Особенности современного литературного процесса
Кирилл АНКУДИНОВ
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 4, 1998
Литературная критика
Кирилл АНКУДИНОВ
Внутри послеОСОБЕННОСТИ СОВРЕМЕННОГО
ЛИТЕРАТУРНОГО ПРОЦЕССА
1
Мы объелись информацией. Теперь это ясно каждому.
Информация имеет объективную ценность. Значит, она может девальвироваться, как и все, что имеет ценность. Может возникнуть перепроизводство информации, информационная инфляция. Вот такую инфляцию мы и пережили.
Литература — информация особого рода, художественная информация. То, что называют словом “литературный процесс”,— самоорганизующийся обмен художественной информацией. Бывают такие ситуации, когда информации (в том числе и художественной) слишком много, а потребность в ней невелика; это приводит к тому, что она теряет в цене, а “процесс” рассасывается сам собой или принимает альтернативные формы. Не случайно литература приобретала социальное значение либо в моменты столкновения с новым, доселе неизвестным, и это требовало осмысления, либо в закрытых социумах, цензурирующих информацию.
Как ни парадоксально, блестящий литературный процесс XIX века во многом являлся следствием различных цензур, от политической и церковной до цензуры общественной, определяемой как “правила хорошего тона”.
Советский социум жил в режиме искусственного информационного вакуума, на фоне этого вакуума любая художественная информация несла в себе желанную многозначность. Когда система рухнула (отчасти благодаря выпестованному ею литературному процессу), вместе с ней рухнула и плотина, сдерживающая информацию. Произошел информационный потоп.
Нынешняя ситуация (ситуация после потопа) представляет собой почти полный негатив советской. Что сейчас наиболее неинтересно? Именно то, что было наиболее интересно двадцать и тридцать лет назад. Можно пройтись по всему тому, что когда-то так волновало читателей, по всем “запретным темам” и “темам последних страниц”. Итог будет предсказуем.
Сенсации? Все сыты какими угодно сенсациями по горло. Политика? Везде, на любой вкус. Не знаешь, куда спрятаться от политики. Историософия? Все точки зрения — на выбор. Секс? Лучше и не говорить об этом. Структурализм? Завались хоть постструктурализмом. Авангардное искусство? Попросту прогорело, держится только на инерционном интересе западных университетов. Юмор? С каким интересом когда-то читали последнюю страницу “Литературной газеты”! Сейчас это самая скучная и ненужная страница. Удивляюсь, как все юмористы еще не разорились.
И напротив: интересно сейчас то, что в советское время казалось обыденностью и рутиной,— детали, воспоминания, описания. Рассказ попутчика в поезде. Выражение лица сидящего напротив в вагоне метро. Цвет его волос. Походка. Крой одежды. Дедушкино разливательное ситечко. Воспоминание о вокзальной кружке на цепочке. Архитектура. Закат солнца. Расположение облаковна небе. Все то, к чему все притерпелись. Все предметное, все конкретное и все человеческое. Именно эта жажда по человеческому породила нынешний бум мемуаристики. И вот уже мемуаристика выигрывает у художественной, выдуманной литературы. Андрею Сергееву за его “Альбом для марок” дают Букеровскую премию.
Как поживает в таких условиях наш старый знакомый — литературный процесс? Очевидно, что условия не благоприятствуют его существованию. Литература угодила в тот же горемычный ряд, что и все прочие “достижения перестройки”. В некоторый момент литературы стало слишком много, поэтому она значительно потеряла в цене. Литература была потопом, она же оказалась и жертвой потопа.
А может, уже никакого процесса-то и нет?
2
Ответ на этот вопрос будет неожиданным: литературный процесс одновременно существует и не существует.
Подобная двойственность наиболее четко отражена в положении современной поэзии. С одной стороны, поэзия реально присутствует на страницах журналов, книг и альманахов. Она есть. С другой стороны, ее мало кто замечает. То есть ее как бы нет. Подобно честертоновскому почтальону поэзия обрела статус невидимки. Этот феномен поддается простому объяснению: то, что не имеет признаков и характеристик, существуя реально, не существует для наблюдателя (читателя).Таким образом, современная поэзия может быть разделена на поэзию определяемую (существующую) и на поэзию, не поддающуюся определению (несуществующую).
