Публицистика и очерки
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 5, 1998
Марк СВИФТ Не инстинктом одним жив человек Многоуважаемая редакция!
Приложенное здесь сочинение является ответом на статью Владимира Кошкина “Инстинкт веры, или Чего жаждут боги”, появившуюся в седьмом номере “Октября” за 1996 год.
Надеяться на публикацию в вашем журнале — наверное, дерзость с моей стороны. Если редакция сочтет мое сочинение (или часть его) достойным публикации, буду приятно удивлен.
Немного о себе: я американец. Сейчас живу в Новой Зеландии, где преподаю русский язык и литературу в университете Ауклэнда. В прошлом году защитил докторскую диссертацию о библейских подтекстах и религиозных темах в прозе Чехова в колледже Бри Мар (под Филадельфией).
Искренне благодарю за внимание
МАРК СВИФТ
“Модель Бога” В. Кошкина — замечательное и интересное сочинение. При некоторой разбросанности и смещении категорий можно даже сказать, что оно является достойным вкладом как в дело выяснения природы человека, так и в вечный вопрос о том, есть ли Бог. У вечных вопросов не бывает окончательных ответов, и модель Бога, представленная автором статьи в “Октябре”, далеко не исчерпывающая. Многое остается за бортом. Главных недостатков, на мой взгляд, два. Первый — уделяя большое внимание тому, что у человека общее с другими животными, модель упускает из виду то, чем человек уникален среди земных тварей. Второй — модель основывается на распространенных (даже среди верующих), но примитивных и ошибочных мнениях о Боге.
Кошкин не спорит с нравоучениями религии. Как естественника, его интересуют ощутимые результаты, и он признает, что благожелательность и мораль, которые есть в религиозных учениях,— не столько желаемые, сколько нужные людям для выживания вида. Автор расходится во мнениях с верующими, когда речь идет о предполагаемом источнике добра и альтруизма: “Заповеди Моисеевы есть вербализованная запись инстинктов, заложенных Природой”. По мнению Кошкина, люди, думающие, что они соблюдают учение Бога, на самом-то деле действуют по законам природы и инстинкта. Владимир Кошкин в своем сочинении сначала объявляет, что он исходит из точки зрения атеиста, и дальше объясняет, почему ему кажется, что Бога нет. Я же полагаю, что, несмотря на основательное толкование господина Кошкина, Бог вполне может быть.
Весьма аргументированное мнение моего оппонента: верующие ищут убежище в своей вере, находят утешение и готовые ответы на критику в священных писаниях, из которых познают, что есть понимание умом. Иисус же говорит о понимании “сердцем”, и материалистам поэтому не понять слово Божье. Принимающий слово Божье тем самым утверждает, что оно единственно верное. И атеист со своей стороны имеет готовый ответ на каждое из этих положений: “понимание сердцем” — это просто поэтическая формулировка животного чувства, проявление инстинкта. Положение же о том, что принимающий учение Божье тем самым доказывает его верность, ничего не значит, ибо люди нередко обманывают себя и верят в чепуху. Вот и лермонтовский Печорин замечает: “Как часто мы принимаем за убеждение обман чувств или промах рассудка”. Иными словами: нельзя полностью полагаться ни на ум, ни на сердце, ибо и то, и другое могут одинаково подвести. Но полагаем-
ся — на то и на другое — и как-то живем.
В вечном споре между атеистом и верующим одному другого не переспорить. Но если оспаривать модель Кошкина, надо это делать в рамках его модели, в тех же терминах и на тех же условиях, иначе диалог не получится. По мере возможного я постараюсь излагать свою мысль на том же языке науки и силлогизма. Банальное мнение верующего, что как точные часы или машина не могут образоваться из взрыва на складе запчастей, так и этот мир не мог сложиться просто сам собой, ничего не значит и здесь не в счет.
Уникальность человека Мы склонны очеловечивать, к примеру, обезьяну: полезно порой и “обобезьянить” человека и напомнить, как мы близки с животными. Кошкин тем самым оказывает услугу, объясняя веру, надежду и любовь как проявление человеческого инстинкта, приводя примеры аналогичного поведения из мира животных. Совершенно верно, человек — тоже животное, и при определении человеческой натуры необходимо учесть то, что у homo sapiens много общего с другими животными. Но при этом нельзя упускать из виду и то, чем отличается человек от других животных.
Итак, чем именно выделяется человек из мира животных?
