Маргарита ШАРАПОВА
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 8, 1998
Маргарита ШАРАПОВА Два рассказа РАЙ ПОД ТЕНЬЮ САБЕЛЬ После канализации от одежды ощутимо отдавало дерьмом, но зато удалось не попасть в милицию.
Светало.
Он меня окликнул, когда вошла в арку. Издалека. Сидел на детских качельках. Сам, как ребенок, тщедушный, в бейсболке на нос. Испуганно:
— Враг! (Меня так зовут близкие друзья.)
— …
Вскочил, подбежал, узнала. Дрожит:
— Мне нужно срочно коробку забрать.
— Муса? Ты в Москве? А с паспортом у тебя порядок?
Поднялись в скрипуче-громыхающей телеге старого лифта ко мне в скворешню под крышей. Я сразу в кухню, бульон разогревать. “А может быть, он хочет кофе?”
— Тебе чай или…
— Молока бы. Где коробка?
— Цела. Этот, тот, который ее приносил, сказал, будто бы Джохара, что его не убили, а?
— Тсс… Почему ты так поздно, вернее, рано? Я думал, уехала куда-нибудь на съемки.
— Я не работаю больше в кино. А сегодня ночью заборы красила.
— Малярша? Безумие. Ты?!
— Не-а. Лозунги коммунистические калякали из баллончиков.
— Народ спит — коммунист бдит?
— Сдуру влюбилась в одного зюгановца, вот и помогаю ему. Дернуло его нынче на воротах какой-то фирмы росписью заняться. Лай собак, охранники. Драпанули. Я шмякнулась, вскочила, бегу, в люке канализационном часа два сидела. Этого ублюдка потеряла. Потом бреду, страшно, а он живописует. Представляешь? Один в ночи, как призрак коммунизма. Ты-то как? Отвоевались?
Пока я вещала, он соорудил бутерброд. Жуя, кивнул — то ли да, то ли нет,— пробубнил сквозь пищу:
— Где коробка?
— Вон на антресолях.— Полезла, сняла.— И что это? Мыло, что ли?
— Ты смотрела?
— А вдруг взрывчатка!
— Это и есть тротил,— буднично произнес он.
Я чуть не ошпарилась бульоном.
— С ума сошел!
— Серьезно, рыбу глушить.
Он непроницаем. Жует с деревянным лицом. Разозлилась:
— В Москве-реке глушить-то?!
— Шучу я, девочка. Не бойся. Ты сейчас отвезешь ее на вокзал, передашь рыжей женщине в поезд, а я посплю пока.— И он тут же лег на пол, прямо в кухне, не раздеваясь, буркнув: — Я очень устал.
— А я? Я же всю ночь!..
Он едва слышно пролепетал название вокзала, номер вагона, добавив: “Пожалу…” — и уснул.
“В вихре миров…” — возникла вдруг в памяти давняя фраза. “Чего еще в вихре миров? Каких, блин, миров, блин, в вихре?” Конечно, взяла… мыло — и поехала.
Вспомнился девяносто первый год.
Перед путчем опять же угораздило влюбиться и, как всегда, до безумия. Макс работал звуковиком в телецентре, жил в Останкине, и восемнадцатого августа была наша первая ночь вдвоем. Наутро вышли: танки. Не поняли и веселились: “В честь нашей встречи парад!” Макс нырнул в телецентр, а я — в полудреме после бессонной ночи — на троллейбусе к метро и на “Мосфильм”. На проходной киностудии взбодрилась, промчалась по коридорам и влетела к режиссеру на взводе: “Так! Почему автобусов до сих пор нет?! У меня массовки сто человек заказано!” А шеф белый: “Сдурела, что ли? Все хохмишь! Какие тут автобусы, тут такая массовка будет, только снимай…” Короче, кое-как прояснила я ситуацию, но не поверила: диво какое-то, херня, так не бывает! Оказалось — быль. И первая мысль бабья: “А как же теперь наша любовь?!” Словно чувствовала разлуку. Поссорились мы с Максом. Я к политике равнодушна была, а он за Ельцина сумасшествовал на баррикадах. И вот я ему говорю: “Тебе что, там интереснее, чем со мной, что ли?” Он выкатил глаза: “Ну ты ду-у-ура!!!” Я гордо ушла, но дома ревела. Хотела простить, а он успел там какую-то демократку подцепить. Вот тогда я впервые и посочувствовала коммунистам.
Как раз кинокартина подвернулась: “Рай под тенью сабель”. Я услышала, что командировка предстоит, и захотелось свалить из Москвы. Ассистенткой по актерам я была, но о чем фильм, куда командировка — не поинтересовалась. В лабиринтах “Мосфильма” попадались люди в ужасе: “Зачем тебе это, мать, там ведь события!” А мне собственные события мир застили.
Еще и подруга со своим повздорила, два дня у меня жила, мы и пьянствовали с горя. Тут уж и лететь. К самолету едва не опоздала, пьянючая, как только контроль миновала. Плюхнулась в кресло, пристегнулась и ничего не помню. Будят уже невесть где. О! Вижу, что фотограф с фотоцеха “Мосфильма” трясет меня. Я с ним до этого никогда не работала совместно на картинах, только в лицо знала. Вышли. Ночь. Свежо. Захолустно.
— Где это мы? — зевнула.
— В Нальчике.
— Японский городовой! — Я мгновенно протрезвела: “На хрена я действительно сюда сунулась? Где это вообще на карте? А Максик там сейчас в тепле с этой…”
— Остальные-то где? — Оглядываюсь.— Группа-то съемочная?
— А мы одни.
— Как?!
— Вдвоем.
Я ничего не понимаю, тужусь вспомнить, осознать. Не могу.
— Вас как зовут?
— Арнольд Лев,— говорит любезно, присовокупляя: — Лев — фамилия.
Дяденька солидный: седины, очки в золотистой оправе, наодеколоненный дорогим.
— Нас встречать должны? — продолжаю допрос.
— Нет.
— Зачем мы вообще сюда?
Изумился:
— Искать Шамиля.
— Кто это?
— Точно не знаю. Некий древний кавказский герой. Исторический же фильм у нас.
— Ага. Ну про того-то Шамиля я слышала. А у кого деньги, документация?
Переполошился до смерти:
— Как же? У вас! Вы за старшую!
— Спокойно.— Полезла в болтающуюся на плече сумку и нашла папку и денег кирпич, воспарила: — Гуляем!
Он забубнил:
— Я, видите ли, не пью. И в принципе… может быть, будем как-то поэкономнее, а то обратно не улетим.
— Улетим куда надо. Со мной не пропадете. Ладно, начинаем экономить. Ловите тачку, Левушка!
— Арнольд,— подсказал он.
— Извините, Лев… э-э-о-о, Арнольдик, извините.— И я свистнула частнику, единственной машине на всей приаэропортовской площади.
Поселились в старенькую гостиницу. Я кинула вещи, умылась, легла, но не спится. Неопределенность положения гнетет. Отправилась к фотографу, а он сидит на кровати поникший, едва не плачет.
— Что с вами!
— Знаете ли, парадоксально, но у меня сегодня день рождения.
Обомлела:
— Господи, да вы не Лев, вы ослик Иа! Чего такой траур-то? Сейчас организуем. А не врете? Как куда с кем из мужиков поедешь в командировку, сразу дни рождения, именины сердца…
— Честное слово! — И он предъявил паспорт. Не погнушалась, проверила. Точно, пятьдесят три мальчугану.
— Надо достать где-то,— направилась я к выходу, но он смущенно произнес:
— У меня коньяк имеется. Французский. “Наполеон”.
И подумалось: “Невероятно. Шамиль. Нальчик какой-то. Лев в гостинице, “Наполеон”…”
На рассвете я добродушно обняла фотографа.
— Ладно, подарка у меня нет, так что взамен я лягу с вами.
— Нет-нет, что вы, не беспокойтесь, мне не надо подарка!
Ушла к себе, проспала до трех дня, позвонила на студию, доложилась о благополучном прибытии, а там заликовали: “Ах, так ты в командировке! А тут тебя режиссер обыскался, мы говорим: была только что, вышла”. Спросила, каков хоть из себя этот Шамиль, а они: “Кто-кто? Ах, ну да… Каков-каков, тебя и послали выяснять. Поспрашивай в народе, поищи типажи в театрах, в общем, как обычно”. И назвали города: Нальчик, Грозный, Орджоникидзе, Махачкала.
Фотограф сидел в номере при полной боевой готовности.
— А я с десяти утра жду.
— Молодец,— сказала я, но внутренне обозвала идиотом.— Идемте искать театр, познакомимся с труппой.
Вышли на улицу.
— Знаете, Лев Арнольдыч, эта дыра не для нас.— И кивнула на блеклый фасад гостиницы.
— Я — Робертович. А мне нравится, неброско.
— Вот именно, Робертыч. За казенные деньги нужно жить в роскоши.
Фотограф обреченно вздохнул.
Днем в Нальчике мне очень приглянулось. Из Москвы улетали в дождь, холод почти осенний. А здесь по-весеннему ласково. Зелень необычная. То есть тут она обыкновенная, а на московский взгляд своеобразная.
Театр носил имя Шогенцукова и располагался в сквере имени Шогенцукова. Сквозь аллеи и клумбы я узрела презентабельное здание отеля “Нарт”.
— Вот туда мы переселимся сегодня же.
— Это, вероятно, “Интурист”. Нас туда не пустят.