Это позволяет сделать вывод: традиционное определяющее противоположение “хорошие стихи — плохие стихи” для нашего времени потеряло значение. Оно было актуальным в пушкинское время. Тогда за Пушкиным, за его ближайшим окружением (Боратынский, Дельвиг, Вяземский, Жуковский), за тончайшим слоем поэтов третьего ряда (вроде Туманского, Теплякова, Деларю) сразу же обнаруживался пресловутый граф Хвостов. Можно было с полной уверенностью сказать, что Пушкин “хорош”, Боратынский — также “хорош”, а Хвостов — “плох”; что же до туманских и тепляковых, их было так немного, что их присутствие не влияло на общую систему критериев. Мне могут возразить, сказав, что Надеждин не принял “Евгения Онегина”, а Белинский — “Сумерки”, отчего и у Пушкина, и у Боратынского возникали серьезные проблемы. Это так. Но никогда никому и в голову не приходило ставить Пушкина и Боратынского в один ряд с Хвостовым. В этом смысле критерий “хорошие стихи — плохие стихи” существовал объективно. Правда, тридцатые годы принесли некоторые сюрпризы: к примеру, Бенедиктов оказался “плохим хорошим поэтом”. Но он представлял собой исключение.
Сейчас такая гармония немыслима. Если мы возьмем наиболее признанных кандидатов на роль “Пушкина” — Иосифа Бродского и Николая Рубцова,— мы увидим, что каждый из них может восприниматься не только как “Пушкин”, но и как “граф Хвостов”. Бродского неоднократно называли “графоманом” в “патриотической” прессе; многие нынешние эстеты не признают Рубцова поэтом.
Где искать точку отсчета?
Критерий “качества”, традиционно использовавшийся при оценке поэтических произведений, ныне не действует. Во-первых, он предполагает чересчур низкую планку — слишком многие могут сейчас написать стихотворение “качественное” (то есть созданное с учетом основных норм стихосложения). Во-вторых, существуют альтернативные системы, отрицающие само понятие “качественность”. Дмитрий Александрович Пригов — “качественный” поэт? Или “некачественный”?
А как можно оценить “качественность” творений Ры Никоновой?
Очевидно, что при объективном отсутствии основополагающего, решающего критерия все попытки как-либо классифицировать современную поэзию равны по ценности опытам одного кортасаровского персонажа, который классифицировал людей по группам “плосконосых, рыбомордых, толстощеких, узкоглазых, бровастолицых, научновзглядых, парикмахероидных и т. д.”. Конечно же, можно отметить определенную разницу между стихами, публикуемыми в “патриотических” изданиях, и стихами, публикуемыми в “демократических” изданиях. Можно, к примеру, сказать, что “демократы” и “патриоты”, в равной степени не принимая нынешние времена, различаются по темпераменту неприятия: “демократы” —меланхолики, а “патриоты” — холерики. Можно также заметить, что “демократы” и “патриоты” по-разному дополняют набор ключевых образов, характеризующий современность (набор этот состоит из слов: “бомж”, “помойка”, “киллер”, “беспредел”, “рэкетир”, “нувориш”, “омоновец”, “мерседес” и “телеэкран”). “Демократы” обычно разбавляют сей набор словами “вина─”, “сиротство”, “очищение”, “обретение”, “становление”, “освобождение”, “покаяние” и “гулаг”, а “патриоты” — словами “поругание”, “унижение”, “чистоган”, “вороньё” и “доколе”.
Можно, а что толку?
Увы, арифметика проста: стихов слишком много. Каких угодно стихов. Разных стихов. Ну и хороших, само собой… Двенадцать миллионов абитуриентов получили пятерки с плюсом. Можно писать как угодно: реалистично, постмодернистично, верлибром, столбиком, строчкой, без знаков препинания, боком, подскоком. В любом случае выйдет, что написано хорошо, но что до тебя кто-то уже написал почти то же самое. Уже никто не воспринимает всерьез критика имярек, считающего, что такие-то стихи “плохи”, потому что чересчур “реалистичны”, “постмодернистичны”, “верлибричны”, “цветаеваты”, “бродскофильны”, “пригонуты”, “бессмысленны”. Это его, имярека, вкусовые аберрации и девиации. Все — хорошо.
