Записки литературного человека
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 6, 1998
Записки литературного человека
Вячеслав КУРИЦЫН Вучетич Ирушка была больна. Что-то с носом и горлом. Я сидел дома, а она пошла в поликлинику. До поликлиники (у метро “Аэропорт”) от нашего дома (перекресток улиц 8 Марта и 1-й улицы 8 Марта) идти минут пятнадцать. Я посоветовал Ирушке зайти на обратном пути в Музей авиации и космонавтики, который расположен на улице Красноармейской в соответствующем авиакосмическом ДК. В музее этом мы еще не были, но я полагал, что там хорошо: безлюдно, прохладно, моторы, скафандры, кадры из фильма “Чкалов”. Мы с Ирушкой уважаем советскую эстетику, и я полагал, что пространства музея подействуют на Ирушкину психику успокоительно. Известно же, что все болезни от нервов.
В музей Ирушка зайти не удосужилась. Ближе к вечеру я предложил пойти погулять в лес. Надо сказать, наш дом (кооператив Большого театра “Арфа-2”) стоит на границе цивилизации. За домом протекает железнодорожная ветка со станцией “Гражданской”, а если перейти ветку вброд или по пешеходному навесному мосту, попадешь в лес.
Наш сосед по дому писатель Юзефович и живущий на “Аэропорте” филолог-бородач Бак утверждают, что в этом лесу в прошлом веке убили студента Иванова. Группа пакостливых молодых людей с революционно-демократическими, что ли, замашками вышла в погожий день на озеро, выбрала грот поживописнее и свершила акт гражданского мужества. Теперь члены группы были связаны кровью, и никому из них несподручно было бежать в полицейский участок, выдавать вольнодумцев. Вольнодумец только тогда чувствует себя спокойно, когда пустил чью-либо безвинную кровь. Иванова, кстати, звали Иваном Ивановичем, хотя это и звучит излишне символично. Достоевский положил позже этот случай в основу своего известного романа “Бесы”.
Решили мы, в общем, сходить в лес. Подышать воздухом, встретить призрак студента Иванова, увидеть интересный природный объект.
Лес, в который пришлось проникать через неаккуратное отверстие в бетонном заборе, и сам был неаккуратен. Вокруг немногочисленных скособоченных скамеек валялись отходы жизнедеятельности москвичей. Встречались и сами москвичи в позах типа “Мать и дитя” и “Лежу, загораю”. Но как-то немного и вяло.
По лесу мы шли минут пятнадцать. Уперлись в противоположный бетонный забор, за которым виднелась какая-то складская-промышленная зона. В сторону уходил другой лесопарк, но и он быстро кончился: через щель в заборе (уже в приличном заборе: черная решетка, а не серый бетон) можно было выйти на обычную московскую улицу.
Поскольку мы перед выходом из дому ознакомились с картой любимой столицы, постольку у нас были разные варианты продолжения прогулки. Можно было отступить назад и пойти в сторону далеких озер, на одном из которых и не стало несчастного Иванова. Можно было пройти через улицу и попытаться набрести на новый парк, ибо карта учила, что, переходя из зарослей в заросли, можно достичь со временем лесного массива ВДНХ, с которым у нас с Ирушкой были связаны интимные воспоминания.
Мы вышли из леса, перешли дорогу, прошли мимо коричневых скучных гаражей и обнаружили широкий двор, в котором сидели на скамейке бабки и стоял симпатичный холм. Мы поднялись на холм. За ним обнаружилось солидное здание советско-коммерческого типа. Я предположил, что у этого здания мог стоять когда-то Ленин. Я люблю, гуляя по Москве, напороться на того или иного незнакомого Лукича.
Мы спустились с холма, вышли из двора и попали на улицу с сомнительным именем Астрадамская. Пока я вспоминал, что видел это название, когда ехал по большому кругу от метро “Войковская” до своей 8 Марта на 27-м трамвае, Ирушка посмотрела налево и ойкнула.
