В стиле реплики
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 6, 1998
В стиле реплики
Время поэзии Последние лет десять разговор о поэзии неизбежно зачинался словами, проникнутыми легкой грустью,— поэзия сегодня никому не нужна. Дальше речь шла об очередном великолепном издании или скромной трогательной книжечке, где теплился слабый уголек подлинного, что было так удивительно обнаружить в поглощающей холодной прозе жизни: “А этот еще теплый”. В заключение авторы статей вяло заверяли читателей, что те, кому поэзия нужна, найдут книжку сами и очень обрадуются. Настораживало упорное “не нужна”, будто без этого, как без пароля, статья сама становилась ненужной.
В эпохи, давшие великих поэтов, когда поэзия была делом частным, но выделяющим автора из толпы, навлекая на него подозрения, не лишенные оснований, никому в голову не приходило так ставить вопрос о поэзии.
Платону были не нужны поэты в его идеальном государстве, они его лично достали. Обвинителем Сократа выступил поэт, прежде чернивший Сократа грязной сатирой на потеху толпы. Теперь это классические образцы, недосягаемые высоты. Платон винил поэтов в невежестве, искажении и без того смутной картины мира ради поверхностных смысловых красот. Он защищал поэзию от поэтов, Слово от слов, множащих тропы, к Слову не приводящие.
Поэзию часто называли вредной и опасной, но никогда, как в эти годы,— “ненужной”, в смысле лишенной интереса, неинтересной. Станет ли уважающий себя, честолюбивый юноша ронять взгляд в сторону того, что “не нужно”, служит утешением неуверенных в себе людей с тихими голосами, которые в жизни ничего для себя не добились? Что вычитали в статьях, сострадающих жалкому положению поэзии? Право не обращать внимания. Обращать — поворачивать с неизбежным для каждого труда усилием. Ну а, может быть, вдруг, случайно что-нибудь да зацепит, заинтересует? Где угодно… В поэзии — никогда.
Природа интереса к поэзии отлична от бесчисленных интересов, отягощающих человека. Наверное, потому интерес к поэзии, если он возник, заслоняет или сильно преображает другие интересы — многое просто становится неинтересным. Человек перестает быть идеальным потребителем, читай: покупателем, а значит, зарабатывателем. Происходит утечка всего полезного, что можно взять — снять с человека и кроме презренных денег. Сегодня для сохранения лица миру необходим весь — полностью — человек, свое лицо теряющий, готовый к постоянному радостному обновлению. Поэзия подводит человека к возможности обновиться однажды и единственным образом. И только подводит к необходимости этого, дает силы ждать и желать обновления. Поэтому сто или тысяча лет для поэзии — несущественный срок. Страдает только язык, сдвигаясь во времени, как русло реки, когда остовы кораблей остаются в глубине суши. Они плывут без нас.
Устаревший художественный метод, изображавший безобразное безобразным, справедливо посрамлен нашим временем. Механизмы мщения, безотказно и выразительно срабатывающие в теле всякого грешного (а кто без греха?) человека, побеждены. Здоровье можно теперь купить. Вернуть цвет коже, дыханию свежесть, волосам блеск. То, в чем прежде видели милость богов и потому восхищались красотой, волнует и сейчас с не меньшей силой, но подлинной причины преклонения не помнит никто. Красота сама была милостью и по щедрости любила поэзию. Была ее главной защитницей во все века. В память об этом и до наших дней уважающие себя женщины не подпускали к себе поклонников, не отдавших дани стихам. Производя ритуальное атавистическое действо, серьезные люди пыхтели и выглядели полными идиотами, но, пройдя несколько трудных шагов, навсегда сохраняли уважение к пути.
Теперь “красота” бежит поэзии и тем выдает свою природу. Можно смотреть месяц телевизор, если угодил в аппарат Илизарова, прочитать десятки газет за день, подслушивать, хоть это нехорошо, разговоры людей в метро. И ни разу не услышать поэтической строки — самой затасканной,— служащей подмогой мысли в ее благородной бедности. Стихи больше ничего не сообщают людям? Неправда. Люди, способные любить стихи, будут всегда, но сковывающая совестливость, внимательное отношение к миру и себе будут расталкивать их по углам жизни дальше от мест, где делают погоду. Навязчивое «не нужна”, слышное всякий раз, когда разговор в прессе заходит о поэзии, смущает, унижает их привязанность, они стыдятся выдавать ее. Делающие же погоду безболезненно вывели из своего арсенала мерцающий строй слов, будто поэзия ломает стилистическое целое атмосферы, где утверждают себя либеральные ценности.