Говорят, человеческий язык уникален. По сравнению со способами коммуникации в животном мире язык людей, безусловно, богаче, подробнее и выражает более тонкие и сложные нюансы. Но и другие животные общаются вполне адекватно, передают нужную им информацию и даже выражают многое, что нам недоступно. Как утверждают психологи, слова — далеко не единственный способ приобретения и передачи знаний. То есть язык как средство передачи не столь уж возвышает нас над миром животных. Если человеческий язык уникален, то только как проявление человеческого ума.
Своим умом человек действительно выделяется из других животных. По модели Кошкина человек обладает особо развитым “исследовательским инстинктом”. Но инстинкт свойствен и другим животным. Человек мыслит и соображает. Он разумный зверь. Это отчасти то, что подразумевается под образом и подобием Бога — существа высшего разума.
Принято, что человек отличается тем, что он сознает свою смертность, имеет понятие о ходе времени, о смене поколений и о будущем, в котором его не будет. (Хотя и тут надо оговориться: понимаем ли мы, что происходит в сознании наших старших по эволюции братьев? Есть основание предполагать, что слоны и другие животные — тоже много о себе понимающие существа.) Это свойство человека, безусловно, является источником религиозных поисков смысла жизни и краеугольным в формировании человека как существа по природе своей религиозного. Оно приводится атеистами в поддержку теории о том, что это человек создал (то есть придумал) Бога, чтобы объяснить необъяснимое, придать смысл недоступному и смириться со страхом перед смертью.
Не будем учитывать то, что человек ходит на своих задних лапах (приматы тоже могут так делать). И нельзя утверждать, что человек уникален тем, что он добывает себе пищу и борется не только зубами и когтями, но и пользуется инструментами. Находчивые приматы и даже птицы тыкают соломины в муравейник, чтобы извлекать насекомых; выдра бьет моллюска на камне, который держит на животе, пока плывет на спине. Пожалуй, в отличие от других животных человек строит. Однако это тоже не совсем верно, ибо птицы, руководимые инстинктом, вьют себе гнезда, а бобры строят плотины. Но вот именно здесь мы выходим на твердую почву. Человек не только складывает готовые материалы, как делают некоторые другие животные. Человек уникален тем, что он творит. Он, как никто, переделывает свой мир. Он изобретает и создает новое, невиданное доселе творение, будь то платье, ожерелье, дом, завод, стихотворение, симфония, роман или пулемет. Недаром абстрактное существительное “искусство” — однокоренное слово с прилагательным, обозначающим предмет, не существующий в природе,— “искусственный”. Человек не только творит, но, по-видимому, ценит красоту1 — понятие, тождественное с божественным в религиозном сознании. Человек заботится не только о функциональности делаемого им предмета, но и о его облике, и некоторые его творения сделаны просто красоты и символики ради.
Способность человека к творчеству — опять-таки отчасти то, что подразумевается под подобием и образом Бога. Этим и объясняется, почему творческий дар издавна называют Божьим даром. (“Исполнись волею моей! /и, обходя моря и земли, / глаголом жги сердца людей!”) Ведь стремление человека творить — это подражание первейшему Создателю. Замятинский герой Д-503 размышляет над тем, как бедные “древние” (то есть мы), еще не открывшие логику и законы совершенного искусства, могли творить только в состоянии “вдохновения” — неизвестная форма болезни. Возможно, вдохновение — просто животный азарт, однако возможно, что испытывает его лишь человек. Если вдохновение свойственно человеку, то оно проявление его ума и эмоций или исходит из источника, ощутимого человеческим духом и влекущего к себе.
Конечно, наличие творческого импульса в человеческой натуре не является доказательством существования Бога. По модели Кошкина человеческое стремление к творчеству — это проявление исследовательского инстинкта или опять-таки результат инстинкта номер один — эгоистическое проявление собственного “я”, или, пожалуй, стремление создавать исходит из инстинкта оставить потомство или сохранить вид. Словом, по такой модели творческий акт исходит из того же импульса, который служит основой для добывания пищи или захватнических войн, или желания баллотироваться на пост президента. (То есть он исходит из жажды власти, заботы о потомстве или из-за стремления принести благо другим?)
Выяснить единую мотивацию человеческого поведения — задача нелегкая. Как нельзя полностью объяснить агрессию или войну неким пятым инстинктом умерщвления себе подобных. Думается, что в творчестве кроется нечто большее, чем исследовательский инстинкт, инстинкт самосохранения или выживания вида.
В творчестве, пожалуй, помимо сознания смертности, есть и стремление осмыслить, и желание запечатлеть, выразить восприятие.
Человек — сложный зверь. В одинаковых условиях люди поступают по-разному. Обратное тоже верно: разные мотивации или соображения могут вести к одинаковому поведению.