— Меня,— говорю членораздельно,— поселят, а следовательно, и вас, ведь вы же мой ассистент.
— Да уж, как Киса Воробьянинов при Остапе Бендере.
На проходной театра восседал Борис Ельцин. Естественно, не сам, а девяностодевятипроцентной похожести вахтер. Я тут же и сказала ему об этом, а он гордо поведал, что его так весь город и зовет с некоторых пор — Ельцин. “Вот,— говорит,— всю жизнь дуриком отбарабанил, а счастье только к пенсии и подвалило!” Сто─ит назвать во всеуслышание этого необыкновенного человека: Иван Алексеевич Петров. Его я приказала первым сфотографировать как претендента на роль Шамиля, и мой Лев, издав сдавленное поскуливание, полез за фотоаппаратом.
Театр являлся кабардино-балкарским, но некогда единая труппа нынче враждовала по национальным причинам и разделилась. Другого здания городские власти не давали, и артисты собирались в театре через день: сегодня кабардинская сторона, завтра балкарская оппозиция. Причем обе труппы репетировали “Гамлета”.
Случились балкарские сутки. Я спросила про Шамиля, и актеры принялись дружно уверять, что он был именно балкарцем.
— Снимайте всех подряд,— сказала я Льву,— пусть режиссер потом разбирается.
Вечером мы заявились с вещами в “Нарт”.
— У нас свободен только президентский люкс,— насмешливо заявила администраторша и назвала цену.
— Пойдемте откуда пришли,— шепнул Лев, но я заартачилась:
— Может, вы боитесь, что я к вам приставать буду?
Лев смутился, и я заплатила.
Побегав по апартаментам, шмякнулась на огромную кровать.
— Как вы думаете, Лев, зачем президенту биде в ванной?
Лев подал голос из гостиной:
— Я буду спать на диване.
— Да спите где хотите! — оскорбилась я.— Захочу, мужика в два счета сыщу!
Ступила на балкон. Вид! Простор, озеро, дальние горы в малиновом закате. А из-за перегородки соседнего балкона:
— Ы! Дэвушк!
Грузины. Я к ним перемахнула. Пили, пели “Сулико” полночи, а потом, почуяв критическую развязку, я перелезла обратно. Эти следом лезут, ругаются гортанно. А тут Арнольд шагнул на палубу. В пижамных штанах, седые кудри на груди. Это я его сонного вытолкнула. Грузины, видимо, зауважали солидного человека и угомонились.
— Ну, знаете ли! Вы, знаете ли! — накинулся на меня в комнате Лев. Без очков его глаза казались совсем детскими.
— Простите,— растрогалась я.— Подобного больше не повторится.
— Честно? — доверчиво выпятил он губы.
— Честно! — искренне пообещала я, сама в тот миг веря сказанному.
На другой день мы обрабатывали кабардинскую труппу. “Шамиль — кабардинец”,— убеждали нас. И Льву опять пришлось снимать каждого, включая женщин. Вдруг он наклонился к моему уху:
— Пленка кончилась, а остальную в гостинице забыл.
— Что ж вы так непрофессионально, Левушка?!
— Арнольд. Вы мне ночами отдыха не даете. Я за всю практику впервые что-то забыл.
— А фиг с ней, с пленкой! Снимайте так.
— Как так?
— Вхолостую щелкайте. Все равно режиссер кого-нибудь из известных артистов на роль возьмет.
— Зачем же комедию ломать?
— Тогда немедленно едем в Грозный.
Утром по радио как раз сообщили, что там комендантский час ввели.
И Лев продолжил сеанс, а я как ни в чем не бывало записывала паспортные данные.
В этот же день мы двинулись в Орджоникидзе. В рейсовом автобусе я разговорилась со стариком-осетином. Завела о Шамиле, а он и говорит, что тот был дедом его деда и что дома хранятся шамилевская сабля и портрет, писанный будто бы с Шамиля лично. Я захотела убедиться, старик пригласил, но удивился: “Разве вы его карточек не видели?” Отреклась. “А вон у водителя на стекле висит”. Я побежала по бултыхающемуся салону к кабине. Маленькая иллюстрация, трудно что-то определить из характера: бурка, папаха, у овечьих пастухов такие же.
Старик жил в селении за Бесланом. Я толкнула спящего Льва:
— Высаживаемся!
— Что, уже Орджоникидзе?
— Лучше. Нам дико повезло. Быстрее!
Он помрачнел, но послушно слез.
Шестидесятилетняя внучка старика угостила нас домашним вином. Я отведала. Затем, помню, пыталась научиться доить ослицу, а Льва сватала за некую тетушку Чолпан, золотозубую красавицу. Портрет Шамиля и особенно сабля, висящие на ковре, эйфорически понравились, но семейство не желало с реликвиями расставаться, я даже на колени падала.
— Что вам в них?!
— Вы, русские, не понимаете.
— Я московский,— буркнул Лев.
— Он еврей,— гаденько хихикнула я.
— Что это значит? — заинтересовались присутствующие. Оказалось, они никогда не слышали о такой национальности. Праправнук старика порылся в атласе и объявил:
— Это народ в Сибири.
Лев до этого не пил, а тут крупными глотками оглушил стакан, всхлипнув радостно:
— Вот где рай на земле! Как ваше село называется?
Ему сообщили, но он забыл и опять спрашивал, но так и не запомнил.
В Орджоникидзе мы прибыли за полночь. В гостинице мест не оказалось. Причем администраторша звонила в другие, но и там отказали.
— Придумайте что-нибудь для народного артиста,— указала я искоса на представительного Льва, переминающегося в сторонке.
— О, я его где-то видела! — воодушевилась администраторша.— Это кто по фамилии?
Я укоризненно хмыкнула. Женщина заговорщически произнесла:
— Девушка, я вам адресок дам. Хозяйка Тамара. Идите направо, прямо, двором, влево, блочная трехэтажка. Вот записочка. Скажете: от Тамары.
— К Тамаре от Тамары?
Она рассмеялась, будто я крайне удачно пошутила, хотя это было элементарное уточнение.
Отправились. Свернули с освещенной улицы в сомнительную подворотню, и Лев забеспокоился:
— Куда она нас направила?.. Убьют, ограбят…
— Изнасилуют,— съязвила я.
Тамара упорно не хотела открывать, наконец показалась через цепочку. Я располагающе лыбилась, но ее, вероятно, успокоила внешность Льва. Отворила. Отечная бабища, натужно переступающая слоновьими ногами.
С ходу и, видимо, привычно заныла на безденежье, болезни, безмужье.
— Мы с дочкой из Нагорного Карабаха беженцы, армяне, тут снимаем жилье, всего боимся, а выкручиваться надо, сами сдаем потихоньку.
Около часу в кухне выслушивали мы ее напасти. Я совершенно осоловела и неоднократно отключалась, а Лев неизменно выражал сугубое внимание. Зря, потому что хозяйка не предложила даже чаю якобы ввиду позднего часа. В конце концов дошло до укладывания.
— Только,— извинилась Тамара,— у нас для гостей одна кровать.
Лев настолько вымотался, что не возражал.
Прошли через комнату в смежную. Везде темно. Я решила, что Тамара экономит, и попросила включить свет, ведь заплатили мы достаточно. Оказалось, что-то с люстрой. Лев вызвался починить, влез на табурет и стал ковыряться в патроне. Внезапно вспышка, грохот и вскрик ужаса. Через секунду возникло электричество. Лев по-прежнему возвышался на табурете, а Тамарина туша лежала на полу. Женщина, рыдая и держась за грудь, приподнялась. Девочка лет тринадцати в ночной рубашке помогла ей встать, бормоча виновато:
— Дома все время стреляли, мама до сих пор не отвыкла.
— Беда,— тяжело вздохнул Лев, а я на постель взирала. Узкая железная койка с никелированными шишечками, будто из реквизита мосфильмовского выуженная.
Легли. Сетка плюс ко всему продавленная. Нас со Львом друг к дружке скатывало. Он чуть-чуть покарабкался к краю, поцеплялся, но вскоре смирился и заснул, придавив меня.
Утром Тамара сияла. Радовалась, что мы не проходимцы, а честно переночевали. Наградила отлично заваренным чаем.
И опять мы отправились искать театр. Нашли. Имени Хетагурова. И там я случайно встретила знакомого актера. Он раньше джигитовку работал в цирке. Некоторое время я и в цирке жизнедействовала. Конечно, немедленно пообещала роль Шамиля именно ему.
— В вашем театре,— говорю,— хорошо, афиши висят, спектакли идут, а в Нальчике не играют больше.
— Тут тоже скоро заварится.
— Шамиля на вас нет!
Он кивнул, спохватился вдруг:
— А ты знаешь, что Юрка Петухов в Грозненском цирке застрял?
Сердце заколотилось. Я бешено была влюблена в Юрку, успела давно напрочь забыть, но после упоминания мгновенно вспыхнула, будто только им и жила годы разлуки.
— А мы как раз сегодня едем в Грозный.
Льва словно острой зубной болью скрутило.
— Он позавчера звонил, цирк закрыт, а выбраться не могут, товарных вагонов не дают. Спрашивал, не помогу ли своим ходом животных отвести, но я после травмы не ездок.
Юрка работал с джигитами. Белобрысость красил басмой, чтобы хоть как-то походить на горца, но веснушки и курносый нос выдавали в нем рязанского парня.
