Рассказ
Александр ДУДОЛАДОВ
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 7, 1998
Александр ДУДОЛАДОВ
Завтра не будет
РАССКАЗ
Утром старику явился Ангел и что-то прошептал на ухо.
Дед встрепенулся, вывалился из сна, упал на колени и хотел было поцеловать Ангелу руку, но промахнулся — Ангел исчез.
Получилось, что старик поклонился воздуху. Если бы в комнате был кто-то, наверное, он бы засмеялся. Но в комнате никого не было. Старик жил один. Он сел на край кровати и стал вспоминать, что сказал ему Ангел. И скоро лицо его просветлело. Он вспомнил, сказано было: “ЗАВТРА НЕ БУДЕТ!”
Старик много лет ждал этого. И вот теперь сидел светлый, белый и даже чуть прозрачный. Потом он встал, походил по ненужной уже комнате, съел кусочек чего-то бессмысленного и пошел на улицу.
Сначала улица показалась ему такой же, как всегда: смешной, нелепой и непредсказуемой, как пьяная баба.
В пыльной траве возле дома валялись чьи-то зубы. Вокруг них бегали голодные куры. Пытались склевать, но зубы пугали кур. От них пахло табаком. Куры визгливо кудахтали и разбегались от ужаса. Дед наклонился, рассмотрел и сразу узнал — Витькины зубы. Но почему они теперь здесь — дед не понял, собрал в горсть и положил в карман. И пошел по улице вдоль заборов.
Заборы были ветхие, серые, нездоровые. Из-за заборов выглядывали дома. Дед встал на цыпочки, посмотрел на один. Дом был старый, склонившийся набок, как голова уставшего человека.
Старик пошел себе дальше по улице, разглядывая деревья и удивляясь, как в детстве: почему они все такие разные, как люди?
За одним из них прятался милиционер — гаишник Кутузов, охотился за нарушающими закон машинами. Работа у Кутузова была тяжелая и грешная. Машин было мало, а семья — большая. И все много едят. Особенно старший — Генка, который третий год числился бригадиром рэкетиров. А городок был маленький, бедный, грабить некого. Генка голодал. А ведь семья у парня, дети, старший уже совсем взрослый, в тюрьме сидит — за кражу простыни с применением технических средств. Кутузов тосковал.
И от тоски и жары он вспотел и задремал, когда из-за угла вылетел шумный, разваливающийся от скорости, старости и несоблюдения дорожных правил грузовик. Причем за рулем сидели сразу два пьяных мужика в рваных рубахах. Они были злые и проворные, поэтому успели плюнуть в задремавшего Кутузова. А он ничего не успел: ни свистнуть, ни полосатой палкой махнуть, ни номер машины записать… даже плюнуть в ответ не успел. Только матюгнулся в пыльный воздух, окруживший его, и вытер платком лицо и сапоги.
Старик пожалел Кутузова тихими словами: “Хорошо, что ты ненастоящий Кутузов, не фельдмаршал — спаситель Отечества, а то што было бы?.. Представь себе”.
Гаишник окаменел — видимо, представил.
А старик отправился дальше, мимо всякой жизни, которая еще была, но уже заметно менялась. Например, многие встречные казались деду на одно лицо. Совсем одинаковые — только одни в брюках, другие в юбках. С ними дед не разговаривал и на оклики их не отзывался. “Пусть лучше думают, что оглох, а то не выдержу, проболтаюсь, что “завтра не будет”. И опять — будет. Нельзя мне об этом никому говорить — чин у меня не ангельский. Не поверит никто”.
У магазина, где знакомых было много, дед даже притворился слепым. А в магазине — вообще не собой. В магазин он зашел, чтобы незаметно потерять там все свои теперь уже ненужные деньги. Но стараться терять их ему не пришлось, потому что деньги у него незаметно спер какой-то проворный нуждающийся. Дед мысленно поплакал о нем и вышел на улицу.
Улица опять немного изменилась. Деревья стали чище и выше, небо — темнее, а пыль на дороге — светлее, почти белая, и если долго на нее смотреть, то ясно понималось, что она куда-то течет, как медленная река. Но никто этого не замечал, кроме деда и кур, купающихся в пыли у края дороги.
Дед оглянулся назад. Надпись на дверях единственного в городке магазина тоже изменилась. Вместо бывшей непонятной “Супермаркет № 202” появилась сначала другая непонятная: “ЙЦУКЕНГШЩЗХЪФЫВ”, а потом — понятная: “Тихо! Идет митинг!”
Из-за угла вышел плачущий беззубый Витька.
— Чо? — спросил у него дед. — На митинг?
— Фубы пропиу! — прошепелявил Витька.