Рассмотрим пример “поведения” в широком смысле слова — выбор профессии в развитых странах. В США кто-то выбирает профессию врача, потому что стремится к престижу, богатству. Другой увлекается наукой, не заниматься ею он не может. У третьего умер от болезни близкий человек, и он сознательно в честь и память погибшего дает себе клятву помогать другим. Все они будут врачами, но каждый вступил на это поприще по разным соображениям. То есть инстинктам?
Творческая способность, свойственная человеку, приобретает дополнительное значение, если учесть в ракурсе ее “отрицательную обратную связь”: человек стремится не только создавать, но и уничтожать. Как “гуманный” дельфин, он может лечить слабого, однако он же может истязать беспомощного. “Ворон ворону глаз не выклюет”,— цитирует Кошкин. А человек выклюет. Иван Карамазов правильно замечает, что выражение “жесток как зверь” очень несправедливо по отношению к зверю. Хищник убивает, потому что не может иначе. Так заложено у него в генах, и тем самым он выполняет свою необходимую природную функцию. Хищник живет за счет добычи, добыча как бы нуждается в хищнике, который, как правило, отсеивает из стада слабых и больных. Еще один пример: более сильный птенец хищной птицы выгоняет из гнезда более слабого. Это естественный отбор в начале жизни по закону выживания сильного. Такова природа. И может быть, когда человек ведет себя как хищник, он поступает по законам природы для всеобщего блага человеческого вида. Но случаи, когда животные убивают себе подобных, исключительно редки. Чаще всего это происходит, когда обычные состязания выходят за обычные рамки, то есть по ошибке. Факт остается фактом: только человек убивает из-за обиды, ненависти; только человек убивает специально, намеренно, и только он, по-видимому, может получать удовольствие от причиненной другому боли, он придумывает изощренные способы убивать и мучить себе подобных. Это так называемый “изобретательный инстинкт”, который направлен на службу инстинкту умерщвления себе подобных. И только человек может выбрать, поступать ему так или иначе.
Нельзя определить альтруизм и эгоизм как “добро и зло”. Владимир Кошкин совершенно верно говорит, что в каждом индивидууме — баланс эгоистического и альтруистического поведения, и правильно приводит в пример первого из альтруистов: бывало, что и Иисус удалялся от просящего его народа, чтобы отдохнуть и укрепиться в молитве. Автор также правильно замечает, что зло даже нужно добру как противовес или “отрицательная обратная связь” в том смысле, в каком
Воланд в “Мастере и Маргарите” говорит: “Что было бы твое добро без моего зла? Разве свет бывает без тени?” Но верующий не согласился бы с мнением Кошкина, с тем, что, “как и Бог, Люцифер лишен черт эгоистического поведения”, что Бог и Люцифер одинаково “бескорыстны”. Если зло узурпирует и подрывает, как бы нуждаясь в утверждении собственной силы и в оправдание себя, то добро настолько уверено в себе и своей силе, что от избытка даже жертвует собой. Параллельно с идеей, что добро сильнее зла, В. Кошкин показывает, что альтруистические инстинкты сильнее эгоистических, ибо при них выживание другого “оказывается для особи важнее собственного, личного выживания”. Но это еще не любовь к ближнему, предостерегает Кошкин, потому что подобное поведение наблюдается в животном мире.
В поддержку своей теории ученый приводит ряд примеров: животные, действуя по инстинкту сохранения вида, проявляют альтруистическое, “гуманное” (стало быть, “животное”?) поведение: дельфины охраняют раненого собрата, рыбка защищает “чужую” икру, второй по рангу в группе шимпанзе самец идет последним в веренице и тем самым подвергается опасности атаки леопарда сзади. Думается, что животные в таких случаях самопожертвования целиком подчиняются инстинкту сохранения потомства или племени. Человек в подобных условиях может поступать так, как животное. Однако может поступать и иначе. Как птица, защищающая чужое гнездо, человек может принять чужих детей как своих, но разве он не бросает своих детей? Кричащая “караул” птица, которая привлекает к себе внимание хищника, тем самым защищает стаю, или идущий последним в веренице шимпанзе действует по обязанностям своего ранга в группе. А разве солдат, бросившийся на гранату ради стоящих рядом собратьев, не проявляет наибольшую любовь?
При предлагаемой Кошкиным модели кажется, что у людей нет выбора в своих поступках, что человеческая воля иллюзорна, что человек не действует, а только машинально реагирует на стимул. Парадокс же человека заключается в том, что он не только способен на любовь до самоотречения (по модели Кошкина — из-за заложенного в нем генетического альтруизма), но и по желанию может также творить немыслимую гадость.