Мне трудно описать первое впечатление. Я не понял, что именно я увидел. Из-за кустов метрах в пятидесяти от нас виднелась огромная голова. Ирушка сразу опознала ее как голову Ленина. Но у меня не очень хорошее зрение, и я, сразу поняв, что такой большой башки Ленина в городе быть не может, щурил глаза, полагая, что объект может оказаться скалой необычной формы или куполом культового сооружения.
Однако через несколько метров я понял, что передо мной именно голова. Она была воистину циклопических размеров. Диаметром метра четыре. Пропорциональное к такой репе тело составило бы, соответственно, десятиэтажный дом. Единственное слово, которое мне пришло в голову по этому поводу: канал. Сооружения такого масштаба, по моим представлениям, при глухой советской власти ставили на берегах каналов типа Москва—Волга. Бродят в памяти монструозины Ленин и Сталин, которые стояли на какой-то излучине подобно Харибде со Сциллой, наклонялись к проплывающим судам, тащили с палуб зазевавшихся пассажиров и кушали их в каменный рот.
Я синхронно поймал себя на возможной псевдоассоциации: именно этот канал протекает в получасе—часе ходьбы от того места, куда мы забрели, потому он и всплыл у меня в сознании,— нашел куда эту голову можно при случае недалеко приспособить. Уже позже я понял, что надо было делать в этой ассоциации упор не на близость конкретного канала, а на слово “Волга”.
Пока же мы подошли к голове. Она стояла за забором, в углу большого пространства, остальная часть которого была из-за забора не видна. Стояла голова на большом постаменте, в боку которого были маленькие воротца. То есть это оказался, как решила Ирушка, не постамент, а просто какая-то хозяйственная постройка. Голова вблизи оказалась совершенно коричневой от хода десятилетий и с несколько татарскими чертами лица. Прямо за затылком располагался большой жестяной щит, не позволявший увидеть этот затылок с улицы. Потом мы поняли, что нам очень повезло с первым ракурсом: ни из какой другой внешней объекту точки он не мог явиться с такой фантасмагорической красотой.
— Большая голова,— сказала Ирушка.
Мы пошли вдоль забора и через пять шагов увидели среди зелени еще одну скульптуру: что-то героическое из советской эпохи.
“Ага,— догадались мы.— Это, наверное, комбинат художественного творчества, где всякой параши было наделано на полвека вперед, а теперь она тут спокойненько загнивает”.
Не успели мы успокоиться на этой вполне естественной версии, как среди кустов мелькнул фасад огромного дома с колоннами. Его мощный вид указывал, что это более серьезное учреждение, чем банальная мастерская по штамповке глиняных и гипсовых монстров. С этого момента, впрочем, мы проблемой версии уже не задавались, только смотрели. Было что посмотреть.
За углом забора оказались глухие зеленые ворота, которые мы даже не удосужились разглядеть, ибо прямо перед нами вознеслась на гигантских лесах еще одна ошизенная голова. Голова смотрела в глубь огороженной территории, мы видели профиль, ухо и часть лица. Но если с Лениным все было понятно, то мысли о существе, носившем хотя бы в воспаленном воображении автора голову номер два, уходили в абстрактную мифологию. Какие-то хвостики-листочки, едва не змеи вместо волос, выпученные глаза, зачем-то разинутый рот. Медуза-Гангрена?
— Бог ты мой! — воскликнула Ирушка и кинулась бежать.
Выяснилось, что испугалась она не столько самой головы, сколько подвешенной на лесах под ней таблички “Опасная зона”. Миновав ее тремя настороженными скачками, мы оказались у третьей стороны загадочного пространства.
Третья сторона была огорожена лишь проволочным забором. Разглядеть, что происходит в глубине территории, все равно оказалось затруднительно: вокруг забора торчали леса, подобные тем, на которых высилась вторая голова, и стояли какие-то сараи. Мелькнуло в траве одухотворенное лицо Гагарина. У забора активно росла крапива. Пробившись в самый угол заросшего бурьяном участка, мы обнаружили, что в одном из фрагментов забора проволока прорвана. Со значением посмотрев друг другу в глаза и на всякий случай поцеловавшись, мы подобрали палочку для битья крапивы и двинулись в путь. Он оказался вполне несложным: через несколько минут мы были уже на территории… чего? Просто, наверное, на территории. Как в фильме “Сталкер” была просто зона. Выстрелов пока не последовало.