Актера позвали на репетицию, а я затеребила Льва:
— Сваливаем.
— Но мы даже не поснимали. Зачем же мучились?
— Сон на мне для вас в тягость?
Лев растерялся, и я его увела.
И вскоре мы катили на “Иж-Юпитер-3” по направлению к Чечено-Ингушетии.
— Шибче, шибче! — вопила я, сидя в коляске.— Наддай, Шамиль!
Пацана-мотоциклиста Шамилем звали. А Лев то и дело прикусывал язык, трясясь позади рулевого:
— Будьте любезны, потише… клац!
Грозный — после Нальчика и Орджоникидзе — производил угнетающе растрепанное впечатление. Те чистенькие, в цветах, а здесь будто после окончания торговли на оптовом рынке. Может быть, люди уже предчувствовали войну, разруху, смерть и их не ужасала замусоренность.
Путь преградила похоронная процессия, и мы высадились.
— Покойник к счастью,— бросила я Льву, но он с таким укором поглядел на меня, что сделалось обидно.— Примета народная!
Мимо медленно проехал грузовик в венках и с гробом, за ним еще грузовики с венками и скорбными пассажирами, а далее растянувшаяся в колонну толпа.
— Кого так торжественно хоронят? — обратилась я к стоящей на тротуаре женщине в люрексовом платке.
— Он сам выбросился из окна,— так резко произнесла она, будто с ней спорили.
— Неужто? — поддержала я ее пыл. Лев процедил: “Идемте, пожалуйста”,— но я слушала тараторящую женщину. В общем, покойный был чуть ли не главой местной администрации, но назначенец из Москвы, и вот к нему в кабинет явились чеченцы с мирными инициативами, а он возьми да и кинься из окна.
— Забили они его до смерти,— проговорила вторая женщина в люрексовом платке,— потом кинули, будто самоубийство.
— Врешь, ингушка! — бросила ей первая, и обе женщины вступили
в перепалку.
А мы со Львом отправились в цирк. Я трепетала в ожидании встречи
с некогда любимым, но обнаружилось, что лошадей еще вчера увели.
— Они тут все стойла изгрызли от голода.
— А куда?
— Куда-то на пастбище, откармливаться.
— Идемте в театр,— взяла я Льва под руку.
Собственно говоря, не особенно он мне был нужен, этот Юрка Петухов, просто хотелось похвастаться, что денег полно и фотограф в распоряжении. А то, когда я за ним бегала, всего лишь конюхом служила, а он артист и выпендривался: “От тебя навозом пахнет!” Дурак, у лошадей не навоз, а каштаны, туберкулезникам дышать прописывают.
Вокруг театра дощатый забор. Отыскали проход, на вахте едва докричались дежурного. А дедок спал прямо на банкетке у двери. Глушня, а мы его неподвижного за ворох тряпья приняли.
Объяснились, и он весело сообщил:
— А никто не придет.
— Ремонт, что ли?
— Вражда. Труппа у нас чечено-ингушская, разъединились.
— В Нальчике тоже отдельно репетируют.
— Наши давным-давно и не репетируют, и не играют ничего.
— Чем же занимаются?
— Воевать готовятся.
— И актеры тоже. Вы думаете, будет война?
— А чего тут думать, не знаю.
— У вас имеется Муса Дудаев? — произнес вдруг Лев. Припомнил, что однажды на какой-то мосфильмовской картине снимался этот актер.— Мы с ним сдружились даже,— заключил он.
— Он не родственник ли президенту Дудаеву? — немедленно смекнула я.
— Без понятия. Это лет пятнадцать назад происходило, и никаких иных Дудаевых я тогда еще не знал.
Я попросила у вахтера список актерских телефонов и обнаружила некоего Мусу Дудаева. Набрала номер, услышала мужской отзыв и сунула трубку Льву. Тот алекнул, и беседа состоялась. Повезло, это был тот самый Муса. Немного погодя я вновь взяла трубку, и в итоге нас пригласили в гости.
Семейство актера Дудаева проживало в собственном доме с садом. Под яблонями и располагался шикарно накрытый стол.
— Ха-ха! — алчно хлопнула я в ладоши.
Лев густо покраснел, но Муса лишь улыбнулся большими кофейными глазами в густейших черных ресницах.
В процессе застолья я спросила про Джохара Дудаева. Действительно, родственники.
— Все Дудаевы родственники,— пояснил он.— И все чечены.
— Это слишком расплывчато. А так, чтобы запросто перезвониться, поболтать о том, о сем вы с ним можете?
— Мы не кумушки, чтобы болтать.
— Извиняюсь, я к тому, что познакомить насчет Шамиля можете?
При упоминании заветного имени Муса потеплел, долго что-то обдумывал, а потом нерешительно заговорил:
— Сегодня ночью в горах будет сбор, такой ритуал, это вам сложно разъяснить, но можно увидеть Джохара. Только там женщинам запрещено появляться.
Всякое препятствие порождало во мне протест:
— А если переодеться в мужское? У вас грим должен быть.
Муса отрицательно качал головой, а Лев взмолился:
— Поедемте в Махачкалу!
— Утром,— отмахнулась я и привязалась к Мусе: возьмите да возьмите. Уломала.
— Только вы тихонько стойте в сторонке, где я укажу.
Горячо пообещала.
— Я отказываюсь сопровождать вас,— заявил Лев.— Фотоаппарат свой не пожалею, отдам, а в аферу не сунусь.
— Пожалуйста! — фыркнула в ответ.
Муса принес мне одежду сына, на голову водрузил папаху. Для пущей мужественности я подрисовала кокетливые усики. Лев уныло следил и не выдержал:
— Нет, это невозможно. Я с вами пойду.
— А, завидно!
— Чушь! Просто нельзя вас одну к стольким мужчинам запускать, тем паче в горы.
Муса похлопал его по плечу:
— Шамиль!
Лев дрожащими пальцами протер очки.
Ближе к ночи, взяв старинную саблю (“Это часть ритуала”,— было сказано гордо), Муса повез нас в неизвестность на “Москвиче”, но вскоре мы пересели в “Жигули” и правил уже другой Муса, тоже актер и, возможно, также Дудаев.
Высадились спустя час в кромешной тьме и, присоединившись к троице поджидавших мужчин, экипированных саблями, стали подниматься по тропе. Местные шли быстро, а мы со Львом скоро выдохлись, но не роптали.
Остановились, и как раз появилась луна. Обрисовалось плато с кое-где горящими кострами, мелькали людские фигуры.
— Никуда ни шагу! — И Муса поспешил прочь с другим Мусой. Лев стоял, как столб, а я от нетерпения наворачивала кольца вокруг него. Внезапно исчезла луна, и я дезориентировалась.
— Лев, где вы?
Молчание.
— Арнольд Робертович!
Услышала рядом сопение и шагнула на него. Столкнулась с человеком, и он сунул мне фляжку. Я отпила и машинально спасибкнула. И сразу несколько галдящих окружило меня: “Русский?! Кто?! Откуда?!” Завернули локти и грубо повели. Я отчаянно твердила про Мусу Дудаева, “Мосфильм”, Шамиля и вдруг предстала перед Джохаром Дудаевым. Луна опять засветила. И я подметила, что подрисовала себе точно такие же усики, как у президента.
Дудаев стремительным пристальным прищуром окинул меня и удивленно улыбнулся:
— Девушка?
Державшие освободили мои руки и осмотрели целиком, как диковину. Один из них сорвал папаху с моей головы, и по плечам рассыпались светлые пряди. Гам, гогот. А я вновь залепетала про кино, командировку, Шамиля. Подбежал Муса и заговорил часто-часто. Джохар кинул ему отрывистую фразу, и тот поник.
— Нашли Шамиля? — с легкой иронией произнес президент.
Я пожала плечами.
— Вы его что, в цирке искали? — усмехнулся он.
Я пробурчала о лошадях и зачем-то спросила:
— Вы цирк любите?
— Нет. И никогда не ходил. Я родился не для развлечений, а чтобы жить, жить свободно, добывать свободу. Наш народ воины, а не клоуны.
— Я ничего такого и не имела в виду,— пробормотала обескураженно и залепетала про Василия Теркина, бодрящую шутку в бою, фронтовые концертные бригады и вдруг предложила показать клоунаду.— Только нужен круг тринадцать метров, как арена.
Дудаев потворствовал порыву.
Немедленно выложили заблиставший в лунном сиянии круг из обнаженных сабель. “Надо же! — обалдела я, замерев на краю сабельной арены.— Вот так премьера! Никто никогда не поверит…” И никак не могла решиться начать представление. Звезды мерцали, кометы падали. Все ждали, а я окаменела. Дудаев едва слышно проговорил:
— В вихре миров…
И я, идиотски хохоча, кинулась в серебристость сабель, нарочно упала, вскочила и еще опрокинулась, и прочее.
Смеялись. Сверкали зубы, глаза. Я же наблюдала лишь за Дудаевым. Он сдержанно улыбался. Вдруг подумалось: “Он единственный похож на Шамиля”.
Закончила. Запыхавшаяся подошла, но Дудаев успел лишь тихо, будто самому себе, сказать:
— Я тоже клоун.
Тут к нему подбежали с каким-то срочным сообщением, и он забыл обо мне. Муса возник рядом:
— Пойдем.
— До свидания! — на всякий случай произнесла я Дудаеву, но он не услышал.
