами, как “Пролетариям нечего терять кроме своих цепей. Приобретут же они весь мир” с завершающим бетховенским супераккордом “Пролетарии всех стран, соединяйтесь!”. Авторы продуманно подошли к своему Священному Писанию и с концептуальной точки зрения. Как и надиктованный Аллахом Коран, как Талмуд иудеев, “Манифест Коммунистической партии” — богоданная книга, где нельзя изменить ни единой запятой, катастрофически не разрушив священного смысла. Подобно Евангелию, “Манифест” основан на мощном историческом и историографическом фундаменте; более того, он почти весь и состоит либо из исторических глав (“Буржуа и пролетарии”, “Пролетарии и коммунисты”), либо из историографических (“Социалистическая и коммунистическая литература”). Знатоки уверяют, что в “Манифесте Коммунистической партии” есть что-то и от Ветхого Завета; известно, например, двусмысленное высказывание Сталина: ““Манифест Коммунистической партии” — “песнь песней” марксизма”.
Но сейчас, сто пятьдесят лет спустя, в политкорректную эпоху религиозной индифферентности вышеперечисленные достоинства этой книги публику не вдохновляют. “Манифест” почти забыт. Исключение составляют, пожалуй, только жертвы советской педагогики, которых лет двадцать пять тому назад школьные учителя истории заставляли учить целые главы “Манифеста” наизусть. До сих пор помню волнующее: “Наши буржуа, не довольствуясь тем, что в их распоряжении находятся жены и дочери их рабочих, не говоря уже об официальной проституции, видят особое наслаждение в том, чтобы соблазнять жен друг у друга”.
II
В мае этого года исполнилось восемьдесят лет со времени выхода в свет первого тома одной из главных книг нашего столетия — “Заката Европы” Освальда Шпенглера. Это восхитительное фантастическое сочинение, будучи понято слишком буквально, привело в восторг, раздражение, бешенство сотни тысяч людей; между тем истинных любителей изящной словесности оно ошеломило своими стилистическими достоинствами. В некрологе Шпенглеру скептичный Борхес написал: “Можно оспаривать его биологическую концепцию истории, но не великолепный стиль”.
Сейчас, через восемьдесят лет после опубликования первого тома этой во всех отношениях замечательной книги, “страсти по Европе” продолжают бушевать. Только речь уже не о “закате”, а, так сказать, “возрождении”; о “возрождении”, возможном под мудрым руководством чиновников — объединителей Европы. То, что не вышло ни у Карла Великого, ни у Наполеона, получается у кучки заурядных бюрократов. Уходят в прошлое легковесные франки и добротные марки. Грядет неизбежное “евро”. Шпенглер, этот глашатай “заката”, не мог оказаться среди идейных отцов маастрихтского рая. Им оказался сталинист, философ-гегельянец, учитель Батая и прочих парижских философских модников, Александр Кожев. Странно, что в очередном припадке самовоспевания в России еще не вспомнили о русском происхождении этого господина.
Но вернемся к книге-юбиляру. Книга без родословной — дворняга; в родословной “Заката Европы” не очень мирно соседствуют Лейбниц, Вико, Гете и Ницше; кажется, что именно неожиданное сочетание интеллектуальных (и эстетических) влияний породило столь широкий разброс оценок сочинения Шпенглера. Приведу только одну, но столь же пеструю, как и сам “Закат Европы”. Льюис Мэмфорд называл эту книгу “дерзкой, глубокой, филигранной, абсурдной, подстрекательской и великолепной”. Другой вопрос: “О чем “Закат Европы””? Действительно, о чем? О закономерностях развития человеческой истории? О разных видах души: аполонической, фаустовской, магической? О судьбах цивилизаций? Или о великолепном пессимизме одного отдельно взятого немца в период с 1914-го по 1918 год? Каждый читатель “Заката Европы” выберет свой вариант ответа. Скажу только за себя: эта книга о безграничных возможностях человеческой фантазии, некогда проявившейся в великой теологии от Блаженного Августина до Сведенборга, а сейчас породившей захватывающую повесть о рождении, взрослении, старении и смерти странных существ под названием “цивилизации”. И еще эта книга о смелости, ведь только смельчак мог вынести в оглавление такую, например, фразу: “Победа инструментальной музыки над масляной живописью около 1670 года (соответствующая победе объемной пластики над фреской около 560 года до Р. Х.).
Что же до автора “Заката Европы”, Освальда Шпенглера, то родился он опять-таки в мае (29-го) 1880 года в немецком городке Блакенбурге в семье почтового служащего. Гимназия и университет в Галле (где он изучал математику и естественные науки), несколько лет в Мюнхене и Берлине. В 1904 году — докторская диссертация “Основная метафизическая идея гераклитовой философии”. Небольшое наследство освободило Шпенглера от учительствования в гамбургской гимназии и позволило приступить к книге его жизни. “Закат Европы” был придуман к 1914 году, а первый том написан к 1918-му. Заметим, что упомянутые даты — еще и хронологические рамки первой мировой войны. Первый том принес славу и деньги; второй — сделал Шпенглера почти поп-звездой. Склонный к одиночеству, мизантропичный, он тем не менее на время нарушает приватность своей жизни, чтобы иногда высказаться на политические и социальные темы. Правые, враждебно настроенные по отношению к Веймарской республике, пытаются использовать его славу; Шпенглер охотно поддерживает планы создания немецкой Директории, только вот с нацистами (и, в частности, с Гитлером) он не сошелся. В 1933 году Освальд Шпенглер публикует первую часть книги “Годы решения”, весьма враждебно встреченную гитлеровцами. Впрочем, до апофеоза нацистского режима, который запретил упоминать его имя в печати, Шпенглер не дожил. Он умер в том же месяце, в котором родился и в котором выпустил первый том лучшей своей книги, 8 мая 1936 года. Этот человек определял себя так: “Я всегда был аристократом. Ницше был мне понятен, прежде чем я вообще узнал о нем”.
О нем говорили разное. Многотомный Томас Манн назвал его “умной обезьяной Ницше”; страстный Вальтер Беньямин — “Тривиальным паршивым псом”. Думаю, однако, что правы были только студенты из Швабинга, которые при виде прогуливающегося Шпенглера говорили: “Вот идет ”Закат Европы”!”; в конце концов Освальд Шпенглер воплотился в собственную книгу, сам стал “Закатом Европы”, той Европы, которую он знал, любил, в которой он вырос, которая его воспитала: Европы между 1871 и 1914 годами, Европы “бель эпок”. То, что появилось после 1918 года, для Освальда Шпенглера “Европой” уже не было. Ведь именно ему принадлежит классическое определение одного из главных понятий современной эпохи: “Партия — это когда безработные организуются бездельниками”.
∙