Нельзя не согласиться с автором статьи “Инстинкт веры…”, что если противоположные в обществе тенденции (например, политический процесс) имеют свойство, как маятник, уравновешиваться и их можно сравнить с теннисным матчем: “Инь-янь, инь-янь… Смэш! Переход подачи!”,— то только потому, что аналогичный процесс происходит у каждого из составляющих это общество индивидуумов. (Интересно, имеют ли место в жизни животных процессы, подобные расхождению и сближению политических программ?) Представление о сознании как диалоге с самим собой было распространено у древних. Если признаем наличие диалога с самим собой, то подразумеваем, что человеческое сознание составлено из разных частей. По модели, представленной Кошкиным, это — конкуренция уравновешивающих друг друга эгоистических и альтруистических инстинктов. Такая теория о конкурирующих инстинктах — в сущности, научная формулировка мнения моралиста Солженицына о том, что, если для совершенствования общества достаточно было бы только отделить некоторых “плохих” людей от остальных “хороших”, это было бы нетрудно осуществить, но дело заключается в том, что граница, делящая добро и зло, проходит не столько между отдельными людьми, сколько через каждое человеческое сердце.
По модели В. Кошкина, когда маятник преобладающих тенденций качается время от времени в сторону повышенного эгоцентрического поведения и люди встают друг против друга и даже убивают друг друга, это нормальное, возбуждаемое в силу обстоятельств проявление инстинктов. Смириться с этим надо, потому что “бороться против природы нельзя”. Это наставление как-то не увязывается с другим утверждением Кошкина, что лично он уважает “честную веру и искренние убеждения в любом исполнении, если они не содержат агрессивного начала”, и тех, “кто берет из общего котла меньше, чем кладет в него”,— иными словами, он против насилия и, конечно, за то, чтобы приносить благо другим. Может быть, что-то в этой модели я не понял или собственное желание верить в Бога заслоняет от меня очевидное, но кажется непоследовательным утверждать, с одной стороны, что агрессия по отношению к людям — неизбежное проявление инстинкта, против которого бороться нельзя, и в то же время быть противником насилия. По наставлению “не борись с природой”, казалось бы, желать устранения (или хотя бы улучшения) недостатков человека так же безнадежно и неискренно, как мечтать об устранении ураганов или извержений вулканов, то есть как бы неприятно это ни было, человеческая жестокость и несправедливость — неотъемлемые и даже нужные составные части природы, необходимые для выживания вида.
Но можно ли ожидать от животного, действующего только инстинктивно, чтобы оно морально усовершенствовалось? Желать, чтобы человек был лучше, чем он есть на самом деле,— значит, подразумевать, что люди в отличие от других земных тварей способны на лучшее, что они могут и должны быть лучше. Такое соображение равносильно признанию некоего идеала и того, что люди в своих поступках вольны выбирать; иными словами, они имеют понятие о добре и зле. Это еще одна отличительная черта человека: он имеет понятие об идеале, о том, что должно быть. Так, Гуров в “Даме с собачкой” размышляет: “Все прекрасно на этом свете, все, кроме того, что мы сами мыслим и делаем, когда забываем о высших целях бытия, о своем человеческом достоинстве”. От рождения или от воспитания, но у человека есть представление об идеале. Зверь, согласитесь, не может упрекать себя в промахах и стремиться быть лучшим. Он таков, каков есть. Теологи сходятся во мнении, что образ и подобие Божье во многом обозначают, что человек вопреки другим земным тварям не весь во власти своих инстинктов. Понятие человека о том, на что он способен и что должно быть, служит мерилом собственного и чужого поведения. (По теории Кошкина — это совесть, “голос альтруистических инстинктов”.)
Откуда же эта инстинктивная неприязнь к агрессии у доброго естественника? По собственному пониманию модели Бога думаю, что Кошкин объяснил бы эту видимую неувязку тем, что в нем лично преобладает А-поведение (альтруистическое) над поведением типа Е (эгоистическим). Более того — он даже желает, чтобы так было и у других. Естественник сказал бы, что врожденная (или воспитанная) у него неприязнь к насилию и родственная ей благосклонность (давайте назовем это любовью) к ближнему — инстинкты. Как таковые они выработаны тысячелетиями с целью избегать конфликтов, обеспечивать безопасность и выживание коллектива. Тем самым они мало отличаются от стадного чувства или от тех процессов, по которым муравьи или волки научились собираться в стаи.
А в ответ на вопрос, откуда у естественника неприязнь к агрессии и благосклонность к дружелюбию, иной верующий скажет: “И все будут научены Богом”, имея в виду, что “инстинктивное” отвращение к насилию и “природное” чувство ответственности перед ближними, присущие доброму человеку,— это Божья любовь, признается ли он себе в этом или нет.