Посреди территории стоял роскошный дом. В боковых окнах горел мертвенный слабый свет. Вокруг дома тянулись асфальтированные дорожки. Дорожки эти были чисты: ни одной жестянки от очаковского “джин-тоника” мы не нашли. Пространство между дорожками и забором было заставлено произведениями монументального искусства.
Был совершенно неясен статус пространства. Территория заброшенная, но чистая. В доме горят огни, но вид у него не очень жилой. У ворот стоит иномарка, но ее покрывает изрядный слой пыли.
Вмазаться с мирной прогулки по лесопарку в такие ощущения — песня. Набрался смелости, заглянул в окна: там поразвешана по стенам однотипная одежда, какие-то пиджаки или рабочие куртки, едва не противогазы — странно и страшно. Мы ступали очень аккуратно и говорили очень тихо. Четкое ощущение, что сейчас из-за угла начнется крутой голливудский саспенс. Ужас таится в складках воздуха. Я зримо представил себя и Ирушку, мечущихся среди монументальной пропаганды, заламывая руки. Убегающих (от кого, чего?), спотыкающихся и падающих, закрывающих глаза при виде накатывающего (кого, чего?). Я бы громко кричал, на разрыв связок, но вряд ли бы удивился.
Из-за забора почему-то не доносилось звуков субботнего вечера: лая собак, шуршания шин, писка детей, иванушек интернешнл.
Отдельные объекты наводили на мысль скорее о саде, нежели о комбинате. Комсомолец, как на новые ворота, смотрит на свое ружье. Рядом — пенек, на котором можно выкурить сигаретку. Скорбящая тетя с плавными формами, что-то типа католического надгробия. Скамеечка: сиди, воркуй о любви, гордись ромбиками на погонах, если ты гуляешь в этом саду в адекватную эпоху. И если, конечно, ты имеешь право здесь вообще быть. Но это — со стороны фасада.
Сзади (как называется зад, корма дома?) — больше индастриэла. Пока я ковырял носком мокасина осколки чьего-то гигантского сапога, Ирушка заглянула в один из сараев и уже отчаянно махала руками.
Я подошел, заглянул в приоткрытую дверь. В приоткрытую дверь вывалилось не что-нибудь, а метровая голова Сталина. Кадр, умещающийся в этот момент в моем зрении, был настолько же предумышлен и архетипичен, как словосочетание “Иван Иванович Иванов”. В кино вывалившийся кочан кремлевского горца выглядел бы огоньковским перехлестом.
— Там их целый сарай, выбирай любую,— сказала Ирушка.
Я заглянул в сарай, гипсовые головы лежали в нем стройными рядами. Калинин, Ленин, какой-то незнакомый хрен в очках.
— Можно было выбрать любую,— сказала Ирушка.
Да, но вывалился-то Сталин.
Позже я слышал, как Ира говорила кому-то по телефону об этой прогулке. Она говорила о дежа вю. Я подумал, что дежа вю могло быть спровоцировано именно столь дисциплинированно символическим поведением места. Место вело себя как по писаному.
По воздуху прокатился, спотыкаясь о ветер, едва слышный дребезжащий звук.
— Так ржут лошади,— подсказала мне Ира.
В этот момент, конечно, я увидел лошадь. Когда-то она была гипсовой. Голова у нее и теперь еще была гипсовой. Остальную часть лошади составлял ржавый рыжий скелет. Будто бы мастер сваял не только лошадь снаружи, но и кости ее изнутри.
Я задел Сталина ногой: у него немедленно отвалилась губа. Я забыл сказать, что прямо под головой Ленина, за забором, на воле стояли какие-то красные пластмассовые столики, где люди пили пиво и воду. Я забыл об этом сказать, поскольку был поглощен надвигающимся навстречу зрелищем Лукича.
Я задел Сталина ногой: у него немедленно отвалилась губа. Эта морда кавказской национальности валялась здесь пятьдесят лет, чтобы обратиться в прах от моего прикосновения.