— На! — выгреб из кармана зубы дед и высыпал в Витькину ладонь.— Пользуйся!
Витька пересчитал, вскрикнул от радости и побежал к пивному киоску. Старик вздохнул и виновато посмотрел в небо. И увидел там свою давно умершую матушку. Она улыбнулась ему и исчезла. И небо стало ослепительно голубым. И тут же вострубили трубы. Звук их похож был на гром, но это были трубы — дед догадался.
Народ, бродящий у закрытого магазина, запрокинул головы и начал обсуждать небо.
— Наш или вражеский? — спросил Колька Потеряев.
— Кто? — удивился его брат-двойняшка, тоже Колька Потеряев.
— Да самолет-то!
— Где ты видишь самолет? Облака одни! Прям траур какой-то небесный. Надо пойти огурцы закрыть и в банки закатать, а то градом побьет.
— Бундесовский самолет-то,— продолжал о своем брат.— Эх! Сейчас бы мне удостоверение начальника ПВО, новую генеральскую форму и зенитный расчет.
Трубы вострубили громче. Небо сделалось совсем белым.
— Ишь как потемнело. Затмение солнца, что ли? Затмения не обещали? Кто сегодня прогноз погоды по телеку смотрел? — строго спросила Ганна Пална Недофилова, председатель местного отделения по борьбе с центральным телевидением.
Все испуганно промолчали. Ганна Пална достала из лифчика газовый баллончик…
— Я смотрел! — нехорошо улыбаясь, сказал местный пироман Евграфов.
— Кто тебе поверит? — отмахнулась от него Ганна Пална.— Ты в этом месяце пятнадцать домов поджег — ни один не сгорел.
— Так если б у меня спички были или зажигалка! — начал оправдываться пироман.— А то издали указ: отбирать у меня спички! Вам там что, в Думе, не о чем больше беспокоиться? Нет, чтобы строительством нового жилья заняться! Сколько бы новых домов выросло! — мечтательно закатил глаза Евграфов.
Ганна Пална, применив слезоточивый газ, повторила свой вопрос.
Наркоман Фома жадно вдохнул газ, заторчал, оттопырился и нараспев сказал:
— Я смотрел. Да лажа все. Никакой порнухи. Вместо прогноза — рекламу наркотиков крутили. Козлы! Чо их рекламировать? Лучше бы почтой рассылали. Домой приду — телек изрублю. Если выдадите топор.
— Выдадим топор! И колеса! — ласково глядя на Фому, сказала Ганна Пална.— Пойдешь ко мне в замы?
— В землю вас всех живыми закопать! — страшным шепотом сказал тайный садист — электрик Бубенцов.
— Все только обещаешь! — подначила его старуха самогонщица Глухова.
— Во сне пока закапываю,— согласился Бубенцов.— Но ничего, настанет время!
— Одним делом занимаемся, Боря, интересы общие, женись на мне. Я тебе мутанта рожу от облученного академика.
Трубы вострубили еще громче.
— Кажется, дождь начинается, кажется, дождь начинается…— поросячьим голосом завизжал бывший директор термоядерной лаборатории, нынче работающий нищим в электричке, академик Тиурамский.
Митингующие окружили его, свесили головы набок и открыли рты, чтобы лучше проникали в них ученые слова про дождь. В городе до сих пор уважали ученых, тем более — нищих. Но, может, и не потому его уважали, не из-за нищенства, а наоборот? Ведь все знали, что у Тиурамского деньги есть, и много, но в Вашингтоне. Все секреты своей лаборатории американцам продал лично. Опередил московскую комиссию по продаже государственных тайн… Да! Именно за это народ любил его — за самостоятельность.
Сам же Тиурамский из ворованных денег не взял еще ни цента. Ждал, когда можно будет снова начать разработки новой ядерной бомбы, способной погубить весь мир в целях мира. А пока притворялся нищим, а в экстренных случаях — свиньей. А сегодня был как раз экстренный. Утром у Тиурамского счетчик Гейгера вдруг засвистел, как кипящий чайник.
— Кажется, дождь собирается! — закончил свою речь ученый, хрюкнул и пошел домой.
Оставшийся народ попытался было подраться из-за чего-нибудь, но было не из-за чего. И все разошлись по своим никому не нужным делам.
Дед наблюдал всю эту сцену, спрятавшись за угол магазина. И по привычке подумал, что многим надо часто ходить к врачу. Но тут же вспомнил единственного оставшегося в городе врача по фамилии Содомахин, который подрабатывал криминальными абортами, чтобы заработать на операцию своей дочери, которая никак не могла родить. Для Содомахина это было большим горем, он хотел иметь внуков — продолжателей рода Содомахиных.
