Из переписки Вадима Сидура и Карла Аймермахера. Публикация Карла Аймермахера. Вступление Юлии Сидур.
Воспоминания, документы
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 7, 1998
Воспоминания, документы
“Человек одинок в этом мире,
художник же одинок вдвойне…”
ИЗ ПЕРЕПИСКИ ВАДИМА СИДУРА
И КАРЛА АЙМЕРМАХЕРА
Здесь представлены фрагменты переписки (70—80-е годы) между московским скульптором Вадимом Сидуром (1924—1986) и профессором Карлом Аймермахером, выбранные из более чем трех тысяч страниц. Переписка продолжалась с 1970-го по 1986 год. Последнее письмо В. С. было написано и отправлено 24 июня 1986 года, за день до смерти. Ответы К. Аймермахера всегда ожидались с нетерпением и были маленьким праздником; тем сильнее наступало разочарование, когда К. А. из-за своей фантастической занятости задерживался, отвечал не сразу и недостаточно подробно.
Молодой немецкий литературовед, славист, Карл Аймермахер познакомился с В. Сидуром в 1970 году. До этого он впервые увидел поразившие его фотографии скульптур у одного чехословацкого журналиста в Праге и не поверил, что подобное искусство возможно в СССР. После знакомства дружба обоих продолжалась до самой смерти В. Сидура.
Карл Аймермахер был первый немецкий друг (потом появилось много других), кто устраивал его выставки в разных городах, участвовал в установке его памятников, читал о нем лекции, опубликовал монографию о его творчестве, статьи, выпускал каталоги. На первой выставке во Фрауэнфельде (Швейцария) в 1971 году выставлялось всего двенадцать скульптур Сидура, собранных К. Аймермахером у друзей художника, проживающих во многих странах Западной Европы. Но уже на выставке в Бохумском музее современного искусства в 1984 году экспонировалось более сотни произведений…
Со второй половины 1986 года такие новые понятия, как “перестройка” и “гласность”, начали набирать обороты, однако скульптор никак не мог предвидеть, что в Москве с 1989 года будет работать Музей Сидура. Он готовился совсем к другой участи для своих произведений.
Переписываться по нормальной почте не существовало никакой возможности, тем более посылать свои работы. Но в течение десятилетий это происходило, несмотря на все запреты и вопреки всем препятствиям. Получилось так, что Вадим Сидур, никогда не покидавший своей страны художник, изолированный в собственном подземном мире (мастерская находилась в подвале), лишенный возможности выставляться и открыто высказываться, из-за своего искусства сам стал небольшим, но очень важным центром притяжения для людей из многих стран мира.
После войны бывший пулеметчик Сидур никогда не забывал, с кем он воевал, кто напал на его землю, кто его покалечил и навсегда сделал ИОВом в девятнадцать лет, кто расстрелял в Днепропетровске его бабушку и тетю. На фронте он отлично усвоил “науку ненависти”, которая помогла завоевать великую Победу. И в какой-то момент обычные ужасные предрассудки — переносить на весь народ преступления одного или нескольких злодеев — коснулись его так же, как и многих других. Но все это напряжение и недоверие рассыпались в прах при первом же знакомстве не с врагом на полях сражений, а с живыми немецкими людьми в его мастерской. Среди посетителей оказалось на редкость много ровесников Сидура, которые воевали с другой стороны. Они были потрясены этим искусством, как содержанием самих работ, так и формальными открытиями Сидура, специфическим современным языком его произведений, особенно многочисленными скульптурами 60-х годов на военную тему: всеми этими керамическими, металлическими и гипсовыми изображениями пулеметчиков, автоматчиков, инвалидов-любовников, инвалидов-отцов семейства и прочих безруких и безногих победителей. Теплые дружеские чувства, а также понимание были взаимными и полными.
Для Сидура, смирившегося со своей многолетней изоляцией и лишенного обратной связи со зрителем, кроме чрезвычайно узкого круга своих и зарубежных посетителей, было большим счастьем прочитать в письме или услышать по зарубежному радио о том, что прошла его выставка в Саарбрюкене или Гамбурге и установили очередной его памятник в Оффенбурге или в Дюссельдорфе. Вадим Сидур всегда любой вид своей деятельности преобразовывал в объект искусства. Письма постепенно превратились в своеобразный дневник. Это почти еженедельное писание в течение многих лет стало для него постоянной и необходимой потребностью, такой же, как скульптура, графика, кино, стихи и автобиографический роман “Памятник современному состоянию. МИФ”. Писать приходилось обо всем, что было главным в тот момент: о творчестве, о политике, о болезнях, о личной жизни, о “современном состоянии” природы и человека…
Несмотря на многие несчастья, Сидур всегда считал себя человеком, которому в жизни чудесно повезло: не погиб на войне, был счастлив в семейной жизни, до последнего дня занимался любимым делом.
Юлия СИДУР
1974
30 марта
Дорогой Карл!
Пока мои дела плохи?.1 Но как все закончится, предсказать трудно. Во всяком случае, любые доброжелательные упоминания обо мне на Западе помогают и сейчас нужны мне как никогда. Теперь особое значение приобретает издание книги, которой ты занимаешься. Посылаю тебе дополнительные негативы. Посылаю также “Памятник современному состоянию”2, где я испытываю свои силы в необычном для меня жанре.
К сожалению, статья о “Мише Скамейкине”3 прервала мою работу над “Памятником”4, и он разделился на две части. Надеюсь закончить вторую часть летом или осенью. Все будет зависеть от обстоятельств и состояния моего здоровья, которое оставляет желать лучшего.
Когда “Памятник” будет закончен, мне, безусловно, будет интересно, чтобы с ним ознакомились многие. Но пока мне хочется, чтобы о нем знал только узкий круг моих друзей. Очень интересно узнать твое личное мнение.
Я не теряю надежды, что планы об установке в Касселе “Памятника погибшим от насилия” в конце концов приобретут реальность, хотя о моей поездке в ФРГ сейчас не может быть и речи. Как бы не поехать совсем в другую сторону! Реально мне грозит исключение из Союза художников и потеря мастерской, т. к. я не хочу и ни в чем не буду каяться и, конечно, не буду “признавать свои ошибки”. Но пока о том, что мне грозит, нигде упоминать не нужно, так как я все же надеюсь, что этого не произойдет.
27 ноября
Дорогой Карл!
Наконец получили возможность тебе написать. Большую передачу “Немецкой волны”, переданную три раза, слушало очень много людей в Москве, Ленинграде и Киеве. Многие звонили мне и поздравляли. Нам с Юлей передача очень понравилась. В ней содержалась только одна маленькая ошибка о влиянии современной мексиканской скульптуры на меня. На выставке мексиканского искусства, которая проходила несколько лет назад в Москве, меня поразила опять же не современная, а древняя мексиканская скульптура.
Но эти мелочи не имеют значения. Главное, что “Памятник погибшим от насилия” сооружен и установлен, за что я вас всех уже благодарил и благодарю еще раз.
Очень хотелось бы увидеться и обо всем поговорить, потому что письма, даже самые большие, не могут заменить личного общения.
У меня дела до сих пор неясны. Мое исключение из партии утверждено вышестоящими организациями, которые давят на Союз художников с тем, чтобы исключить меня из Союза. Но все эти сведения я имел еще до передачи “Немецкой волны” об установке памятника в Касселе. Так что, как развернутся события дальше, пока сказать не могу.
Меня очень тронуло, что Беккет прислал приветствие.
Очень рад, что ты прочел “Памятник современному состоянию” и мой МИФ тебе понравился. Ты очень хорошо знаком с моими скульптурами, рисунками и живописью, а МИФ служит как бы их продолжением и до какой-то степени объяснением их возникновения.
Сейчас я усиленно тружусь над второй частью. Это занимает почти все мое время, хотя я продолжаю много рисовать и занимаюсь скульптурой.
Продолжаю работать над кино, но с этим делом все несколько сложнее, потому что это зависит не только от меня, но и от других людей…
1975
3 марта
Дорогой Карл!
Я закончил одно из самых важных дел в своей жизни — фильм о проблемах творчества. На мой взгляд, получилось настоящее, серьезное, высокохудожественное произведение и по форме, и по содержанию. Фильм продолжается 105 мин. Надеюсь, что летом он будет у тебя, если ничто нам не помешает. Это фильм о мире художника и о творческом процессе вообще. Фильм немой. Может быть, только в начале и в конце будет немного озвучен. Он называется так же, как и моя книга,— “Памятник современному состоянию”.
Фильм художественный, игровой, проблемный, но не коммерческий, а скорее рассчитан на интеллектуалов. И что еще нужно подчеркнуть — это первый в нашей стране “самиздатовский” художественный фильм, то есть не утвержденный свыше. Мы считаем свой фильм не любительским, а профессиональным. Режиссер, он же оператор — профессионал кино, в большой степени мой ученик. Более подробно о фильме напишу тебе, когда ты его получишь.
У меня пока все тихо, и официальных реакций на установку памятника в Касселе нет. Хочу надеяться, что и не будет…
1976
2 июня
Дорогой Карл!
Поздравляю тебя с окончанием твоей докторской диссертации. Мне не совсем понятно: предстоит ли тебе еще защита, или это уже конец и я с полным правом могу называть тебя “г-н профессор”?
Недавно у меня побывал Robert Wilson, директор ускорителя “Батавия” в США. Он сказал, что они уже установили портрет Эйнштейна (в гипсе) на том месте, где он должен находиться. Wilson пообещал, что скоро они отольют его в бронзе. Мы обсудили с ним, какого цвета должна быть скульптура, какой постамент.
Недавно мы с Юлей смотрели по телевизору демонстрацию около моего памятника в Касселе против увольнения одной учительницы за левые убеждения или что-то вроде этого. Очень подробно была показана вся площадь, здания: Фридрих Кассельский, демонстранты, разные интервью около самого моего памятника. Одним словом, все, кроме “Памятника погибшим от насилия”, хотя Юля, как на футболе, кричала телевизору: “Давай! Давай!” Ничего не помогло. Ты, конечно, догадался, что делали передачу советские журналисты.
Из приятных новостей есть еще одна: начали устанавливать мою большую абстрактную скульптуру перед Институтом морфологии человека в Москве. Дело, начатое в 1970 году, кажется, близится к завершению. Если оно действительно закончится благополучно, обязательно пришлю тебе фотографию…
1977
17 августа
Дорогой Карлуша!
Я только вчера вечером вернулся с дачи, где хорошо отдохнул. Этот отдых особенно хорош тем, что я привез с собой двадцать новых деревянных скульптур из цикла “Женское начало”. У меня такое чувство, что только я разработался, а уже нужно закругляться. Приближается сентябрь, стало холодно, дачный сезон заканчивается. Хватит отдыхать, пора приниматься за работу, т. е. пора делать то, за что платят деньги? Этой осенью и зимой мне нужно делать абстрактную скульптуру для Института геохимии и памятник академику Фрумкину. Не могу сказать, что эти работы мне неинтересны. Если они осуществятся, то прибавятся еще две очень хорошие установленные скульптуры. Но сейчас все мое существо протестует и жаждет продолжать “Женское начало”… Самая моя большая мечта, чтоб неизвестно, откуда сваливались бы на меня до конца моих дней деньги, достаточные для скромного существования непьющего, соблюдающего диету человека, а я бы, совершенно свободный от материальных забот, творил бы что душе угодно… Гарантирую, что в таких условиях моя производительность была бы в два, а то и в три раза большей, чем сейчас. Но я не должен гневить Бога, т. к. в последние шестнадцать лет я поступал именно так (или почти так), как будто нет у меня забот о хлебе насущном. Но в этом “почти” вся загвоздка!
Я тебе уже писал, что дал интервью Эльфи5. В общем, интервью, на мой взгляд, получилось вполне приличное, но, когда я о нем вспоминаю, меня беспокоит то, что я сказал о Гроб-Арте. Из того, что я сказал, можно заключить, что все и всюду пугают людей смертью, а они не верят и не пугаются, я же своим Гроб-Артом хочу испугать человечество окончательно и бесповоротно. Во всяком случае, мне кажется, что так можно подумать, прослушав то, что я сказал Эльфи. Но дело обстоит совсем не так. Гроб-Арт — это скорее размышления на вечную тему о жизни и смерти, размышления о том, к чему ведет человечество наша железно-атомная цивилизация, разрушившая, кроме всего прочего, представление о мире, вещи и человеке как о чем-то целом, нерушимом и гармоничном. Макромир и микромир разбит, расщеплен на осколки, частицы, прах… Гроб-Арт — это попытка передать средствами искусства вот эти мои размышления и чувства…
О биеннале. Я слышал, что организаторы венецианского биеннале этого года хотят посвятить его диссидентскому искусству стран Восточной Европы. Вполне понятно, что наши официальные органы резко выступают против этого. Мне также несимпатично превращение художественной выставки в политическую демонстрацию. Я уверен, что искусство не может быть диссидентским или недиссидентским. Искусство может быть или искусством, или неискусством. Поэтому, если ты представишь меня там как явление, в искусстве обособленное, самоцельное и не зависимое от внешних давлений, оказываемых на художников с разных сторон и разными способами, то я буду только это приветствовать…
5 декабря
Дорогой Карлуша!
…А теперь мне хочется немного рассказать тебе о той, в общем, не свойственной мне теоретической работе над “Декларацией Гроб-Арта”, которая будет состоять из “Аксиом Гроб-Арта” и вытекающих из них принципов Гроб-Арта. Так как все эти аксиомы, принципы и положения разбросаны у меня по многочисленным тетрадям, относящимся не только к последнему времени, но и к периоду написания первой части МИФа, то выудить их оттуда само по себе уже является нелегкой задачей.
ДЕКЛАРАЦИЯ ГРОБ-АРТА
Гроб-Арт — это искусство равновесия страха.
Главные аксиомы Гроб-Арта:
1. Каждый из нас мог не родиться, но умереть должны все.
2. Умрут все, и не воскреснет никто.
3. Каждый имеет право на достойную смерть.
4. Только в Гроб-Арте может быть достигнуто истинное равенство.
5. Гроб-Арт существовал всегда.
6. Гроб-Арт утверждает, что все убыстряющееся развитие человечеством науки и техники приводит к постепенному исчезновению ПРОСТРАНСТВА и ВРЕМЕНИ. ЧЕЛОВЕЧЕСТВО ВСТУПАЕТ В БЕЗВРЕМЕНЬЕ.
Главные принципы Гроб-Арта:
1. Гуманизм (происходит из аксиомы № 3).
2. Высший Божественный демократизм (происходит из аксиомы № 2).
3. Неопровержимость (происходит из второй части аксиомы № 1).
Думаю, что на первый раз достаточно, тем более что деление на аксиомы, положения и принципы в настоящее время нуждается в уточнении. Например, аксиома № 3 — это скорее не аксиома, а положение Гроб-Арта. Надеюсь, что в следующем письме я смогу написать тебе еще кое-что новое по этому поводу.
Сейчас в Москве проходит выставка американского искусства, организованная несколькими музеями США и в первую очередь музеем Метрополитен. Главный хранитель этого музея, он также является комиссаром по делам искусств города Нью-Йорка, посетил мой Подвал. На вид это весьма экстравагантно одетый, хитрый и бесцеремонный господин. Бесцеремонность его, я думаю, происходит из-за того, что он очень четко чувствует зависимость художников от него и от его музея. В итоге, и это не было данью вежливости, он сказал, что ему очень повезло, что он побывал у меня. Он особенно отметил “Слепых” (каменные головы), сказав, что никогда в своей жизни не видел более сильной скульптуры. Очень понравился ему “Пулеметчик”, “Отец с сыном” и еще некоторые скульптуры этого периода. А когда он увидел “Памятник погибшим от насилия”, то начал пожимать мне руку, хотя не знал, что эта скульптура установлена в Касселе. Он приходил вместе с атташе по делам культуры из американского посольства, очень симпатичной женщиной. Сейчас она уехала на каникулы и хотела заказать у тебя экземпляров двадцать твоей книги, а хранитель музея Метрополитен также выразил желание иметь экземпляр. Я думаю, что ему книгу пошлет Мерилин Джонсон, атташе по культуре…
1978
16 апреля
Дорогой Карл!
Насчет твоих бесед в Национальной галерее. Не огорчайся, что они сразу не прониклись “идеей Сидура”. При всем желании они не могут понять, что в настоящее время Сидур как скульптор уникален в многомиллионном Советском Союзе, что он представляет совершенно своеобразное явление в советском искусстве, которое западному искусствоведу и наблюдателю очень и очень трудно понять. Он является членом Союза художников и в то же время продвинулся в своей работе намного дальше всех нонконформистов и бунтарей, вместе взятых, о чем я могу судить по каталогам тех нонконформистских выставок, которые я видел. Само его существование в советском искусстве нарушает привычные концепции западных искусствоведов о полной несвободе этого искусства. В то же время его творческая работа и то, что он до сих пор остается членом Союза художников, происходит только оттого, что он, свободно творя у себя в Подвале, не требует показа своих произведений. Это как бы негласный компромисс с властями. Они его не трогают до тех пор, пока он от них ничего не требует. Правда, такое шаткое равновесие в любой момент может нарушиться, если власти обратят внимание на твою книгу, если они начнут исключать из Союза художников и начнут отнимать мастерскую. Вот тогда западная пресса тотчас же обратит на него внимание и будет заниматься его персоной весьма усиленно. Но его как человека, прежде всего любящего свою работу, а не шум по ее поводу, больше всего устраивает ныне существующее положение…
29 августа
Дорогой Карл!
Вторая новость, которую Дорис6 нам рассказала, тоже почти выходит за границы жизненной правды: наше Министерство культуры ответило на приглашение посольства ФРГ по поводу моего посещения Германии совместно с шестью другими художниками. Если ты помнишь, г-н Вик7 уже несколько месяцев назад, беседуя с нашим министром культуры Демичевым, сказал ему, что правительство ФРГ приглашает “известного и в своей стране, и в Германии скульптора Сидура с супругой”. На это Демичев ответил, что мы предпочитаем посылать за границу художников по своему выбору. Г-н Вик сказал, что это приглашение правительства ФРГ, которое приглашает конкретного художника. После этого посольство ФРГ сделало “хитрый” ход, пригласив письменно скульптора Сидура с женой и шестерых других художников по выбору Министерства культуры. Теперь посольство получило ответ от Министерства культуры после многочисленных напоминаний, в котором говорится, что по приглашению могут поехать семь человек, в том числе и я. Делегация получилась весьма представительная, фамилии тебе ничего не скажут, но это все очень большие начальники от искусства, признанные народными и заслуженными, и я среди них. Честно признаюсь, что, узнав об этом, я почувствовал себя ужасно сиротливо и неуютно. Тем более что о Юле в ответе Министерства культуры не сказано ни слова, а без нее я никуда не могу ехать и ни за что не соглашусь. Но не думаю, что наши официальные инстанции согласятся на нашу совместную с Юлей поездку, тем более что все остальные едут без жен. Боюсь, что начальство не поймет меня в этом вопросе, т. к. предполагается, что я должен умереть от радости из-за того, что меня вообще пускают. Во всяком случае, я обязательно буду настаивать на Юлиной поездке. То, что я не хочу ехать без Юли,— это не блажь и не каприз, а абсолютная необходимость в связи с моим далеко не железным здоровьем.
15 сентября
Дорогой Карл!
Меня очень тронуло письмо, которое тебе написал Генри Мур. Конечно, приятно, очень приятно, что книга обо мне ему показалась интересной, но главное, что этот восьмидесятилетний патриарх скульптуры ответил тотчас же, чему нам не мешает у него поучиться…
15 ноября
Дорогой Карл!
7 ноября в моем Подвале произошла трагедия. Прорвало трубу, по которой вода поступает к пожарному крану, расположенному около входа, и залило мастерскую по колено. Сейчас я еще не могу работать в мастерской из-за страшной сырости…
На этот раз, слава Богу, ни скульптуры, ни рисунки серьезно не пострадали. Испорчены архивные материалы (дубликат тех, которые имеются у меня дома), магнитофон, пишущая машинка, кинопроектор и многое другое, но все это незначительно по сравнению с тем, что могло бы быть, если бы… В прошлый раз, когда прорвало трубу, по которой шла горячая вода, погибло до пятидесяти хороших рисунков, совершенно уникальных, начала 60-х годов…
15 декабря
Дорогой Карлуша!
Я обещал тебе более подробно написать о посещении Подвала владельцем “Шпигеля” г-ном Аугштайном и его “командой”. Но, когда дошло до дела, я понял, что никаких особых подробностей, собственно, и нет. Просто в Подвал пришел невысокого роста человек со странным косящим взглядом, сразу же было видно, что он хозяин. А его “команда”, два главных редактора и новый корреспондент “Шпигеля” в Москве, тоже очень четко чувствовали, что вместе с ними пришел их хозяин. Они сразу же замолкали, когда хозяин начинал говорить, и очень громко смеялись, когда им казалось, что это будет приятно хозяину. Короче говоря, хотя они осмотрели Подвал очень внимательно (особенно их интересовали задние комнаты, куда я обычно гостей не пускаю), а потом довольно долго сидели за столом в маленькой комнате, не получилось той сердечной и высокоинтеллектуальной атмосферы, когда мой Подвал посещали другие “хозяева”, такие, как покойный Йорген Понто, как фон Зелль, швейцарский министр Пауль Йоссель и даже наша маленькая “акула империализма” Виола Хальман8.
1979
3 января
Дорогой Карлуша!