Фасадная телепередача “Мой Пушкин” только иллюстрирует это, хотя там звучат именно стихи. Лучение стихотворений, как рентген, просвечивает имидж деятелей, не оставляя ничего наносного. Каждый перед Пушкиным наг — виден только человек. Читать стихи Пушкина вслух — испытание, можно только восхититься уверенностью в себе большинства чтецов, актеры не в счет.
“И славен буду я, доколь в подлунном мире жив будет хоть один пиит…” Пушкин не оговорился — не читатель, поэт. Книга Цветаевой с известным названием — органичная дань любви к поэту и его стихам. Любовь заразительна, она вызывает зависть, как следствие — желание полюбить самому. Одного источника любви, как огня, достаточно, чтобы все вокруг, способное отражать свет, светилось.
Но вот в Москве выходит новый журнал — “пушкин”, задуманный как попытка регулярного обозрения “мира думающих по-русски”. Он выходит в атмосфере, когда связь между книжной полкой и стратегией выживания нации становится очевидной для всех. Закон самоуничтожения зла. Старая добрая история — о драконе, тоскующем по рыцарю-избавителю. Ложь агрессивна, она устает от себя. Однажды ложь обнаруживает себя в полном одиночестве. Ей больше нечем дышать. Но призывающий Пушкина не может знать: в оправдание или в осуждение себе он причащается его имени.
В самом названии журнала русский язык получил расширение — теперь, без риска быть заподозренным в неладах с языком, можно сказать своим знакомым: “читаю пушкин”, “опубликовано в пушкине”.
Строчной пушкин — симптом принудительной интернетизации. Культура сворачивается в пиктограмму, отступает в последнее слово, зависает именем сайта в бесчисленном ряду других. Но в слово возможно “провалиться”, развернуть из атома вселенную, лишь бы остались те, кому это жизненно необходимо. И что, собственно, представляет собой Интернет? “Бумажный двигатель внутреннего сгорания”; “Виртуальная реальность Бога, в коей бытию отведено место частичной распечатки” (Андрей Новиков, пушкин)?
Мне думается, неовеществленный, безмониторнонеклавиатурный интернет существовал всегда, только доступ был открыт немногим. Мы получали и продолжаем получать оттуда “частичную распечатку” сюжетов, мыслей, предчувствий. Электронный пародийный двойник желает получить не им дареное обратно. Что ж,
нагими пришли, нагими уйдем.
Джордж Оруэлл в “Подавлении литературы” так описывал взаимоотношения живой культуры и тоталитаризма: “Поэзия может уцелеть в тоталитарные времена, некоторым искусствам тирания могла бы даже пойти на пользу, но прозаику остается единственный выбор — между молчанием и смертью… Умерщвление свободы мысли парализует журналиста, социолога, историка, критика и поэта — именно в такой последовательности”.
Сегодня о “постмодернизме” говорят как о тотальной ситуации, а не методе, распространившемся на все стороны жизни как эпидемия. Но гражданская война или голод, охватывающий целые страны,— это тоже тотальная ситуация. Каждый в ней ведет себя по-своему. Самый страшный голод не оправдывает людоедов, даже если среди выживших их оказывается большинство. Советских полулюдей собираются водить в пустоте, пока не умрут последние бывшие в рабстве? Назначение армии постмодернистов — плодить пустоту, единственно необходимую для достижения земли обетованной? Что это за новое обетование? Это свободная страна? Покажите мне ее поэтов.
У поэзии независимый источник жизни. Поэзия констатирует присутствие Красоты или ее отсутствие — ничего больше. У красоты нет цели, она существует по закону внутренней целесообразности. В присутствии поэзии сегодня чувствуют себя неловко, неуютно, неестественно. Такое чувство охватывает мелких шкодников в присутствии воспитанного человека. Если предметы и явления начнут называться собственными именами, прежде всего это, согласно формуле Д. Оруэлла, произойдет в современной поэзии. Если жанровая лестница будет перевернута, неизвестно, стоит ли доверять словам вообще.
Разговоры о стихах, не начинавшиеся со слов “не нужна”, рождались, как память о путешествии в неизвестную землю. Там было гибельно, там было северно, но не слова, а нездешний отсвет на лице рассказчика запоминался слушавшему, толкал искать тех же впечатлений. Находил каждый свое. Многие оставались ни с чем, но обманут не был никто.
О поэзии должно говорить “как нужна”. Так начинался о ней серьезный разговор, в котором воспитывались читатель и поэт несколько столетий.
Поэзия не может нравиться — можно нравиться ей. Она меряет человека сама, читает его как книгу, стихотворение, скроенное на свой лад. Бесконечно снисходительная, она дает время каждому и ждет. Время у нее есть.
Виталий ПУХАНОВ
∙