Мы пошли. Лев как ни в чем не бывало присоединился к нам.
— А там лошади пасутся, я расслышал слово “цирк”…
И я помчалась туда, куда он кивнул, и увидела лошадей, а потом Юрку Петухова, и шарахнулась ему на грудь, и расцеловала его, и расплакалась. А его чуть инфаркт не хватил. И он поехал с нами в Махачкалу и рассказывал, что Шамиль на самом деле русский мужик с Рязанщины и здесь прижился. Затем за мосфильмовский счет долетел до Москвы и все это время удивлялся такой нашей встрече, и твердил, что это, наверное, судьба, и не надо больше расставаться, но по прибытии в аэропорт отошел на минуту за сигаретами, и с тех пор я его больше не видела.
И вот все это мне вспомнилось, пока я ехала в метро с подозрительной коробкой на вокзал, чтобы передать ее рыжей женщине. “А вдруг там по-настоящему тротил?!” — И я решила оставить поклажу незаметно на сиденье, а Мусе потом чего-нибудь наврать. Но пассажиров набилось полный вагон, и все такие бдительные. Я сошла на “Комсомольской” и обратилась к старушке:
— Бабуль, тебе мыло хозяйственное надо?
— Ишь ты, да я рекламным порошком стираю, по телевизору показывают.
— Я же даром. А еще лучше ты его милиционерам отдай.
Старушка хитро подмигнула мне, взяла коробку, и я стремительно пошла, но недалеко. Остановил мент, спросил документы и с ленцой препроводил в милицейский закуток. А там проклятая старушка сидит, и коробка моя на столе. Пожилой лейтенант уже нюхал бурые куски.
— Это что? Мылом простым пахнет, тухлым.
— Мылом?! — отлегло у меня, и я накинулась на старушку: — Эх ты, бабушка! Я из человеческих побуждений!
— От добра добра не ищут,— изрек пожилой милиционер и дал знак молодому. Тот выставил нас вон вместе с коробкой.
— Давай мыло-то,— заюлила старушка. Я смерила ее уничижительным взглядом. Она засюсюкала пуще: — Не дашь, дочк?
— Бери,— смилостивилась я, подумав, что к поезду все равно опоздала.
Возвратилась в квартиру. Мусы как не бывало. Даже записки не оставил. Я воспрянула духом, а он вдруг выходит из туалета:
— Передала?
Кивнула поспешно и скорее сменила тему:
— Как там ваши актеры?
— Погибли.
— Как? Весь театр?
— Только я остался. Театр пустует, а от цирка даже здания нет.
— Знаешь, вам нужно начать восстанавливать цирк.
— У людей нет крова.
— Один мой знакомый циркач говорил, что миром правит Главный Клоун, а цирк — это веселый алтарь, где ему поклоняются. Значит, спасение необходимо начинать с цирка. Возьмитесь всем миром и восстановите Храм Смеха. И тогда вернутся клоуны, и верблюды, и воздушные гимнасты, и танцовщицы на проволоке, и зазвучит смех детей. И будет мир.
— Метафора,— опустил он голову.
У меня внезапно вырвалось:
— Что все-таки за мыло такое лежало в коробке?
— Не простое,— неожиданно развеселился он.
— Золотое, что ли? — нервно усмехнулась я.
— Бриллиантовое. Там внутри камешки. Я вложил в них на период войны все свое имущество. Возможно, теперь отдам на восстановление цирка, ведь вся моя семья погибла, а мне одному много не надо.
“В вихре миров…” — пронеслось в мозгу, и я стала мечтать, что, может быть, все-таки стоит завербоваться куда-нибудь к чертям собачьим, например, рыбообработчицей на плавбазу в Сингапур, а?..
КУПЕЛЬ И тут Федулова ей напомнила. Про подвал. Вернее, Семплиярова и не забывала, просто об этом как-то и не думала.
— Помнишь, там этот колодец, еще не от храма, а от монастыря, кажется, остался, его потом завалило, помнишь? — Федулова, между прочим, гадала ей на картах. А когда раскладываешь, тем более на червонного короля, отвлекаться грех. И Семплиярова не ответила.
— Ты еще туда в акваланге залезла и… того, с концами. Мы решили, ты утопла в подземных водах.
— Конечно, и молчок,— обиделась Семплиярова за давнее.— Скрыть хотели, предатели.
— Да-а, подло. Но ты через двое суток-то ведь объявилась. Причем со стороны…
— Километра на три ухнула. Ниже, наверное, Москвы-реки. Необозримые пустоты. Плутала, плутала, пока по какому-то другому ходу не докарабкалась до Обыденского переулка, там, где церковка маленькая… Ходы булыжником вымощены, ступени склизкие, замшелые, а где завалы, топи…
Федулова бросила карты.
— Тут все благоприятно, любит он тебя, снюхаетесь! А у меня вот к тебе, Игоревна, какое дело…
— Снюхаетесь… Что, собаки, что ль?!
— Ну, пустое, сойдетесь, значит. Постель точно выпала — девятка червей, клянусь! Так вот, о главном…
И Федулова начала долгий путаный рассказ. Сожалела об ушедшей юности, когда они обе работали в бассейне “Москва”, проклинала вновь возведенный храм Христа Спасителя.
— Ты же верующая,— перебила насмешливо Семплиярова.— Радоваться должна. Это мне, закоренелой атеистке, обидно.
— Ра-до-вать-ся?! — Федулову будто оскоминой свело.— Никогда! Это безбожное дело! Показуха. По России тысячи разрушенных церквей, монастырей обветшалых, нищета вообще, а тут отгрохали махину на миллиарды долларов. Все ради Запада. Так что это дьяволово детище, происки Сатаны!
Семплиярова равнодушно вздохнула:
— Бассейн, конечно, жалко. Три года я там отработала… да и с детства бегала купаться.
— Жалко? — Федулова прищурилась и как бы небрежно добавила: — Можно восстановить.
— Как это восстановить? Где-то еще? Это не то будет.
— Нет. На старом месте, где и прежде.
Свистанул неожиданно чайник. Девушки непроизвольно вздрогнули. Семплиярова заварила прямо в чашках. Одноразовые пакетики. Жасмином запахло.
— Лимон будешь?
Федулова шлепнула нервно ладонью о ладонь.
— Овца! Не в лимоне счастье! Жизнь проходит, а что мы, спрашивается, в ней совершили значительного? Я в школе училкой физкультуры, а ты вообще докатилась… Мастер спорта международного класса по плаванию — и вдруг роды в воде принимаешь!
— А чего ты еще хочешь-то? Рекорды устанавливать? Дорогая, нам по тридцатнику. Что ты вообще с цепи сорвалась? Сто лет пропадала, вдруг вваливаешься и орешь. Я нормально живу. У меня сын в Англии обучается, между прочим. Думаешь, Хлюпин помогает? Фигушки, сама тяну! Теперь и на личном фронте кое-что светит, ничего мужик, с пейджером…
— С пейджером! Семплиярова, и это ты? Сорви-голова была, романтик. Какой дурак полез бы в колодец-то этот протухший, кроме тебя?
— Почему дурак?
— Ну, дура… Рая, давай восстановим бассейн.
— Слава Герострата покоя не дает?
— Нет. Мне будто глас свыше был. Раз — и озарило! Это воля Божья снизошла. Тайно совершим святое дело… совершишь. Спустишься под монстра, ну и…
— Это я — ну и?!
— А кто же? Ты ведь там под низом-то шастала. Взрывчаткой обеспечу, мой же — пиротехник.
— Там достаточно хлопнуть в ладоши — пол-Москвы рухнет… Да никуда я не полезу! Тогда мне двадцать лет было, а теперь сына одна ращу, да и бред это, несерьезно. Как дети, балуемся. Может, еще ложный вызов пожарки предложишь или псевдобомбу в метрополитене? Пей чай, пожалуйста.
Федулова засопела, поднялась.
— Уж спасибо! Сама давись своим чаем! Не ожидала я от тебя такого. Брюзжишь, как бабка дряхлая! С пейджером… Прощай!
Насупившись, прошагала в прихожую, напяливать сапоги начала. Семплиярова включила ей свет, но не останавливала. Федулова, стоя к приятельнице спиной, замоталась шарфом, натянула плащ.
— Ну что? — сказала, не оборачиваясь.— Не передумала?
— И не собираюсь ни о чем таком подобном думать.
Федулова, чертыхаясь, открутила замок, вышла на лестничную площадку, вызвала лифт. Искоса бросила:
— Хорошо. Утро вечера мудренее. Завтра зайду.
Семплиярова, не дожидаясь ее отъезда, затворила дверь, приложилась к глазку. Федулова широко зевала и почему-то пристально рассматривала потолок. Шагнула в подошедшую кабину.
“Вот навязалась-то, идиотка, честное слово”,— только эта мысль и преследовала Семплиярову весь вечер. Включила телевизор, чтобы отвлечься, а там, как специально, передачу про диггеров показывали — любителей путешествовать по канализационным коллекторам и прочим закоулкам преисподней.
И заснуть Семплияровой никак не удавалось. Вдруг нахлынули воспоминания. Сперва представилось, и так ярко, будто вчера произошло, как в студеный зимний день бродила она в овчинном тулупе и кроличьей ушанке с завязанными под подбородком тесемками по засыпанному снегом бортику бассейна “Москва” в своем пятом секторе, постукивала валенками в галошах друг о дружку и, глядя на густой, как дымовая завеса, белый пар, в котором не видела ни купальщиков, ни самой воды, слыша лишь изредка голоса, удивлялась: “Охота же им в такую стужу барахтаться, сидели бы дома в горячей ванне!”