…В Москве стоят невиданные даже для России морозы. В отдельных районах Москвы температура опускалась до минус сорока пяти…
То, что в декабре в ФРГ побывала делегация художников без нас с Юлей, нас не удивило. Удивило скорее другое — немецкая сторона сообщила нам, что если нас не пустят, то, дескать, никто не поедет. Но культурные связи между нашими странами, видимо, важнее, чем такие мелочи. Во всяком случае, обо всей этой истории мы знаем только из устных рассказов работников посольства ФРГ. До сих пор мы не имеем даже копии официального приглашения от посольства. Я уж не говорю о том, что наша сторона даже не известила меня, когда включила в список и когда исключила из списка. Так что все сделалось без нашего ведома. Я думаю, что на этой истории нужно поставить точку и больше (до лучших времен) об этом не хлопотать…
11 января
Милые друзья!
Выставку в Offenburg’e мы начали подробно и усиленно подготавливать. Я уже составил материалы для прессы, скоро напишу введение в каталог, выберу экспонаты и т. д. и т. п.
В университете составляют теперь книжку об искусстве. Я договорился с Зундом, что “Памятник современному состоянию” получит в ней одну отдельную страницу.
С нетерпением ждем репортаж Шмидт-Хойера в Zeit-Magazin. Я ему написал, что он может писать относительно “Треблинки”, что городское управление в Шарлоттенбурге (Берлин) надеется воздвигнуть этот памятник перед судом в Шарлоттенбурге…
19 февраля
Дорогой Карлуша!
…Этой ночью Миша отвез свою жену Надю в родильный дом…
…Только что нам позвонили из родильного дома и сообщили, что у Миши родился сын… Можешь нас поздравить — мы с Юлей превратились в дедушку и ба-
бушку…
11 мая
Дорогой Дима, милая Юля!
Наше общее огромное событие осуществится, по-видимому, еще в августе этого года: “Треблинка”! После иногда бесконечных телефонных оргий между Констанцем, Бохумом, Берлином, Кельном, Sinn’ом и Вайнфельденом… после самых интенсивных контактов самых разных людей на последней неделе все ясно и решено: скульптор Paffrat, который живет (как немец) в Швейцарии и который уже с первой выставки в Констанце восхищен скульптурами Сидура, предложил увеличить “Треблинку” за сравнительно низкую цену (3000 DM; другой скульптор, в Берлине, требовал 10 000).
Хотя я в конечном счете не совсем доволен и не все достиг, что хотел, мне кажется, что все-таки решение довольно хорошее, тем более что все, кто до сих пор был занят всеми этими вопросами, хотят связывать воздвижение скульптуры с огромной рекламой. Говорят, что это будет и для Берлина очень большое событие.
Включен во все денежные вопросы был и фон Зелль9, с которым я в постоянном телефонном контакте…
29 мая
Дорогой Карлуша!
…Наша страна переживает сейчас интереснейший момент своей истории: разрешенную эмиграцию. Такого за годы советской власти еще не бывало, а моему поколению казалось, что и быть не может и никогда не будет. Десятилетиями люди, боявшиеся признаться даже близким знакомым, что у них есть родственники за границей, теперь не только открыто переписываются с этими родственниками, но и воссоединяются с ними. Но движение пока разрешено только в одну сторону, а это означает для тех, кто покидает страну, разлуку НАВСЕГДА. Такая ситуация порождает множество трагедий — разрушаются семьи… Насколько я знаю, западная пресса и радио освещают только незначительную часть горя, я бы сказал, официальную сторону трагической ситуации, связанную с так называемым “воссоединением семей”, никогда не упоминая о кошмаре, связанном с разрушением семей…
И у “бытовиков”, так я буду называть тех, кто ищет материального благополучия, и у “духовников”, тех, кто жаждет духовной свободы, впервые в их жизни появилось искушение — соблазн свободы выбора, что, как это ни парадоксально, совершенно закрепостило и сделало абсолютно несвободными массу людей обеих категорий, начисто лишив их радости жизни. Лично я знаю множество инженеров, врачей, писателей, которые уже не могут жить и работать с прежним удовольствием, не защищают диссертаций, не пишут новых произведений, а денно и нощно мучительно решают вопрос: ехать или не ехать. Об этом я писал еще в первой части МИФа. И среди “бытовиков”, и среди “духовников” значительную часть, возможно, даже большинство, составляют неудачники или люди, лишенные способности трезво оценить себя и степень собственной талантливости. Эти люди считают, что они не могут “пробиться” или из-за того, что они евреи, или из-за советской власти. Они не могут понять, что именно наша система чем-то идеальна для человека с небольшими способностями, не желающего много работать… Поэтому преуспели больше других на Западе те, кто уже имел имя и был хорошо устроен у себя на родине. Конечно, не бывает правил без исключения.
Другой очень важной проблемой является культура. Создают ли эмигранты и оставшиеся в метрополии единую культуру, являются ли они двумя ветвями единой культуры, или же постепенно эмигрантская культура превратится во что-то непонятное, существующее между русской культурой и западной, пока еще сказать трудно. Опыт прошлых эмиграций, и не только русской, говорит о том, что только единицы, самые могучие и талантливые, не теряли связей с основной культурой и становились ее неотъемлемой частью. У русских — это Набоков, и то только потому, что противопоставил себя эмиграции и стал частью Запада. Писал о том, что знал и переживал, то есть о себе среди эмигрантов. Или Бунин, писавший о том, что он помнил о России. Сейчас же, хотя “третья волна” еще очень молода, она на редкость быстро, как мне кажется, теряет реальное чувство действительности в смысле понимания того, что происходит на родине, довольно нахально претендуя на то, что все лучшее и талантливое уехало или уезжает, реально не подкрепляя этих претензий и амбиций. Третья волна претендует на то, что только она представляет собой настоящую русскую и советскую культуру, стремясь в то же время искусственно создать впечатление единства, устраивая выставки типа “Париж—Москва” или одновременную распродажу купленных концептуалистами душ в Нью-Йорке и в Москве. Честно говоря, из Москвы это выглядит довольно опереточно, смешно и одновременно жалко. В то же время желание эмигрантов быть главными приводит к тому, что они обиделись, как мне об этом сказал Андрей Битов (мне кажется, я тебе об этом уже писал), на выход в Москве самиздатского альманаха “Метрополь”, так как это не соответствовало их концепции, что все наиболее талантливые и смелые уже отбыли из нашей страны. Я зарегистрировал еще одно интересное явление — чувство недовольства и даже враждебности по отношению к уехавшим довольно сильно возросло у тех, кто остался и не думает уезжать. Это происходит, как мне кажется, в основном из-за того, что уехавшие жаждут, чтобы в покинутой ими стране становилось все хуже и хуже. Оставшиеся по понятным причинам желают обратного. Таким образом, та оппозиционная по отношению к власти часть общества, которая шесть лет назад казалась единой и сплоченной, разделилась теперь на множество групп и группировок, зачастую не просто враждебных друг другу, а находящихся в “антагонистических противоречиях”. Вражда между эмигрантами и оставшимися, вражда внутри эмигрантов, внутри оставшихся, причем русские не умеют враждовать теоретически, как это бывает между несогласными на Западе, где уважают мнение противника, выслушивают его, возражают и т. д. Русские враждуют страстно, слепо, не на жизнь, а на смерть.
Многое о том, что я пишу, тебе, вероятно, известно даже лучше, чем мне. Во всяком случае, в той части, которая касается уехавших. Например, борьба Коржавина и покойного Галича с модернизмом, отзыв Эткинда на твою книгу и многое, о чем я, вероятно, даже не знаю. По тем же отрывочным сведениям, которые до меня доходят, мне лично наиболее близка позиция Синявского, который сказал, что “я скорее предпочитаю сидеть в большевистской тюрьме, чем в православной”. В то же время книга Синявского “Прогулки с Пушкиным” вызвала практически единогласное осуждение и ненависть у культурной общественности Москвы. Реплики, особенно в группе, окружающей Биргера, подобные: “прогулки хама с Пушкиным”, “что бы Синявский в дальнейшем ни сделал хорошего, я никогда не прощу ему Пушкина”,— можно считать самыми мягкими. Честно сказать, я был заинтригован невероятно. И вот, наконец, неделю назад “Прогулки с Пушкиным” попали мне в руки, и я часа за три, взахлеб, чего со мной давно уже не случалось, прочел книгу Синявского. Даже Юле вслух начал читать, но вынужден был прерваться на 167-й странице, разрыдавшись от слов: “Фигура Пушкина так и осталась в нашем сознании — с пистолетом. Маленький Пушкин с большим-большим пистолетом”. Несмотря на то, что в книге много спорного, мне сделалась совершенно непонятной ненависть ревнителей чести Пушкина к Синявскому, книга которого — блистательный гимн поэту. Мне книга особенно близка своим утверждением самоцельности искусства. По слухам, столь же сильную ненависть, как у оставшихся, “Прогулки с Пушкиным” вызвали и у покинувших родину. То, что Синявский смог опубликовать свои “Прогулки с Пушкиным” (книгу, написанную уже давно, еще на родине), является доказательством полезности свободной от метрополии эмигрантской прессы. В отношении свободы прессы, на мой взгляд, двух мнений быть не может, хотя некоторые, например, Солженицын, выражают по этому поводу большие сомнения, используя, однако, свободу западной прессы целиком и полностью для себя…
3 июня
Дорогой Карлуша!
Главная новость у меня — это получение через посольство ФРГ официального письма из Берлина от г-на Кертинга (мне не совсем понятна его должность) о том, что “Треблинка” находится уже в производстве, что ее размер около 180 см, что отлита она будет из тонированного алюминия, причем предприятие, которое выполняет эту работу, гарантирует, что поверхность скульптуры не будет изменяться. Самая главная эмоция, вызванная письмом г-на Кертинга,— это огромная радость оттого, что “Треблинка” в Берлине — это уже почти реальность. Следующие эмо-
ции — это некоторое разочарование и сожаление по поводу размеров и материала, так как мы с тобой представляли эту скульптуру размером около трех метров, отлитую в бронзе. Но я очень быстро решил, что грех о чем-то сожалеть, когда проект, поначалу казавшийся совершенно фантастическим, близится к реальному завершению.
Вторая новость, которая, конечно, не может идти ни в какое сравнение с первой,— это выход в Москве в этом году в издательстве “Советский художник” книги В. В. Ермонской “Советская мемориальная скульптура”, где помещены две полосные фотографии (иллюстрации №№ 92 и 93) памятника академику Варге и памятника Илье Звереву и очень хороший текст обо мне на стр. 153. Практически это первое серьезное упоминание обо мне в советской прессе как о скульпторе с тех пор, как я начал работать один. Эту книгу совершенно случайно обнаружила бывшая жена Ильи Зверева и приобрела для меня четыре экземпляра, из которых один будешь иметь ты. И сможешь познакомиться с тем, что происходило в этой области скульптуры в Москве и Ленинграде начиная с 20-х годов.
То, что в книге о советской мемориальной скульптуре помещены фотографии моих работ и хороший текст обо мне, тем более поразительно, что пять лет назад, в период самых больших моих неприятностей, автор книги позвонила мне по телефону и требовала, чтобы я покаялся и боролся за свое восстановление в партии. “Поймите,— говорила она мне,— вы талантливый человек! Вы даже сами не подозреваете, какой вы талантливый. В своей книге я посвятила вам почти целую главу. Моя главная концепция развития советского надгробия строится на ваших памятниках… Ваше исключение из партии уже утверждено горкомом, следовательно, если вы ничего не предпримете для того, чтобы восстановиться, мне никогда не разрешат упомянуть ваше имя, мне придется изъять из книги целую главу и моя книга будет безнадежно испорчена”…
В конце нашего длинного разговора я сказал этой почтенной женщине:
“Я очень сожалею, но ничем не могу вам помочь. Ни каяться, ни просить о восстановлении меня в партии я не буду, так что советую вам исключить упоминание обо мне в своей книге и строить ваши теории о развитии мемориальной скульптуры, основываясь на каком-нибудь другом скульпторе”.
На этом мы расстались, и больше наши пути до последних дней не пересекались. Мне даже кажется сейчас, Карлуша, что я в свое время уже рассказывал тебе эту историю… Я полагаю, что пять лет назад старушка Ермонская действительно выбросила из своей книги все, что меня касалось, но т. к. процесс издания книги у нас гораздо более медленный, чем у вас, то по прошествии нескольких лет она рискнула все же кое-что про меня вставить. И, как видишь, прошло! Это, как мне кажется, свидетельствует о том, что времена до какой-то степени изменились…
18 сентября
Дорогие Дима и Юля!
Прошло большое, долгожданное событие — установка “Треблинки”. Атмосфера была не праздничная, но скромная, сдержанная, как будто все исполняли какой-то долг (долг совести, долг обязанности — у каждого по-своему). Люди понимающие очень ценили скульптуру за ее формальные и (или) выразительные качества. Посторонние люди из города, например, три женщины (лет 50-ти) ругали городское управление за то, что опять поставили памятник, а не высадили деревья… Сказали, что выглядит, как большой слон… Такие выражения имеют уже традиционный характер, потому что все берлинские памятники во все времена получали такие названия… Берлинцы славятся этими наименованиями!
Утром об установке сообщили по радио. Вечером скульптуру показало местное телевидение и процитировало две строчки из Диминого письма…
1980
4 февраля
Дорогой Карлуша!
За эти дни обстановка в нашей стране, и, возможно, не только в столице, стала еще суровее, чем это было несколько дней назад. Все это можно сравнить с тем периодом в 1974 году, когда писал свои статьи “И. Юрченко”10. Надеюсь, что на этот раз до меня очередь не дойдет, но это, видимо, зависит от того, как пойдут дела вообще. Номером один был Сахаров. Вчера во всю мощь обрушились на Копелева, который, очевидно, идет вторым номером. Наверное, не так долго осталось ждать, когда мы узнаем, кто будет третьим, четвертым и т. д…
28 февраля
Дорогой Карлуша!
Ты совершенно прав, во многом наше беспокойство связано с очень тяжелым, неустойчивым, совершенно неясным положением дел в нашей стране и вообще в мире. Но мы, как и ты, “страшные оптимисты” и надеемся на лучшее.
Знаешь ли ты, что Лев Толстой говорил о критиках и искусствоведах: это когда глупые судят умных. До какой-то степени он, видимо, был прав, но я с ним не совсем согласен. Бывают и умные искусствоведы-профессионалы, значение которых нельзя недооценивать… Мне кажется, что я тебе уже писал когда-то о том, в чем я совершенно уверен: искусство не развивается во времени и не изменяется от худшего к лучшему, во все времена оно может быть только искусством или неискусством, хотя разобраться, что истина, а что нет, современникам иногда невероятно трудно, особенно в те эпохи, когда теряются критерии. Мне кажется, что сейчас мы переживаем именно такое время. Я понимаю, что искусствоведов может раздражать мое многообразие, но многообразен тот, кто много видит. Их может также отвращать и отталкивать то, что я тыкаю их носом в те ситуации нашей жизни, о которых им хочется забыть, и делаю это в той форме, которая стоит, я бы сказал, на грани искусства. Но, по моему глубокому убеждению, искусство всегда стоит на грани. Так как почти все художники или сами причисляют себя, или искусствоведы их присоединяют к группам и направлениям, имеющим четкие названия, то в моем случае искусствоведам весьма неприятно то, что они не могут найти мне определенного места ни среди русских, ни среди западных направлений. Хотя по всем признакам, как я считаю, и ты, надеюсь, со мной согласишься, меня необходимо поставить в ряд классиков, возможно, завершающим этот ряд, таких, как Мур, Джакометти, Липшиц и другие. Я думаю, что ты не упрекнешь меня в том, что я недостаточно скромен, но я даже думаю, что по количеству идей и изобретательности я, может быть, даже и превосхожу кое-кого, хотя это так же может быть поставлено мне в упрек. Кроме этого, многие западные искусствоведы хотели бы видеть во мне, как и во многих других русских моего поколения, продолжателя советского искусства 20-х годов. Тогда все было бы очень стройно, все находило бы свое развитие и продолжение, все укладывалось бы в нужные рамки. Но чего нет, того нет! Об этом я также немного сказал в своем последнем интервью. Я понимаю, что мне не нужно убеждать тебя, и пишу все это только потому, что, как ты правильно заметил, наши оппоненты никогда не выдвигают никаких четких, конкретных, убедительных аргументов, с которыми мы могли бы полемизировать. Я убежден, что тут, как это ни печально, есть еще одна причина — это нежелание допустить чужака в свой клан, тем более что количество денег, которое общество тратит на искусство, всегда ограничено и если купят у одного, то, таким образом, не купят у другого. А мое убеждение в том, что я классик, их, безусловно, должно возмутить своей наглостью и вызвать большую злобу, т. к. приобщиться к списку классиков даже труднее, чем быть причисленным к лику святых, и сделать это, к сожалению, можно только с их согласия и одобрения. Но нам повезло в том смысле, что общество не столь монолитно и едино в своих взглядах, как этого хотелось бы правительствам и некоторым искусствоведам. Нам только остается работать и этим доказывать свою правоту, ибо, к счастью или несчастью, слова в изобразительном искусстве — только шелуха на его плоти и все решает время: отбирает, сортирует, ставит на свои места. Хотя опять же даже время не всегда справедливо. Короче говоря, надо работать, как говорится, не за страх, а за совесть, то есть только для себя, и только тогда это будет для других.
Дорогой Карлуша, мы с Юлей были очень тронуты тем, что ты готов содержать нас, когда наступят в нашей жизни трудные времена. Но ты забыл, что нас не двое, а намного больше. Так что даже твоя “могучая” профессорская зарплата не в состоянии будет выдержать такой нагрузки. Тем не менее мы ужасно тебе благодарны…
28 апреля
Дорогой Карлуша!
…Утром мы были на просмотре пьесы “Дом на набережной”, вернее, инсценировки романа того же названия Юрия Трифонова в Театре на Таганке. Нам кажется, что Любимов сделал один из лучших своих спектаклей, хотя понять это может даже не каждый русский, а только люди старшего поколения советской интеллигенции, к которым я отношу и себя. Возможно, молодым будет неинтересно, а уже тем, кто не читал романа, и старым, и молодым не будет понятно, что происходит на сцене, где огромное значение имеют намеки и полунамеки. Во всяком случае, Фриц Плайтген не смог как следует оценить этот спектакль, хотя и побывал на нем.
6 октября
Дорогие Дима и Юля!
Я только что возвратился из Гармиша, где я встретился со многими людьми, которые имеют кое-какое влияние в области искусства, которым я рассказывал про Сидура, дарил гамбургский и берлинский каталоги, объяснял по фотографиям то, что мне кажется важным в скульптурах и т. д. На самой выставке стоял “Эйнштейн” и висели 4 вещи из “Олимпийских игр” (гравюры); больше не удалось поместить. Приехал и Paffrat, чтобы починить “Треблинку”, но не удалось, потому что для отливки ее разрезали даже на довольно маленькие части. В последнее время уже перебросили все части к Paffrat’y в Швейцарию. Он там будет комбинировать все отдельные части. Сам “Эйнштейн” стоял на выставке очень здорово: при самом входе, каждый его видел уже издалека и должен был обязательно пройти мимо него…
Был большой спрос на каталоги, а с книжной выставки украли через несколько часов мою книгу о Сидуре!..
13 октября
Дорогие Дима и Юля!
…В августе прошлого года мы говорили о ваших старых дневниках. Юля сказала, что там имеется очень много “бреда” и поэтому неловко отдать их мне. Я это очень понимаю, потому что это нормально. Кроме того, я очень респектирую и уважаю вашу сдержанность, потому что дневники не только интимные вещи и могут быть прочитаны ложно. Но, как бы то ни было, я прошу вас еще раз подумать о том, нельзя ли достать, если не полностью, то выдержки из них. Я знаю, что эта просьба довольно наглая, но я ни у кого не попросил бы дневник, кроме вас. Может быть, эта наглость оттого, что я себя уже настолько идентифицирую с вами, что мне легко просить то, что я у других никогда не попросил бы…
16 ноября
Дорогие Дима и Юля!
В Саарбрюкене галерейщик Вайнанд обратился к городскому управлению с просьбой установки скульптуры. Там дело сложнее, потому что городское управление должно по возможности привлекать особенно местных художников, чтобы таким образом их поддерживать. У нас это обычно так. Но все-таки надеемся… (как и в других случаях до сих пор).
На днях мы были в ратуше города Бохума на дискуссии о пользе, красоте и т. д. искусства. Вдруг встал человек (по наружности священник) и рекомендовал искусство, т. е. скульптуры, в духе некоего московского художника, произведения которого он видел недавно во дворце Шарлоттенбург в Берлине!.. Но в качестве развлечения я только что достал (представьте, как подарок!) большой специальный железный шкаф для части хотя бы вашего все растущего архива!..
8 декабря
Дорогой Карлуша!
Ты совершенно прав в том, что пишешь о новых идеях. Лично я чувствую себя очень неуютно, когда таковые не рождаются во мне довольно длительное время, хотя у меня в запасе есть очень большое количество новых идей, возникших уже давно, но еще не осуществленных. Сейчас после возвращения из Алабина я очень доволен тем, что снова придумал кое-что новенькое. Но очень важно, чтобы любые новые идеи не выпадали из того, что является настоящим искусством. Как и в любом деле, в науке и в технике, наряду с плодотворными идеями есть масса шлака, мусора, которые погребают настоящее и стоящее, так что подчас это настоящее так и погибает, не осуществившись. И в искусстве столько крикливых пустых новаторов, которые подчас так поддерживаются современными средствами массовой информации и рекламой, что истине пробиться сквозь этот шум почти невозможно. Тем более что истина, особенно в искусстве, неоднозначна, как и новаторство. Таким образом, “неопределенность”, понятие, введенное в современную физику, совершенно необходима и для искусствознания…
14 декабря
Милые Юля и Дима!