Мне стало жутко. Ирушка тоже не чувствовала себя излишне уверенно.
— Надо вернуться тем же путем, каким мы пришли,— сказала Ирушка.— А то они поймут, что здесь кто-то был.
— А как мы еще можем выйти? — удивился я.
— Ну, можем попробовать открыть ворота…
У меня ни в мыслях, ни близко к мыслям не было открывать ворота. Мы даже не стали внимательно изучать мифологическую голову намбе ту. Думаю, что, покинув зону, я вздохнул с облегчением.
Мы пошли в глубь поселка, на углу которого расположился объект. В конце узкой улицы перед нами появилась собака солидных форм.
— Волк,— сказал я Ирушке. Мы с Ирушкой, мягко говоря, недолюбливаем собак, особо гуляющих вне поводка и намордника.
Впереди взорвался хороший кусок лая с перцем и порохом: мы даже не заметили, сколько собак сцепилось в яростной драке.
Мы резко ушли в сторону и скоро оказались на машиноходной улице. По правой стороне тянулся забор леса, в который нам нужно было вернуться. Автобусная остановка учила: ул. Вучетича. Ира вспомнила, что была на улице Вучетича в какой-то цэкашной гостинице, где проходила всесоюзная тусовка евреев, что ли, лингвистов, среди которых оказалась Ирушкина подруга (вовсе якутка, зато дочь крупного госчиновника).
Места оказались и впрямь сладкие. Скоро за забором по левую руку замелькали потрясающие парковые пространства с беседками, ажурными лавочками, вылизанными тропинками, клумбами, напоминающими о кино из великосветских интриг.
“Управление делами президента РФ,— подсказала табличка.— Санаторий-профилакторий…”
Ну-ну.
Дизайнер Аня Юдина, которой я рассказал на следующий день о нашем отважном походе, сказала, что как-то была в этом районе и ей грозились показать дачу Вучетича, но не нашли. Ну, конечно, Вучетич. Я сразу вспомнил, что в зоне стояли маленькие копии Родины-матери с Мамаева кургана и Мечей-с-оралами, которые установлены в Нью-Йорке у здания ООН. Надо было быть особо тупым сталкером, чтобы не вычислить такой очевидности.
Я продолжал расспросы. Дважды услышал о сыне, работающем в издательстве “Олимп”.
Вучетич, по мнению словаря, помер в 1973 году.
Но в некоторых частях сада жизнь замерла явно на два десятилетия раньше.
Я нашел человека, который был тут при Вучетиче. Художник Константин Худяков был призван в бригаду, которая моделировала, что ли, туннель трамвайчика неподалеку от Мамаева кургана. Всю территорию вокруг кургана, ясный пень, Вучетич контролировал лично. Посмотрел на проект туннеля, заявил, что молодежь, дура, не умеет делать небо. Повел в дом. В центральной, что ли, комнате на потолке было нарисовано небо, по которому плыли птицы и облака. Вучетич раскрыл рот, чтобы прочесть лекцию про облака, но тут заглянула жена, спросила что-то про облигации. Вучетич закричал на нее матом и бросил в нее гипсовой кистью чьей-то руки.
Мы с Ирушкой договорились никому не рассказывать о странном месте, а собрать и привести туда экскурсию друзей. Но я тут же нарушил договоренность, рассказав, кроме Ани Юдиной и Худякова, еще и журналисту Илье Алексееву. Потом ночью к нам приехал питерский поэт Драгомощенко с женой Зиной и кинорежиссером Зельдовичем, Ира рассказала про Вучетича им. Зельдович собрался ехать смотреть место, ибо не хватало ему какой-то географии для фильма “Москва”, который он снимает по Сорокину. Утром я проболтался кому-то еще. Языки не держались за зубами, а потому мы поспешили со сбором экскурсии. Как раз вернулся от бабушки Федя.