Внезапно из тумана раздались истошные вопли:
— Утонула! На помощь!
Семплиярова было рванула тулуп, да вовремя опомнилась — этот сеанс в воде дежурили братья-двойняшки Пуховы: Васька и Владька. “Да ведь они же в подвале, спят!” — екнуло в сознании. И Семплиярова неуклюже побежала к подвалу. Братья нынче ночью подхалтуривали где-то на разгрузке вагонов и сейчас отсыпались. Сеанс начался — в воду не полезли, понадеявшись, что обойдется без происшествий. А в непроглядности пара начальство и не заметит их отсутствия. Семплиярову же предупредили: чуть что — звать. Вот она и скатилась с грохотом по крутой лестнице.
— Ребята, подъем, кто-то тонет!
Парни, однако, не спали. Оба находились в рабочем обмундировании, то есть плавках. Владька, белесый, с крысиным личиком, сидел в углу на корточках, а из щели торчала раскрасневшаяся веснушчатая физиономия его курносого, рыжекудрого брата Васьки.
Владька тут же кинулся опрометью к выходу, а Васька застрял в щели.
— Ты посмотри,— засипел он,— чего мы тут обнаружили, подземелье какое-то, дверь старинная чугунная.
Но Семплиярова заторопилась наверх.
Владька уже из воды поднимался с морщинистым старушечьим телом на руках. Вдруг поскользнулся на обледенелых каменных ступенях и шибанулся с утопленницей оземь. У старухи выскочила изо рта пластмассовая челюсть и, как в диснеевских мультфильмах, клацая, проскакала в сторону, нырнув лягушкой в сугроб.
Владька быстренько вскочил, подцепил жертву и засеменил в фельдшерскую. Окликнул Семплиярову:
— Челюсть подними!
Семплиярова приблизилась к лежащей в сугробе челюсти, извлекла носовой платок и брезгливо, как живую, взяла ее.
Из бассейна, скользя по ступеням, карабкалась пожилая купальщица с клюкой. Семплиярова рявкнула:
— Здесь запрещено выходить! Спускайтесь обратно и гребите к выплыву. Цифра пять над нашим.
— Моя подруга…
Семплиярова сунула ей искусственные зубы.
— Гребите, говорю вам, к выплыву. Подруге окажут высококвали-
фицированную помощь, не волнуйтесь.
И припустила в медпункт.
— Ну чего она? — выпалила с ходу.
— Она труп,— лепетнул мокрый и дрожащий Владька.
Фельдшерица Тамара Потаповна, в былом фронтовая санитарка, печально кивнула:
— Увы, отплавалась.
— Это, может, когда ты ее, Владька…— начала Семплиярова, но Владька испуганно ощерился и вытянул девушку в коридор:
— Тихо ты, не трепись. Никто не видел, как я упал. Она, кажись, уже мертвая была, не дышала.
— А вскрытие? Если в легких обнаружится влага, то утонула, а если…
— Да кто чего вскрывать будет! Ей уже зашкалило за девяносто! Чертовы старухи… Им пора давным-давно в землю, а они все в воду!
Вскрытие все же состоялось, и Владьке повезло: старушку еще в бассейне хватил инфаркт, там она и скончалась.
Владька ликовал:
— Вот видишь, Семплиярова, я не убийца!
Семплиярова кивала язвительно:
— Но если бы она там не померла, ты бы ее точно добил. Спасатель!
И Владька мрачнел:
— Лед бы надо скалывать чаще…
Семплиярова помалкивала о случившемся, но вскоре про историю с выпрыгнувшей челюстью знал весь бассейн. Владька сам же и раскололся. Впоследствии и он, и Семплиярова рассказывали о случившемся без всякого ужаса, а со смехом даже, как анекдот, чего-нибудь и привирая по русской натуре.
— А этот к бабке и прильнул, завалил, а сам сверху,— издевалась Семплиярова.
Владька ярился:
— Чего ты мелешь? Я рядом упал, даже очень далеко…
— Га-га-га!!! — ржали парни-спасатели.
— А сама-то стоит, глаза вытаращила, за челюстью следит, та клацает.— Владька ладонью изобразил это клацанье.— А сопля из ноздри течет — и не замечает. И прямо в рот раззявленный!
В свою очередь, злилась Семплиярова:
— Какая еще сопля? Я сроду насморком не страдала. В милицию заявлю на тебя, посадят, будешь знать, как швыряться старушками!
— Вместе сядем, ты ж сообщница. Чего сразу молчала?
Вот в таком духе вспоминали, но иногда и без перепалок.
А про обнаруженную в подвальном подполье чугунную дверь как-то и позабыли в суматохе.
Семплиярова только летом уже про нее вспомнила, и то случайно наткнувшись.
Возможно, это было не обязательно летом, а поздней весной или ранней осенью, просто в какой-то погожий денек.
Закрыли бассейн на три санитарных дня. Спустили воду и драили позеленевшие от тины плитки щетками с хлоркой и соляной кислотой. Каждый работал в своем секторе. Семплиярова тогда уже влюбилась в Хлюпина, а тот обслуживал первый сектор, спортивный, отделенный от других,— и Семплиярова его не видела, поэтому она безрадостно вазюкала шваброй по кафелю и ревновала: “Небось с этой Клюевой заигрывает!”
Солнце светило ярко, и огромная оголенная чаша бассейна ослепительно бликовала. Женщины запели. Позвали и Семплиярову:
— Подтягивай, Раиска!
Но Семплиярова стукнула с досадой шваброй, и черенок треснул. Пришлось плестись в подвал за новым. Там она обратила невзначай внимание на щель в углу и вспомнила зимнюю историю. “Что там за чугунная дверь?” Протиснулась с трудом в проем, угадала, что перед ней подполье, но ничего не увидела в кромешной темноте. Во мраке прошуршало, и Семплиярову передернуло: “Крысы!” Она побыстрее вылезла обратно, отыскала черенок и убралась прочь.
Вечером они ходили с Хлюпиным на дискотеку, и там Семплиярова поведала ему про яму. Хлюпин вмиг загорелся:
— Да ты что! Еще зимой! И вы молчите!
— Забыли как-то.
— Про челюсть дурацкую помните, а о таком забыли! Это же археологическая находка. Возможно, открытие века.
И он хотел немедленно бежать и начинать раскопки, но Семплиярова угомонила его резонными доводами: почти ночь, бассейн закрыт, да и без фонаря в подполье соваться бесполезно.
На другой день Хлюпин принес шахтерскую каску с фонариком. Где уж достал, неведомо. В подвал двинулись вчетвером: братья Пуховы, Семплиярова и Хлюпин. Раздолбили ломами щель и попытались опустить в подполье стремянку, но она не достигла дна.
— Я тогда по шлангу слезал,— сказал Васька.
Хлюпин воспользовался шлангом.
— Метров семь! — крикнул из глубины. И гулкое эхо утробно размножило его голос.
Шахтерская лампочка светила, и верхним отчетливо зрилось, что творится внизу. Хлюпин обнаружил в стене массивную, наполовину замурованную тройной кирпичной кладкой дверь.
— Кидайте лом!
Сбросили лом. Кладка оказалась прочной. Хлюпин размашисто долбил минут двадцать и весь взмок. Отчаялся:
— Пуховы, спускайтесь!
Пуховы с неохотой подчинились. И тоже по очереди стали долбить кирпичи.
— Тысяча семьсот какой-то год,— между тем различил Хлюпин литую вязь на двери.— Это еще до храма. Тут ведь монастырь стоял.
— Женский? — захихикали Пуховы.— Может, за дверкой-то спаленка ихняя?
— Мужской! — отрезал Хлюпин.
Застывший засов тоже не поддавался, долбили и его, и саму дверь по стыкам. Наконец она дрогнула. Вставили лом в щель, налегли втроем — лом погнулся.
— Рая, кидай еще ломы!
Семплиярова скинула три штуки. Еще один погнулся, а когда монументальная чугунная преграда, жутко заскрипев, тронулась с места, Семплиярова не выдержала и по шлангу съехала к остальным.
Хлюпин направил свою каску лучом вглубь, высвечивая пространство. Холодной затхлостью веяло оттуда. Круто вниз по узкому ходу вели высокие булыжные ступени и упирались в земляную стену. Хлюпин шутканул: “Коммунисты, вперед!” — и пошел в неизвестность. Достиг видимого предела и воскликнул:
— Лестница резко свернула!.. Опять столько же вижу ступенек еще глубже!
— Возвращайся! — вскрикнула Семплиярова.
Но Хлюпин не послушался. Огонек его лампы еще какое-то время брезжил, но вскоре исчез. Из-под земли глухо донеслось:
— Тут еще поворот вниз!
Вернулся он спустя час. Перепачканный, усталый, но довольный.
— Десять поворотов по двенадцать ступеней и все к центру земли. Сырые, кое-где прямо дождь с потолка, причем ледяной. В финале комнатуха, как мешок, а в полу люк, покрыт кругляшом из вот таких толстенных брусков, еле свернул, аж, кажется, плечо потянул, а под ним колодец. Метров пять видится каменная кладка, а дальше плещется вода.
— И всего-то,— разочаровались Пуховы.