Постараюсь быстро ответить на ваше последнее письмо от 8 декабря. Извините чисто деловой характер письма, но мы пробыли только что 2 дня в Амстердаме, чтобы бороться за освобождение Вацлава Havel’a, который в тюрьме в Чехословакии. И поэтому я должен был отложить срочные университетские дела…
20 декабря
Дорогой Карлуша!
Ты не должен иметь никаких иллюзий по поводу посещения Сусловой моей мастерской. Единственно, что может быть результатом этого визита,— публикация двух-трех фотографий и небольшой статейки в журнале “Советское фото”, главным редактором которого и является Суслова. И то это весьма проблематично и может состояться не ранее, чем через полгода.
18 декабря новый посол, г-н Майер-Ландрут, вместе с Грюнделем посетили Демичева. После длительной беседы посол передал Демичеву приглашение ректора Зунда из Констанца, которое подоспело очень вовремя, за день до визита. Демичев отнесся к приглашению положительно и сказал: “А почему бы не пустить Сидура по этому приглашению?” Но его сотрудники начали протестовать, спорить между собой и даже утверждать, что я не являюсь членом Союза художников. На что г-н посол и г-н Грюндель очень твердо ответили, что Сидур — член Союза художников. Все остальные копии приглашения Зунда отправлены по адресам…
1981
2 февраля
Дорогой Карлуша!
Это письмо мы практически написали в Алабине, а сейчас перепечатываем на машинке и вносим кое-какие дополнения. В Алабине мы с Юлей создали сами себе что-то вроде рая. Вернее, даже не рай, а “покой”, очень похожий на тот, который дан был Мастеру и Маргарите после их смерти. Представь себе наш маленький домик, засыпанный снегом, почти абсолютная тишина, никакого общения с людьми. В доме тепло, слушаем музыку, а за окном, когда проснешься и отодвинешь шторы, двенадцать синиц, два поползня, сорока, сойка, две белки с огромной энергией поедают то, что мы заготовили для них вечером. Начинают они свою работу с рассвета и кончают с наступлением темноты. Нас почти не боятся. А кроме снабжения кормом наших многочисленных птиц и зверей, к нам приходят еще несколько котов и собак. А кошка, которую ты знаешь по фотографии, живет у нас, почти не выходя из дому все время со дня приезда до дня отъезда. Мы расчищаем дорожки в глубоком снегу, выпавшем за ночь, гуляем, делаем скульптуру, читаем и слушаем радио, которое за городом глушат не так зверски, как в Москве. Короче говоря, полное блаженство. Если бы все время не побаливало сердце и не общее ощущение того, что я довольно сильно сдал в последнее время, а возможно, мне все это кажется и все дело просто в погоде, которая крайне неустойчива и необычна и с каждым годом делается все неустойчивее и необычней. Да и молодая сорокалетняя Юля тоже к моему огромному огорчению стала сдавать. И у нее побаливает сердце, и уже не может она, как бывало раньше, тащить полный рюкзак на спине да еще волочить за собой сумку на колесиках, хотя все-таки тащит, скрипит, но тащит. Да и я тащу, так как деваться нам некуда. Тащу поменьше Юли, но все же такую же сумку на колесиках. И туда тащим и обратно тащим. Откуда что берется для таскания, непонятно. Тем более что Миша, который навещает нас в Алабине, тоже на себе что-нибудь всегда притаскивает. Но, в общем, мы не ропщем и были бы совсем довольны, если бы за время нашего отсутствия в мастерской не произошел очередной грандиозный потоп…
Из Алабина я привез четыре деревянных модели. Три из них — “Девушка из дискотеки”, “Девушка из студенческого хора” и “Девушка из церковного хора” — вместе с двумя предыдущими, о которых я тебе уже писал, “Девушкой из консерватории” и “Дианой” (“Девушкой из мифа”), превратились в цикл из пяти скульптур. Хотя некоторые из них одновременно входят и в другие циклы…
Я написал тебе, что в Алабине мы много слушали радио. Не говоря уж о лишении гражданства Аксенова и Копелева, чего следовало ожидать, нас преследовало ужасное, безрадостное ощущение почти полного возврата к холодной войне…
9 февраля
Дорогой Карлуша!
На этой неделе хочу пойти в Министерство культуры поговорить насчет “Пророков”. Об этом своем замысле я тебе уже писал в прошлом письме. Я хочу спросить теперь о том, могу ли я подарить тебе эти скульптуры или в крайнем случае продать. Скорее всего из всей этой затеи ничего не получится, но попытаться стоит. Надеюсь, что хуже не будет.
Г-н Грюндель передал мне письмо от канцлера (подлинник), которое меня очень обрадовало. Ты, очевидно, имеешь уже копию этого письма, а если нет, то я тебе вышлю. Даже если проект об увеличении “Семьи” и ее установки в резиденции не увенчается успехом, письмо канцлера будет для меня некоторым утешением. Г-н Грюндель сказал мне, что вскоре после посещения Демичева новым послом из нашего Министерства культуры СССР позвонили в посольство (но не написали) и сказали, что моя поездка в ФРГ (в ответ на приглашение Констанцского университета) не представляет для нашей страны ни общественного, ни государственного интереса, поэтому я должен с присланным мне приглашением идти в ОВИР и оформляться на общих основаниях. У г-на Грюнделя возникло ощущение, что если я буду оформляться через ОВИР, то мне разрешение дадут, но что в такой поездке будет очень большой риск, судя по тому, что произошло с Копелевым и Аксеновым. В моем же случае все было бы еще трагичнее, т. к. все мои произведения остались бы в Москве в Подвале, куда, возможно, не пустили бы потом даже Мишу. Так что мы с Юлей решили пока в этом отношении ничего не предпринимать, а заняться, как я тебе уже писал, “Пророками” и решением судьбы “Семьи”. Конечно, я мог бы написать Демичеву письмо и доказывать в нем общественное и государственное значение своей поездки в ФРГ, ссылаясь на “Эйнштейна”, находящегося в Фермилаб, на публикацию в журнале “Америка” и “Совьет Лайф” об этом, на письма с благодарностью по этому поводу из Академии наук СССР и Фермилаб, на “Треблинку” и статью в коммунистическом журнале Западного Берлина. И хотя, возможно, это привело бы к успеху, но это значило бы, что я нарушил свой принцип,— ничего у начальства не просить, и не требовать, и не доказывать, что я не верблюд. Я уверен, что ТАМ сердиты на меня именно за то, что я у них ничего не прошу и сам не вступаю в контакты с ними…
20 марта
Дорогие Дима и Юля!
То, что вы называете “суета сует”, имело место у нас с середины января до вчерашнего дня, т. е. до открытия выставки в Wetzlar’е. Причем сама выставка, как и ее вернисаж, были при всей остальной суете самые приятные события последнего времени. Присутствовало довольно много людей. Народ в Wetzlar’е, хотя, на мой взгляд, где-то провинциальный, с большим интересом следил за моим докладом и после него задавал много вопросов… Посетители выставки все время спрашивали, как вообще удалось маленькому городу Wetzlar получить такую знаменитую выставку. Присутствовал Werner Brach и его друг Swen Lummerich — оба художники-скульпторы, которые очень внимательно рассматривали все скульптуры и больше других (даже с некоторым профессиональным основанием) “ахали” и очень хвалили идеи и формальные решения скульптур. С ними мы (после выставки) еще просидели часа четыре, и они выжимали меня, как лимон, чтобы все, что возможно, узнать о жизни Сидура. Уже это было большое событие, особенно, конечно, если видишь, как поклонники Сидура приехали (“пришли”) как паломники, чтобы смотреть на вещи большого мастера! Интересно было, что имела место цензура, после того как мы повесили все экспонаты. Вынули те четыре гравюры из “Олимпийских игр”, которые я выбирал (они были наименее ужасные), чтобы дать хотя бы какое-то представление об этом цикле. (Из “Мутаций” 1969 года я сам уже ничего не осмелился показать, потому что они были бы слишком сильно провокативны для местного населения.) Кроме того, убрали “Фаллос”, хотя я уверен, что не все посетители поняли бы, в чем тут дело. Некоторым посетителям я со своей стороны показал те вещи, которые содержали цензуру, и они мне подтвердили, что им не совсем понятно, почему “Треблинка” менее ужасна, чем эти “подцензурные” изображения. Кроме уже названных вещей, они убрали еще три рисунка, которые являются в нашей книге последними, и № 153, которую мне хотелось показать в большой фотографии (“Снятие с креста”, 1968). По-видимому, “Фаллос” мешал “общему вкусу”! Странно! Но все это мелочи и никаким образом не является искажением общего представления о “мире художника”. С такой цензурой можно жить…
20 апреля
Дорогой Карлуша!
Наконец у нас появилась возможность написать и отправить тебе письмо.
Около месяца назад совершенно неожиданно советник по культуре австрийского посольства г-н Марте привел ко мне директора Венского музея современного искусства и довольно известного скульптора Альфреда Хрдличку и сопровождавших их лиц, включая их жен и официальную переводчицу. Они находились в Москве с официальным визитом для того, чтобы отобрать скульптуры на открывающуюся в мае в Вене всеевропейскую выставку “Антропос”. Пришли они уже довольно крепко выпившие, а у нас совсем накачались, поэтому я ко всем их заявлениям относился не очень серьезно. В первую очередь они хотели “Железную леди” и “Гробы”, но когда поняли, что вещи слишком велики, то остановились на головах “Слепых”, “Пулеметчике”, “Автоматчике”, новом “Поцелуе”, “Конструкторе для взрослых” и еще на одной скульптуре, которую я сейчас позабыл. Начался пустой разговор о том, что я должен все это упаковать в ящик и отправить в Вену, что это очень просто и недорого, что они даже готовы купить. Кончилось тем, что я дал им твой адрес и просил в случае их серьезных намерений обратиться к тебе и получить все от тебя. Но я почти уверен, что они к тебе так и не обратились. Им хотелось все получить от меня и оставить себе, но нам это не подходит. До поздней ночи продолжался длинный пьяный разговор-спор об искусстве, чрезвычайно напоминающий наши московские разговоры или споры моих студенческих лет. Во всяком случае, давненько мне не приходилось участвовать ни в чем подобном.
Жаль только, что другая, не безумная, замечательная идея, осуществлению которой был дан, как ты писал, зеленый свет, провалилась. Хотя, честно говоря, в душе я всегда мало верил в ее осуществление. Ты, конечно, догадался, что речь идет о “Семье” в резиденции канцлера. Но скульптурная мафия, как ты пишешь, большая сила, а пресса еще бо─льшая. Но, как мне кажется, в нашем случае дело обстояло
все-таки несколько иначе, чем со скульптурой Мура. Я приносил свою скульптуру в дар, безвозмездно. Средства нужны были только на увеличение, отливку и установку. Что же касается политики, то ФРГ и Бонн являются центром Европы, где перекрещиваются силы Запада и Востока, как я тебе уже об этом писал, и поэтому более чем уместно было бы установить рядом скульптуры Мура, мою и тут же воздвигнуть скульптуру какого-нибудь скульптора из ФРГ. Но ситуация сейчас вообще сложная. Гораздо более сложная, чем, когда идея установки пришла нам в голову, так что понять канцлера в этом случае можно…
28 ноября
Милые Юля и Дима!
Сегодня только вот что: “Памятник современному состоянию”.
Установка будет на неделе с 14 декабря (по-видимому, 14—15-го). В связи с этим событием будет двухдневная выставка. То есть я туда поеду с большим багажом! По возможности покажем еще раз швейцарский телефильм и слайды. Кроме того, мне хочется составить еще огромную коллекцию документов по поводу последних 10 выставок в Германии и открытий других памятников!
Напиши нам коротенькое благодарственное письмо! (Мою фамилию не упоминать!)
1982
25 января
Дорогой Карлуша!
Только что говорил с работниками Министерства культуры. Из всего огромного количества фотографий (более ста) они сочли возможным подарить тебе три скульптуры: первая — “Обнаженная”, 1955 г., вторая — “Сидящая”, № 57, и “Плотники”, № 42, 1962 г. Это мне сообщила женщина, которая лично ко мне относится с симпатией, но от нее ничего не зависит. После разговора с ней я позвонил главному эксперту по скульптуре Министерства культуры и сказал, что их выбор меня очень огорчил и разочаровал. Беседовал я с экспертом очень вежливо и без нажима. Он также отвечал мне очень вежливо. Я сказал, что хотел бы прибавить к их выбору еще хотя бы две-три вещи, таких, как: “Иллюзионист” (с зубами), № 179 и № 278, “Новый философ”. Правда, для Министерства культуры я дал ему другое название: “Болтун”. На это эксперт мне ответил, что именно эти скульптуры вызвали у них после длительного обсуждения твердое решение не выпускать их за пределы страны. Он объяснил, что, даже когда за границу посылаются выставки, они всегда стараются представить вещи наименее спорные, традиционные и т. д. На что я сказал: “А “Голова Эйнштейна”, произведение далеко не традиционное, была подарена Академией наук СССР Институту им. Ферми в Чикаго. Мне даже специально позвонили из Разноэкспорта и попросили передать эту скульптуру “в дар”. Он ответил: “Если бы это шло через нашу систему, то есть через “Салон” или “Международную книгу”, то, я полагаю, этого бы не случилось. Я хорошо знаю эту вашу работу. Понимаете, мы также стараемся защитить интересы художника, предотвращая утечку художественных ценностей за границу”.
Кроме того, мне сказали, что в принципе подарить можно только несколько произведений, а о таком огромном количестве, на которое я претендовал, не может быть и речи, даже если все будет сверхортодоксально.
16 сентября
Дорогие Дима и Юля!
Кончилось время, когда было возможно звонить вам отсюда. Очень надеюсь, что такой перерыв только до весны следующего года.
12 сентября в самое хорошее время (в воскресенье, 20.15 — 21.00, т. е. сразу после известий) показывали отличный фильм Беднарца (“Mein Moskau” — “Моя Москва”.— К. А.). Все в нем превосходно: и композиция, и выбор материала, и текст, и снимки, словом, все. Тебе, Дима, уделили около 8—10 минут. Очень, очень много людей видели эту передачу. Некоторые сразу мне позвонили. То, что было от тебя и о тебе сказано и показано, было очень интересно, очень здорово, произвело на всех глубокое впечатление… Ясно и поразительно было огромное отличие твоих скульптур и вообще твоего творчества от официально выставленных произведений искусства…
18 октября
Дорогой Карлуша!
Главным событием этой недели было открытие выставки Лембрука, которого я знал и любил еще со студенческих времен (в отличие от других западных скульпторов, о которых ничего не знал).
С большим удовольствием мы прочли книгу Зиновьева “Гомо советикус”. Во-первых, она в несколько раз короче его предыдущих книг. Во-вторых, он наконец подходит к тому, что можно назвать литературным художественным стилем, а
в-третьих, там, на наш взгляд, невероятно точно описана эмигрантская среда, которую мы, хотя сами и не видели, но очень ясно себе представляем. Если у тебя будет время, обязательно прочти хотя бы ради страноведения. Но, как всегда, у Зиновьева, слишком сильна злоба на всех и на все и слишком чувствуется обида человека, которому, по его мнению, сначала не додали причитающихся ему славы и материальных благ у нас в СССР, а теперь на Западе. В итоге он, безусловно, придет к фашизму, если еще не пришел. Он уже тоскует по Сталину. Ему хочется быть умным карликом при глупом великане. Он считает себя гением, готовым продать свою гениальность кому угодно, и впадает в бешенство оттого, что никто не хочет приобрести его гений даже за умеренную плату. А самое главное — это рассуждения совершенно растленной личности, совершенно не верящей в то, что еще остались на свете люди, не желающие продаваться, могущие прожить без коллектива и занимающиеся своим делом ради самого этого дела, т. к. это и есть их жизнь. Но тем не менее книга стоящая, и я еще раз советую тебе ее прочесть. Возможно, нам она ближе, чем западному читателю, так как мы узнаем почти всех персонажей, выведенных Зиновьевым. А возможно, Зиновьев сам не так злобен, завистлив и аморален, как его литературный герой, с которым мы его невольно ассоциируем. Хотя, вспоминая совершенно снедаемого молодого философа, каким я знал когда-то Зиновьева, мне трудно не идентифицировать личность автора и его литературное отражение…
15 ноября
Дорогой Карлуша!
Только что мы по телевизору проводили в последний путь нашего бывшего
лидера, и нам остается надеется, что новый будет не хуже. Все траурные дни я провел в Подвале с утра до вечера, где работал и работаю над новой скульптурой из гипса — “Девушкой на венском стуле”. Как ты знаешь, работа в гипсе не терпит перерывов, что вызывает особое напряжение в работе, очень большую грязь и бардак в мастерской. Скульптура готова уже на две трети, это до какой-то степени возврат к моему керамическому прошлому…
1983
3 января
Дорогой Карлуша!
За день до Нового года, в половине пятого, я по пути в мастерскую решил немного погулять в скверике около кафе “Крымское”. Только что выпал такой редкий в эту зиму снег, и поэтому, хотя уже смеркалось, было еще достаточно светло. Чувствовал я себя не очень хорошо. Тянуло в Подвал, но я все же решил, что минут пятнадцать на чистом воздухе мне будут полезны. Так как чистый воздух ужасно пах бензином от проезжавших мимо по Комсомольскому проспекту машин, я, как это делал уже много лет подряд, прогуливался не по тротуару, а по дорожке, находящейся в глубине скверика, подальше от проезжей части. Обычно в это время на скамеечках сидят старушки, мамаши с детьми в колясках или влюбленные. Очень часто, сидя на спинках скамеек и поставив ноги на сами скамейки, сидят девушки-студентки, о чем-то друг другу рассказывая, покуривая с огромным наслаждением сигареты. У меня даже сложилось впечатление, что они специально ходят в этот скверик, чтобы покурить. На этот раз никого не было. Только двое мальчишек бросали друг в друга снежки, а рядом с ними бегал небольшой серый пудель. Я дошел до ближнего кафе в конце аллейки, постоял, раздумывая, заканчивать ли прогулку или пройтись еще раз. Решил пройтись. И, как ты увидишь из дальнейшего, это мое решение было совершенно неправильным. Я повернулся и снова пошел, отсчитывая шаги, от кафе по направлению к метро. И вдруг, совершенно неожиданно для меня, я почувствовал, что взлетаю в воздух и падаю на правый бок совсем как в телевизионных фильмах в сценах насилия. Шапка свалилась с меня и отлетела в сторону. Еще лежа на земле, я увидел перед собой двух молодых людей, лет девятнадцати-двадцати, очень прилично одетых, чистеньких, похожих на миллионы таких же, как один гривенник похож на другой. Один из этих молодых людей поддерживал под руку другого. Они стояли и с непонятным выражением глядели на меня. Я начал медленно подниматься. Очень резкая и сильная боль в правом плече мешала мне. Когда я падал, мои руки были в карманах, а в таких случаях почти всегда происходит вывих плеча или очень серьезное растяжение связок. Боль была настолько сильной, что я даже не мог вытащить руку из кармана. Я встал, поднял шапку, а молодые гривенники все стояли и глядели белесыми оловянными глазами. “Эх, вы, сволочи! — сказал я.— Вдвоем на старого человека!”
Вокруг по-прежнему никого не было. Ни милиционера, которых сейчас в Москве многие тысячи, ни единого прохожего, которых в Москве миллионы.
“Извините”,— нагло сказали молодые люди хором.
Я сказал: “Вы знаете, что за такие дела сейчас бывает?”
“А что бывает?” — с пьяной агрессивностью сказал тот, которого товарищ поддерживал под руку.
Я не успел ответить, как более трезвый из молодых людей снова извинился и сказал: “Извините, это он поскользнулся”.
А потом они еще раз вместе сказали: “Извините”.
Я сказал: “Ну ладно, идите”.
Они пошли, не оглядываясь, под ручку, как влюбленные. Я пошел за ними. Но наши скорости были слишком различны. Я со своей стенокардией очень быстро отстал, и мне ничего не оставалось, как идти в Подвал. Там я с трудом открыл левой рукой наши многочисленные замки, позвонил Юле и рассказал, как был мастерски сбит ударом молодого каратиста, то ли самбиста, подкравшегося ко мне со своим товарищем сзади.
“А как ты думаешь,— сказала Юля,— это были просто хулиганы или что-то другое?”
“Хулиганы,— успокоил я Юлю.— От них очень сильно пахло водкой”.
В итоге мы с Юлей, наши близкие и друзья решили, что нам нужно радоваться, а не горевать по поводу этого происшествия, т. к. все могло кончиться для меня гораздо хуже. А я был удовлетворен тем, что не дал злобе и ненависти овладеть собой настолько, чтобы это отравляло мое существование. Но отнюдь не из чувства всепрощения, а из-за того, чтоб еще больше не повредить своему здоровью. Но до сих пор, как это бывало со мной в детстве, да и с тобой, вероятно, тоже, мне больше всего хотелось бы сделаться огромным и ужасно сильным, снова встретить этих молодых людей, взять их за шиворот каждого в правую и левую руку, а потом стукнуть их лбами. Но вся беда в том, что даже если я их встречу, то почти наверняка не узнаю. Уж слишком они похожи на тысячи своих двойников…
9 мая
Дорогой Карлуша!
…Я тебе уже писал, что очень сильно урезаны средства на искусство в нашей стране. На пять лет прекращаются все работы по монументальной скульптуре. На закупку произведений искусства Министерством культуры ассигновалось, как мне говорили, двадцать два миллиона в год. Теперь эта сумма сокращена на двадцать миллионов, то есть остается два миллиона, что для нашей огромной страны практически ничто. На фоне всех этих ограничений и ущемлений предполагается все же возвести ужасающий по замыслу монумент Победы в Москве.
15 мая
Дорогие Дима и Юля!