Описываемую ситуацию можно рассмотреть еще под одним углом, с точки зрения поэта, вступающего в литературный мир. Его пока никто не знает. Что ему делать? Нет даже гарантии, что его прочтут. Посмотрят, скажут: “Опять стихи!” —
и отвернутся. Нашел, мол, чем удивить мир, стихами!
Есть, конечно, один способ — писать стихи, которые станут волновать читательские сердца. Но это — ненадежный способ. Поэты — слишком впечатлительный народ. Им кажется: напиши слово “любовь” — сердца всех учащенно забьются. Но сердца остаются спокойными. Это невероятно трудно — написать стихотворение, которое взволнует хотя бы одного постороннего человека. А для того, чтобы затронуть души многих людей (тем более — современных людей), надо иметь уникальное соединение эмоциональных, интеллектуальных и волевых свойств.
Впрочем, те, кто входит сегодня в литературный мир, прекрасно знают, что критерий “хорошие стихи — плохие стихи” утратил значение. Этого критерия нет.
А что есть? Что — вместо него?
Это — самое интересное.
3
Сейчас мне придется вернуться к тому, с чего я начал,— к литературному процессу как организованному потоку художественной информации (да простит мне уважаемая публика это возвращение к исходной точке).
Литературный процесс советского периода отличался крайней централизованностью. Все знают, что вне координации с Союзом писателей было невозможно напечатать книгу (любую). Тот, кто хотел принять участие в процессе, должен был войти в сферу влияния структуры. Структура эта, в свою очередь, имела при себе институт экспертов (редакторов, редакционных сотрудников, рецензентов и консультантов), которые руководили сетью литературных изданий, прежде всего толстых журналов, и осуществляли реальную работу этих журналов. Эксперты отбирали самые показательные произведения. Снимая сливки со стихийного литературного процесса, они создавали процесс организованный. Их работу строжайше контролировали сверху. Партийно-идеологический контроль выполнял одну побочную и довольно неожиданную задачу — он не позволял экспертам замкнуться в ограниченно-цеховую секту. Руководящие бонзы были теми самыми“простыми парнями”, которые требовали от журнальной литературы понятности и доступности. Экспертов это, ясное дело, неимоверно унижало, широкому же читателю давало дополнительное преимущество: мало того, что он в поисках ответов на свои вопросы мог обратиться только к современной ему художественной литературе (в самом деле, не к агитброшюрам же), эта литература к тому же была легкоусвояемой. Существовал, как известно, и андеграунд. Подобно литературе “официальной” он был жестко централизован. В довершение всего наземная и подземная структуры имели общие точки пересечения; для того чтобы войти в подземелье, и здесь надо было войти в структуру как таковую. Пребывание вне структуры оставалось жалким уделом многочисленных графоманов и прочих маргиналов от литературы.
Сейчас все переменилось. Монополия на владение информацией снята. При желании можно напечатать что угодно (предварительно хорошенько заплатив). Другое дело — все, что будет напечатано, дойдет только до тех, кому автор самолично доставит экземпляр, поскольку отсутствует система распространения. Между писателем и возможным читателем нет железной дороги, писателю приходится топать на своих двоих. В оны времена структура требовала от творческого человека почти максимальной несвободы, взамен она оставлялаему комфортную возможность не задумываться о многих технических вопросах (вообще это особенность любой структуры; структура — средство связи для пользователей, она же требует от пользователей соблюдения правил, то есть в какой-то степени заставляет их быть несвободными).
Что же до экспертов, то, выйдя из-под контроля, они, естественно, создали самодостаточную среду, которой полновластно распоряжаются. То есть литературный процесс вроде и продолжается: выходят толстые журналы, в них публикуются романы и повести, затем эти романы и повести оцениваются критиками.