— Не всего,— вспыхнули глаза Хлюпина.— Это еще лишь только! Проникнем и туда. Правда, Раечка?
И Хлюпин впервые нежно и крепко обнял ее, стиснул так, что она обомлела. Промолвила:
— Да-а-а…
В тот момент Семплиярова готова была хоть в самое земное пекло спуститься, лишь бы с ним вдвоем.
Семплиярова вспомнила, как познакомилась с Хлюпиным. В один из первых дней, как устроилась работать в бассейн “Москва”.
Это случилось таким ранним утром, что практически еще и ночью. Первый сеанс начинался в шесть тридцать, а Семплиярова спустилась в воду загодя.
Бесшумно плыла на спине, разглядывая чернильное небо. Равномерно закидывала руки за голову, плавно проводила ими под водой, вскидывала опять. Приятно, когда нет еще публики, можно вот так расслабиться. Вдруг уперлась во что-то там, где не должно было быть препятствия. Приняла вертикальность. Румянощекий парень с интересом смотрел на нее.
Это и был Хлюпин, но Семплиярова еще не догадывалась об этом.
— Вы что тут делаете, девушка? — строго сказал он, что не очень-то соответствовало его достаточно юному возрасту.
— Плаваю,— дерзко ответила она.
— Вижу, что нарушаете. Еще рано. Давайте-ка к выплыву. Чем вы лучше прочих?
— Я работница бассейна.
— Ой ли? Я всех знаю, уже год тут.
— А я недавно. В пятом секторе спасательница.
— Хм, да? Коллеги, значит? Пойду узнаю. Если врешь, смотри, выловлю.— И он стремительно поплыл к воротам пятого сектора.
Семплиярова опять легла на спину и продолжила движение. Небо быстро светлело. “У него глаза такие же,— подумала, глядя вверх.— А щеки, как угли на морозе, пылают… И вообще!” Что вообще, она не заключила, но вдруг почувствовала необыкновенный прилив сил, перевернулась на живот и ударилась в баттерфляй.
Дня через два, когда дежурила в воде на одном из дневных сеансов, приключилось нечто забавное.
Семплиярова просто покоилась на водной глади, положив локти и подбородок на пластмассовую гирлянду, отделяющую пятый сектор от четвертого. Сегодня это был уже ее третий спуск, и плавание изрядно надоело. Семплиярова наслаждалась бьющей из придонного отверстия теплой струей. Но вдруг почувствовала на животе чью-то ладонь. Над ухом прозвучала вкрадчивая хрипотца:
— Не умеете плавать? Я с удовольствием дам несколько уроков. Животик чуть-чуть подтяните, ягодицы напрягите…
Семплиярова узнала в кряжистом, в возрасте уже дядечке спасателя из второго сектора. Сообразила, что облачена не в специальную шапочку спасателей, а в обыкновенную резиновую и поэтому тот не признал ее за свою, хотя и встречал на берегу в одежде. “Да он же лапает меня!” — шокировалась и растерянно забормотала:
— Нет-нет, спасибо, я сама…
— Эй! — раздался вдруг насмешливый и будто бы уже слышанный Семплияровой молодой мужской голос.— Да это же наша девчонка!
Подплыл давешний ее румяный гонитель.
— Как так наша?! — Непрошеный тренер нырнул, исчезнув напрочь.
— У него жена в бухгалтерии сидит. А этот такой хлюст, каждый сеанс учит девочек плавать. Меня Тарасом зовут. Хлюпин Тарас.
Семплиярова подумала: “Как Тараса Бульбу”,— и хотела это сказать вслух, но припомнила, что и Шевченко тоже Тарас. В общем, замешкалась. Спохватилась:
— А меня Рая.
— Ты необычная девушка.
Семплиярова и сама подозревала подобное, но все же спросила:
— Почему?
— Ну, обычные обычно говорят, когда я называю имя, мол, как Тараса Бульбу зовут, а ты лишь загадочно улыбнулась.
Семплиярова прыснула и, не удержавшись, рассмеялась, тут же и признавшись, что первая мысль по поводу его имени как раз и была про Бульбу. Хлюпин тоже засмеялся, а потом сказал:
— И все равно необычная. Обычная бы не призналась в оплошности.
— А обычные говорят, что ты на Алена Делона похож?
— Нет.
— А ты и не похож!
Хлюпин слегка оскорбился, хотя, как потом выяснилось, его эталоном являлся Шварценеггер, и он усиленно качался, чтобы походить на голливудскую кинозвезду.
“И каким же в итоге оказался заурядным типом,— лежа в бессонной постели, размышляла Семплиярова.— Впрочем, как все они”. И тем не менее годы в бассейне “Москва” вспоминались с наслаждением…
Бывало приедет поутру на станцию метро “Кропоткинская”, а выход в сторону бассейна еще закрыт. Спать до одурения хочется, аж все тело цепенеет. Привалится к мраморной колонне и ждет. Волной накатывается грохот — поезд подошел, у-у-у, тронулся дальше. Эти звуки ей как бы издалека. Задремывает стоя. Кто-то беседует рядом: “Вчера вода что-то холодновата была и хлорки переборщили”. Первым посетителям уже не терпится купаться. Лязг, всеобщее оживление — отворили стеклянные двери. И толпа пробкой закупоривает выход. Семплиярова очухивается и досадует, что, как всегда, оказалась в самом хвосте, пихается, повышает тон:
— Да пропустите же, без нас-то все равно в воду никто не войдет!
Расступаются, дают пройти, шикают друг на друга:
— Пустите сотрудницу!
На улице бодрящая свежесть.
Семплияровой нравилось выходить из метро к бассейну. Радовали яблони в скверике и между павильонами. Радовали и шары невысоких фонарей. Радовал и даже по-особому будоражил хлористый дух огромной ванны.
Пружинистой походкой проносилась по правой стороне чаши к своему пятому сектору. Напротив спортивного касса, и туда толпится очередь — это те, кто не имеет абонементов, покупают разовые билеты. Возле шестого сектора топчутся мужчины, а вот и пятый — здесь женщины. Здороваются с Семплияровой: почти все постоянные посетители и работников знают в лицо.
Внутри павильона Семплиярова мельком оглядывала себя в большое зеркало на стене. Гардеробщицы развешивали номерки на вешалки. Семплиярова переодевалась в комнате отдыха — купальник, шапочка, плавательные очки. Куталась в махровый халат. Положено, разумеется, перед спуском в бассейн принять душ, но Семплиярова обычно пренебрегала этим, предпочитая тщательно полоскаться после, смывая хлорку. Впрочем, запах дезинфекции стал давно неотъемлемой частью ее тела и волос — плаванием она занималась с семи лет. Кипятильником готовила кофе и, выпив граненый стакан крепкого ароматного напитка, шлепала вьетнамками к бассейну.
Семплиярова никогда не спускалась через общий выплыв. Ныряла с бортика или сходила по тем самым обледеневающим зимой ступеням, где Владька Пухов поскользнулся. Рано утром обыкновенно не тянуло окунаться, особенно в мороз, но зато уж если поплаваешь на рассвете, то после весь день словно летаешь. И все же Семплиярова торжествовала, когда первый сеанс ей выпадало дежурить на бортике.
Бортик вообще всем спасателям был мил и люб и утром, и днем, и вечером. Как своеобразный памперс. Прохаживаешься себе взад-вперед и млеешь от ощущения сухой одежды…
Впрочем, тут Семплияровой припомнился леденящий душу эпизод, после которого она даже начала побаиваться бортика.
Однажды вот так вот фланировала вдоль кромки бассейна ненастным утречком. Во тьме мерцал микроскопический дождик. На Семплияровой была накинута солдатская плащ-палатка. Осень, в воде кисли желтые листья. Посетители еще не заполнили чашу, и по поверхности скользила одинокая утка.
“Черт побери,— взгрустнулось Семплияровой,— неужто всю жизнь пробарахтаюсь, как селезень, в бассейне этом?”
И тут случилось невероятное.
Водоплавающее взлетело, и Семплиярова непроизвольно проследила полет взглядом. Утка с кряканьем покружила над вышкой для прыжков в воду, находящейся в центре бассейна, и растворилась в предрассветной мгле. В самом этом факте, конечно, не имелось ничего удивительного. Утка, вероятно, направила крылья к зоопарку, где как раз приближалось время кормежки. Поразило Семплиярову другое. Сперва как бы немного смутило. Ей кое-что показалось подозрительным. Будто бы вышка с трамплинами несколько необычно выглядит. Изморось мешала разглядеть все как следует. Семплиярова приложила ладонь козырьком к бровям и пристально всмотрелась в… какой-то блеск над самым верхним трамплином, будто бы золотистый… И вообще это трепетало нечто шарообразное, неясное, призрачное, но делающееся все отчетливее, словно материализующееся. “Ба! Да там же крест!” — Семплиярова различила над шаром огромный сияющий крест. А шар раздувался и поднимался. Чертовщина какая-то! Семплиярову раздражал брызжущий в глаза дождь. Шар все более напоминал купол с проявляющимися из-под него прозрачными стенами башни с узкими высокими окнами. Семплиярова заметила, что и в других концах бассейна золотые шары с крестами, но поменьше центрального. Конструкция росла, густели краски. Семплиярова же будто бы находилась внутри. Вдруг прямо навстречу к ней по водному зеркалу двинулся размахивающий кадилом священнослужитель, такой же призрачный, как и гигантское сооружение, парящее в небе. Он неумолимо приближался и вот-вот неминуемо должен был столкнуться с Семплияровой, которую словно парализовало. В ужасе она зажмурилась. Почувствовала на мгновение жар в теле и открыла веки: никого. Оглянулась в панике и узрела удаляющуюся рясу — священник всходил к алтарю. “Пронзил меня насквозь!” — подурнело Семплияровой, и она в истерике завопила:
— На помощь! Караул! Тону-у-у!