…Только что я узнал, что советские органы еще раз повлияли на определенные круги в администрации города Дортмунда, чтобы они со своей стороны повлияли на Рейнско-Вестфальское иностранное общество. Цель — запретить выставку. Город даже пригрозил Р.-В. обществу лишить его всех субсидий, которые он ему дает. Общество протестовало, и выставка будет завтра. 24-го будет прием для русских писателей и других культурных работников именно в выставочном зале. Известность среди русских в Москве сильно повышается!! Надеюсь, что хуже не будет…
15 мая
Дорогой Карлуша!
В связи с событиями в Дортмунде у меня появилась идея устроить большую выставку скульптур, заключенных в клетки. Этакий зоопарк скульптур. Мне кажется, что и с формальной точки зрения скульптуры, заключенные за решетку, приобрели бы новые пластические качества. Вспомни мою “Женщину за решеткой” и “Младенца в мышеловке”. Вряд ли я смогу когда-нибудь осуществить эту идею на практике, но она может быть использована во второй части МИФа как литература.
В связи со скандалом в “Штерне” по поводу “Дневников Гитлера” было бы очень хорошо, если бы ты нам выслал копию текста Наннена, которую мы тебе послали, т. к. из нее очень хорошо видно, что даже “честный Наннен” — такой же фальсификатор, как все остальное жулье из “Штерна”, включая их московского агента Кухинке…
28 мая
Дорогие Карлуша и Гизела!
…Как нам кажется, на идеологическом фронте, а как ты знаешь, к нему принадлежит все искусство, предвидится некоторое ужесточение. Поживем, увидим.
Министр культуры земли Северный Рейн-Вестфалия встречался не с Демичевым, а с его первым заместителем Барабашем. Не знаю, говорили ли они о “Железной леди”, знаю только, что, когда Барабаш переехал из Харькова в Москву более чем двадцать пять лет назад, в одной из первых своих статей, опубликованных в “Литературной газете”, обругал меня, написав, что в своих иллюстрациях к книге Зверева “Все дни, включая воскресенье” я “оглуплял советских людей”. Кстати, “Победитель” в дортмундском каталоге может вызвать весьма отрицательную реакцию “советских кругов”. Наши такого не любят!..
5 июня
Дорогие Карлуша и Гизела!
Нам очень понравилась речь Карла на открытии выставки в Дортмунде. Но в речи есть одна неточность, касающаяся моей биографии. Дело в том, что относительно спокойное детство и юность до семнадцати лет я провел в Днепропетровске, а не в Сталинабаде (нынешнем Душанбе). В августе 1941 года во время сильнейших бомбежек и безумия всеобщего отступления советских войск мы были эвакуированы с матерью на Кубань, где я очень тяжело работал в колхозе и где чудом нас нашел отец, ушедший из Днепропетровска пешком в последний день перед вступлением немецких войск. В конце 1941 года, когда немецкие войска приближались к Кубани, мы были эвакуированы вторично, в Сталинабад, где я работал сначала учеником, а потом токарем по металлу настолько тяжело, что буквально падал от усталости на пол, где и засыпал. Карлуша, мне кажется, что твоя неточность совершенно случайна, т. к. все эти события подробнейшим образом описаны в первой части
МИФа. Но, возможно, будет полезным, если я напишу тебе свою биографию еще раз чуть подробнее, чем та, которая была помещена в дортмундском каталоге…
6 июля
Дорогие Дима и Юля!
…И до вашего длинного письма я прекрасно знал все ваши аргументы… В общем, тон письма меня довольно огорчил и до какой-то степени оскорбил. Но оставим все это, потому что, по-видимому, тут имеются недоразумения и с вашей стороны, когда вы читали мои письма. Я, кстати говоря, вас тоже люблю! Единственное желание у меня было, чтобы еще чуть-чуть улучшить вашу грандиозную работу. И в этом отношении я не сделал ничего другого, чем Дима сделал во время всей работы над этим прекрасным каталогом,— борьба за качество! Никаких других намерений у меня не было. И сами судите, что я ни в каких случаях не хотел превратить вашу книгу в свою. Все мои фотографии сняты в духе Эдика!! И бывают моменты, когда я себя спрашиваю, почему я потратил столько много усилий… И, может быть, на самом деле и мне самому стоило возвратиться (как Диме к своим) к своим собственным научным работам, которые я более или менее уже годами оставлял почти (временами даже совсем) в стороне (например, некоторые исследовательские работы, как проект 20-х годов, огромная антология; некоторые уже начатые, но не законченные статьи и т. д. и т. п.). Лучше оставим все эти вопросы и вопрос о том, кто больше или меньше работал, рисовал и т. д. Что касается меня, я все эти обязанности, как вам известно, с удовольствием выполнял и, с другой стороны, надеюсь, что и для вас работа над каталогом не только была большим трудом. Результат, во всяком случае, очень, очень убедительный, и улучшить его очень трудно. Единственное, что меня беспокоит больше всего,— это то ваше недоверие к моим намерениям, как и ваше мнение о том, что я недостаточно понимаю ваши намерения…
В этом нашем неполном и, может быть, вопреки откровенности недосказанном собеседовании я себя иногда чувствую, как в настоящей соцреалистической драме, где все персонажи хотят только одно (скорее всего “стремятся” только к одному), а именно: улучшить вообще уже гармоничную ситуацию, но по каким-то (больше всего) персональным причинам все время недоразумеют друг друга; а в конце концов все опять довольны и друг друга любят.
Единственное, что мне (еще раз) добавить: с появлением в печати каталога не повышается моя научная репутация и не связана слава (мои успехи лежат в другом поле). Судя по замечаниям моих коллег по профессии, я должен был бы побольше заниматься славистикой. Но в отличие от таких советов (и советов еще и других доброжелательных людей) я до сих пор делал только то, в чем я был убежден…
2 сентября
Дорогие Карлуша и Гизела!
Мы снова в Москве. Ужасно не хотелось уезжать из Алабина, уж очень там хорошо и легко дышится. В Алабине, несмотря на тяжелый труд, которым мы оба с Юлей занимались, у нас никогда не бывает чувства изнурительной усталости и тоски, которые почти всегда преследуют нас при возвращении в Москву. Мы, конечно, могли бы в Алабине задержаться и подольше, но, как вы знаете, первого сентября начинаются занятия во всех школах нашей сверхдержавы. В этом году начало учебного года коснулось и нас. Наш Митюшка пошел в первый класс. И, как вы понимаете, мы не могли не явиться в Москву для того, чтобы отметить такое важное в его жизни событие. За лето он очень возмужал и повзрослел, хотя далеко не гигант по росту.
Алабино раньше в моей, а теперь и в Юлиной жизни играет ни с чем не сравнимую по важности роль. Для меня это даже большее, чем Михайловское и Болдино для Пушкина, т. к. он выезжал и в другие места, а я, кроме Алабина, никуда не езжу. Для меня Алабино — примерно то же, что для скульпторов Италия, куда они ездят рубить скульптуру из каррарского мрамора. А меня почему-то в Италию не тянет, поэтому я выезжаю в Алабино, где рублю скульптуры из алабинской березы. Во всяком случае, в это лето я вырубил четыре скульптуры: три головы и одно “Женское начало”. Две головы “Пророков” и “Женское начало” —довольно большого размера. Примерно сантиметров семьдесят в высоту. А голова “Крестоголового Пророка” — сантиметров тридцать.
В это лето в Алабине произошло очень печальное событие: скорее всего умерла наша любимая кошка Мурка Кузина. Она пришла к нам в тот же день, как мы приехали, и, как это бывало всегда, практически у нас поселилась. А потом, примерно за полмесяца до нашего отъезда, она ушла и не вернулась.
Уже в Алабине мы получили ваше большое последнее письмо, в котором Карлуша писал, что наши отношения очень напоминают хорошую соцреалистическую пьесу, где конфликт между героями происходит из-за желания хорошее сделать лучшим. Мы с этим совершенно согласны.
Нам до сих пор не верится, что этот памятник (“Погибшим от любви”) действительно будет установлен в Оффенбурге и что на него уже отпущены (или собраны) сто тысяч DМ. Дело в том, что, когда Кристиан Шмидт-Хойер был в Москве с канцлером Колем, он сразу же по приезде позвонил нам по телефону в мастерскую. На своем неповторимом русском языке он сообщил, что привез какие-то медикаменты и что у него есть еще одна приятная информация: на памятник “…от любви” дали сто тысяч!
Нам казалось, что это наше письмо получится самым длинным из всех, которые мы вам написали. Дело в том, что мы думали о нем все время нашего пребывания в Алабине. Мысленно беседовали с вами, все время делали какие-то короткие записи в тетради и на отдельных листочках с тем, чтобы чего-то не забыть, не упустить самого важного, о чем хочется поговорить с вами в этом письме.
В прошлый раз мы очень коротко написали о нашем посещении Всесоюзной выставки скульптуры. Подобная выставка впервые устраивается в нашей стране. В ней участвует примерно тысяча скульпторов, представивших более полутора тысяч своих произведений. Мы пришли на эту выставку в последний день перед отъездом в Алабино. И, конечно, именно в этот день (понедельник) она была закрыта для посетителей, т. к. понедельник — выходной день Дома художников, где выставка расположена. После долгих переговоров с милицией, администрацией, директором Дома художников меня как члена МОСХа, инвалида войны, все же пропустили вместе с моей супругой, выписав нам специальный пропуск. Хотя мы бродили по залам огромной экспозиции практически в одиночестве, было ужасно душно и жарко. Мы поняли, что в другой день, когда выставка открыта для всеобщего обозрения, мы просто не выдержали бы и тут же убежали бы на широкие просторы московских улиц. Но на этот раз мы использовали предоставившуюся нам возможность до конца и осмотрели буквально все. Теперь наступает самый сложный момент нашего рассказа: о том, что мы увидели. Масса скульптур экспонировалась не только в залах Дома художников, но часть из них выползла из здания и расположилась вокруг него на зеленых лужайках. Совершенно невозможно было понять принцип их расположения на траве. Ближе всего к зрителю находились более крупные и тяжелые скульптуры, а более мелкие и легкие располагались где-то очень далеко, почти недоступные для обозрения, т. к. ходить по газонам, на которых были установлены скульптуры, строго воспрещалось. Мы с Юлей решили, что устроители рассчитали правильно — огромную тяжелую каменную скульптуру украсть практически невозможно, а что-то бронзовое, ажурное, весом полегче, можно и прихватить на память, особенно ночью. Много раз за это лето я решал — не буду писать Карлу об этой выставке, уж очень это скучное и тяжелое дело. Ограничусь своей прошлой короткой информацией — и дело с концом. Но в итоге решил все же себя перебороть, хотя бы коротко проанализировать увиденное нами. Тем более что я много раз говорил Юле за это время: “Я все же очень рад, что побывал на этой выставке”. И это действительно так. Я уже давно решил, что гений в искусстве — это абсолютное отсутствие пустоты. Могут создаваться произведения более значительные, великие, или менее значительные, но всегда они наполнены некоей энергией, заряжающей тех, кто приобщается к этим созданиям гения. Но гении встречаются редко. Вершины искусства достигаются не часто, поэтому будем говорить просто о таланте людей, занимающихся искусством. Тут мы подходим к определению, с которым мы с тобой сталкивались уже неоднократно. Я имею в виду слово “качество”. Мы с тобой считаем то, что я сделал, весьма качественным. Замминистра культуры РСФСР, побывавший на моей выставке в Дортмунде, с нами совершенно не согласен. Люди из берлинского музея и директор бременского музея так же не убеждены в нашей с тобой правоте. Поэтому мы можем ошибаться, не считая качественными произведения других художников. Этот термин приобрел сейчас очень широкое хождение. На основании недостаточного качества жюри Московского фестиваля отвергло многие иностранные фильмы, в том числе английские. Английская же пресса, как мы слышали по Би-би-си, считает, что все картины Московского фестиваля были самодеятельными, некачественными, а отвергнутые отличались очень высоким качеством. Так что невольно приходишь к выводу, что термин КАЧЕСТВО практически означает только одно, что кому-то что-то не понравилось. Термин очень удобен, т. к. не требует никаких доказательств. Следовательно, необходимо искать какие-то иные критерии, заранее договорившись, что в искусстве очень многое определяется личным вкусом индивидуумов, вкусами групп, направлений и т. д. и т. п. Конечно, можно было бы примириться с тем, что один любит попа, другой попадью, а третий попову дочку, если бы, как я уже неоднократно говорил, количество денег, которое общество затрачивает на искусство, могло бы расти пропорционально появлению все новых и новых художников и их произведений. Но финансирование искусства ограничено, и поэтому навязываемый вкус или утверждение о высоком или недостаточном качестве того или иного произведения определяют его судьбу.
А теперь вернемся к Всесоюзной выставке скульптуры. Я много раз говорил и писал тебе о том, что искусство должно быть профессионально, что пышно расцветшая самодеятельность в самых новейших направлениях искусства, пользуясь отсутствием критериев, может вводить в заблуждение множество людей, тем более, если оно хорошо рекламируется. Выставка же, на которой мы с Юлей побывали, абсолютно профессиональна. Практически все произведения выполнены в дорогих материалах: в камне, в бронзе, в дереве. Гипсов почти нет. И в то же время, когда мы покидали эту выставку, у нас было совершенно ясное впечатление того, что мы побывали на кладбище мертвых скульптур. Следовательно, главным качеством произведения искусства является — живое оно или мертвое. Покойник имеет все то же, что и живой человек. Но душа покинула тело и остался труп. На кладбище мертвых скульптур не было почти ни одного произведения, в котором с самого его сотворения присутствовала бы душа. Они появились на свет мертворожденными, хотя на вид имели все атрибуты, присущие живому. Политическая скульптура почти отсутствовала, я не говорю о монументальном разделе, который был еще ужаснее. Лениных было всего два. И то скромных, поставленных в плохо освещенных местах. Было довольно много обнаженных женских фигур, торсов и т. д. Но ничто не вызывало ни чувства, ни чувственности. Как я тебе уже писал, я еще раз со всей очевидностью убедился в своем полном одиночестве в советской скульптуре, в абсолютной невозможности выставить хотя бы одну из своих программных вещей. Я не говорю о “Гробах”, “Пророках”, “Железной леди”. Даже такие произведения, как: “Головы современников” (“Эйнштейн”, “Гинзбург”), цикл памятников, установленных в Германии и даже в СССР на Новодевичьем кладбище, и “Структуры” выглядели бы абсолютно неприемлемо в своей инородности, как что-то чуждое, как пришельцы из другого мира. И дело тут не в социалистическом реализме. Скорее всего то, что мы видели, не было социалистическим реализмом или тем, как его представляют на Западе. Все это было стилем нашего Союза художников, внутри которого есть свой собственный счет, есть свои корифеи. Очевидно, есть свои шедевры. Но я не могу об этом судить, т. к. мое понимание скульптуры и искусства вообще в корне отлично от их понимания. То же я могу сказать и о многих западных скульпторах и художниках, каталоги которых я видел. Правда, было на выставке кое-что забавное, вызывающее улыбку, была скамейка с сидящими на ней стариками, вроде той, которую я сделал тридцать лет назад. Была даже одна скульптура, чем-то похожая на “Женское начало”, но все это никак не меняло общего впечатления — кладбище, оно и есть кладбище. Когда я выставил на Грузинской свои гравюры, я боялся, что попаду тоже в компанию чего-то омертвевшего. Но там была жизнь. Можно было соглашаться, не соглашаться. Что-то могло нравиться, не нравиться. Но выставились люди живые, ищущие, профессионалы. Поэтому, несмотря на все то, о чем я тебе написал, мы с Юлей никак не могли согласиться с “Голомшточком”, как его называл Фрэнк Уильямс, который утверждал в цикле передач “Искусство эпохи Брежнева”, что у нас ничего не происходит, у нас абсолютно ничего нет. Правда, когда мы спросили Фрэнка, что происходит в изобразительном искусстве Англии, о чем мы тебе уже писали, он ответил: “Ничего не происходит. Мы ждем”. Участвовавшие в том же цикле передач советские литераторы-эмигранты были подобрее и пообъективней. Они утверждали, что в советской литературе кое-что происходит и в метрополии, и в рассеянии. Они называли произведения и авторов.
Дорогой Карлуша, я не верю в то, что кровное родство — самое близкое и надежное из человеческих отношений. Вся моя жизнь это подтверждает. Никогда у меня не было особой близости с моими кровными родственниками: двоюродными братьями, тетями, дядями и т. д. А сейчас все родственные связи практически вообще прекратились. Конечно, говоря о кровном родстве, я не имею в виду мать и отца, с которыми у меня всегда была необыкновенная близость. У меня никогда не было родных братьев и сестер. Но, судя по отношениям Юли с ее братом и многих других людей из тех, кого я знаю, кровное родство отнюдь не делает их близкими. Сейчас я не хочу исповедоваться тебе в своей любви. Я просто хочу сказать, что ты один из самых близких мне людей на свете, что чувствую я тебя совершенно родным. Хотя мы об этом с тобой никогда не говорили, я совершенно уверен, что и ты испытываешь ко мне подобные чувства. Те твои коллеги-слависты, которые не знают об этом, могут давать тебе какие угодно советы, направлять тебя “по правильному пути” и т. д. и т. п. Но славистов во всем мире очень много, а
Аймермахер один. И Сидур один среди скульпторов. И только наши чувства по отно-
шению друг к другу, наше абсолютное доверие друг к другу, наша бескорыстность сделали возможным то, что на Кантштрассе в Западном Берлине стоит “Треблинка”, в Констанце — “Памятник современному состоянию”, что сейчас будет (дай Бог!) установлен “Памятник погибшим от любви”, что прошли выставки во многих городах Германии, что вышла констанцская книга… Короче говоря, я кончаю перечислять, потому что всего перечислить невозможно, а говорю с полной ответственностью, что без тебя всего этого не было бы. Ты говоришь, что ты не “рычаг”. Но я не могу с тобой согласиться. Ты рычаг, и я рычаг. Оба мы рычаги в руках той силы, которая вопреки всему, вопреки прошедшим и будущим войнам, вопреки политическим ухищрениям, идеологиям, корысти доказывает, что мир и люди едины. Но это далеко не самоочевидная истина в нашем распадающемся на государства, классы, расы земном сообществе. И только такие духовные “рычаги”, как мы, до какой-то степени могут преодолеть инерцию распада. Конечно, скорее всего мы проиграем и человечество вопреки нашим усилиям погубит себя. И, как ни горько это осознавать, мы не можем позволить себе остановиться до тех пор, пока не наступит наш последний “Отдых в пути”. Надеюсь, я все же сделаю эту скульптуру, а вы с Гизелой увидите ее…
11 ноября
Дорогие Карлуша и Гизела!
Работаю над стихотворениями, о которых тебе писал. Получилась уже небольшая книжечка, которая все разрастается, и конца ей пока не видно. Так у меня всегда с моими “циклами” скульптур, рисунков, гравюр, а теперь со стихами. Мне кажется, что я наконец нашел форму, подобную рисункам пером или небольшой ак-
варели, помогающую еще точнее и в то же время многограннее выразить свое отношение к миру. Рассматриваю свои стихи только как дополнение и приложение к тому, что уже сделано мною в других видах искусства.
Получил от Генриха Бёлля два очень трогательных и красивых проспекта, посвященных его покойному сыну Раймунду. Бёлль почему-то прислал их в Москву на твое имя по адресу, предназначенному для студентов и аспирантов, проживающих в Москве.
9 декабря
Дорогие Карлуша и Гизела!
Это был обычный гостевой визит, и мы даже не могли предположить, как он закончится. Удо ван Метерен и его супруга смотрели все с очень большим интересом, а потом во время ужина он с любопытством начал расспрашивать об установленных в Германии скульптурах, о стоимости осуществления таких проектов, о том, почему я не получаю денег за памятники, установленные в различных городах ФРГ, и т. д. и т. п. Он сказал, что даже не может себе представить, чтобы западный скульптор мог отказываться от гонораров в подобных случаях. Я показал ему альбом, присланный мне тем заводом, который отливал “Памятник современному состоянию” для Констанца. Рассказал о процессе отливки, о том, как происходит увеличение, о Пафрате… И тут он снял с полки “Взывающего” и спросил, какого размера я бы хотел видеть эту скульптуру. Я ответил: “Пять метров”.
“Я тоже так считаю,— сказал Удо,— я совершенно восхищен этой скульптурой и считаю, что она должна стоять во всех столицах перед всеми правительственными учреждениями, взывая к правительствам. Не будете ли вы возражать, если я поставлю эту скульптуру в Дюссельдорфе?”
“Не буду”,— ответил я.
“17 декабря состоится заседание дюссельдорфского городского совета, и мы обсудим там вопрос об установке “Взывающего”,— сказал г-н ван Метерен.— Я уверен, что решение будет положительное. И, конечно, эта скульптура должна быть отлита в бронзе, ни в каком другом материале!”
“Понимаете,— сказал я,— осуществление такого проекта сопряжено с большими трудностями. Стоимость пятиметровой скульптуры “Взывающий” даже в том случае, если я подарю ее городу Дюссельдорфу, обойдется минимум в 100 т. DМ. Чтобы добиться такой суммы, нужно потратить очень много времени. В Оффенбурге это потребовало четырех лет”.
“Ты его не понял,— сказала Андрея11,— это он сам хочет все оплатить и подарить “Взывающего” городу Дюссельдорфу от своего имени. Поэтому ни о каких финансовых трудностях речь идти не может. Вопрос будет заключаться только в том, чтобы магистрат принял этот подарок от г-на ван Метерена и отвел для скульптуры подобающее место”.
“А если они не примут такого подарка?” — спросил я.
“Я не знаю ни одного случая, чтобы какой-нибудь город когда-нибудь отказывался от подарка”,— сказала г-жа ван Метерен.