Увы, я вынужден произнести роковое слово “как бы”. Все, что происходит сейчас в “большой литературе”,— “как бы литпроцесс”. Дело в том, что он имеет одну странную особенность — он почти полностью замкнут на себе, самодостаточен.
Те, кто присутствовал на современных литературных вечерах (к примеру, в салоне Чеховской библиотеки “Классики XXI века”), наверняка заметили, что публика в общем-то состоит исключительно из литераторов; те читатели, которые “не писатели”, составляют в ней исчезающе малое меньшинство. Это — аналогия нынешнего “как бы литпроцесса”, интересующего только тех, кто причастен к нему.
“Как бы литпроцесс” наталкивает еще на одну аналогию, на этот раз более жестокую, почти убийственную,— он очень похож на Замок, описанный Францем Кафкой. Грандиозная иерархическая система, которая живет исключительно собой и интересуется только собой. Никому фактически не нужная, несмотря на впечатляющие объемы, махина, ко всему прочему крайне несогласованная во внутреннем устройстве. Безумная машинерия, рискующая насмерть запутать любого пришельца извне. Как помнится, в Замок было невозможно проникнуть. В “как бы литпроцесс” проникнуть невозможно тоже. Сейчас мало таких смельчаков, которые захотели бы на свой страх и риск покорять очередной Замок,— люди научились понимать, какие игры им жизненно важны, а от каких можно и воздержаться. Но те считанные донкихоты, которые рискнули пойти в литературу, испытали на себе почти идеальную неуязвимость “как бы литпроцесса”. Для того, чтобы быть допущенным в него, необходимо совершить невозможное — понравиться экспертам. Экспертов никто не контролирует сверху, им не нужно создавать видимость деятельности и предъявлять показатели по количеству подготовленных “новых писателей”. Эксперты могут вообще не заниматься никакой деятельностью — на то они и эксперты. Эксперты не преследуют задачи нравственно-философского свойства; в отличие от экспертов XIX столетия они твердо знают, что цель искусства — искусство. Эксперты понимают только то, к чему привыкли. Эксперты боятся конкурентов, которые могут отнять у них статус экспертов. Экспертам ни к чему любое усложнение статичного пейзажа, который они привыкли держать перед глазами. Наконец, эксперты самыми первыми открыли, что критерия “хорошее произведение — плохое произведение” сейчас не существует. И это обстоятельство важнее всех прочих.
Так получилось, что каждую главу я заканчиваю вопросом. Я решил было больше не прибегать к этому дешево интригующему приему, но ничего не могу поделать; сам собой возник важнейший для всех “начинающих” вопрос:
Как понравиться экспертам?
4
Элементарно.
Для этого надо выделиться по отношению к общему фону, стать своеобразным.
Ситуация информационного переизбытка приводит к невозможности анализировать информацию. Это происходит вот почему. Повышение скорости поступления информации предполагает автоматическое повышение скорости анализа. За это неизбежно приходится платить. Анализ упрощается — пропускаются второстепенные показатели. Со временем их становится все больше и больше, наконец наступает такой момент, когда почти любую информацию становится невозможно выявить из общего потока. Исключение составляет только та информация, которая отличается единственным показателем — показателем выделенности, непохожести. Признак непохожести, как правило, представляет собой совокупность внешних, поверхностных признаков: именно внешние признаки создают такую непохожесть, которая может быть легко зафиксирована. Необщий цвет костюма определяется с первого же мгновения.Куда труднее заметить необщее выражение лица.
Бывали такие времена, когда творческая индивидуальность не очень-то и приветствовалась, по крайней мере приветствовалась без особого восторга. Нынешняя эпоха истерически требует своеобразия. Авторская индивидуальность (либо принимаемое за нее стремление быть “не как все”) превратилась в условие литературного выживания. Это очень скверно. Там, где выживают, а не живут, там и неизбежно развращаются, причем развращаются при помощи того, что необходимо для выживания.
Существуют разные способы выделиться. Прежде всего это — биография, богатая судьба, дарующаяся человеку как знак отличия. Увы, она дается немногим, поэтому этот путь, являющийся, несомненно, самым благородным (но при всем при том не таким уж бесспорным), для большинства претендующих закрыт.
