Записки литературного человека
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 5, 1998
Записки литературного человека
Вячеслав КУРИЦЫН
Свои книги Я сейчас нахожусь по ту сторону рыхлой бумаги.
Без булды: вы читаете это, а я в полушаге —
в потрохах целлюлозы — прижался к подобью стекла,
плющу губы и нос, а расплющить мешает скула,
чей почти монголоидный вывих топорщит страницу,
вы погладьте ее, чтоб проверить мою небылицу.
Если раньше вы слышали мой заштрихованный голос,
то теперь различите и лоб, и секущийся волос.
Такими строчками начинал Виталий Кальпиди в 1993 году свою книгу “Стихотворения”. Поэтическая убедительность фрагмента вступала в некоторое противоречие с указанной на последней странице цифрой — тираж 1000 экз. То есть поэт может, конечно, втиснуться в потроха целлюлозы, особенно если он настоящий поэт, но как быть с тиражом? Может ли он присутствовать одновременно в тысяче экземпляров? Правда, вряд ли вся тысяча находилась хотя бы один краткий миг в одновременном чтении. Если бы существовали методики подсчетов — какая часть тиража ластится сию секунду к читательским глазам (существуют ведь такие подсчеты на телевидении, сколько процентов зрителей смотрит в данный момент данный канал), — обнаружилось бы скорее всего, что 18 марта 1998-го в 16 часов 18 минут по московскому времени года эта книга открыта на столе только у меня одного. Но вот я ее закрыл, и душа поэта, то есть не душа, а сам поэт с монголоидной щекой и секущимся волосом или, может, клон — какая-то из этих сущностей метнулась в город Петропавловск-Камчатский, где бледный юноша как раз протянул руку к обложке “Стихотворений”…
Такого рода вопросы Карлсон задавал о фрекен Бок: как же такая большая тетя может влезть в такой маленький телевизор?
Когда книга переписывалась от руки в холодном скриптории, когда экземпляр труда был равен экземпляру продукта — конечно, в ней сидел автор. Эту священную психосоматику можно воспроизводить и ныне: мне рассказывали про одного венгерского писателя, который переписал от руки роман другого венгерского писателя. В этом души даже и больше: когда акт технологически избыточен. Души или искусства — известно, насколько популярен художественный самиздат. Любовно выпиливая страницы книги прямо из дерева или отливая их из стекла, закатывая ее в хрустальный или металлический переплет, автор взывает к мертвым богам аутентичности.
И все-таки дух дышит и в тираже.
Предсказание, что распространение компьютеров вообще и Интернета в частности (или Интернет уже “вообще”, а “в частности” — компьютер?) убьет книжную культуру, пока не сбывается. Да, удобно, когда на маленькой дискете умещается столько же букв, сколько в хорошем книжном шкафу. Удобно, когда вся энциклопедия влазит в строку запроса простой интернетовской искалки, набрал “Виндзор” или “Рыба-пила” — и получай килограмм соответствующих килобайт. Приятно, что любой текст можно получить, не выходя из дома.
Но остается драгоценная пластика, возможность перемещаться с книгой с дивана на диван, шелестеть страницами, рисовать на полях карандашного чертика и ставить на обложку сковородку с горячей картошкой. Физиология, которая закачана в нас, как кровь.
Юлия ТАРАНТУЛ
ЧУЖИЕ КНИГИ
А можно еще и так: все люди делятся на тех, кто покупает книги в букинистических магазинах, и тех, кто что-то имеет против этого (вообще не покупающие книг естественным образом из нашего расклада исключаются). Причем предубеждения бывают порой любопытные, например: это и само по себе неприлично, некое подобие нищенства, а уж дарить такие — тем более грибок там может какой-нибудь оказаться или плесень и заразить “родные” домашние книги, и т. д.
Кажется, что придавать при этом значение надписям на их титульных листах — все равно что обращать внимание на подписи под газетными статьями… даже не
так — под фотографиями. Ибо участь фотографов подобна участи операторов: все видят их работу, но никто не знает их имен.
Сейчас почти вышла из обихода экслибрисная практика и редко надписываются книги, которые дарятся. Имеется в виду — просто людьми, не авторами, авторы-то — дело иное: им по определению положено. Возможно, это связано со все расширяющейся политикой передаривания подарков, особенно книжных… А что еще делать, когда тебе вручают то, что у тебя уже есть или что ты ни в жисть не прочтешь? Да и надписанные открытки стали реже прилагать (посылать еще туда-сюда… нет, а вот чтобы в качестве “добавки”!) к основному презенту. Открытки продаются с уже готовыми посланиями и даже к какому хочешь числу: действительно, а что напрягаться? Теперь свою индивидуальность легко обозначить лишь самим фактом выбора. И это, должно быть, — тоже следствие тотального “упрощения” быта в мелочах наряду с бумажными носовыми платками и супами в пенопластовых ведерках.
Но вот в букинистических магазинах книги с надписями еще сохранились, причем сам характер “маркировки” (как содержание, так и манера написания даты) порой передает дух того времени, когда она сделана.
У меня собралась мини-коллекция надписей, случайно, незаконно мне доставшихся вместе с подержанными магазинными либо подобранными где-то книжками. Их можно расклассифицировать… ну хотя бы следующим образом:
а) Автографы авторов.