Г-н ван Метерен явно хочет осуществить свой проект в самые кратчайшие сроки. Он все время беспокоился о том, что Пафрат будет долго занят работой над “Памятником погибшим от любви” и не сможет приступить в ближайшее время к работе над “Взывающим”. Г-н ван Метерен попросил твой адрес и сказал, что немедленно свяжется с тобой, как только вернется в Дюссельдорф. Своего адреса он нам не оставил, сказав, что его имени и фамилии достаточно и все будет сделано так, как он сказал.
И теперь самое главное. Я надеюсь, что бронзовый экземпляр “Взывающего” все еще у тебя и ты сможешь передать его г-ну ван Метерену, как только он об этом попросит. Я сказал ему, что тот экземпляр, который он видел у меня, и твой совершенно идентичны. Но все же твой чуть-чуть лучше, т. к. я всегда посылаю тебе самую лучшую из имеющихся у меня отливок. Его очень волновал вопрос, сумеет ли Пафрат сделать все, как на модели: фактуру, границы форм и т. д. Я ответил, что у нас с Пафратом по этому вопросу был разговор в Москве, куда он специально приезжал по моему приглашению, и что Пафрат должен делать, ничего не придумывая от себя, точно копируя модель. Правда, если смотреть на модель “Взывающего” сзади, можно заметить некоторую асимметрию.
Цикл стихотворений об осени в Алабине разросся и превратился в нечто большее, чему пока конца не видно. Сейчас у меня и времени для этого гораздо меньше, чем в Алабине. Но тем не менее продолжаю поэтическую деятельность. Как только закончу, обязательно пришлю.
1984
21 апреля
Дорогие Карл и Гизела!
В прошлый вторник, 17 апреля, решили наконец совершить экскурсию в мастерскую Кабакова. Об этом мы давно с ним договаривались, но никак не получалось. Практически это должен был бы быть наш первый выход в чужую мастерскую, если не считать нашего с тобой, Карлуша, совместного похода к Биргеру, за последние четверть века. Мы долго морально и физически готовились к этому мероприятию. И надо же так случиться, что именно в этот день Юля, спускаясь по привычной лестнице в наш собственный Подвал, споткнулась и очень сильно подвернула ногу. И все же наш визит состоялся. Кабаков заехал за нами на своей машине, в мастерскую мы поднялись на лифте и прошли через чужую квартиру на чердак. Кабаков сказал жильцам квартиры, что я его брат, и они, не возражая, пропустили нас с Юлей через свою территорию. Иначе посещение вообще было бы невозможным, т. к. я в первую очередь не смог бы подняться пешком на такую высоту.
Есть что-то родственное между подвалами и чердаками, несмотря на противоположность их расположения в теле дома. Во всяком случае, у нас сразу же появилось чувство, что мы попали в близкое нам место. К тому же Кабаков и его жена — люди очень симпатичные и доброжелательные. Среди больших работ Ильи Кабакова, на мой взгляд, доведены “до кондиции” две. Это — “Расписание выноса помойного ведра” в коммунальной квартире, составленное на несколько лет вперед, и несколько досок с предметами из коммунальной кухни и репликами-текстами в углах этих досок. Некоторые большие стенды слишком, на мой взгляд, “реалистичны” и практически ничем не отличаются от настоящих, поэтому не переходят грани, отделяющей действительность от искусства, не становятся сюрреалистическими. Если бы мы пришли без помощников, то нам трудно было бы просмотреть эти очень тяжелые по весу стенды с текстами, которые должны много говорить советскому зрителю, но скорее всего должны быть совершенно непонятны людям из другой системы жизни и мышления. Что же касается альбомов, мы их видели два: о сидящем в шкафу и “Летающие”. Эти вещи, безусловно, более общечеловеческие по языку искусства, то есть по форме и по содержанию также…
Получил из отливки “Медали имени Карла Аймермахера”. Я думаю, что по неписаному уставу медалью, изображающей мужчину, должны награждаться женщины, а женским изображением — мужчины.
Еще немного о нашем кино. Нам кажется, что, показывая его западному зрителю, который, в общем, весьма слабо разбирается в советской ситуации, обязательно надо разъяснять, что ничего подобного до нашего “Памятника современному состоянию” не создавалось в советском кино, тем более частным образом. И после этого нашего эксперимента, произведенного десять лет назад, также не было сделано ничего похожего. Что нам понадобилось десять лет для того, чтобы решиться показать этот фильм на Западе…
1 мая
Дорогие Карлуша и Гизела!
Хотя я не люблю никаких разъяснений перед показом фильма, возможно, все же придется сказать несколько фраз (не более минуты) о том, что фильм сделан десять лет тому назад, в 1974 году, и, как нам кажется, выдержал проверку временем, т. к. темы, которые он затрагивает, до какой-то степени вечны. Каждый человек одинок в этом мире, художник же одинок вдвойне, находясь постоянно один на один со своим творчеством. Никто не может помочь ему в его работе (я имею в виду внутренний процесс творчества, отбор идей для осуществления, странные обстоятельства, вызывающие зарождение этих идей). Очень часто нереальный мир художника, в котором он постоянно пребывает, только соприкасается с действительностью. В любом случае границы реального и нереального весьма размыты. В фильме главное действующее лицо как бы наблюдает за собой со стороны (эпизоды с кинокамерой, которая в действительности не работает, сломана), создавая из своей собственной жизни, своих произведений и окружающего мира нечто качественно новое, что должно для него и для зрителя быть “Памятником современному состоянию”…
24 сентября
Дорогие Карлуша и Гизела!
Наконец мы получили возможность написать вам первое после июня письмо. К большому сожалению, мы еще раз убедились в правильности пословицы: “Человек предполагает, а Бог располагает”. Только мы решили большую часть года проводить в Алабине, как все наши планы рухнули. Пришлось спасаться бегством в середине лета, так что остается благодарить судьбу, что она в очередной раз сохранила мне жизнь12. И вообще после шестидесяти лет, особенно ИОВу (инвалиду Отечественной войны, так нас сокращенно именуют во всех официальных документах), трудно планировать свое будущее. Из-за всего этого, хотя мы стараемся сохранять бодрость, на душе довольно грустно.
Понемногу начинаю рисовать и даже гулять. Уже три раза выходил в наш двор на Брянской.
Очень нас обрадовало известие о том, что вы серьезно готовитесь к путешествию в Москву.
Сейчас меня больше всего беспокоит очень большое количество необработанных и неподписанных отливок, скопившееся в Подвале. Не подписаны также многие рисунки и живопись, не говоря уже о гравюрах. До сих пор не окончена посвященная вам книга стихов о прошлой счастливой осени в Алабине. Не начата вторая часть МИФа. Так что, если позволят силы, придется, по-видимому, заняться всеми этими делами, не создавая пока новых произведений.
12 декабря
Дорогие Карл и Гизела!
“Зал Сидура”13, когда я пишу о нем в своих письмах,— это только условное обозначение какого-то “угла” в Бохумском музее, где наряду с моделями “Треблинки” и “Памятника погибшим от любви” будет находиться еще кое-что. Возможно, “Эйнштейн”, как ты, Карлуша, пишешь, может быть, что-то из 70-х годов, две-три металлических скульптуры, скажем, из “Женского начала”, и пяток графики на стенах этого “угла”. На большее я не претендую, прекрасно понимая все трудности, а поэтому согласен даже на меньшее. То, о чем я написал выше, является оптимальным вариантом, и, как мне кажется, мы его в итоге достигнем.
Что касается больших скульптур 70-х годов: “Гробы”, “Железная леди”, то есть те, которые не собраны, вернее, не скреплены намертво, то выполнение твоего предложения нереально не потому, что ты не сможешь собрать эти скульптуры в Бохуме, а из-за веса и размера отдельных деталей, их составляющих. Стальная пружина или голова “Гроб-женщины”, каждая весит не менее 30 кг, длина досок гроба около 2-х метров. Так что будем счастливы, если ты пока благополучно получишь “Гроб-дитя”. Подробнее все это еще раз обсудим, когда увидимся в Москве.
Насчет слухов из Москвы о “зависти к Сидуру” хотелось бы поговорить подробнее. Я думаю, что это мы сделаем или в одном из следующих писем, или опять же, когда увидимся в Москве. Поговорить надо обязательно, т. к. это поможет тебе еще лучше понять взаимоотношения между художниками вообще и у нас в частности. А для тебя знать это особенно важно, когда ты вплотную занимаешься искусством. Пока коротко: еще когда был жив Пикассо, мне приходилось встречаться с несколькими французскими художниками, которые никак не могли дождаться его смерти. Им казалось, что их успех не происходит только оттого, что Пикассо заполнил собой все и все занимаются только им. Но я не уверен, что их успех возрос после смерти этого маленького великана. То же, что происходило с Пикассо в живописи при его жизни, происходит сейчас с Муром. Хороший человек и неплохой художник Немухин, пересказывая слова своего друга-эмигранта, сообщил, что вся Европа сейчас “обмурена так, что смотреть противно”. Поэтому не будем удивляться проявлению самых крайних чувств и по отношению ко мне. Вспомни ненависть Наннена, неприятие моих работ отдельными лицами и музеями, о которых ты мне сам писал. Скорее всего отрицательные эмоции будут усиливаться пропорционально успеху. Возможно, не только у наших художников, но и у западных, в частности немецких. Но и сторонников будет больше.
Они не понимают многого: во-первых, того, что у меня есть ты. А иметь такого друга — это редкая удача, выпадающая лишь немногим. Во-вторых, они принадлежат к другому поколению. Их творческая биография началась на 10—16 лет позже моей (недаром Немухин удивился, когда узнал, что в каталоге помещены мои работы начиная с 45-го года). В-третьих, и качественно, и количественно я по отношению к ним являюсь классиком и действительно принадлежу к вымирающей группе художников и скульпторов, таких, как Пикассо, Мур, Липшиц, Цадкин, Джакометти и другие, то есть к тем, кто создает вечное искусство, рассчитанное всерьез очень надолго.
Я стараюсь послушно выполнять твои рекомендации, но все равно каждый день проходит в каких-то бесконечных хлопотах и трудах. И практически каждый вечер у нас посетители. Теперь уже не в мастерской, а дома. Вот она, тяжесть маленькой славы, которой завидуют некоторые московские художники!
Ко всему этому погода в Москве стоит прескверная для сердечников. Вчера шел снег с дождем и сегодня идет…
15—17 декабря
Дорогие Карлуша и Гизела!
…теперь о выставке Эдика. Помещение, в котором она должна была размещаться и размещается сейчас, представляет собой три небольших комнаты. Название выставки “Встречи”. Эдик предполагал в первой комнате поместить фотографии из цикла “Деревня”, во второй — “Город”, а в третьей — “Скульптор Вадим Сидур”. Мы с Юлей составили по просьбе Эдика биографическую справку, краткую, но все же довольно полно отражающую мой жизненный путь.
Утром, за день до открытия выставки (13 декабря), на выставку пришли две женщины: одна — представитель городского управления культуры, а вторая — цензуры (Главлит). Собственно, это была та комиссия, в полномочия которой входило разрешить или не разрешить представленную на их просмотр экспозицию. Мой отдел им сразу резко не понравился. Они потребовали удалить все фотографии, снятые в Подвале, а также возражали против других скульптур, кроме установленных. Потребовали они также удалить биографическую справку, говоря, что это выставка Гладкова, а не Сидура. Эдик все их требования выполнил. Они подписали необходимые документы, и мы все сочли, что на этом дело закончится и выставка будет открыта, хотя и со значительным ущербом для раздела “Вадим Сидур”. Однако через некоторое время после ухода этой комиссии в руководство горкома графиков, в помещении которого устраивалась эта выставка, начали звонить из вышестоящих инстанций и спрашивать, как отчество Вадима Сидура. Потом, видимо, уточнив все данные и полностью идентифицировав мою личность, из этих вышестоящих инстанций позвонили руководству горкома графиков, после чего заместитель председателя горкома сказал Эдику: “А Сидура ведь исключили из партии. Не того вы себе выбрали героя”. Примерно часа через два после ухода первой комиссии, состоящей из двух женщин, на выставке Эдика появились два молодых человека в штатском, явно из органов, хотя сказали они, что из Министерства культуры. Они, ничего не говоря, очень внимательно и долго осматривали всю выставку, а тем, кто в это время пытался войти в помещение также посмотреть, они говорили: “Смотреть нельзя. Выставка откроется только завтра. А пока она закрыта”. И, действительно, на следующее утро пришел представитель горкома партии, курирующий горком графиков (ты, Карлуша, извини за многочисленные повторения названий типа “горком”, в котором легко запутаться, но без этого, к сожалению, нельзя, хотя ты сам уже имеешь кое-какой опыт по этой части, почерпнутый в Дортмунде), с ним снова явилась женщина из Отдела культуры Моссовета и еще какие-то люди. Они пригласили участвовать в их работе председателя горкома графиков Дробицкого, а Эдика попросили покинуть помещение. О чем там они говорили и совещались, нам неизвестно, но в конце концов они вынесли следующее решение: раздел выставки “Скульптор Вадим Сидур” ликвидировать вообще. Из всех фотографий оставить: “Портрет с кошкой”, памятники Варге, Тамму и Фрумкину, а также две “Структуры”, но обязательно снять надписи с указанием, что это портрет скульптора Сидура, и названия памятников, “Структур” и фамилию их автора. Для того чтобы не бросалось в глаза, что таблички с названиями сняты только с фотографий, относящихся ко мне, они приняли соломоново решение снять все названия фотографий вообще. Поэтому портрет Окуджавы и врача-писателя Юлия Крелина также оказались безымянными. Фотографии памятников и “Структур” предложили не вешать вместе, а раскидать по разделу “Город”, чтобы это выглядело просто случайными объектами в общегородской картине. “Памятник родителям” велели снять. Я сначала подумал, что из-за креста в груди, но Эдик сказал, что причиной послужило то, что на фотографии была видна доска с надписью “Сидур Зинаида Ивановна”.
Вот тебе, Карлуша, полный отчет о выставке Эдика и ответ на твой телефонный вопрос, как она проходит, вплоть до всяких душевных нюансов.
В итоге мы с Юлей подумали, что лучше нам самим поменьше афишировать этот запрет, чтобы не привлекать к себе лишнее внимание, как мы это делали после моего исключения из партии, а просто игнорировать это событие, как будто его и не было.
А еще члены комиссий, принимавших выставку Эдика (кроме двух молодых людей в штатском, которые ничего не говорили), высказывались в том смысле, что: “Не можем же мы пропагандировать имя Сидура и его творчество!” Так что все заботы по этой части, Карлуша, опять ложатся на твои и без того перегруженные плечи немецкого профессора.
Таким образом, московские художники, которые завидуют мне, должны знать, что за все приходится расплачиваться. Их произведения выставляются в Москве с прекрасными каталогами, их рисунки печатаются в журналах, триптихи и абстракции вывозятся за рубеж с разрешения вышестоящих органов, поэтому на мою долю остаются выставка в Бохуме, Касселе, Констанце и других немецких городах да установленные на немецкой земле памятники. Во всяком случае, я никому не завидую и считаю себя очень счастливым художником!
1985
5 января
Дорогие Юля и Дима!
Откровенно говоря, мне всегда очень трудно выбрать, потому что я все скульптуры очень люблю. И, как ни странно, все больше и больше люблю. На Рождество только я сказал Гизеле, что иногда у меня развивается даже страсть сфотографировать некоторые из них, как живые существа. Так что их скульптурность превращается для зрителя в сочность, строгость, которые, кстати говоря, такая пленительная вещь, что без нее жить очень трудно. И у меня уже возникли разные идеи в этом отношении, хотя я заранее знаю, что иллюзорно передать одноглазым аппаратом именно то, что так сильно и интересно действует на наши эмоции… Я себе выбрал “Похороны”, потому что я сам уже несколько раз глубоко испытывал ту жалобную тяжесть души, которая великолепно и вечно передается этой скульптурой.
Бохумский симпозиум. На этой конференции высказывались самые разные и противоречивые мнения. Судя и по моему собственному опыту, я абсолютно согласен с вашими суждениями. Они более объективные, чем те, часто очень субъективные (иногда даже эмоциональные), высказывания художников-борцов на фронте искусства. Кстати говоря, такие ссоры и склоки абсолютно нормальны, они мне давным-давно известны из истории борьбы литературных группировок всех времен. Я как ученый стараюсь выступать в подобных ситуациях как внешний наблюдатель и т. д. и т. п. Я и в частной жизни привык сравнивать самые разные суждения. И без преувеличения я могу сказать, что до сих пор меня никто никогда не ругал за мои научные работы (кроме определенного круга советских и восточноевропейских борцов за мир!). И, кстати говоря, Игорь Голом. не прав, говоря об официальном и неофициальном искусстве. Мне кажется, что все-таки лучше и легче написать историю “официального” искусства, чем “неофициального”… Но об этом устно.
К сожалению, на Западе никто до сих пор не занимался современным советским искусством (послевоенным). Поэтому в наших библиотеках почти нет материалов! Например, журнал “Искусство” — только с начала 50-х годов, не говоря уже о других журналах. Если бы я смог, я купил бы все то, что появилось в СССР об искусстве! Достаньте мне эту книгу о 100 скульпторах.
13 января
Дорогие Карлуша и Гизела!
В прошлом или позапрошлом письме я довольно долго распространялся, выражая свое неодобрение по поводу советских художников нашего времени, чьи работы я увидел в каталоге выставки советского искусства, которую сейчас устраивает в Германии “Дойче Банк” совместно с нашим Министерством культуры. В этом же письме я не могу не обругать современных немецких художников. Возможно, я просто превращаюсь в старого брюзгу, который ругает всех и все, но тем не менее, когда мне в руки попал огромный каталог, который называется “96 художников из Вестфалии”, я уже не мог точно сказать, кто хуже: наши или ваши. Эти 96 в основном здоровых молодых мужчин и женщин как бы кастрировали сами себя в условиях полной свободы творчества. Или же полной свободы вообще нет и она нам только снится? Когда смотришь на их произведения, похожие на тысячи точно таких же в других частях нашей планеты, то кажется, что живут они в некоем вакууме, совершенно изолированные от жизни с ее тревогами, любовью, голодом, бедностью, богатством, пресловутым сексом и всеми другими атрибутами нашего времени. Во имя чего они работают? Что ими движет? Неужели рынок? Как-то не верится, что потребитель хочет именно такого бесплотного, бесплодного, ничего не говорящего искусства. Конечно, этот феномен не менее трудно понять, а возможно, даже более трудно, чем то, что происходит у нас.
Карлуша, теперь действительно затыкаю себе рот, т. к. чувствую полную невозможность оценить и понять 90 из 96.
Знаешь ли ты о том, что 31 декабря прошлого года в Москве умер Володя Вейсберг, перенеся подряд два инфаркта и два инсульта? Это большая потеря для искусства. Вейсберг был настоящим художником. Как говорится, мир праху его. Подробнее поговорим о нем, когда увидимся.
14 апреля
Дорогие Карлуша и Гизела!
Объединенный пленум творческих союзов, о котором мы говорили перед вашим отъездом из Москвы, действительно состоялся на следующий день. И, хотя многие из выступавших на нем ораторов призывали к отсутствию парадности и пустословия, в целом это высокое собрание может служить одним из лучших образцов именно парадности и пустословия. Многие ожидали, что на объединенном пленуме выступит номер 1, но он только присутствовал, что, может быть, и к лучшему. На всякий случай посылаем вам вырезку из газеты “Правда” с кратким изложением речей всех выступавших. Не обращайте внимания, что в начале страницы, озаглавленной “Воспевать величие народного подвига”, в скобках написано: “Окончание, начало на первой странице”. Начало действительно на первой странице, но там только указано, что пленум состоялся и на его открытии присутствовали т. Горбачев и другие члены Политбюро. На всякий случай мы подчеркнули то, что говорил на пленуме председатель Союза художников Пономарев, т. к. его речь нас с вами должна интересовать больше других.
Следующая новость из области искусства. Позвонила Галя Штейнберг, сообщила, что выздоровел Шварцман, и сказала, что у Эдика Штейнберга действительно продана еще одна картина уже после того, как ему сказали: “Это в последний раз!” А самого Эдика примерно в это же время снова вызывали, на этот раз уже в более высокие инстанции, к председателю всех союзов, подобных Союзу графиков, и предложили написать письмо против журнала “А-Я”14. Он отказался.
На этом мы хотели завершить наше средних размеров послание, но раздался телефонный звонок, о котором мы тут же решили сообщить вам. В момент телефонного звонка часы показывали 22.40 московского времени, то есть время довольно позднее. Привожу разговор почти дословно:
— Вадим Абрамович, добрый вечер. Вас беспокоит Олег Михайлович. Вы, наверное, помните, я вам звонил. Олег Михайлович Савостюк, председатель МОСХа.
— Здравствуйте, Олег Михайлович. Конечно, я вас помню.
— Вадим Абрамович, извините, что звоню так поздно. Тут, понимаете, выставка скоро открывается, а ваших работ нет.
— Олег Михайлович, мне сейчас не до выставок, уж очень плохо я сейчас себя чувствую. Гораздо хуже, чем во время первого нашего разговора, у меня снова был сердечный приступ, завтра мне должны сделать кардиограмму.
— Да, Вадим Абрамович, весна в этом году очень тяжелая. И вообще год, когда много событий. Но, вы знаете, я сейчас часто бываю в вашем доме по работе, и, если разрешите, я бы заскочил к вам. А в мастерской вы бываете?
— Нет, не бываю, Олег Михайлович, не до мастерской сейчас.
— Но у вас же мастерская в том же доме, где вы живете?
— Нет, Олег Михайлович, моя мастерская на Комсомольском проспекте.