Данное предположение, что чуткая человеческая душа обладает инстинктивным восприятием Божьей истины и что добрый человек (даже добрый атеист) обязан Богу за свою доброту, является, конечно, недоказуемым (как, кстати, и модель Кошкина). Оно также вызывает негодование у некоторых верующих. Но такая реакция не перечеркивает неоспоримый факт, порой отталкивающий неверующих от религии (или от того, как она часто практикуется), признанная вера в Бога сама по себе не делает людей лучше. Есть недобрые верующие, поведение которых не соответствует их вероучению. Есть и добрые, следующие нравственным заповедям, неверующие.
По этой модели постоянный выбор в своих поступках, перед которыми стоит человек, объясняется конкурирующими инстинктами. Эгоистическое поведение (инстинкт самосохранения) и некий инстинкт “прореживания популяции” преобладают при ухудшающихся жизненных условиях (что давно известно по народной мудрости: от собачьей жизни и человек кусачий). В самом деле, преступность (явное эгоистическое поведение) растет при тяжелых экономических условиях (как, впрочем, злоупотребление алкоголем и участие в азартных играх). И общепризнанно, что темп и частота современной городской жизни создают стрессы и трения между людьми, что, в свою очередь, приводит к еще большему эгоистическому поведению. (Точно так же, как подопытные крысы грызут друг друга при чрезмерной тесноте, даже когда хватает корма.)
Но тоже верно, что люди в экстремальных условиях, даже во время голода и войны, сохраняют человеческий (животный? Божий?) облик, проявляют доброту. По модели В. Кошкина это объясняется тем, что в таких особях преобладает альтруистическое поведение.
В каждом человеке есть что-то от животного, а в животном — от человека. Атеист скажет, что это естественно, ибо любая форма жизни — биологическая и подчиняется одним законам природы. Для верующего наличие общего между человеком и животным может служить доказательством того, что вся жизнь священна и несет в себе божественное начало. Это не противоречие: каждый по-своему прав.
Итак, мы вывели, что человек уникален своим любопытным умом. Он ненасытен и стремится осмыслить свое существование. Он разумное существо, которое способно творить и уничтожать, которое способно на наибольшую любовь и на наибольшую гадость, и у него есть понятие о добре и зле. Кроме того, замечаем, что эти свойства связаны с понятием об образе и подобии Бога.
О некоторых заблуждениях Когда Кошкин говорит о религии и о Боге, он имеет в виду некоторые догмы иудеохристианской традиции. Модель Бога у Кошкина основывается на мнениях о Боге, распространенных среди верующих. Такой подход логичен, но в нем кроется возможный недосмотр. По частным мнениям о Боге можно судить о том, каким люди представляют себе Бога, однако трудно представить, каков есть Бог на самом деле.
Стержень модели В. Кошкина — поразительный “по устойчивости алгоритм описания свойств Бога из Ветхого завета”. Но многие еще сомневаются: как же можно верить в Бога, который среди прочего требовал жертвы кровью? (Даже в библейские времена соседние народы считали израильтян варварами из-за того, что они верили, что их Богу надо угодить жертвой.) Мы принимаем как должное всевозрастающее накопление эмпирических знаний. Разве нельзя аналогично допустить, что и понимание Бога — у каждого верующего в отдельности и у людей вообще — тоже проходит процесс эволюции и развивается? Вера — сугубо личное понятие, и люди представляют себе Бога по-разному. Кому он видится как грозный судья, кому — как добрый наставник и сострадающий друг, кому — как мировая душа.
Модель В. Кошкина основывается на некоторых традиционных догмах религии и на сопредельных с ними неразвитых понятиях о Боге. Например, когда Кошкин пишет, что “Бог — это запрет”, под Богом он имеет в виду догмы религии. В модели автора “религия” и “Бог” понимаются как “законы Моисеевы — договор каждого человека с человечеством”. Так понимали религию при Киевском Владимире, когда князь разослал послов в поисках “закона”, по которому можно было жить.
Кошкин ошибается, когда сваливает всех верующих в одну кучу и говорит о религии как об однозначном единстве. Например, его уверение, что “религия по-прежнему, как и в средние века, запрещает аборты и борется с контрацепцией”,— просто неправда. Это не религия, а догма некоторых конфессий, точнее, отдельные их представители поступают так по своим личным убеждениям. Между тем другие верующие ратуют за употребление противозачаточных средств, защищают право на аборт, считают, что их братья по вере движимы не верой в Бога, не любовью и заботой о нерожденных, а уверенностью в собственном моральном превосходстве и стремлением навязать свою идею другим.
