Мелочи жизни
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 6, 1998
Мелочи жизни
Павел БАСИНСКИЙ Транс, мета, или Как бишь вас? В № 4 журнала “Знамя” за этот год критик Наталья Иванова напечатала манифест. Трансметареализма. В том, что ее статья под названием “Преодолевшие постмодернизм” является именно манифестом, а не обычным критическим прогнозом, убеждает как пафос, так и структура. Классический манифест, как известно, содержит три необходимых компонента: 1) от какого наследства мы отказываемся?; 2) что мы провозглашаем? и 3) как связано наше понимание искусства (литературы) со временем? Все три компонента в статье на месте.
Вот только с “наследством” промашка вышла! “Преодолевшие постмодернизм”, очевидно, от него, постылого, должны и отказываться, с ним, поднадоевшим, какие-то счеты сводить… Так акмеисты и футуристы — хотя и по-разному — сводили счеты с символизмом в момент его действительного кризиса… Так “метаметафористы” в начале 80-х сводили счеты с действительно утратившим свою поэтическую энергетику “классическим” советским стихом… Так Виктор Ерофеев в начале 90-х сводил счеты с действительно “обанкрутившейся” всей советской литературой…
Собственно, в этом и есть рациональное зерно любого манифеста. Добить слабеющего… Это, конечно, жестоко и неприятно, но в природно-культурном смысле — иногда полезно. Здоровое, энергичное выстоит под любыми ударами да еще и сдачи даст в ответ. Слабое, больное отпадет, отвалится, и — туда и дорога! — не о живых же людях в конце концов речь идет, а только о направлении в искусстве.
О том, что само однажды ослабнет и неизбежно уступит место другим.
Я не большой поклонник этой направленческой чехарды и думаю, что истинно талантливые люди могут быть к ней причастны лишь случайно либо вынужденно лукавствуя (в отличие от бездарей, которые в этом по-настоящему жизненно нуждаются и оттого в этом плане вполне серьезны); но не могу не признать за “направлениями” законного исторического права на существование и… отмирание. В конечном счете это создает гумус литературной жизни, на котором может вырасти крапива, может — редиска, может — дивная роза. Крапивы, впрочем, будет больше…
Но всякая культурная игра должна идти по правилам. И драться надо по правилам. Как максимум, предупредить врага о том, как и за что, как минимум, сделать ему хотя бы условный вызов: “Ты чё, в натуре?”
В противном случае будет не игра и не драка, а — пихание локтями.
Что же такое “преодолели” “трансметареалисты”, в число которых Н. Иванова зачисляет (не знаю: с ведома этих людей или нет?) прозаиков Олега Ермакова, Дмитрия Бакина, Алексея Слаповского, Марину Вишневецкую, Владимира Березина, Андрея Дмитриева? Они преодолели миф. Они создали разветвленную метафору небытия. Маскарад окончен. Здесь гасят не свет, а взгляд…
Все это весьма мило и, при выдержанной форме, достаточно бессмысленно, чтобы вполне сойти за манифест. В Литературном институте, говорят, сейчас мода на манифесты. Их пишут десятками, начиная с первого же курса, и заодно выдают как контрольные работы по текущей литературе… И очень правильно! Не пропадать же добру!
Понятно, что чем туманней и бессмысленней позитивная программа любого манифеста, тем лучше. Когда Маркс и Энгельс пишут о призраке коммунизма, бродящего по Европе, хочется этих поэтов расцеловать за дивную разветвленную метафору небытия. Но когда они договариваются до общности жен в недалеком будущем, хочется взять розги и высечь расшалившихся после кружки немецкого пива мыслителей.
Понятно, что вся позитивная программа “трансметареализма” счастливо высосана автором из пальца за время одного из дальних и тяжелых перелетов по пути на крайне ответственный славистический симпозиум в каком-нибудь Лас-Вегасе, где таковым симпозиумам самое-то место и есть. Понятно, что позитивная программа Н. Ивановой нисколько не лучше, но и не хуже позитивной программы любого манифеста (хотя бы и “серебряновечного”), то есть равна нулю. Понятно, что набор имен случаен; что скорее всего сами эти люди об этом ни слухом, ни духом, но при случае, возможно, не откажутся от пестрых нарядов и масок в конце маскарада, что им предлагает ловкий костюмер Н. Иванова.
Всё это мелочи жизни, господа литераторы. И все мы это хорошо знаем!
Я не о сути дела (которой и которого просто нет), но об элементарных правилах спора. Противника можно бить, если он реален и если руки чешутся. Противника можно придумать и помахать фиктивно кулаками — для разминки и тренировки, так сказать. Но нельзя придумывать противника, называть его реальным именем, фиктивно махать кулаками и заявлять потом, что противник сей повержен. “Эх, и отмолотил же я N!” А N в это время, может быть, давно подался в пацифисты и проповедует непротивление злу силой. Словом, N занят своим делом, своими проблемами, а его, оказывается, в это время отмолотили. “Да что вы говорите?”