— Ах, жаль, жаль, это совсем другой район!
— Да, Олег Михайлович.
— Вадим Абрамович, я сейчас уезжаю в командировку дня на четыре. Вернусь, созвонимся. Хотелось бы с вами повидаться.
— Хорошо, Олег Михайлович. Если мое самочувствие позволит, буду рад вас видеть.
— До свидания, Вадим Абрамович. Желаю вам всего самого хорошего. Здоровья.
— Спасибо, Олег Михайлович, до свидания.
Так что, дорогие Карлуша и Гизела, не забывает нас наше начальство. Интересное совпадение — Эдику Штейнбергу, когда его телефонным звонком пригласили на последнюю беседу, о которой я вам писал в начале этого письма, позвонили также почему-то в воскресенье, а пригласили на понедельник. Как вы видите из приведенного разговора, Олег Михайлович был предельно вежлив и голос у него был удивительно ласковый.
Обнимаем вас, дорогие Карлуша и Гизела. Надеемся, что разговор Карла с министром культуры прошел в такой же ласковой форме, как мой разговор с Олегом Михайловичем Савостюком, но принес более деловые результаты…
25 мая
Дорогие Дима и Юля!
…Сегодня ночью в Мюнхене умер наш друг и ваш поклонник Ханс Хольтхузен. Как и в других таких скорбных случаях, его заболевание, быстрый упадок его личности меня опять сильно потрясли и напомнили об ограниченности и ничтожности нашего бытия. Такие “неожиданные” судьбы способны как будто останавливать время, сосредоточиваться на самых существенных моментах нашей краткой жизни. Вы даже лучше меня знаете по собственному опыту и понимаете, что я имею
в виду…
16 июня
Дорогие Карлуша и Гизела!
За окном светит солнце и несутся большие снежные хлопья. Двери на лоджии открыты, снежинки залетают в комнаты и маленькими сугробами лежат на полу. Только что я вернулся с прогулки во дворе нашего дома. Вся земля покрыта слоем снега. Это особенно удивительно, потому что погода летняя и совсем теплая. Теперь это повторяется ежегодно. Мне кажется, что ты, Карлуша, уже был один раз в Москве летом, когда пух летел с тополей. Этот период всегда странен и нереален. Во время прогулки я, как обычно, встретил полковника, которого недавно хватил инсульт. Теперь мы почти всегда гуляем с ним в одно и то же время. Большей частью его прогуливает жена, поддерживая под руку. А иногда он гуляет один, двигаясь быстро, но очень неустойчиво. Сегодня полковник и полковничиха, бывшая балерина, что-то делали около своего автомобиля, стоя на самом солнцепеке. Тучка нашла на солнце, и я подошел к ним. “Плохо открывается дверца”,— сказал полковник. “А вы наплюйте”,— сказал я. “Это ей наплевать,— сказал полковник, показывая на жену,— а мне не наплевать!”
Ужасно, что умер Хольтхузен! Но хорошо, что его предсмертные муки, судя по вашему письму, не были чрезмерными. Сейчас в Москве умирает довольно близкий нам человек — хирург, спасший тысячи людей. Это Михаил Евгеньевич Жаткевич; он работал в той же больнице, где Володя Бродский. И вот теперь, когда умирает он сам, никто и ничто не может спасти его. Какая-то чудовищная несправедливость. На дверях нашего дома с неумолимой закономерностью очень часто (слишком часто) появляются обведенные черной каймой объявления: “Такого-то числа скончался художник такой-то… Прощание с покойным тогда-то, вынос тела тогда-то, похороны там-то…” Вот так, братцы, обстоят дела со смертью у нас…
В то же самое время жизнь, как говорится, “бьет ключом” и в стране нашей происходит сейчас что-то вроде революции. Во всяком случае, мы с огромным интересом смотрим по телевизору на нашего нового вождя и слушаем его речи. Все, что он говорит, правильно, почти со всем мы согласны, но что в итоге получится, никому не ведомо. В магазинах закрываются винно-водочные отделы, но пьяных по-прежнему много. Они, как и раньше, бодро сквернословят, оскорбляя своим видом человеческое достоинство. Но из-за того, что водку продают теперь с двух часов дня, а не с одиннадцати утра, как было раньше, в рабочее время пьют меньше, т. к. все предпочитали выпить именно в полуденный обеденный перерыв. А к концу рабочего дня пить вроде уже и ни к чему.
Вчера смотрели по ТВ фильм о жизни и деятельности Андропова. Судя по всему, история нашей страны будет начинаться теперь с Ленина, немного продолжаться Сталиным, потом Андроповым и завершаться Горбачевым. В своей последней речи Горбачев воскликнул (правда, Юля считает, что он не воскликнул, а просто сказал), что необходимо новаторство в науке, литературе и искусстве… Но нам не совсем ясно, стояли ли эти слова в тексте его речи или же он произнес их спонтанно, оторвавшись от текста, что он делает в отличие от предыдущих наших руководителей очень часто. Независимо от того, насколько громко были произнесены слова Горбачева о новаторстве в искусстве и литературе, их вряд ли услышал наш нынешний идеолог, новый член Политбюро Лигачев. Говорят, что именно он является личным другом Шилова, о котором мы тебе уже писали. Лигачев работал когда-то секретарем Томского обкома, где теперь должна состояться самая грандиозная выставка Шилова. 14 апреля в газете “Известия” было опубликовано интервью с Шиловым. Сравнительно с кинофильмом, о котором я тебе писал, интервью значительно менее воинственное, смазанное, затушеванное. В вводной части привлекают внимание слова берущего интервью: “Выставки привлекают своеобразием индивидуальности художников, каждый ищет созвучие своей душе. Кому-то дороже натуральность, кому-то — значительность поэтических символов или живописный гротеск, один пройдет равнодушно, другой задержится у картины…” А в “Правде” за 11 июня 1985 года помещена статья другого профессора, Глазунова. Правильнее было бы слово “профессор” взять в кавычки, т. к. ни Глазунов, ни Шилов никаких докторских диссертаций не защищали, а волюнтаристскими распоряжениями сверху были просто посажены на свои места. Обе вырезки из газет я тебе пошлю, и ты сам сможешь прочесть, о чем думают эти деятели. Глазунов отстаивает Академию, куда его никак не выберут, строит из себя прямого продолжателя Рублева, хотя условность рублевского гения не имеет никакого отношения ни к академизму, ни тем более к глазуновской самодеятельности. Он нападает на модернизм, защищая классику, на которую никто не нападает, а на самом деле за всем этим шиловско-глазуновским камуфляжем, на мой взгляд, ясно прослеживается далеко идущий план поворота искусства вспять. Глазунов профессорствует уже не первый год и уже наплодил учеников, в основном пропаганцев в его промысле. Теперь Шилов стал “профессором”, так что расчет прост: эти “профессора” произведут на свет за время своей деятельности множество себе подобных. Те же, в свою очередь, начнут плодиться и профессорствовать, так что к началу следующего тысячелетия наше искусство снова вернется целиком и полностью к передвижничеству и можно будет, как говорит-
ся, “начинать сначала, на колу мочало”. Лично я уверен, что из этой хитроумной затеи все равно ничего не получится. Жизнь остановить нельзя, а тем более, как любят повторять наши диалектики, “невозможно повернуть колесо истории вспять”. Как ты знаешь, я сам являюсь сторонником классического образования в искусстве, но то, что пытаются выдать за классиков самодеятельных “профессоров”, вызывает отвращение.
Скорее всего я всегда был не “над схваткой”, а “под схваткой”. Я имею в виду тридцатилетнюю подземную работу в Подвале… Я сам часто задумываюсь, из-за чего у меня возрос интерес к проблемам общего характера в последнее время: то ли из-за болезни, которая не дает мне уединиться в свои подземные башни из слоновой кости, то ли звонки Савостюка выдернули меня из моего подвального одиночества.
Очень интересно то, что ты написал о лекции профессора Суханека в Кракове. Если не говорить о мировом искусстве, то в нашей огромной стране я действительно явление уникальное, как это ни странно. Во всяком случае, насколько мне известно, в скульптуре ничего подобного нет и пока что не намечается.
Примерно неделю назад у нас в мастерской побывал некий Клод Бернар, владелец крупных галерей в Париже и Нью-Йорке, как нам его представили. На этот раз я тоже по стечению обстоятельств находился в мастерской, куда меня привез Миша. Теперь в мастерской гостей обычно принимает Юля, о чем мы тебе уже писали. Этот Клод Бернар был в Москве всего три дня и за это время объехал, очевидно, довольно большое количество художников. Мы видели у жены французского советника культуры, которая его привезла, список примерно из 15 фамилий. Поэтому его визит был весьма кратковременным и поверхностным. Я вообще не уверен, что его интересует скульптура. На всякий случай я дал ему бохумский, саарбрюкенский, берлинский и гамбургский каталоги, а также твой адрес. Хуже не будет, если этот галерист познакомится с каталогами, в которых имеются фотографии не только скульптур, но и репродукции графики. Стоит сказать несколько слов о том, какое впечатление производит этот маршан. Он вылез из машины в пелерине, в такой, в какой ходил Растиньяк и прочие господа из романов Бальзака. За ним выползли два его секретаря, мужчина и женщина, оба удивительно некрасивые, можно даже сказать, уродливые. Сам Бернар также не блистал красотой, но на фоне своих сотрудников явно выигрывал. Зачем были секретари, совершенно непонятно. Правда, сумку с каталогами понесла секретарша. Чего хотели эти карикатурные люди? Зачем они приезжали, можно только догадываться. Скорее всего в среде западных маршанов пронесся слух, что произведения советских художников можно купить в Москве по ценам гораздо более низким, чем мировые. А потом при соответствующей конъюнктуре продать дороже. Во всяком случае, нам сказали, что Басмаджан купил 50 картин Вейсберга очень дешево официальным путем. Клод Бернар обещал вернуться в Москву в августе.
2 октября
Дорогие Карлуша и Гизела!
Наконец вернулись из Алабина в Москву, пробыв на даче два месяца и одну неделю. Ожидали по возвращении получить от вас какую-нибудь весточку, но, увы, не получили.
Я в Алабине много рисовал (более трехсот рисунков, больших и маленьких: акварель, прорисованная тушью, рисунки пером). Скульптурой совсем не занимался, если не считать того, что я нашел в лесу и притащил домой, на мой взгляд, совершенно отличную голову “Пророка”, которую вместе с деталями смонтировал на стенке в своей комнате в Алабине. Миша ее сфотографировал, но не знаю, насколько удачно. Мы привезли эту скульптуру в Москву, и если у меня не будет сил для посещения Подвала, то я надеюсь смонтировать эту композицию на доске и повесить на месте, которое занимал в мастерской “Христос”, № 303, хотя по размеру она получится примерно в два раза больше. Нашел также в лесу нижнюю половинку скульптуры, которую пока еще не до конца себе представляю. Но из-за тяжести это чугунное “полутело” пришлось оставить в Алабине до лучших времен. Притащил также из леса остатки красного детского велосипеда, которые на меня производят очень сильное впечатление, как весьма выразительный “Лик”. Надеюсь его также смонтировать на доске, а затем, прибавив некоторые детали, расписать доску, на которой все это будет размещено. Но вполне возможно, что никакой росписи не потребуется. Все эти “творческие планы” должны сопровождаться оговорками: если будут силы, если посещу мастерскую, одним словом, “если”!
Кроме всего этого, начал в Алабине писать небольшой рассказ, который, конечно, разросся, и теперь не видно ему ни конца, ни краю. Скорее всего этот рассказ войдет во вторую часть МИФа, а возможно, все же получится и самостоятельное произведение. Посвящается оно моему Старшему Сыну, а называется “Капк. для мышей”, или “Ежик”. (“Капк.” — это сокращение на товарном ярлыке, прикрепляемом к мышеловке в магазине, что полностью означает “капкан”.) Этот рассказ или повесть имеет следующий подзаголовок: “Исследование формальных признаков некоторых скульптурных, живописных и графических произведений художника
ИОВА Вавилоныча Судира 70-х и 80-х годов XX столетия”, проведенное автором по просьбе Клара Кларовича Кунста, профессора Охумского университета, с приложением эссе “О славе…”
В связи с тем, что это исследование потребует почти полной отдачи и времени, мои планы насчет видеосъемок пока что отпадают. Тем более что камеру, которую мы надеялись получить на днях, нам не привезли. Мы видим в этом перст судьбы,
т. к. эта работа сейчас была бы мне явно не по силам. Чувствую я себя сейчас скульптурой, сделанной не из металла или дерева, которые так люблю, и даже не из папье-маше, а созданием из тряпок и ваты, что до какой-то степени соответствует нынешней моде.
За лето сделали еще два больших дела, относящихся к скульптуре: установили, наконец, на Востряковском кладбище в Москве гранитный памятник Марку Гельштейну, высотой 226 см. Получилось очень красиво, но фотографий, к сожалению, пока не имеем.
И свою могилу, как мы теперь называем “Памятник родителям”, привели в относительный порядок. И хотя все получилось не так, как было задумано первоначально, в общем, вся территория и прилегающая к ней часть дорожки выглядят более ухоженными. Установили камень, на котором высечены имена родителей. Но на сером камне текст читается плохо, и следующим летом что-нибудь надо будет придумывать для исправления этой погрешности. Опять же пока фотографии не имеем…
7 ноября
Дорогие Юля и Дима!
Время спешит, мы часто вспоминаем о вас, и очень часто мы устно или мысленно у вас в Москве. Жаль, что это не отражается в моих письмах или, что было бы еще намного лучше, в постоянных разговорах.
В среду я перевез около 35 скульптур в Вюрцбург на выставку, которая откроется 11 ноября. Помещение не очень большое, но совсем приличное, в помещении евангелической церкви. Священник и студенты уже долго занимались Димиными произведениями, они любят скульптуры и хотят разместить все очень хорошо, по их собственному соображению. Кроме скульптур, я привез туда большие фотографии и 13 гравюр разного типа и времени. Больше места у них нет. Мне кажется, очень важно, что принимали все вещи с большим энтузиазмом.
Открытие “Взывающего” прошло очень хорошо. Запись со всеми выступлениями (включая и твое письмо) и запись передачи “Немецкой волны” вы еще получите. В воскресенье после открытия мы еще раз были в Дюссельдорфе. Был хороший летний день, очень много людей фотографировали скульптуру, знали ее название и кто автор! Мы специально расспрашивали людей!
В связи с установкой скульптуры по радио и в печати появилось несколько статей и заметок, в которых это событие отмечено…
22 ноября
Дорогие Карлуша и Гизела!
Ты совершенно прав, когда советуешь мне больше не беспокоиться по всяким мелочам, заниматься “глобальными” жизненными проблемами, прощать ошибки окружающих. Но, к сожалению, жизнь оказывается сложнее того, что мы можем ей противопоставить.
В последнее время, а может быть, далеко и не в последнее время, а уже давно,
я разочаровался в устройстве человеческого общества в целом на всей нашей планете.
— А когда ты был очарован? — спросила Юля.
— Я не был очарован, но я верил в возможность улучшения, предотвращения, короче говоря, в человеческий разум. Но с тех пор, как я очень точно сформулировал свое состояние: “Я раздавлен тяжестью ответственности, никем на меня не возложенной. Ничего не могу предложить человечеству для спасения…”, глобальные вопросы занимают меня как бы по инерции моего прежнего отношения к людям, достойным названия “Homo Sapiens”.
Кроме этого, по-видимому, из-за состояния своего здоровья я постепенно чувствую, что жизнь моя закончилась, а ее нынешний период — это приложение и комментарии к уже завершенной жизни.
Я не хотел писать вам обо всем этом в письмах, приберегая эту тему и даже отдельные фразы, ее выражающие, для “Капк. для мышей”, но понял, что эта вещь, может быть, никогда не закончится или вообще не будет написана, а еженедельные письма вам — это та реальность, на которой необходимо сосредоточиться, и считать ее способом (хотя эпистолярный жанр не мое открытие) художественного выражения своего нынешнего состояния.
Я уже давно снисходительно отношусь к ошибкам других, но до сих пор не научился прощать себе свои собственные ошибки и не предаваться сожалениям о том, что что-то когда-то было сделано мною неправильно или же вообще не сделано. Проблема самобичевания и сожаления так же должна была быть одной из главных в “Ежике”. И если от глобальных проблем можно уйти в рисование или музыку, то от “мелочей” жизни не избавиться и не скрыться.
Взрослое человечество в целом напоминает детей-дебилов, играющих в страшные, смертельные игры. Но самым смешным будет, если не они перебьют друг друга, а возникнет в конце концов какой-нибудь новый вирус, от которого вымрет все человечество, и останутся на Земле одни атомные бомбы, и некому будет нажать кнопку. А вокруг нашей планеты будут вращаться многочисленные спутники, “защищая людей от гибели”…
Я думаю, что ты правильно сделал, подарив Сидорову бохумский каталог. Но не думай, что он такой уж “примитивный” и “невоспитанный”. Скорее он хитрый и просто говорит то, что нужно, то, что ему приказано. Не совсем понятно, что ты имел в виду, называя его доклад “программным”. Скорее всего это то, что Сидоров считает программой для советских художников? Я спросил у Кабакова, является ли он “другом” Сидорова? Оказывается, что они просто учились вместе в московской средней художественной школе. Причем Сидоров на два или три класса старше Кабакова.
Я думаю, что в искусстве я кончил тем же, с чего начал: в детстве я шил для себя куклят. А сейчас мечтаю о больших куклах-скульптурах в человеческий рост. Возможно, это произошло из-за того, что я сейчас сам чувствую себя очень часто тряпичной куклой. Я представляю нашу квартиру, наполненную десятком больших кукол, как ты, наверное, сам догадываешься, в основном женского пола, сидящих под столами, лежащих на диванах, и только одна кукла-мужчина (мой автопортрет) сидит в кресле-качалке, а на коленях у него кукла Юля… Далее мои фантазии усложняются, я сочиняю целые пьесы для своих кукол, причем с участием живых актеров-пантомимистов. Киселев, с которым мы снимали наш фильм, горит желанием поставить эти спектакли на сцене. Вот и дошел Сидур до перформансов! Во всяком случае, мне хочется, если я смогу сшить эти куклы, снять что-то вроде фильма или серии слайдов с их, своим и Юлиным участием. Если эти идеи будут развиваться, я подробнее напишу тебе в следующих письмах. Пытаюсь продлить цикл “Победитель”, “Ева на венском стуле”, заменяя гипс тряпками и ватой.
1986
7 января
Дорогие Карлуша и Гизела!
Время летит со страшной скоростью. В старости попадаешь как бы в совершенно другую галактическую систему, где время движется со скоростью, во много раз превышающей ту, к которой мы привыкли в молодости. Вот уже прошла неделя нового года, и мы снова пишем письмо № 1.
В нашей стране сейчас во всех газетах пишут, а по радио и ТВ говорят о “свежем ветре перемен”. Т. к. пока что это только разговоры и замена начальствующих кадров, то трудно понять, что принесет с собой этот “свежий ветер” и “не надует” ли он нас. Конечно, неправильным будет утверждение, что в стране ничего не происходит сейчас, что-то явно совершается, но что, не совсем понятно. Скорее всего продолжается борьба на самом верху. Телевизионный концерт в новогоднюю ночь был менее тяжеловесен, чем обычно, а кое-что вообще выходило “за рамки”. Во всяком случае, нарушались призывы Лигачева и деревенщиков-русофилов. Советское ТВ было заполнено иностранными (западными) песнями и танцами в стиле “рок”. Что же касается литературной части этого концерта, то выступал сам Жванецкий. Не знаю, говорит ли вам что-нибудь эта фамилия, но этот человек многие годы, а теперь можно сказать, даже десятилетия был у нас чем-то вроде подпольного Арта Бухвальда в Америке. Кассеты с записями его рассказов имеются теперь практически в каждой семье. И вообще сейчас довольно туго приходится тем, кто разоблачает наши порядки в состязании с советской прессой и телевидением, т. к. “свежий ветер перемен” — это пока что в основном словесная игра. Остро критикуется практически все, кроме незыблемых устоев. И то кое-где под них пытаются подкапываться. И уж совсем смешно выглядит выступление некоторых дам по Би-би-си. Так, некая нестарая новая сотрудница Би-би-си в “Журнале культурной жизни” рассказывала о новой постановке чеховского “Вишневого сада” в Лондоне. Она говорила о том, как ей скучно было читать эту пьесу, когда она “проходила” ее в советской школе, и что она с изумлением обнаружила, посмотрев лондонскую постановку, как это интересно и здорово. Из ее рассказа мы поняли, что эта дама, просвещающая нас на волнах Би-би-си, ни разу не видела чеховского “Вишневого сада” у себя на родине, не говоря уж о новаторской постановке Эфроса в Театре на Таганке, осуществленной еще при Любимове, и о классической постановке мхатовской интерпретации, созданной еще при самом Антоне Павловиче. В тот вечер, когда шла эта передача, Би-би-си почему-то глушили меньше обычного и многие слушали этот рассказ о “Вишневом саде”, а потом веселились, считая его новогодней шуткой…
12 января
Дорогие Юля и Дима!
…Я проводил время, не замечая его, а только теперь я вижу, что я просто не заметил, как быстро все это произошло. Жизнь очень напористая, интенсивная, и часто думаешь: “Ах, вот как, это твой крест”. Чувствуешь себя (как Сидур говорит) инструментом кого-то другого или каких-то других, рабом будто бы других, а на самом деле — для себя самого. Слава Богу, Гизела меня иногда останавливает, дает мне чувство передышки, отвлекает меня… Но есть чувство огромной ответственности перед Богом и миром, перед очень многими людьми (даже перед такими студентами, которые не лишены чувства к самоубийству во время подготовки к экзаменам. С ними, конечно, ведешь иногда почти бесконечные разговоры, потому что трудно их уговаривать и т. д.). Но оставим все такие вопросы, вам известные по вашему собственному опыту. Ясно, что в жизни преобладает “быт”, а высокие идеи проявляются только изредка.