Запрет религии на внебрачные половые отношения первоначально идет от людей. В основе этого запрета лежит не столько боязнь прогневить Бога, сколько забота о земном имуществе и наследстве. И стал этот запрет религиозным во времена, когда, помимо крупного и мелкого скота, дочери и жены тоже считались имуществом. Люди, готовые побить камнями женщину, совершившую прелюбодеяние в известной евангельской истории, поступали по тогдашнему иудейскому (думали, по Божьему) закону. А Иисус, которого христиане считают Богом воплощенным, учит, что Бог скорее есть Бог милости и прощения, чем Бог наказания и возмездия. Это не значит, что все дозволено, но все прощается. И если Бог нас прощает, то и мы должны простить друг друга. Иисус бросил дерзкий вызов иудейским законам. Делая упор на то, что “закон дан через Моисея”, Кошкин умалчивает о продолжении евангельского стиха — “благодать да истина — через Иисуса Христа”.
Есть верующие, которые считают, что все равно, из какого сосуда Бог утоляет жажду,— вода одна и та же. Иными словами, они думают, что все религии исходят из одного источника единого Бога и, следовательно, все религии могут способствовать общению с этим началом. Такие верующие отталкиваются от дословной интерпретации священных писаний. Для них Библия является не последним словом Божьим, а скорее одним из первых слов Бога и путеводителем. (Так, знакомый пастор мне сказал: “Я слишком серьезно отношусь к Библии, чтобы понимать ее буквально”.) Эти верующие исходят из логической предпосылки, что если Бог есть дух, то это именно дух. Если Бог есть истина, то Божья истина не только вдохновляла людей, когда писались Библия или Коран, но и продолжает открываться всем ищущим. Недаром у квакеров существует известная формулировка: изречения из Евангелия являются истиной не потому, что Иисус так сказал, а, наоборот, Иисус так говорил, потому что это и есть истина.
Напомним некоторые заблуждения, часто встречающиеся у верующих и служащие основой для модели, представленной В. Кошкиным.
Многие считают, что смерть — это трагедия, пришедшая в мир по вине человека. Но жизнь ценится только потому, что она недолговечна. Вечную жизнь духа нам не постичь. Да и мы отвергли бы вечную жизнь, будь она просто теперешней жизнью без конца. Другое ошибочное мнение обратно: земная жизнь ничтожна. Христос в Гефсиманском саду — доказательство от противного. В христологии
Иисус — подлинный человек и также Бог. Если он Бог, то он понимает, как никто, что план Божий совершенен. Но, как замечает больной Громов в рассказе Чехова “Палата № 6”, Христос не спокойно пошел на страдания и смерть, он умолял, чтобы миновала Его чаша сия и чтобы Он остался жить. Тем самым подчеркивая ценность жизни на земле.
По В. Кошкину вера в спасение — это отголосок детского инстинкта, по которому ребенок ожидает и ищет спасения у матери. Дерзкое обобщение, что “религия — это вера в Спасителя”, — предпосылка для инстинкта веры и главное в данной модели Бога. Но этот краеугольный камень в теории об инстинкте веры непрочен по двум причинам. Во-первых, как бы ни было важно понятие спасения в христианской вере, если речь идет об общечеловеческих инстинктах, то по меньшей мере неосторожно говорить об аспекте одной из мировых религий как о религии или о Боге вообще. Во-вторых, если взять христианство, то здесь явное недопонимание, что такое спасение в представлении верующих христиан. Говоря о спасении, Кошкин имеет в виду спасение от опасности, болезни (в конечном счете от смерти), то есть от всего того, от чего мать защищает ребенка. Это спасение в том смысле, когда говорят, что даже атеист обращается к Богу в момент крайней опасности: человеку свойственно не расставаться с надеждой на спасение в безнадежных ситуациях. Поэтому ад — место, где нет надежды. Вероятно, подобное безнадежное отчаяние испытывает самоубийца. В иудеохристианской традиции спасение понимается прежде всего как спасение от собственной греховности. (Грех здесь понимается не как зло, а в первоначальном смысле слова: промах, неудовлетворение своих способностей, недовыполнение своего назначения.)