Трубы вострубили еще громче.
И старик пошел в Храм. В Храме было прохладно и празднично. У знакомой бабушки он спросил:
— Где батюшка? Исповедаться хочу…
— Гавриила слушает,— радостно прошептала она,— завтра ведь уже не…
Дед не дал ей договорить, приложил палец к губам. Бабушка поклонилась ему. И на душе опять стало покойно.
Старик вышел из Храма, присел на лавочку и стал искать глазами свои следы на дорожке. Наконец разглядел и чуть не заплакал от сладкой судороги в сердце — следы его были маленькими, детскими.
Но это были его следы. Первые. Он вспомнил, как много лет назад матушка впервые привела его в Храм. Старик не удивился тому, что нашел только эти свои следы. Удивляться сегодня уже не было смысла. И поэтому, когда после какого-то странного звука, похожего на удар по человеческому телу, услышал за спиной тихий спокойный голос: “А теперь уходи. Не оборачиваясь”,— он покорно встал и пошел в лес — подальше от людей.
Он лег в траву и стал вспоминать свою жизнь. И, как всегда, многое из того, что ему казалось плохим когда-то, теперь казалось хорошим. Плохое стирается в памяти, а остается хорошее — радость и ощущение справедливейшего устройства мира, придуманного Богом.
Ему давно хотелось к Богу. Он устал жить. Устал знать многое, чего здесь, на Земле, не нужно знать, но многие требуют объяснить, и приходится объяснять и оправдываться, и выглядеть при этом ненормальным, и, главное,— грешить и грешить, потому что сан у него не тот — мирской, а мирским мирских поучать нельзя — все равно что осуждать… А ненормальным выглядеть — это ничего, терпимо. Его многие зовут и “дурачком”, и “сумасшедшим”, и хуже слова находят. И ничего, терпимо.
И вот теперь он лежал на земле и вспоминал людей, и все казались ему хорошими, достойными оправдания, и всех он любил…
И вдруг сердце его заколотилось. А он лежал так, что ухо его приникло к земле и удары сердца он слышал через землю. И вот сердце так громко и часто забилось, что ему показалось, будто оно уже выбралось из его тела и опускается в землю. Рвет дерн, продирается сквозь корни, толчками раздвигает камни, ползет куда-то туда, где ему будет лучше… Куда?.. Там же внизу…
— Эй! Ты же в Царство Небесное хотело! — прохрипел дед своему сердцу.— Куда ж ты поперло из меня?
Дед лежал и боялся встать. Вдруг встанет — и без сердца! “И ведь лопату с собой не захватил — как его достанешь?” — пришла ему в голову глупая мысль. Но тут же пришла и умная: “Видно, я слукавил опять. И сильно. Так, что собственному сердцу стал противен. Об чем же я думал? О том, что всех люблю, всех прощаю… Ах! А жена-то?!”
Дед вскочил. Потрогал грудь. Сердце было при нем. Простило. “Значит, правильно подумал: жена!.. О жене-то я и забыл совсем!” И дед быстро пошел из леса.
А дело было давнее. Вернулся тогда он с войны. Молодой, красивый, сильный. Увидел ее на вокзале — хрупкую и чистую, цветущую в первый раз, как молодая веточка яблони. Беленькая такая, трепещущая даже от слабого ветерка.
Встал он перед ней на колени и стоял, пока она не засмеялась и не позволила взять себя на руки. Так он и принес ее домой на руках… Женился. Конфеты ей покупал. Звал “веточкой”, “белочкой”, в утренние сумерки просыпался и подолгу смотрел на нее, почти прозрачную, светящуюся, улыбающуюся даже во сне…
А потом он о Боге с ней начал разговаривать. А она смеяться над ним стала, конфетки кушала и липкими от конфет руками по небритым щекам гладила, целовала… сладкая… А он отворачивался…
Теперь-то он знает, что к Богу дикую девушку надо приучать постепенно, как ребенка — к твердой, настоящей пище вместо манной каши.
А тогда он этого не знал, и утонули они оба в манной каше. На самое дно миски опустились: юбки, шубки, чулочки, танцы под патефон. И страшно ему стало. Танцует он на вечеринке вальс-бостон, а сам “Отче наш…” мысленно читает.
Сделалось ему страшно. И впал он в уныние. А она это по-своему поняла. И для укрепления семьи изменила она ему с залетным бухгалтером. Утром пришла пьяная, с пачкой накладных в портмоне, чернилами пахнущая. Со счётами в руках. Бухгалтер по широте душевной подарил. Казенное все! Отчаянный был парень. За это его и посадили. За счёты и чернила.