Книги с ними попадают к тебе разными путями. Ты находишь их забытыми на подоконниках публичных помещений, мест общего пользования и в других подобных отчужденных точках. Так собаку увозят в лес и привязывают к дереву. Или “забывают” на осенней даче: “Нашей родной подружке Ирине с любовью и преданностью. Твой Г. Зубков. 30 авг. 79” (“Дом на бульваре Ланн” Георгия Зубкова). Конечно, как правило, это автографы не кого-то великого, а не очень известных авторов. Но здесь важно, видишь ли надпись сразу и по большей части из-за нее покупаешь книгу, потому что срабатывает личный момент, либо выбираешь книгу как книгу, лишь впоследствии обнаруживая ее принадлежность. Однажды мне вот так, задним числом, попался автограф детского писателя со знакомым именем (“Дорогая Анна Лазаревна! Очень хочу, чтобы у такой изумительной женщины, как Вы, была моя книга. С большой симпатией к Вам, Ю. Ермолаев. 30/ХI—81 г.”), причем на книжке, сотиражной библиотечной копией которой я некогда зачитывалась, мечтая ее иметь, — “Капля дегтя и полмешка радости”.
б) Экслибрисы.
Это могут быть или лаконичные чернильные штампики, как “Из книг Ю. Катина-Ярцева” на томике Иштвана Рат-Вега “Комедия книги” (в салоне “Летний сад”, где я ее купила, сказали, что вдова живет рядом и вынуждена распродавать библиотеку), или — реже — приближенные к настоящим экслибрисам “рамочки с картинками”. Как трогательный фамильный экслибрис “Светиков” на книге Яана Кросса “Императорский безумец”. Или ручные надписи похожего (экслибрисного) характера — фамилия или инициалы владельца либо порядковый номер в личной библиотеке. Но сразу несколько книг с одинаковой меткой, стоящие на букинистической полке одна за другой (если все они, скажем, о кино), похожи на детдомовцев-родственников, вместе туда попавших. И когда покупаешь лишь одну из них, то испытываешь чувство, почти сходное с виной в чьем-то жестоком разлучении.
в) Подарочные надписи.
Когда-то поводами для того, чтобы подарить ребенку надписанную книгу (и не только книгу, а и другие предметы, на которых можно сделать надпись, — например, чашку с гравировкой), служили годовщина Октября, принятие в октябрята, пионеры и даже в комсомол: “Наташеньке в день 41-й годовщины Великого Октября от мамы и папы. 7.ХI.58 г.” (на книге Энн Хогарт “Мафин и его веселые друзья”). Теперь остаются в основном нейтральные праздники, дни рождения да разные биографически-социальные этапы вроде окончания средней школы или поступления в институт. Бывают начертательные казусы, когда новорожденному дарят, к примеру, Большой энциклопедический словарь и адресуют его “нашему племяннику”, пока еще безымянному. Причем некую трогательную значимость в надписях подобного рода приобретают даже грамматические ошибки, ведь так они фиксируются надолго. Иногда случайная надпись вклинивается в жизнь, и начинаешь искать, откуда эти строчки, смутно знакомые,— почему-то кажется необычайно важным это узнать: “Ирине от Марины в день рождения. III/V—85 г. “Жизнь моя кинематограф // Черно-белое кино” (на книге Жоржа Садуля “Всемирная история кино” (причем почему-то на втором — а не хотя бы на первом — полутоме четвертого тома). Так было у меня с предыдущими строчками, оказавшимися левитановскими. Хотя сам факт узнавания обычно ничего в твоей жизни не переменяет, но то недолгое время, что уходит на поиск, можно тешить себя иллюзией преддверия.
То, что и в них, этих надписях, история, и так понятно. Частная история в надписях на титульных листах книг… как множество иных “историй в…”. Но тут еще и вот что. У меня почти нет книг, оставшихся от “третьего” поколения, если считать себя “первым”. Не до книг им было: семьи военных, послевойна, переезды. И покупали мало, и оставляли, и сжигали — не тащить же с собой на другой конец страны. И, покупая старые книги в “Букинистах”, я представляю себе, что это, чем черт не шутит, книги моих родных, каким-то неведомым образом добравшиеся из, скажем, Магадана до Москвы. Не то чтобы мне были известны конкретные названия когда-то бывших в семье книг, и я бы их специально подбирала. Нет, это книги, нужные лично мне, какие скорее всего моим родным и не пришло бы в голову читать, а уж тем более купить. Но мне кажется, что в каждой домашней библиотеке должен быть этот пласт наследственных книг, как старые фотографии в чемодане. Иначе будут современные глянцевые “кодаковские” альбомы-визитницы, полки с новенькими книжками-переизданиями: жизнь ниоткуда. И если его, этого пласта, нет, если он естественным образом не остался, не осел, то стоит рискнуть обмануть судьбу и “сложить” его самому. Это как… “дети из пробирки”.
Дарственная надпись на продающейся книге — как ошейник на потерявшейся собаке. Без нее (него) можно обманываться, что она ничья, хотя так не бывает, но с ней (ним) она — законно чья-то, и чувствуешь, что твой долг — найти хозяина.
Я специально столь педантично привела здесь тексты, может быть, и вовсе незначительных книжных надписей. Да и ни к чему им быть значительными… как и роддомовским клеенчатым биркам, как бытовым запискам о том, что цветы политы, а суп под подушкой, чтобы не остыл, как и…
Эти свидетельства чьих-то существований и намерений все время кажутся мне буквально взывающими, подобно спискам под газетно-журнальной шапкой вроде “Инюрколлегия разыскивает”. Как будто бывшие их владельцы прочтут, узнают (вспомнят) и найдут своих книжных питомцев, словно потерявшихся во время войны близких. Я привыкла к ним, но уверена — “дома” им было бы лучше.
∙