Некоторые пытаются создавать непохожие, выделяющиеся литературные тексты. Иногда это получается. Гораздо чаще — не получается. Такое дело требует слишком тонкого чутья. Всякая новизна немедленно устаревает. Только одиночкам удается застолбить свой участок до того, как появятся толпы жадных перехватчиков. Помимо всего прочего, этот путь немыслим без такой малости, как художественный талант. А если его нет, где же его взять?
Зато почти беспроигрышным является третий способ, его можно назвать способом “жизнеустройства”. Он таков: автор искусственно формирует для себя броский тип поведения. Это приносит результаты — автора немедленно запоминают. Правда, оказывается, что его литературные произведения интересуют всех во вторую очередь; их открывают для того, чтобы сказать: “Это написал тот парень, который…” Впрочем, в отсутствие интереса к литературе необычное поведение автора, пожалуй, служит побуждением к тому, чтобы прочитать написан-
ное им.
Первым напомнил об этом Дмитрий Александрович Пригов, заявивший однажды, что не существует никакой литературы, а существует только набор масок, имиджей, интересующих читателя (читают только того, кто умеет создать себе удачный имидж, соответствующий требованиям времени).
В отношении “классиков” (Пушкина, Лермонтова и т. д.) Пригов был не прав: Пушкиным современники интересовались не как “арапом” и не как “дуэлянтом”, а именно как писателем (как создателем литературных текстов). Конечно, я веду речь о духовно вменяемых современниках Пушкина, а не о той почтеннейшей публике, представитель которой сочинил немеркнущий шедевр “И Пушкин стал нам скучен, и Пушкин надоел…”. Но по отношению к настоящим временам Пригов прав стопроцентно: действительно, литература как таковая подменена ныне пестрым карнавалом литературных “имиджей”.
Когда Пригов сказал это, ему не поверили. Объяснили все приговской эксцентричностью, приговским цинизмом, наконец, приговской личной заинтересованностью (кто, как не он, является первым специалистом в деле имиджетворчества?). Сейчас настало время понять, что утверждение Пригова — горькая правда. В современном псевдолитпроцессе литератор может существовать только как устроитель собственного образа, как рекламотворец. В зависимости от этого жизнь литератора превращаетсяв важнейшую часть мифа, в свою очередь, миф становится выгодным товаром (художественные произведения прилагаются “в нагрузку” к мифу). Таким образом, литературная ситуация принимает форму аукциона мифотворцев; выигрывает в этом аукционе тот, чей миф наиболее ярок и красив, в этом случае товар сбывается подороже. “Высокое искусство” шаг за шагом подчиняется законам шоу-бизнеса. Не беда, что на словах оно якобы противостоит шоу-бизнесу, стоит на страже священных заветов классической литературы, и так далее. Это —только слова.
Одно из правил шоу-бизнеса, пожалуй, наиболее обидно для “жрецов высокой культуры”. Дело в том, что искусство глупое гораздо выгоднее, чем искусство умное, это — железный закон потребительской конъюнктуры. Клоун всегда обратит на себя внимание. Он более, чем кто-нибудь, непохож, именно поэтому он быстрее всего запоминается и позднее всего выветривается из сознания (смотри феномен Жириновского). Глупость легко воспринимается, о мудрых вещах этого не скажешь, как правило, они сложны и неприятны. Чужую глупость наблюдать комфортно, а чужой ум ранит и оскорбляет окружающих. Все это, взятое в сумме, позволяет сформулировать обидный, но верный принцип: “Чем глупее, тем лучше” (некоторые деятели в таких случаях говорят “пипл схавает”).
Тот, кто в какой-то момент жизни согласился обручить искусство с бизнесом, к сожалению, должен проглотить все, что от него потребуют нормы бизнеса. Также он должен совершить все соответствующие случаю шаги, от первого до последнего включительно. Самым последним и самым судьбоносным шагом будет логически неизбежнейшее превращение писателя, Человека Культуры — в развеселого клоуна, потешающего платежеспособное население.