Кошкин выделяет еще одно распространенное (но ошибочное) мнение у верующих: когда верующий страдает, он думает, что это потому, что он плохо выполняет закон Божий. По словам фельдшера Сергея Сергеича из “Палаты № 6”: “Болеем и нужду терпим оттого, что Господу милосердному плохо молимся”. Многие верующие считают, что болезнь, трагедия — заслуженное наказание для искупления грехов или испытание с целью закалить людей и сделать их лучше; в любом случае они думают, что беда — от Бога. Сколь ни типично это мнение, некоторые теологи (в том числе Равви Харольд Кушнер2) показывают, что оно не обосновано иудео-
христианской религией. Вера, что бедствие — заслуженное наказание, исходит из желания осмыслить мир как нечто логичное, предсказуемое, подлежащее причинно-следственным связям. На нем основано суеверие, что благополучие можно обеспе-
чивать выполнением обрядов и соблюдением правил. Между тем страдание и беда без причин — неоспоримые факты, а счастье и несчастье — нередко дело случая или хаоса. Это не только подтверждается объективным наблюдением дерзкого еретика Екклесиаста, но и утверждено Иисусом в Евангелии (Иоанн, 9:2—3, Мат. 5:45, Лук. 13:1—5).
Новизна христианства заключается в том, что оно ввело в мир представление о Боге, любовь к людям Которого такова, что Он3 вместе с ними страдает. Из этого понятия о страдающем Боге следует, что сострадание, которое люди оказывают друг другу во время бедствий, является проявлением Божьей любви и подлинным делом Божьим. С одной стороны, это представление о страдающем с нами Боге было введено много поколений назад, а с другой — по временной шкале эволюции и развития инстинктов это сравнительно недавнее нововведение, к которому люди еще привыкают.
Кошкин признает: “Поразительна глубина постижения евангелистами свойств человеческой психологии”. Будто евангелисты по сговору придумали неразрешимую загадку, которую нельзя объяснить, в которую можно только верить. (Интересно, с какой целью?)
Кошкин ошибается, когда пишет, что “Бог — это несвобода”. (Он опять-таки имеет в виду догмы религии.) Бог больше всего ценит свободу в человеке и силой никого не обязывает следовать его убеждениям. Бог мог бы сотворить человека, как собачку, которая только подчиняется хозяину и его любит. Сознательный выбор искать и возлюбить истину по собственному желанию более значим для Бога. Верующий считает, что человек не скован Богом, а, наоборот, становится по-настоящему свободным (спасен от своих заблуждений) через общение с Богом.
Герой Замятина D-503 размышляет: “Изумительно: до чего в человеческой породе живучи преступные инстинкты!” Речь идет об изжившем свой век и больше не нужном “инстинкте свободы”. Но даже Единое Государство не могло истребить инстинкт свободы в подвластных нумерах, ибо свобода в своих действиях и мыслях — отличительная черта человека. Естественник скажет, что человек не действи-
тельно свободен, что он скован законами общества, то есть боязнь наказания ограничивает его поведение в рамках дозволенного. Но это не совсем так. Законы существуют не для тех, кто по природе своей склонен соблюдать закон, а для тех, кто, несмотря на закон, все равно его нарушает. А если речь идет о человеческой природе и о том, свободен ли человек, то надо учесть не только судимые преступления, а простые ежедневные отношения с людьми — все то, за что не судят, а в чем люди свободны поступать по-доброму или по-плохому.
Итоги Владимир Кошкин — противник насилия, он требует от себя и желает всем сохранять благожелательные отношения с другими. В то же время он без осуждения способен простить смертным их слабости (ведь они бедные, глупые животные!). Такая долготерпимая и прощающая обиду любовь к людям — опять-таки по образу и подобию Бога. Кошкин своим наставлением, чтобы люди смирились с неумолимыми силами природы, при одновременном его желании, чтобы они были добрыми, в сущности, вторит некоторым учениям христианства: кроме известного наставления, чтобы люди любили друг друга, и призыва к совершенству, Христос также внушает терпение, смирение и прощение.
Кошкин напоминает другого доброго естественника — А. П. Чехова, научная склонность которого не позволяла ему утверждать, что Бог есть, ибо существование Бога не подлежит доказательствам, а между тем своим же путем он доходит до родственной Богу истины и все-таки находит, что мораль от религии (то есть социальная мораль, заложенная в генах) — верна.
Атеист скажет: “До чего живуч в человеке инстинкт веры! Он все ищет смысл в утешительном обмане, у которого нет ни основания, ни доказательства. До чего он слаб, слеп и наивен!” Верующий, со своей стороны, скажет: “До чего реальны истина и любовь, которыми является Бог. Несмотря на заботы и ценности мира сего и (казалось бы) противопоказания, они выпрашивают себе внимания — не громогласно, а тихо, просто силой своей правоты”.
Есть притча о молодом человеке, учащемся в университете и возвращающемся домой на каникулы. По привычке он идет с родителями на службу в родную церковь, а после службы улучает момент и признается пастору:
— Батюшка! Я потерял свою веру!
Священник, должно быть, рассеянно отвечает:
— Это хорошо!