Не выдержал он и ушел от нее. И сразу в один год стариком стал.
А у стариков память плохая. Забыл он все. Даже на улице ее не узнавал. Забыл лицо и имя. И вот сегодня — на тебе! Все вспомнил: и “веточку”, и “белочку”, и грешный вальс, и адрес.
В город вбежал старик только в сумерки. Сильно изменился город.
Сильно!
Вместо пыльной дороги теперь текла настоящая белая от лунного света река!
Народ ошалел. Кто в лодках по ней плавал, кто без лодок купался. Бабы стирали белье. Витька беззубый, закатав штаны, ходил по колено в воде, шарил по дну руками и громко грозил, что утопится, если зубы не найдет. Братья-близнецы Кольки Потеряевы распутывали на берегу — бывшем тротуаре — сети, раскладывали динамит. Ганна Пална, стоя на высоком холме, призывала всех через мегафон не верить ничему этому, если покажут по центральному телевидению.
Ее заместитель Фома, пыхнув косяком, выхватил у нее мегафон и закричал:
— Люди! Остановитесь! Это глюки! Долой наркотики! День без наркотиков! Гринпис! Да здравствует ЛСД!
Милиционер Кутузов сидел на столбе и приколачивал новый светофор: черно-желто-белый.
Из-за дерева вышел садист Бубенцов. Одной рукой он приобнимал самогонщицу Глухову в подвенечном уборе, в другой держал удавку.
С холма было видно, как на другом берегу пироман Евграфов балуется спичками возле бензинового склада.
Вдруг из светящихся кустов выскочил светящийся академик Тиурамский и с криком: “Свободу политоблученным! За мир во всем мире!” — бросил в белую реку самодельную атомную бомбу. Бомба зашипела и безопасно утонула…
Вот такая наблюдалась картина. Но дед не успел рассмотреть всего.
Он в задумчивости перебежал по реке как по дороге на другую сторону, где жила его бывшая жена. Косыми переулками, пугая котов и неизвестных злых животных, проламывая на бегу ветхие заборы, чтобы укоротить путь, дед, наконец, вбежал в дом. И остолбенел.
За чистым белым столом сидела она, почти не изменившаяся, только постаревшая на 45 лет. На шкафчике в вазе стояли увядшие, почти почерневшие накладные бухгалтера.
— Прости меня, ради Бога,— пролепетал дед и встал перед женой на ко-
лени.
— Прости и ты меня, Иван, но в Бога я не верю. Был бы Бог, ты бы давно ко мне вернулся.
И тут вострубили трубы так, что стекла в окнах оплавились и сделались похожими на мятый целлофан.
Иван схватил жену за руку и потащил к реке. Она бежала за ним и бормотала: “Не верю я…” И плакала. И от слез пахла яблоней после дождя.
Дед глянул на небо. Откуда-то с востока приближались бесчисленные ослепительные легионы. Впереди них шло сияющее облако…
Выбежав на главную улицу, дед прыгнул в реку, но опять не утонул, а быстро пошел по ней. Жена его вскрикнула, ушла камнем на дно, но он крепко держал ее за руку. И скоро они вместе двигались по реке. Народ в ужасе разбегался. И скоро берег опустел. Потом вообще исчез.
Дед оглянулся. За ним шли тихо улыбающиеся дети, бабушки и несколько помолодевших стариков.
Скоро белая река вынесла их на белое поле. Посреди поля стоял утренний Ангел. Теперь он был огромный и блистающий.
Люди робко столпились около него.
Ангел посмотрел на деда. Тот крепко держал за легкую руку жену.
— Что ж ты, Иван? — сказал Ангел по-ангельски, как не умеют люди, радостно-гневно, одновременно и улыбаясь, и скорбя.— Что ж ты? Ты в Рай должен сегодня, а жена твоя… в другое место…
— Она теперь верит, верит,— залепетал дед.
Ангел строго посмотрел на Ивана.
Тот опустил голову и прошептал:
— А можно ее вместо меня?
Жена вцепилась в Ивана, обхватила обеими руками…
— Посерьезней надо быть! — сказал Ангел, строго улыбаясь.— Иван, учти, из-за таких, как ты, все и переносится постоянно.
И вдруг все исчезло.
Утром Ивану приснился Ангел и сказал: “Завтра не будет!”
Иван встрепенулся, выпал из сна. И увидел рядом спящую жену. Волосы ее пахли свежими молодыми яблоками.
Иван тихо оделся и пошел на улицу. Он вспомнил про старого друга, с которым двадцать лет назад поссорился из-за буддизма. Надо было торопиться. Впереди был всего лишь день…
∙