Экскурсию назначили на субботу. В пятницу решили все же посетить Музей авиации и космонавтики на Красноармейской улице. В одном из залов нам понравились образцы космонавтской пищи: не просто маленькие и оттого красивенькие, но еще и в упаковке семидесятых годов, вдвойне прелестные. Несколько образцов лежало почему-то не под стеклом, а сверху, на витрине. Бабушка-смотритель рассказала, что одну буханочку сегодня украли. “Как именно?” — спросили мы. Оказалось, в зал зашли внучок с дедушкой и со свертком. Попросили у нее разрешения присесть тут на стульчики и перекусить. Смотрительница разрешила и даже вышла из деликатности из зала. Почем ей было знать, что внучок с дедушкой, по принципу анекдота “Дрова нужны?” — “Не нужны” — утром дров нет, имели в виду перекусить экспонатом…
Когда шли домой, встретился человек, спросивший дорогу на улицу Вучетича. Возможно, он был подослан, только не очень понятно кем.
В субботу днем снарядили экспедицию. Собрали большую компанию — писателей Шарова и Давыдова, киноведа Анашкина, критика Богомолова, художника Шалабина и лингвиста Пагаву. Федя еще с плейером, в котором пел Чиж. Никому, в том числе и Феде, о цели экспедиции не сообщали: пообещали лишь, что будет интересно.
Перейдя железнодорожное полотно, растянулись в длинную цепочку вдоль бетонного забора, огораживающего лес. Люди с платформы провожали нас изумленными взглядами. Участники экспедиции, беспокоясь, что вляпались в какой-нибудь розыгрыш, настороженно вертели по сторонам головами и чувствовали себя отчасти идиотами. Нашли в лесу сгнивший прибор, то ли внутренности кассового аппарата, то ли что-то от самолетного двигателя. Долго его изучали. Участники экспедиции выражали опасение, что это и есть цель путешествия.
Мы пообещали экспедиционерам минут двадцать пути, но на деле идти пришлось все сорок. Особо хорошо смотрелись мы, когда поднялись цепочкой на холм во дворе, предшествующем точке первого восхищения. Мы-то с Ирой, поскольку шли вторично, уже знали, что на холм можно не лезть, но тем не менее полностью повторили первоначальный маршрут — к вящему удивлению расположившихся на скамейках бабушек.
Реакция экспедиции на вид головы в ветвях, а также все последующие реакции вполне удовлетворили наше экскурсоводческое тщеславие. Самым сообразительным оказался киновед Анашкин. Еще когда мы только подходили к Ленину, он пробормотал: “Какой-нибудь Вучетич…” Мы с Ирушкой сделали вид, что не слышим, а остальные на его словах не зафиксировались. Когда мы прошли вдоль забора и увидели Медузу-Гангрену, Анашкин воскликнул: “Родина-мать!” Забавно, что я, даже уже зная имя хозяина объекта, не соотнес мифологическую голову с волгоградским истуканом.
С этого момента сценарий прогулки стремительно отклонился от предыдущего. Во-первых, из-под таблички “Опасная зона” неспешно вышла тетенька с собачкой и, увидев толпу задирающих голову людей, с удовольствием пустилась в объяснения генеалогии объекта. В частности, из ее рассказа следовало, что голова Владимира Ильича предполагалась быть установленной “у исполкома”. Хотелось возразить — куда же к исполкому эдакую дурынду, но это, в общем, был вопрос не к тетеньке, а к покойному мастеру.
Во-вторых, когда мы уже подходили к тому месту в заборе, через которое первая экспедиция (которую, наверное, уместнее называть разведгруппой) попала во двор, кто-то вдруг заметил, что во дворе есть люди. И впрямь: какие-то люди вносили в двери какие-то ящики или, может быть, выносили ящики из дверей. Лезть во двор, стало быть, было нельзя.
Костя Богомолов настаивал, что надо позвонить в ворота и попроситься, но сам делать это не решался. Саша Давыдов сокрушался, что ни у кого нет журналистского удостоверения, с которым, по Сашиному мнению, нас бы непременно пустили осмотреть территорию, а Федя с малосвойственной семилетнему существу смекалкой предположил, что с журналистскими удостоверениями нас бы точно не пустили, потому что журналистов все боятся или как минимум никто не любит. Мы с Ирушкой не очень-то переживали: мы-то уже были внутри.
На обратном пути спели хором какую-то песню.
∙