Итак, негативная программа Н. Ивановой. На пути блистательных (хотя и с погасшими взглядами) “трансметареалистов” стоят не только заигравшиеся в свои мифы постмодернисты, но и махровые реалисты. Их целый круг: “Варламов — Отрошенко — Павлов — Басинский”. Последний, то есть я,— их главный идеолог. Отличительные признаки этого круга: воинственность и сугубая серьезность. Полагая, видимо, что это необыкновенно смешно, критик предлагает милейшую аббревиатурку: СС. Зондеркоманда, одним словом.
Чтобы не повторяться, отсылаю Н. Иванову к моей заметке в № 3 “Октября” за этот год под названием “Неманифест”, в которой я постарался максимально внятно заявить об отсутствии в современной литературе какой бы то ни было группы “новых реалистов”, а также о том, что никакой идеологии “нового реализма” я лично не провозглашал (если Н. Иванова знает о каких-то моих статьях, о которых я сам запамятовал, пусть укажет. Буду ей благодарен).
Возможно, если бы Н. Иванова прочитала этот текст прежде написания своего, ее угол зрения изменился бы. Но в чем он точно никогда не изменится, так это в воинственной и сугубо серьезной убежденности в том, что существо русского реализма сегодня сводится к “простым прописям”, которые есть “результат ущемленного и гибнущего на глазах имперского сознания, последняя судорога имперского высокомерия, иерархической ментальности…”
Это абэвэгэдэ российского прогрессизма, в каких бы формах он ни представал (радикально-приговской или умеренно-ивановской). Это — их символ веры, который я действительно никогда не приму. Это — их поле, на котором я даже спорить с Н. Ивановой не буду, потому что то, что она считает мифом, игрой, маской, для меня реальная жизнь, культура и трагедия.
Здесь важен не смысл цитаты, а ее тональность. То есть подбор и наращивание смыслов: ущемленный, гибнущий, судорога, высокомерие… Охотно признаю за
Н. Ивановой дар схватывать самое существо проблемы, крючковатой иглой выдергивая самый болящий ее нерв. Но я никогда не прощу ей переведение этого существа в плоскость литературной игры, в маскарад.
Может быть, Н. Иванова забыла, что когда закончился маскарад Серебряного века, то именно переживание гибнущей в судорогах империи и породило одновременно ущемленную и высокомерную литературу русской эмиграции (от Бунина и Набокова до Ходасевича и Георгия Иванова), над которой, между прочим, особенно сладко измывалась именно новоявленная советская литературная сволочь. Именно с позиции силы победившего класса и измывалась. То есть вы — падаль, вы — гибнете, вы — никому ни в России, ни в Европе не нужны, а вот мы — сила, мы — молодость, мы — перспектива. Ну, и где они сегодня, эти вешневы с родовыми? И кому, кроме Евгения Добренко (в научных целях), они надобны? А строчки Георгия Иванова об отступающих в вечность солдатах останутся навсегда. Ибо всегда останутся вечность и солдаты, готовые честно отступать, не семенить ножками позади прогресса. И если отступление идет с боем — не обессудьте!
В сущности, дело вовсе не в реалистах (“упертых в “стену плача”, служение традиции, по сути — эпигонов великой русской прозы”) и не в трансмета… Или как, бишь, там? (“свободно разворачивающих на протяжении текста разветвленную метафору небытия”). Все это слова, слова, годные для забористого манифеста, для “служебных”, так сказать, целей, но не имеющие никакого жизненного, а значит, и культурного смысла. Дело в самоощущении и самореализации. И здесь я позволю себе быть жестоким в отношении Н. Ивановой, если хотите, в качестве мести за слова об имперском сознании…
Н. Иванова сама обломок империи и прекрасно это знает. Но ей страшно не хочется быть тонущим обломком. Хочется выплыть. Хочется поспеть за Приговым и Сорокиным, которые рванули наверх гораздо раньше, не путаясь в наследстве, то есть миллионах других обломков. Эти-то ребята давно преодолели и реализм, и модернизм, и постреализм, и постмодернизм (над которым сами же при случае посмеются, как над ненужной ветошью). Они всегда скажут первое слово, потому что знают за собой право быть первыми. В России, в Европе, в Америке, хоть на Марсе — везде, где пахнет перспективой и беспечной жизнью. А я знаю за собой право быть последним. Называйте это махровостью и ограниченностью, судорогой и высокомерием, но это право я знаю и от него не откажусь… Мне его, может, дедушка завещал.
Дело не во мне, разумеется. Дело в том коллективном “я”, которое об этом праве догадывается и реализует его, в том числе и в литературе. И вот для нас все эти “транс” и “мета” просто и откровенно смешны. “Да кто вы, в самом деле?
Как бишь вас?”
∙