Надеемся совершить вместе еще многие вещи (книги, альбомы, выставки, установки скульптур и т. д.). Хороша была бы общая нормализация между нашими странами, чтобы и поездки, и культурный обмен осуществлялись легче, чем обычно, чем до сих пор. Хотелось бы, чтобы высказывания скульптур “эпохи равновесия страха” потеряли смысл и остались только отражением искусства и атмосферы определенного времени… Но поскольку такое пожелание пока только мечта, придется заниматься целеустремленно книгой о 70-х годах!
Поездка в Москву еще немножко откладывается, потому что февраль — слишком рано и по различным причинам неудобно.
Кстати говоря, правда, что радиопередачи об СССР, такие, как ВВС, другие статьи, сильно отстают и являются западным вариантом “хвостизма”! Все ваши впечатления, соображения и т. д. для меня крайне интересны и нужны. То же самое относится к интерпретациям вашей “проветренной ситуации”…
11 февраля
Дорогие Карлуша и Гизела!
Очень обрадовались вашим письмам от 30.1 и 1.2.86 г., а также письму Раи и Левы (Л. З. Копелев и Р. Д. Орлова.— К. А.). Письмо Левы написано таким ужасным почерком, что его каракули требуют специальной расшифровки. К следующему разу мы эту работу проделаем, перепечатаем текст на машинке и копию отправим вам.
Весь ужас в том, что почти все главные скульптуры 70-х годов неизбежно будут разрушены, т. к. скрепить их теперь при моем состоянии здоровья совершенно невозможно. Печальная участь ожидает “Гробы”, “Железную леди”, “Женщину за решеткой”, “Саломею”, “Современное Распятие” и некоторые другие. Они могут быть сохранены для потомства только в книге или в фильме. Но так как с кино дело обстоит невероятно сложно, я снова склоняюсь к тому, чтобы приобрести видео.
…Смотрели третью передачу о литературе и театре. Впечатление совершенно ужасное. Подробная картина деградации искусства в те годы, которые я сам хорошо помню. Унылая пародия на Третий Рейх. Лучше, чем Пушкин, сказать не могу: “И с отвращением читая жизнь мою, я трепещу и проклинаю. И горько жалуюсь, и горько слезы лью. Но строк печальных не смываю”. Тем более что на фоне всеобщего восхваления и маразма три малюсеньких кусочка хроник о встрече молоденького Шостаковича со старым Немировичем-Данченко и совершенно замечательный кусок, сыгранный великим Михоэлсом,— смерть короля Лира в спектакле, им же поставленном. Теперь увидев, никогда не прощу себе, что не успел побывать в этом театре, и буду счастлив тем, что все же увидел этот двухминутный эпизод по телевидению. Прочли стихи Цветаевой и сказали, что она вернулась на родину… И ни одного слова о том, как жили эти люди: “счастливец” Шостакович, которому едва не оторвали голову, зарезанный Михоэлс и повесившаяся Цветаева. Писал слова “как жили”, а думал о том, как погибли. Четвертый фильм из этого цикла смотреть не стали.
— Слишком большая роль придается изобразительному искусству нашей партией и правительством,— сказал я.— От этого многие беды происходят.
— Значит, оно того заслуживает,— сказала Юля…
18 февраля
Дорогие Карлуша и Гизела!
С большим трудом, но все же успешно мы расшифровали иероглифы последнего Левиного и Раиного письма к нам. Не одолели только одного слова. Скорее всего это эпитет, не имеющий существенного значения. Перепечатали текст письма на машинке и решили отправить вам, т. к. письмо интересное в принципе и в большой степени касается нас с тобой обоих, Карлуша.
Прошлое наше письмо заканчивалось тем, что, когда я прочел платоновский рассказ “Джан” в новом издании, я подумал, что сошел с ума… Сейчас я коротко объясню, из-за чего это произошло. Дело в том, что в томе избранных произведений Платонова, “Московский рабочий”, 1966, после всех попыток героя рассказа Чеготаева сделать свой маленький вымирающий народ сытым и счастливым люди все же ушли, предпочтя свободу вымирания непонятному счастью. Меня поразили последние слова рассказа: “Но самим людям виднее, как им лучше быть. Достаточно, что он помог им остаться живыми, и пусть они счастья достигнут за горизонтом…” То есть Платоновым была высказана идея совершенно противоположная насильственному приобщению к счастливой жизни всех без исключения в тоталитарном государстве. Причем каждое тоталитарное государство может понимать счастье человека по-своему, но это уже не имеет значения. В новом же томе серии “Мастера русской прозы ХХ века”: Андрей Платонов. Повести и рассказы. Лениздат, 1985 год, к моему любимому рассказу, вернее, к повести “Джан”, пришпилено еще 24 страницы текста, искажающих главную идею автора и уничтожающих (конечно, не полностью, т. к. полностью Платонова уничтожить невозможно) художественную ценность этого произведения. Зато в повести “Сокровенный человек” выброшен целый очень важный абзац о том, как икону с Георгием Победоносцем переделали в агитплакат, заменив голову Георгия головой Троцкого, из чего можно заключить, что в нынешние времена само слово “Троцкий” и упоминание о нем в любом виде невозможны.
Таким образом, чем больше проходит партийных съездов, чем больше генеральных секретарей появляется в нашей новейшей истории, тем меньше правды доносит до молодых поколений эта невероятно важная наука — история. Сейчас очень любят цитировать Пушкина в связи с его высказыванием о том, что плох тот народ, который не знает своего прошлого, и всячески призывают к изучению тех моментов истории нашего государства (главным образом в его далеком прошлом), которые утверждали бы патриотизм и “исконность” всех земель, завоеванных и “добровольно присоединившихся” к “державе”. Что же касается новейшей истории и нашего ХХ века, то она, как в стародавние времена, до существования письменности, передается устно от отца к сыну или дочери, от деда к внукам. Поэтому на нашем поколении лежит особая ответственность перед молодыми. Когда исчезнем мы, то им просто не от кого будет узнать, что Цветаева повесилась, что Михоэлс был зверски убит, что музыку Шостаковича называли “сумбуром”, какой была коллективизация и даже, какой была война, т. к. в последних кинофильмах на эту тему, показываемых по ТВ, появилась новая тенденция — мы побеждали с самого начала, только победа давалась медленно и с трудом. В те далекие времена газета (какая, к сожалению, не помню) написала: “Враг продолжает трусливо наступать”. И, конечно, вам с Гизелой, Карлуша, когда вы будете писать о послевоенном советском искусстве, ни в коем случае нельзя забывать о том, что многое из истории этого периода вы скажете молодым заново. Я бы не стал столь подробно останавливаться на этой теме, если бы чувствовал, что русские эмигранты смогут проделать эту работу за вас. К огромному сожалению, чем больше мы слышим по радио (сейчас, к весне, кое-что стало пробиваться к нам из-за кордона), тем больше мы убеждаемся, что история заграничными русскими искажается так же интенсивно, как и проживающими в метрополии официальными делателями истории.
На днях слушали шведское радио, по которому выступали художники-эмигранты, график и скульптор, возрождающие 20-е годы. Было кое-что интересное в их рассказе о том, как многие русские художники идеализируют жизнь на Западе перед эмиграцией, о том, как трудно пробиться. Но когда мы услышали, чем они занимаются сами, мы начали криво улыбаться, глядя друг на друга. График рассказал, что он иллюстрирует давно им задуманную книгу “Ленин-сатана”, которая вскоре должна выйти в итальянском издательстве Мондадори на четырех языках с предисловием Войновича. Кроме этого, он занимается плакатами, исключительно в красном цвете, изображающими советский герб, серп и молот в устрашающем виде. В гербе он колос заменил клешнями красного рака, а молот заменил топором. Мы как постоянные читатели “Правды” настолько привыкли, какими страшными выглядят американские и немецкие орлы в изображении наших умельцев, что никак не могли проникнуться ужасом красной символики художника-эмигранта, который безапелляционно утверждал, что он очень большой профессионал. Не смог нас убедить и скульптор, развивающий 20-е годы, изображая красные квадраты в супрематическом пространстве. Они даже немножко поспорили между собой. Скульптор сказал, что советский нонконформизм в искусстве и музей в Монжероне, которому как раз сейчас исполнилось 10 лет, сумели заинтересовать западную публику. На что график возразил (цитируем весьма примерно): “Мы же с тобой работаем в этом самом искусстве и прекрасно знаем, что никого наш нонконформизм не заинтересовал на Западе и музей в Монжероне не помог. Устроились хорошо только те, кто стал работать на потребу зрителей, потакать вкусам бюргеров (у нас “вкус бюргеров” означает мещанский вкус). Я знаю таких человек восемь”.
Невероятно скучно последний свой роман читает по радио “Свобода” Синявский. А его жена каждые две-три минуты комментирует прочитанное мужем: “Конечно, вы, дорогие радиослушатели, поняли, что в этом месте Андрей Донатович иронизирует. А сейчас (когда речь идет о другом отрывке) он сожалеет” и т. д. Короче говоря, то, что для них всех является животрепещущим настоящим, для нас — уже древняя история. Нас уже не только Ленин не интересует, не говоря уж о Столыпине, но и Сталин! А занимают нас товарищи Горбачев, Рыжков, Лигачев. Мы вместе с ними являемся участниками современнейшего исторического спектакля, и от того, как будет разворачиваться его сюжет, насколько динамичным будет действие, зависит наше сегодня и завтра, наше благополучие и жизнь…
25 февраля
Дорогие Карлуша и Гизела!
Сейчас по ТВ и радио выступает Горбачев с речью на ХХVII съезде партии, которая по идее должна определить будущее всей нашей страны и наше в том числе. Но мы выключили все средства информации в своей квартире, за исключением телефона, и пишем вам, очевидно, потому, что вы для нас, несмотря на разделяющее нас расстояние, являетесь большей реальностью, чем многое и многие в Москве. Подробнее о речи Горбачева мы, очевидно, напишем вам в следующем письме. А пока что о предсъездовской обстановке можно сказать, что “паровозу” приказано было пыхтеть, но не сказано, куда ехать: вперед, назад, вправо или влево. Вот он и пыхтел во всех областях, пыхтел, гудел, коптил “свежим ветром перемен”, но с места не трогался. Теперь же должен, наконец, поехать — как, куда и насколько быстро, узнаем, наверное, довольно скоро. Меньше всего “пыхтения” было в Союзе художников, больше всего — в области театра, где выдвигались самые экстравагантные предложения о самоокупаемости, рентабельности и прочем. Меньше у писателей. А у нас совсем мало, видимо, потому что мы и так “рентабельны”. Заводы, фабрики и всякие художественные промыслы, принадлежащие Худфонду, вероятно, окупают все, что расходуется на прокорм и более или менее приличное содержание огромного количества наших “мастеров кисти и резца”. Сегодня мы пошлем вам две вырезки из “Литературной газеты” с фотографиями живописных полотен и скульптур, экспонируемых на Всесоюзной художественной выставке “Мы строим коммунизм”. Кое-что подобное мы вам уже посылали, и, как вы смогли убедиться ранее и убедитесь теперь, “пыхтеть” нам, художникам, действительно пока нет надобности. Посылаем также вырезку из “Правды”, посвященную 90-летию Жданова. Статья написана в совершенно апологетическом духе. Можно даже сказать: о Жданове в “стиле ждановщины”. Несмотря на то, что посылаем статью, хочется все же привести из нее небольшую цитату в этом письме: “Его выступления отличали принципиальность, не допускающая никаких отклонений от генеральной линии партии, никаких компромиссов с враждебной советскому народу идеологией, жгучая ненависть к классовому противнику”. И другая: “Отличительной чертой А. А. Жданова было блестящее умение всестороннее анализировать сложнейшие проблемы политической экономии, философии и культуры. В то же время глубину научной мысли, энциклопедичность знаний, масштабность идей он сочетал с драгоценнейшим качеством пропагандиста — в ясной, образной и доступной форме доводить идеи коммунизма до широких масс”. Я сам прекрасно помню, как он это делал, а ты знаешь из книг об этом его умении. Как этот “энциклопедист” называл гениальную музыку Шостаковича “сумбуром”, поэзию Ахматовой “будуарной”, а великого Зощенко втоптал в грязь. И погубил в эпоху “ждановщины” весь цвет нашей культуры, чудом доживших после революции и 30-х годов до послевоенного времени. А теперь, как заключает статья, имя его “хранится в памяти народной”, ибо дело, которому он отдал “пламенную энергию своей короткой жизни — дело коммунизма — бессмертно”! Можно было бы так долго и подробно не останавливаться на этой отвратительной личности, если бы период “ждановщины” не был в моей собственной жизни поворотным периодом полного разочарования идеалов своей молодости…
Сейчас всем своим существом чувствую приближение 7-го марта15, дня, который считаю равным своему дню рождения, а может быть, даже чем-то более значительным, т. к. свое появление на свет люди не помнят, а этот день я вижу невероятно реально сквозь сорок два года — срок, способный замутить любые воспоминания. Тут же ясность воспоминаний невероятная, абсолютная!
Два дня назад привезли вторую мягкую скульптуру, то бишь куклу. На этот раз совершенно прекрасную в своей невинности. Она днем сидит на моей кровати, а ночью лежит на том диване, на котором всегда спал ты, когда ночевал у нас. Я чувствую, что если дело пойдет в таком темпе и осуществится весь цикл задуманных мною скульптур, то мы с Юлей будем вытеснены в конце концов в кухню, а может быть, даже и на лоджии, когда наступит теплое время. А в комнатах будет проживать мой большой мягкий гарем…
25 марта
Дорогие Карлуша и Гизела!
Продолжаю работать над мягкой скульптурой. Теперь у меня, кроме “Сидящей в кресле-качалке” (“Блудная дочь”), есть еще две девушки-близнятки. Днем они сидят на моей кровати, нежно переплетая ручки, а на ночь я укладываю их на “твой” диван друг на друга, как два матрасика. Лежа они также представляют собой довольно впечатляющее зрелище. Но их каноническая поза — это дневная. Сейчас готовлюсь еще к одной скульптуре, но о ней напишу после окончания работы. Боюсь сглазить, уж слишком много лет прошло с тех пор, когда мне впервые захотелось ее сделать.
В нашей “общественной жизни” словоблудие расцветает столь пышным цветом, какого не было, как пишут в “Правде”, в “известное время”, именуя этим термином эпоху Брежнева. Много говорят о морали, чистоте нравственной и телесной, о том, что литература, телевидение и театр способствуют развитию “адюльтера” в то время, когда надо укреплять семью и т. д. и т. п. Кое-что о культурной жизни мы с Юлей написали в большом письме Рае и Леве. Скорее всего там нет для тебя ничего нового, но все же прочти это письмо, когда у тебя будет время.
Недавно слышали по “Голосу Америки”, как неоамериканец Шемякин обозвал Европу “сонным царством” и говорил о том, что бывшие нонконформисты в СССР живут теперь вполне сносно, не подвергаясь никаким преследованиям, и даже процветают. Слушая это, я еще раз подумал о том, что само название “нонконформист” несет в себе зачатки будущего конформизма. Нонконформист почти всегда превращается в свою противоположность. В то же время практически все, что делаю я, не являясь ни диссидентом, ни нонконформистом, не подходит, и не подойдет, и даже не приблизится к нашему официальному искусству никогда. Во всяком случае, даже в самом отдаленном обозримом будущем. Ни “Гроб-Арт”, ни “Железные Пророки”, ни “Железная леди” и даже их антиподы — “Райская жизнь в коридоре”, “Адам и Ева” на шкафу и мои новые мягкие скульптуры. Так же невозможен в нашей официальной литературе платоновский “Котлован” или “Чевенгур”. В письме к Леве и Рае мы написали, что изучаем Платонова, “как Ленина”, много раз перечитываем, восторгаемся, ужасаемся, особенно упомянутыми выше, не опубликованными у нас романами.
Мы написали: “Изучаем Платонова, “как Ленина”, имея в виду познание революции с двух разных позиций. Революционера, совершающего эту акцию сверху, и наблюдателя (в данном случае Платонова), страждущего внизу. Я почти уверен, что Платонов — энциклопедия нашей послереволюционной жизни от самого начала и до нынешних времен, хотя сам автор не пережил даже Сталина.
Писал, писал тебе, пытаясь объяснить иронию фразы: “Изучаю Платонова, “как Ленина”, потом почувствовал, что запутался окончательно, а не сказал главного, что Ленина не изучаю вовсе. Мне нравится у Ленина только одно выражение: “Нэп — это всерьез и надолго”. И горько сожалею, что последователи Ильича не послушались своего вождя…
8 апреля
Дорогие Карлуша и Гизела!
У нас все было бы совсем неплохо и скорее даже хорошо, если бы не резкое ухудшение моего здоровья за последнюю неделю. Очень сильно обострилась стенокардия, и мое самочувствие напоминает то предынфарктное время, которое мы пережили почти полтора года назад. Но тем не менее мы с Юлей стараемся не терять присутствия духа и надеемся, что стабилизация погоды принесет некоторое облегчение и мы снова на какое-то время обретем сносное самочувствие и даже работоспособность.
Мы, кажется, уже писали вам о том, что следующей мягкой скульптурой должен быть “Висящий” (см. стр. 156 констанцской книги). Мы с Мишей уже прикрепили к стенам и потолку в моей комнате соответствующие палки на черных проводах. “Висящий” должен располагаться над моей первой мягкой скульптурой, фотографию которой вы имеете (теперь она называется “Блудная дочь”). И обе эти скульптуры должны представлять единую композицию под названием “Автопортрет с блудной дочерью”.
Несколько дней назад, когда мое самочувствие было еще не столь плохим, я приготовил выкройки для “Висящего”, и теперь Люда, молодая художница, которая мне помогает, шьет “тело” этой скульптуры. Надеюсь, что несмотря ни на что я все же смогу закончить эту композицию.
Посылаю тебе интервью с Сидоровым, опубликованное “Правдой” от 6 апреля 1986 года. Я даже не подчеркивал особо важных мест, как я делаю обычно, потому что в этом интервью надо было бы подчеркнуть почти все. Обрати внимание на то, как сформулированы вопросы. В них уже заранее содержится нужный ответ. Мне хочется, чтобы ты и твои коллеги поняли, что дискуссия с Сидоровым невозможна не потому, что они “плохие” или “глупые”, а из-за того, что эти люди находятся на работе, которую они выполняют добросовестно и с рвением. Сидоров, может быть, глупее Феликса Кузнецова, но это не имеет никакого значения. Оба они дружно делают то, что им приказывают в данный момент. Прикажут им стать “прогрессивными”, станут “прогрессивными”, но пока, к сожалению, в обозримом будущем такого приказа не предвидится. Скорее наоборот! “Новые веяния” — это, на мой взгляд (я имею в виду культуру и искусство), призыв к старому: то есть слишком много свободы было в последнее время, распустились, пора с этим кончать, усилить партийное руководство и т. д. и т. п. Все это ты сам прочтешь в интервью с Сидоровым. “Воняет ждановщиной”, и тем не менее в Хаммеровском центре, как говорят, оборудуют специальный зал для торговли произведениями советского искусства с Западом. Очевидно, Запад найдет, что купить в этом зале. Сейчас в Москве проходит французская выставка. Когда я еще некоторое время назад выходил гулять, многие художники говорили мне, что экспонируемые там картины являются апофеозом “красивости” и мещанского кича. Они были поражены и восклицали: “Даже хуже, чем у Шилова! Как это может быть?!”
Некоторое время назад я поехал с Мишей за Левочкой.
Медведково, где сейчас проживает Надежда со своим новым мужем, находится от нашего дома примерно на таком же расстоянии, как Алабино. Москва разрослась неимоверно. Я подобно нашим членам Политбюро, которых теперь сменили, уже лет десять — пятнадцать никуда не выезжал дальше центра Москвы. Поездка с Мишей потрясла меня. Я увидел районы с невероятно убогой архитектурой, выстроенные с предельно плохим качеством, жуткие разбитые дороги, огромные лужи, грязь, унылость. “И это столица! — думал я.— Что же делается на периферии”? И нигде ни одного дерева, только жалкие хилые прутики, которые, очевидно, высаживают ежегодно взамен погибших собратьев…
15 апреля
Дорогие Карлуша и Гизела!
Мы вам уже писали об ухудшении моего здоровья в последнее время. Но неделю назад “ускорение ухудшения” стало столь значительным, что повергло меня в лежачее состояние. Особенно страшновато бывает по утрам при просыпании, когда у меня начинаются сильнейшие стенокардические приступы. Отчего произошло столь сильное ухудшение моих сердечных дел, не совсем понятно: то ли время наступило для нового этапа, то ли погода в Москве сейчас стоит невероятно скверная. Почти ежедневно дождь со снегом.
Как вы сами понимаете, те обстоятельства, о которых мы вам написали, весьма серьезно отразились на нашей деятельности. Прежде всего законсервировалась на какое-то время работа над “Висящим”, хотя, как говорится, я сплю и вижу его в законченном виде. Не могу умереть, не завершив. Я думаю, это должна быть одна из лучших моих скульптур сама по себе, а в композиции с “Блудной дочерью” — еще более значительной. Сегодня мы пошлем вам фотографии “Девушек-близнецов”, которые до моей болезни днем жили на моей кровати, а ночевали в библиотеке. Теперь они днем лежат на Юлиной койке, а ночуют опять же в библиотеке. Фотографии не очень совершенны, но все же дадут вам представление о том, как “близнята” выглядят. В натуре, когда видишь их неожиданно из прихожей, они производят совершенно неотразимое впечатление. Это я говорю не только потому, что я их “отец”, так считают все, кто видит наших красавиц. На фотографиях может показаться, что их ножки касаются пола, но на самом деле это не так. Между пальчиками на ногах и полом остается еще сантиметров пятнадцать. Обычно с утра я приносил и усаживал сначала первую девушку, потом подсаживал к ней вторую, а затем они принимали, так сказать, “каноническое” положение. Но при фотографировании я не доглядел, и косичка у левой девушки не висит, как ей положено, а лежит на плече.