Потом какие-то черные минуты навалились, и вновь обрела она себя лишь, когда кто-то усердно потряс ее за плечи. Как из забытья вырвалась и увидела: Хлюпин. Такой родной: в плавках, мокрый, румяный.
— Чего вопишь? Кто тонет?
— Я.— Семплиярова оглянулась и улыбнулась глуповато: стоит на бортике, в бассейне уже плещутся люди.
Хлюпин возмутился:
— Ну ты даешь! Я на вышке стою, вижу, ты смотришь на меня, рукой тебе машу, а ты как заорешь благим матом, я и сиганул с верхотуры.
— Извини. Не знаю, что со мной случилось.
— Ничего себе шуточки!
— Не сердись, я не нарочно, ей-богу.
— Отпущу грех за поцелуй.
И Семплиярова без раздумий чмокнула его в ключицу.
Днем она зашла в комнату отдыха. Сотрудницы чаевничали. Выпадали такие редкие промежутки среди сеансов, когда персонал мог несколько отвлечься. Посетительскую лавину запустили, пробежали и опоздавшие, сектор закрыли. Теперь есть минут пятнадцать до того момента, когда начнутся первые окрики откупавшихся: “Откройте шкафчик, пожалуйста!”
Женщины как раз говорили про храм Христа Спасителя, который некогда возвышался на месте котлована по названием бассейн “Москва”. Семплиярова, конечно, знала, что снесли тут в смутные годы какую-то церковь, но никогда особо не придавала такому факту значения. Известно ей было и то, что не удалось построить на этом месте никакого другого здания, почему и возник, собственно, бассейн. Семплиярова даже полагала это наилучшим выходом: ведь бассейн куда как полезнее для здоровья, чем что бы то ни было, а уж тем более, как говорится, опиум для народа. В иной раз она бы и слушать не стала столь скучных бесед, но сегодня внимательно прислушалась. Билетерша Агнесса Михайловна, чопорная дама с двумя высшими образованиями, экскурсоводша на пенсии, вещала по-гидовски заученным тоном, будто справочник читала:
— Во время Отечественной войны двенадцатого года прошлого столетия Александр Первый дал обет отстроить храм, но не суждено ему было исполнить обещанное, и обет принял на себя Николай Первый, он-то и определил место, где предстоит строить. А прежде тут располагался Алексеевский монастырь. И строили храм Христа Спасителя больше сорока лет. Проектировал архитектор Тон, а отделывали и расписывали замечательные российские скульпторы и художники: Клодт, Верещагин, Маковский, Суриков и многие-многие другие… Кстати, на том месте, голубушки, где мы с вами сидим, где наш пятый женский сектор, находился алтарь, куда женщинам входить запрещалось. Да-да, алтарь. Я-то застала девочкой храм и знаю.
— Ага,— встряла Семплиярова.— И я тут видела алтарь.
Женщины осуждающе переглянулись. Агнесса Михайловна укоризненно покачала головой:
— Это не тема для шуток, милая.
Второй раз за сутки Семплиярову упрекнули в неуместном юморе, а она и не собиралась шутить ни в той, ни в данной ситуации. Но не заявлять же во всеуслышание об утреннем видении! Никто не поверит. Подумают, что дурочку валяет. И вдруг фельдшерица Тамара Потаповна смущенно произнесла:
— А знаете, девоньки… мне тут иногда такое видится, прямо не по себе становится. Будто храм былой вижу. Я ведь его тоже маленькой видела… И вот теперь порой выйду подышать на бортик, особенно в сумеречности если, а он будто из лохани-то нашей прорастает, все выше и выше поднимается и в небеса воспаряет…
Семплиярову прошиб пот. Она вытерла лоб и выдохнула: “Уф!” Другим женщинам как будто бы тоже сделалось не по себе. И внезапно все заговорили разом: “И я, и я, и мне виделось!” Только Семплиярова молчала. Тихо поднялась и незаметно вышла. Засомневалась: “Сообщить ли Тарасу, или попробовать сперва сфотографировать чудеса?” Вспомнив же, что у Хлюпина есть кинокамера, все ему поведала.
С того дня Семплиярова и Хлюпин уделяли больше внимания атмосфере, чем хлорному раствору, но ничего такого аномального не замечали. Тогда Хлюпин предложил остаться в бассейне на ночь.
— Я договорюсь со сторожами. Скажу, что хулиганов буду гонять. Говорят, целая компания повадилась ночами купаться.
Семплиярова, конечно, осталась вместе с ним…
Тишина, лишь легкий плеск воды. Темно. Семплиярова и Хлюпин бродили, обнявшись. Кинокамеру до поры повесили на яблоневый сук.
— Хорошо,— молвила Семплиярова.— Непривычно тихо.
И тут в избе, что на галечном пляжике возле седьмого сектора, взыграл магнитофон. Вероятно, в директорской парилке опять отдыхала элита.
Хлюпин усмехнулся то ли презрительно, то ли завистливо:
— Сливки общества!
Из избушки выскочила обнаженная хохочущая девица. От распаренного тела ее валили клубы. За ней появились два голых брюхана. Все трое пьяные. Мужчины схватили девицу, раскачали за руки за ноги и швырнули в бассейн:
— Окрестись в святой водице!
Не удержав равновесия, плюхнулись следом.
— Чего на них любоваться? — вздохнула Семплиярова.— Мы здесь не за этим.
— Верно.— Хлюпин вдруг развернул Семплиярову лицом к себе, обнял и поцеловал в губы. Посмотрел близко ей в глаза: — Пойдем в подвал вашего сектора.
— Но там закрыто.
— Я у Пуховых ключ взял.
— А как же воздушная церковь?
— Да Бог с ней!
— Логично.
И они спустились в подвал, не забыв, конечно, снять с яблони кинокамеру. Там и скоротали ночь.
Семплиярова, проснувшись, не сразу поняла, сколько времени.
С трудом разобрала на ручных часах, что всего пять без четверти. “А где же Хлюпин?” Поднялась наружу. Совершеннейшая ночь. Услышала возню снизу и вернулась. Хлюпин выкарабкался из ямы. Заявил:
— Узковат для меня колодец, придется тебе лезть.
— В колодец? Одной?
— Разве тебе не интересно? Я принесу акваланг и гидрокостюм. Эх, и чего у меня такие плечищи! — посетовал он с явным удовольствием.
А Семплиярова приуныла. Не жаждалось ей в одиночестве нырять в неизвестность. Однако спасовать перед любимым она не могла.
В тот же день Семплиярова открылась перед Федуловой, инструкторшей по плаванию. Та, стоя на бортике, тренировала на мелководье детвору. Дула отрывисто в свисток и горланила:
— Ладошки на бортик, вдох… Лицо в воду — и выдох! Юра, опусти лицо, вода не кусается! Все мы из воды! Да не вдыхайте же под водой, а из себя!
Детишки все путали, и половина из них, нахлебавшись, кашляла и фыркала.
— Пока не научитесь дышать, не научитесь плавать! — Федулова заметила Семплиярову.— Здорово, Раиска! Чего пригорюнилась? Как у вас с Тарасиком?
— Волшебно.
— Не чувствуется.— Федулова разразилась трелью и скомандовала: — На сегодня хватит! В душ и к мамкам! — Обняла Семплиярову.— Выкладывай.
И Семплиярова рассказала про колодец. Федулова приняла сторону Хлюпина:
— Обязательно надо исследовать. Я сама полезу.
— Нет, мы примерялись, там с широкими плечами тесно. А ты ватерполистка.
Федулова и впрямь была косая сажень в плечах. Семплиярова же занималась прыжками в воду и не имела характерной для пловцов мощной грудной клетки.
— Но я в доле,— заявила Федулова, не пояснив, в какой.
И вот как-то Пуховы, Хлюпин, Федулова и Семплиярова сошли, сгибаясь в три погибели, по древнему подземному ходу к колодцу, где принялись снаряжать в экспедицию бедняжку Семплиярову. Впрочем, она хорохорилась. Ее облачили в резиновый костюм оранжевого цвета, закрепили на спине акваланг, к поясу приторочили мощный фонарь, тесак и зачем-то компас. Подцепили трос на катушке.
— Здесь сто метров длины, с гаком хватит,— уверил Владька.
— Не оборвется? — затосковала Семплиярова.
— Хоть танк цепляй — выдержит.
Все было готово, и оставалось лишь прыгнуть в пятачок мутной жижи. Семплиярова села на край колодца, свесила ноги и вдруг решительно заявила:
— На черта мне это нужно? Я передумала.
Федулова тут же подтолкнула ее:
— Вот еще! С Богом!