Молодой человек в отчаянии настаивает:
— Вы не понимаете! Я говорю, что свою веру потерял! Там, в университете, научился многому. Глаза мои будто раскрылись, и я больше не могу верить в то, во что раньше верил. Это ужасно!
Священник объясняет:
— Если твоя вера так легко испарилась, значит, она у тебя была несостоятельной: она не имела основания. По-видимому, верил ты не в то. Тебе надо было избавиться от такой веры, а теперь можешь искать себе подлинную веру.
Перед убедительными аргументами у иных вера может пошатнуться. Чтобы этого не допустить, верующие замыкаются, как бы говоря: “Не надоедайте мне с фактами! Знать ничего не хочу!” Такие верующие, убежденные в своей правоте и в грешности сопротивляющихся им, находят убежище в узкой, не допускающей никакого развития вере. Думается, что вере, боящейся вызова, есть чего бояться, ибо у нее — слабое основание. У иных же в результате споров вера закаляется и становится еще крепче, находит себе более прочное основание.
Верующие, которые обижаются на науку, находятся под ложным впечатлением, что открытия науки противоречат религии или даже выхолащивают ее. Обижаются обычно те, предмет веры которых есть выполнение обрядов и соблюдение поверхностных ритуалов, или те, кто настаивает на буквальном чтении священных писаний: например, что Бог создал мир за семь дней.
У религии нет спора с наукой. Наука и религия скорее дополняют друг друга. Это разные типы знаний, и каждый действует в своей области. Наука даже помогает религии. Она освобождает ее от обязанности истолковывать то, что доступно человеческому разуму, наука как бы уточняет религиозные поиски и направляет религию на ее подлинную цель — развитие духовной жизни, общение с Богом, которое начинается с любви между людьми и бережного, любовного отношения к мирозданию.
Древнейший спор между верующими и неверующими — неразрешимый и неисчерпаемый. Каждый видит, что он хочет видеть, и знает, что для него является правдой. Лично я считаю, что этот спор, если он способствует уточнению мысли или развитию веры, может быть полезен обеим сторонам.
Теория и умозаключения Владимира Кошкина могут сослужить службу верующим, если помогут отбросить ненужное, заслоняющее от главного и направить духовные поиски куда надо.
Материализм — та же вера, которая отрицает существование духовного и признает только материальное. Следовательно, материализм обязан объяснить все явления, включая мысль и эмоцию как проявление материального. Это вовсе не трудно: мысль и чувства (предположение, логический вывод, печаль, радость) — это биохимические процессы и мало отличаются от тех, которые происходят в уме и в душе (простите за условный термин “душа”) животного. Такое объяснение не делает наши чувства и мысли менее значимыми. Полнота чувств и глубина мысли сохраняются. Смириться надо только с иллюзией того, что наш внутренний мир чает чего-то большего или даже является частью чего-то большего. (Значит, такое ощущение — коллективное сознание, выработанное веками общественной жизни.) Оказывается, что такие общепринятые термины, как “духовная жизнь” и “духовность”,— условности, которые можно заменять словами “самочувствие” или даже “психоз”. В английском языке говорят о душевнобольном (удачное русское слово!): он потерял контакт с реальностью. А сам больной, особенно если он страдает манией религиозного азарта, считает, что он вступил в контакт с реальностью, куда более существенной, чем видимый мир.
Владимир Кошкин признается, что давно и постоянно обсуждает с друзьями “вопрос о смысле жизни”, ведь такой вопрос задает себе каждый. Для атеиста этот вопрос — лишь интеллектуальная абстракция, то есть иллюзия или, скорее, исследование, стремление определить и осмыслить те процессы, которые доступны разуму.
Верующим незачем обижаться на атеистов. Нет логических выводов, которые аннулировали бы религию. И атеистам по примеру Владимира Кошкина следует уважать любую веру, если она лишена агрессивного начала.
∙ 1 Любование красотой свойственно не только человеку. Некоторые птицы и крысы обольщаются яркими предметами и собирают, например, светящиеся камни.
2 Harold Kuschner. When Bad Things Happen to Good People. New York, Avon Books, 1981.
3 Употребление местоимения мужского рода “Он”, как в данной статье, так и в Библии,— просто условность. По самому определению, совершенный дух не может быть мужским. Это отголосок предрассудков культуры библейских времен. Ведь утренняя молитва евреев ветхозаветных времен включала благодарение за то, что Бог их не сделал ни рабами, ни женщинами. Не верится также, что Бог создал женщину из ребра Адама (значит, сначала были жеребцы, быки, петухи — только потом Бог спохватился и придумал кобыл, коров, кур?) — это явное патриархальное предубеждение библейского автора (таких случаев немало).