Мы поняли, что ежедневные перемещения “Девушек” — дело сложное и не полезное для их формы. Когда выздоровлю, необходимо будет придумать для них постоянное место жительства. В этом смысле — идеальное место у “Блудной дочери”.
Несмотря на все болезни посылаем очень мутную статью из “Литгазеты” за подписью “Литератор”, а также еще одну, если поместится (слишком уж толстое письмо получится), “Отчет заседания Правления СП СССР по поводу ХХVII съезда КПСС” с кратким изложением выступления Ф. Кузнецова, которого похвалил Грибачев…
29 апреля
Дорогие Карлуша и Гизела!
К огромному сожалению, мои сердечные дела не только не улучшаются, а в последние дни значительно ухудшились. Вы очень хорошо знаете, как я не люблю больниц и как усиленно я сопротивлялся предложениям своих друзей-врачей, но я сам почувствовал, что выхода, пожалуй, нет, придется подчиниться. Тем более что возникла возможность поместить меня во Всесоюзный кардиологический центр, где условия пребывания и лечение должны быть значительно лучше, чем в других больницах обычного типа.
Больше всего мне обидно уезжать из дому, не закончив работу над “Висящим”, который пока что в виде примитивной заготовки хранится даже не у нас, а у той девушки-художницы, которая помогает мне в осуществлении мягких скульптур. А у меня в комнате над “Блудной дочерью” на назначенных для “Висящего” палках располагается бумажная выкройка с прорисованным лицом, которая дает, хотя и весьма отдаленное, но все же довольно сильное представление о том, какой должна быть эта скульптура в законченном виде. А должна быть она не менее выразительна, чем на последнем рисунке в Карловой книге.
Надеемся, что вы уже получили и прочли статью об “А-Я”, опубликованную в “Московской правде” (20 апреля 1986 г.). Пока никаких действий со стороны Союза художников и других “органов”, которые явно участвовали в этом деле, не последовало. Да и вряд ли что-нибудь произойдет раньше окончания празднования Дня Победы, а скорее всего, судя по нашему прошлому опыту, даже гораздо позже. Хотя времена изменились и “интенсификация”, которую требует наше руководство в промышленности и в сельском хозяйстве, возможно, распространяется также на область идеологии. Если будем живы, поглядим еще все вместе, как будут развиваться события. Во всяком случае, хотим еще раз подчеркнуть, что подобной статьи в советской прессе, если не считать опусов Н. Яковлева о Сахарове и Боннер, не появлялось со времен “Миши Скамейкина”. Необходимо также обратить внимание, что все намеки и угрозы, адресованные Гороховскому16 и другим, косвенно относятся также и к тем художникам, “которые, казалось бы, должны отличать черное от белого”. И к которым обращен патетический вопрос: “Как долго они собираются это терпеть?”
Западная пресса и радио (которые мы довольно внимательно пытались слушать последнее время, несмотря на тяжелое состояние моего здоровья) пока что молчат по поводу интересующей нас публикации. Тут возможно несколько объяснений: во-первых, статья опубликована в “Московской правде” и относится в основном к московским художникам, а “Московская правда” — газета все же областная, а не всесоюзная, хотя наша столица и ее область могут быть приравнены по значению и количеству населения к довольно большому европейскому государству. Мы считаем публикацию этой статьи именно в “Московской правде” довольно хитрым ходом ее авторов. Вторая причина “незамеченности” статьи об “А-Я” — это более глобальные проблемы, угрожающие не только маленькой группе художников, такие, как ливанский кризис, ядерные испытания в Неваде, “звездные войны” и тому подобное, хотя, как нам кажется, судьбу маленькой группы московских художников ни в коем случае нельзя отделять от этих глобальных проблем. Третья же причина “невнимания” к статье — это нежелание многих на Западе видеть в настоящее время что-то негативное в действиях нашего нового динамичного руководства, обещавшего “свежий ветер перемен”. Во всяком случае, та же Эльфи Зигль сразу же обратила внимание на статью в “Московской правде” и, возможно, даже информировала свои газеты, редакторы которых не сочли нужным опубликовать ее материал. Все это, конечно, пока только наши предположения, т. к. из-за моей болезни мы ни с кем не смогли повидаться лично.
Во всяком случае, статья в “Московской правде” явилась логическим завершением всего того, о чем мы вам писали в досъездовский и послесъездовский период. А также вырезки из газет, которые мы вам посылали в подтверждение своих мыслей и чувств.
Надеемся, Карлуша, что ты снял для себя копию нашего последнего письма Копелевым, в котором мы также попытались рассказать им то, о чем ты давно знаешь, затронув также вопрос о единстве культур в эмиграции и метрополии. В этом письме мы написали, что, несмотря на относительно хорошую жизнь, мы все же напоминаем людей, сидящих в клетке со львами, причем наши головы находятся в пасти этих “царей природы”, которые могут сомкнуть челюсти в самый неожиданный момент. А эмигранты при всех трудностях их жизни являются зрителями в этом “цирке”. При таком распределении ролей совершенно неизбежны весьма различное отношение к одним и тем же событиям и невозможность при всем желании создания единой русской культуры в переживаемый нами момент. Создаваемое в метрополии и в эмиграции, возможно, будет рассматриваться исследователями как нечто единое с высот будущего, точно так же, как вся наша цивилизация через пятьдесят тысяч лет для будущих исследователей будет выглядеть единым периодом, включающим, скажем, в одно культурное целое три тысячелетия до Рождества Христова и два тысячелетия после этого события. Конечно, все, что я пишу и утверждаю, нужно рассматривать как нечто очень субъективное, высказанное одиночкой, который в силу ряда обстоятельств, связанных с характером, отношением к искусству, состоянием здоровья, не чувствует единства не только с Союзом художников, к которому принадлежит, но даже с минимальной группой единомышленников, если не считать собственной жены и двух-трех молодых друзей, которые тебе прекрасно известны. Необходимо также учесть, что все мои соображения основаны большей частью на “чувстве шкурой”, что всегда должно быть свойственно художнику.
В своем ответе на наше большое письмо Рая выразила, насколько мы поняли, некоторое несогласие с нашей оценкой существующего положения в СССР. Она отметила прогрессивные высказывания всегда разрешенного у нас Героя Социалистического Труда Г. Товстоногова и другие подобные черты нашего времени, забыв, на наш взгляд, то, что в основном “свежим ветром перемен” наслаждаются и раздувают его именно люди, “стоящие у трона” (иногда на коленях). Почти все они маститы, отмечены высокими наградами, всегда говорили и говорят все, что нужно в текущий момент. Кроме того, Рая немножко позабыла основное свойство нашей государственности и “демократии” — несоответствие слова и дела, а также неадекватность понимания одних и тех же терминов. Когда говорят “о серости в искусстве”, что сейчас ужасно модно, это не значит, что я, ты и Зайцев понимаем эти слова однозначно…
1 мая
Дорогие Юля и Дима!
Ваше последнее письмо и приложенные вырезки из газет нас очень взволновали. Димино состояние, агитационные выпады, предчувствие самых разных возможных мероприятий с разных сторон, все это, вместе взятое, уже слишком. Даже отдельного факта из этого ряда “обстоятельств” хватило бы! И к тому же еще атомная катастрофа, о которой мы все очень сожалеем, но которая в то же самое время лишний раз показывает относительность всех и всяческих дел, которыми мы и наши неприятели заняты. Нас очень поражают, но не удивляют самоуверенность, спокойствие и даже высокомерие тех, кто сообщает в последние дни нам и вам о событиях в Чернобыле. И самое страшное в том, что даже в такой, до какой-то степени почти неограниченной, катастрофе советская сторона безответственным образом делает вид, как будто почти ничего не случилось. Но независимо от этого надеемся, что Димины предвидения мутаций не окажутся реальностью!
Статья Степанова на самом деле страшновата. Ее тон мне совсем не понравился. Пахнет грозой, которая начала развиваться уже при Андропове (смотри статью, точнее, постановление в “Правде”, август 198?, к сожалению, она теперь лежит в институте, так что я не в состоянии дать вам точные данные). Она в первый раз после Хрущева “воняла”, даже очень (!), ждановщиной. По сведениям одного видного советского критика, бывшего у нас проездом, статья представляла собой третий, довольно сглаженный вариант более резкого текста. Судя по этому и по всему развитию в сторону “облегчения” — “ухудшения” в период, условно говоря, до 20 апреля 1986-го, видна, с одной стороны, неразрешенность многих вопросов руководства в области культуры до самого последнего времени, и, с другой стороны, что правые в конце концов все-таки победили. Хотя верно и то, что готовилась эта статья, по-видимому, уже давно, факт, что она все-таки появилась не раньше, подтверждает эту предпосылку. Статья как таковая направлена меньше всего против названного в ней журнала “А-Я”, а скорее всего в первую очередь против группировок некоторых “молодых” художников (об искусстве которых можно спорить) и, во-вторых, против некоторых, в принципе везде признанных и общеизвестных художников, которые в этом случае служат рычагом, чтобы сплотить Союз художников, чтобы ограничивать “недругов здесь и там”. Эти попытки имели место и в 70-е годы после “бульдозеров”17 и вообще принадлежат к основному репертуару большевистского движе-
ния — взять под контроль область культуры, которая фактически не полностью подлежит цензуре. Кроме того, более чем очевидно, официально признанные художники, которые пользуются привилегией путешествовать “во все стороны”, на Западе неизвестны. Их культмиссия все время оговаривается наличием “неизвестных малых”. Мертвость культурной атмосферы, оспоренное самодержавие и вообще непризнанность почти всего большинства официального искусства среди интеллигенции (которая и проявляется в его неэффективности) — все это и принуждало выдумывать себе “противников” (хотя их число при условии, что они вообще “противники”, ничтожно мало). Пышно и с восхищением все время и повсюду подчеркиваются собственные “успехи” (как будто возможны успехи в области искусства), указывают на достижения и т. п. и пр. Факт, что, кроме “них”, есть еще “другие”, которые портят настроение и мешают их “миру” и “самодовольству”. Кроме того, если в атмосфере “свежего ветра” почти всех критикуют, то самая лучшая защита в том, чтобы самому бороться против противников!
Хотя очевидно, что правые “победили” и определяют тон в прессе, пока еще не окончательно ясно, в какую сторону истолковывают в конце концов разные “культурные группировки” те фразы по искусству и литературе самого Горбачева на съезде партии, которые носят в принципе довольно открытый (сибилический) характер. Очень надеюсь, что на вас не давят, а оставят вас лично в покое. Собственно говоря, уже достаточно, если статья действует на тех, которые еще не окончательно покинули гнездо!
Вот это все на сегодня.
Письмо это написано на маленьком компьютере. Надеюсь “достать” русский шрифт. Но я уверен, что вы привыкнете читать такие письма и в латинской транскрипции…
3 мая
Дорогие Карлуша и Гизела!
Пишем вам из больницы. Больница не простая. На всем постельном белье черные штампы, особенно ярко выглядящие на белом: “Бельевая ВКНЦ АМН СССР”, что гораздо более соответствует тексту, процитированному “Московской правдой” в статье об “А-Я” в том месте, где говорится о трамвайных билетах, кассовых чеках и прочей подобной чертовщине. Штамп на постельном белье моей кровати расшифровывается следующим образом: “Всесоюзный кардиологический научный центр Академии медицинских наук СССР”.
Я попал в это учреждение по рекомендации моего друга, актера Театра на Таганке Вени Смехова. Лежу я на иностранной кровати Merivaara, оборудованной всякими ручками и педалями, как Карлушин автомобиль. А Юля пишет под мою диктовку в очень удобном мягком кресле…
Вы очень хорошо знаете, как мне не хотелось в больницу. Но, увы, выхода не было! Последнее время ночные и дневные стенокардические приступы настолько усилились, что даже я понял, что промедление смерти подобно. Миша съездил за всеми соответствующими бумагами для помещения меня в Кардиологический центр, потом они с Юлей 30 апреля, в канун 100-й годовщины 1 Мая, переправили меня из любимого мной мира нашей квартиры в очень удобную, но чужую больничную палату, несмотря на все удобства, все же являющуюся разновидностью камеры.
Обычно в больницу не рекомендуется попадать в воскресные и праздничные дни, т. к. весь лечащий персонал отдыхает, а дежурят те, кому не повезло. Настоящее лечение начинается с возвращением страны к “трудовым будням”.
Как это ни странно (возможно, это впечатление ложное), нам кажется, что после таких статей, которая появилась в “Московской правде”, некоторые из ваших начинают чуть-чуть терять храбрость. Их можно понять, но все же жаль, что так происходит. Ни при каких условиях нельзя давать себя запугивать нашими функционерами, подобными той делегации художников, которые приехали для переговоров с Deutsche Bank о предстоящей выставке. Ты их превосходно описал в своем письме — их сознание полной власти, защищенности от любых превратностей судьбы и самодовольство.
Кстати, с тех пор, как появились призывы покончить с “серостью” в искусстве, эта самая пресловутая “серость” расцвела до такой степени, что искусство предыдущей эпохи кажется нам теперь невероятно ярким и острым, как по форме, так и по содержанию. Особенно убоги развлекательные субботние передачи.
Опять же в пресловутом журнале “А-Я”, если внимательно прочесть статью в “Московской правде”, целый период советского искусства пытаются изобразить, как эпоху лубочных открыток с надписью “Люби меня, как я тебя!”. Но мы не стесняемся обратиться к вам с Гизелой с этим же призывом.
18 июня
Дорогие Юля и Дима!
Сегодня мы получили ваше 15-е письмо в этом году. Оно нас очень огорчило, и мы волнуемся о Димином здоровье, хотя мы и надеемся, конечно, как и вы, и ваши друзья, на более сносные времена. Держитесь, в прямом и в переносном значении слова, мы все в вас нуждаемся. Постараюсь сегодня вечером позвонить.
Правда, антология почти готова, конференция прошла, по мнению всех, очень успешно. Русские не приехали, даже не дали им ответить, чехи отказались в самую последнюю минуту. Приехали венгры, поляки, ученые из Израиля, США, Канады, Голландии, Швейцарии и Германии. Восточным немцам тоже не дали приехать!..
На днях была первая встреча с русской делегацией в Deutsche Bank (Дюссельдорф). Русские советские художники интерпретируют тему так: “Жизнь во время войны и без войны” и собираются включить “жизнерадостные” произведения типа Жилинского, Шилова и других “кичистов”, но, конечно, и “традиционные” мирные пейзажи. Исключить хотят любую героизацию отдельных лиц, сражений, боев и
т. д. (в отличие от меня; я хочу, чтобы немцы и советские показали страшные примеры призыва к “науке ненависти” и чтобы никто не замалчивал ни “ошибок”, ни манипуляции умами простых людей). И если советские хотят подчеркивать разницу между “правильными” и “неправильными” войнами, то мне хотелось бы понять феномен войны как экзистенциальное потрясение каждого отдельного человека или группы людей. Личностное начало в хорошем и в самом худшем смысле, кажется, самое важное. Как только получу полный список художников и произведений, который предлагает советская сторона, я вам его пошлю. Сравнивая выставку в Манеже “20 лет Победы” с теперешним предложением, видно, что много теперь исключено, что разная установка на советского зрителя и на немецкого зрителя очевидна. Очевидно также, что в нынешнее предложение включена особенно “новая элита”. Вообще видно, что руководящие “кадры” бесконечно “сыты”, самодовольны, не волнуются ни о чем, как будто они не под общим обстрелом, без конкуренции, абсолютно уверены в том, что они думают и делают. Последнее слово в том, состоится ли вообще выставка, не высказано. Очень надеюсь и дальше повлиять на моих немецких коллег…
24 июня
Дорогие Карлуша и Гизела!
Практически это последнее наше “регулярное” письмо в этом сезоне. Очень жаль, Карлуша, что ты так и не успел ответить на многие мои конкретные вопросы, которые в этом письме мне просто не хочется повторять. При случае просмотри мои письма за последний период.
Тропическая жара в Москве сменилась холодной, дождливой погодой. Видимо, из-за этого на фоне приема очень большого количества различных сердечных лекарств мне теперь снова приходится прибегать к помощи нитроглицерина. Правда, не так часто, как раньше.
Моральное состояние не очень хорошее. Скорее всего из-за физического недомогания. Хотя я несколько окреп за последние дни, но все же еще очень слаб. Сейчас мне нужно побольше есть, чтобы восстановить свой вес (я, кажется, писал, что похудел на десять килограмм и сейчас вешу 60 кг), но, к сожалению, аппетит восстанавливается плохо.
Все время преследует ощущение выпадения из жизни, спасает только Юлина поддержка. Тем не менее я снова начал понемножку рисовать, а сегодня вечером мы должны встретиться с Ренатой (Рената фон Майделль, аспирантка из ФРГ.— К. А.). Практически она будет первым человеком, посетившим нас после возвращения из Кардиологического центра. Так что, возможно, жизнь (во всяком случае, дома, а не в мастерской) скоро снова вступит в свою привычную колею, насколько это возможно. Мечтаю закончить “Висящего старика” (“Автопортрет”), но это станет реальным, очевидно, не раньше, чем дней через десять.
Очень огорчаюсь тем, что Алабино, которое я так любил и в котором столько наработал, сейчас, очевидно, остается в прошлом как прекрасное воспоминание.
Не знаю, успею ли я до вашего приезда в июле закончить макет книги о 70-х годах. Все будет зависеть от моего самочувствия. Но в любом случае, если вы приедете, мы сможем все обговорить, обсудить, и всем нам станет ясней, какой эта книга должна быть. Во всяком случае, вы узнаете, чего хочу я, а мы с Юлей узнаем ваше мнение по этому поводу.
Для того чтобы иметь новых друзей или хороших знакомых, нужно жить более интенсивно, чем мы можем позволить себе сейчас. Ведь мы уже более двух лет с момента моего второго инфаркта никого не приглашаем, не ходим ни на какие приемы, а в последнее время и к нам домой редко кто может прийти.
Ну а теперь коротко на другие темы: посылаем тебе две вырезки из “Правды” — одна о встрече Горбачева с литераторами (скоро предстоит съезд писателей), а вторая — интервью “нашего друга” Зайцева о театре. Нам кажется, что и та, и другая вырезка может представить для тебя определенный интерес. В связи с тем что Демичев теперь не министр культуры, то пока остается загадкой, кто займет его место. Скорее всего это не Зайцев, потому что первые заместители редко становятся министрами, хотя его интервью в “Правде” звучит так, как будто он уже министр. Ходят упорные слухи, что министром культуры может быть назначена Раиса Горбачева, любительница Шилова. Лично для нас скорее всего не имеет существенного значения, кто будет министром культуры, важно, какая будет проводиться культурная политика. Но все же очень не хотелось бы, чтобы номером 1 в культуре был Зайцев, уже хотя бы потому, что он является нашим личным врагом.
Говорят, что прошедший съезд кинематографистов прошел весьма бурно, высказывания были откровенными, избрано новое руководство. У нас создалось впечатление, что в Политбюро считают, что съезд писателей должен пройти потише. Поэтому, очевидно, Горбачев и встречался с литераторами.
Посылаем тебе подборку стихов Георгия Генниса, нашего Юрочки. Нам его стихи чрезвычайно нравятся. Надеемся, что и на вас они произведут такое же впечатление.
Ваши Дима и Юля.
Публикация Карла АЙМЕРМАХЕРА.
∙ 1 Речь идет об исключении В. С. из КПСС в 1974 г.2 1-я часть художественно-биографического романа В. С. “Памятник современному состоянию. МИФ”; журнальный вариант опубликован в “Знамени” 1992, №№ 8—9.
3 Майкл Скэммелл, главный отрицательный герой статьи И. Юрченко: “Миша Скамейкин из Лондона” (“Советская Россия”, 12 января 1974 г.).
4“Памятник погибшим от насилия” установлен в Касселе 13 октября 1974 г. 5 Эльфи Зигль — немецкая журналистка, работавшая в Москве. 6 Доктор Дорис Шенк — советник по культуре посольства ФРГ в Москве. 7 Господин Вик — посол ФРГ в Москве. 8 Виола Хальман — женщина-предприниматель, глава сталепрокатной фирмы “Тайс” в городе Хаген (ФРГ). Скульптура В. С. “Женщина и сталь” установлена около административного здания фирмы в 1978 г. 9Фон Зелль — глава WDR, третьего телевизионного канала ФРГ. 10 И. Юрченко — автор статьи “Миша Скамейкин из Лондона” в “Советской России” (12 января1974 г.).
11 Доктор Андрея фон Кнооп — в то время аспирантка, позднее немецкий представитель в Москве международной консалтинговой фирмы. 12 Инфаркт миокарда, случившийся с В. С. 6 августа 1984 года в Алабине. 13 “Зал Сидура” существует в настоящее время в здании “Виллы” при Музее современного искусства в Бохуме. 14 “А-Я” — журнал на русском и английском языках о неофициальном советском и эмигрантском искусстве, выходивший в Париже. 15 Ранение на фронте 7 марта 1944 г. 16 Э. Гороховский — художник, один из главных “героев” статьи в “Московской правде” (20 апреля 1986 г.). 17 Выставка художников-нонконформистов под открытым небом, разогнанная властями 15 сентября 1974 г. в Москве.