И Семплиярова ухнула вниз и забултыхалась. Закусила трубку акваланга, помахала приятелям рукой и, перевернувшись, ввинтилась в узость колодца. Цепляясь за выступы, подтягивала тело и ничего не различала. “И сколько я так буду ползти?” — проклинала она сковывающую мышцы ледяную влагу пенала. Неожиданно уперлась в дно и возрадовалась, что это конец испытаниям. Посветила фонарем, пошарила руками и зацепилась за что-то. Хотела поднять, дернула и вдруг рухнула со всей массой воды в распахнувшиеся створки. “Как в унитаз!” — мелькнула дурацкая мысль, которая, в сущности, была последней. Далее сплошной сумбур. Не запомнила, когда и как выбралась в канализационный коллектор. Пыталась впоследствии восстановить маршрут путешествия и вроде бы припоминала, что будто бы и в Москву-реку попадала, потому что сверху в большом количестве воды продвигалось что-то темное с винтами, но сама не верила в это: почему же тогда не вытолкнуло ее на поверхность? Кажется, проникла в коллектор через бесконечно длинную щель. Увидела трубы, покрытые ржавчиной и бледными грибами, и поняла, что это и есть спасение. Обессиленная, еще долго блуждала в урчащих, затхлых коммуникациях, пока не выбралась в подвал жилого дома. Дверь наружу оказалась заперта. Семплиярова отодрала сетку на форточке и кое-как вылезла. Одурела от воздуха и едва не потеряла сознание. Темнотища, но для Семплияровой эта темнота, что светлый день.
Вышла со двора на улицу, увидела церковь и узнала ее. Как раз через дорогу от их пятого сектора. Хоронясь от редких прохожих, прокралась к бассейну. Не различала — утро или вечер. В воде плавали — значит, не ночь.
Федулова как ни в чем не бывало посвистывала и горланила с бортика, тренируя малышей. Семплиярова стояла за оградой и не верила собственным глазам, наблюдая столь безмятежную картину. И, откуда только силы нашлись, перемахнула через перила, представ перед обалдевшей Федуловой.
— Это как понимать?!
Федулова перекрестилась:
— Ты откуда? Мы же яму-то замуровали…
— Как замуровали?
— Цементом.— У Федуловой бегали глазки.— Иди, дурочка, переоденься, отмойся. Как бес, страшная…
Семплиярова поплелась к сектору, оглянулась:
— И Хлюпин муровал?
— Потом расскажу,— отмахнулась, как от привидения, Федулова.
А затем выяснилось, что, как только провалилась Семплиярова в пещеру, колодец стал осыпаться. Повалила земля и на лестницу. Братья Пуховы, державшие катушку, в панике отшвырнули ее и бросились наверх, а следом Федулова с Хлюпиным.
— За нами тут же образовывались завалы,— бурчала виновато Федулова.
Семплиярова не слишком-то верила, потому что Хлюпин и Пуховы рассказывали то же самое иначе, но яма в углу действительно оказалась тщательно замурована и даже свежевыкрашена.
— И вы не позвали на помощь? — Семплиярова с ужасом взирала на пломбу.
— Да кто думал, что ты жива! А мертвой помощь не нужна,— мямлили друзья оправдания.— Уже и зарыта даже…
Федулова неожиданно сказала:
— Рай, но ведь ты бы сама так поступила, чего уж там!
И Семплиярова кивнула:
— Верно, поступила бы…
Любовь их с Хлюпиным с той поры заглохла. Но все же, забеременев, Семплиярова не сделала аборт.
“Потому что красивый он парень и здоровьем крепкий,— как бы оправдывала себя тогдашнюю Семплиярова.— И вроде не трус, отчаянный…”
Еще до того, как она провалилась в подземелье, произошел довольно забавный казус, где Хлюпин проявился героем.
Как-то раз в секторе заболела гардеробщица и работники павильона поочередно заменяли ее: сеанс — фельдшер Тамара Платоновна, другой — Федулова, третий — Васька Пухов, потом Владька и так далее. Семплияровой тоже пришлось потаскать от барьеров к вешалкам пальто, плащи и куртки. Наплыв схлынул, и Семплиярова присела на банкетку, взявшись полистать журнал “Здоровье”. Тут примчался Хлюпин и сунул ей под нос эскимо.
— После закрытия погуляем?
Семплиярова не успела ответить.
Из зала, где посетители раздевались полностью, вылетела ошалелая фурия, сопровождаемая воплями и визгом гнавшихся за ней бабулек-дежурных.
“Воровка”,— решила Семплиярова. В бассейне что ни день чего-нибудь умыкали, порой мочалка даже у кого-то пропадала. Но бабульки верещали:
— Держи его! Сволочь!
Фурия, в нелепом морковного цвета растрепанном парике, жутко размалеванная, шибанулась в двери и вырвалась на улицу. Хлюпин стартанул в погоню. Вся секция выбежала следом. И Семплиярова.
Переодетый, подхватив цыганского фасона юбку, несся сумасшедшим галопом. Сшиб с ног пару встречных. Но Хлюпин догнал его, подставил подножку, и преследуемый растянулся на асфальте. Хлюпин завернул ему руку и повел к административному корпусу. Какая-то сердобольная старушка несла вслед шаль с розами, оброненную костюмированным.
— То-то я на него гляжу, когда плащ сдавал,— говорила за традиционным чаепитием Семплиярова,— на нее, вернее, и думаю: ну и вымахала девица. И грим, думаю, совершенно не умеет накладывать. Целый килограмм небось помады намазюкала. А тени, как синяки, намалевала. И клипсы прицепила безвкусные, дешевые. В общем, дура дурой, а она мужик, оказывается!
— А он давно к нам ходил,— подхватила бабулька-дежурная, которую все звали просто Олей.— И так это всегда медленно раздевается, стесняется, а на самом деле, значит, чтоб подольше торчать и наблюдать. В душ заходил в простыне. Может, и плавать-то не спускался, торчал в душевой, потому что самым первым возвращался и колупался до последнего.
— А как его разоблачили? — произнесла Семплиярова.
Оля перекрестилась.
— Да женщина в туалет зашла, а этот деятель там стоит, подол задрав,
и поливает… Та как завизжит… Этот и рванул, все свои сумки позабыл. Чего
с ним теперь сделают-то, бедолагой?
— Он раньше во второй женский сектор шастал,— сказала завхоз Жанна Олеговна.— Там его тоже вычислили, предупредили, оштрафовали, а он сюда переметнулся.
— А вот бабка моя парализованная…— вступила Федулова, но ей не дали кончить. Потому что она всегда встревала со своей парализованной бабкой, которая и не являлась вовсе ее родственницей, а была просто соседкой по коммуналке, но Федулова за ней ухаживала, как за близкой.
— Надоела ты со своей бабкой! — накинулись нестройным хором на Федулову, и та обиделась. Встала и демонстративно вышла. Семплияровой сделалось жаль подругу:
— Чего не говорите, а Анька молодец. Кто бы стал задарма чужую бабку обихаживать, мыть, кормить с ложечки… кошмар! Да она Зоя Космодемьянская просто!
— Задарма, как же! — Жанна Олеговна язвительно хихикнула.— Картина Коровина у той в комнате висит, Анька надеется — ей достанется. Космодемьянская, как же!
— Какая такая картина? — растерялась Семплиярова.
— Да Коровина же, художник такой жил.
— Я не знала, что Федулова так любит живопись.— Семплиярова искренне изумилась, потому что Федулова всегда с враждебностью относилась к расположенной поблизости на Волхонке картинной галерее, работники которой настойчиво требовали закрытия бассейна “Москва”, ссылаясь на то, что хлорные испарения разрушают полотна.
— Деньги она любит, а не живопись. Коровин-то нынче машину стоит.— И Жанна Олеговна тоже упомянула галерею на Волхонке: будто бы Федулова вызывала оттуда консультантов на дом для оценки Коровина.
“Надо будет узнать, получила ли Анька картину,— подумала Семплиярова и заулыбалась.— Эх, чего только не приключалось в нашем бассейне!”
С тех пор как бассейн “Москва” закрыли, Семплиярова даже и не была возле метро “Кропоткинская”. Утром решила съездить посмотреть на новый храм Христа Спасителя, благо выдался выходной.
Сверкающие на солнце золотые купола восхитили. Семплиярова невольно залюбовалась, но и почувствовала огорчение: “Жалко бассейн”. Память подсказывала, что, выйдя из метро, сразу видишь аллеи с яблонями и овал бассейна. “Будто руку или ногу потеряла”,— поежилась Семплиярова.
Перед храмом происходила служба, но Семплиярову не пропустили. Она рассмотрела среди внемлющих мэра столицы, снявшего кепку-нашлепку. Он озабоченно переговаривался с кем-то из свиты, не забывая при этом изредка деловито креститься, иногда и невпопад.
Семплиярова поехала домой. Предложение Федуловой уже не казалось ей безумным. “Бассейн радовал всех, лучше б его капитально отремонтировали,— размышляла она.— Спущусь, оставлю в пещере заряд…”
Федулова, однако, не явилась. Поздно вечером Семплиярова позвонила ей:
— Привет! Я согласна.
— С чем? — просипела сонно Федулова.— Или с кем?
— Насчет бассейна. Ты вчера предлагала.
— Вчера… Честно говоря, я ж к тебе поддатая завалилась, ни хрена, ни кочерыжки не помню. Ты уж не сердись. О чем я там болтала-то?
— Восстановить бассейн “Москва” предлагала.
— О! Как это? Там же теперь храм Христа Спасителя. В другом месте, конечно, неплохо было бы отстроить.
— Как же так? — бормотнула Семплиярова, но осеклась и забурчала: — Ну разумеется, безусловно, естественно… ага.
∙