Коготок увяз — всей птичке пропасть.
Придется мне наконец сделать еще один, самый печальный из выводов: единственно открытый в настоящее время путь к славе — совершение очевидной и однозначной глупости.
Те, кому стыдно делать расчетливые глупости, могут заранее не беспокоиться. Их ждет литературная безвестность. Я вообще придерживаюсь того мнения, что удел настоящего художника — быть забытым.
Что поделаешь, я — экстремист.
5
Приспело время для конкретных примеров.
Не стану говорить о некоторых повсеградно оэкраненных поэтах и повсеместно утвержденных прозаиках — к чему обижать людей, которые, вероятно, и сами тяготятся своей неуместной славой? Некоторые, может быть, не тяготятся. Тем хуже для них. Все и так знают, кто из каких королей гол.
Но три показательных примера я все-таки приведу. Потому как эти примеры удивительно точно характеризуют особенности вхождения в так называемый литпроцесс.
Пример номер один. В перестроечное время прогремела группа “метаметафористов”. Тому, кто найдет хотя бы одну черту сходства между Иваном Ждановым и Алексеем Парщиковым, можно сразу выдавать антибукеровскую премию за критику. По номинации “Луч света”. Поелику у этих поэтов ничего общего, хотя они вышли в одной связке. Не будь нелепого “метаметафоризма”, никто из “метаметафористов” не смог бы пробиться (по крайней мере не смог бы стать значимой фигурой). У них было слишком мало шансов: они были молоды и не имели надлежащих связей. Трагического противостояния “поэт — общество” также не могло быть, “метаметафористы” хотели писать “сложно”, но в те времена многие хотели писать “сложно”, ничего героического в этом уже не было.Правда, у Ивана Жданова судьба сложилась к тому времени непросто, но об этом надо вести отдельный разговор… Итак, поэты-“метаметафористы” были обречены на штатское прозябание. Их спасла борьба между “либералами” и “консерваторами”, которая велась в то время. “Консерваторы” были вне себя из-за того, что происходило в стране, а тут им под нос сунули откровенную ахинею про то, что метаметафора так же отличается от метафоры, как метагалактика от галактики. Тут они и взвились. В результате Александр Еременко собрал урожай нелестных ярлыков в адрес своей группы и опубликовал общий список в журнале “Юность”. После этого все смутились: дело “метаметафористов” срифмовалось уж чуть ли не с делом Пастернака и всем прочим. Так был заявлен прецедент по использованию бессмыслицы в имиджестроительстве… Вообще-то “метаметафористы” были людьми умными и талантливыми, каждый из них неизмеримо превосходил уровень, заданный “метаметафоризмом”. Просто так получилось, что умные люди прославились при помощи глупости. После этого “метаметафоризм” был забыт за ненадобностью.
Пример номер два. Куртуазные маньеристы. Комментарии излишни. Весь потенциал “куртуазного маньеризма” едва тянул на один коллективный сборник. Дмитрий Быков вовремя сумел покинуть разыгравшуюся честную компанию, остальные продолжают шоу, пускай даже смысл этого шоу был исчерпан первым же манифестом. Их положению можно только посочувствовать. Однако стоит заметить, что “курманьеристов” знают очень многие. Тогда как действительно серьезных и значительных поэтов, группирующихся вокруг петербургского журнала “Камера хранения” (Олег Юрьев, Валерий Шубинский, Сергей Вольф), знают только запредельные гурманы — ценители изящных искусств.
Пример номер три. Последняя сенсация литературной жизни — Алина Витухновская. В принципе вызволение Витухновской из тюрьмы было делом благим. Сознательно не касаюсь всех юридических аспектов, поскольку не имею точного представления о том, что происходило в действительности; могу сказать только, что Витухновскую жаль по-человечески, хотя ее поведение во многом было провокативной постмодернистской игрой. Но поразительно другое: никто не хотел говорить непосредственно о стихах. Сначала все дружно превозносили Витухновскую за то, что она попала в беду. Потом все стали столь же дружно ругать ее за то, что до этого ее хвалили. Имя Вознесенского в связи с творческим миром Витухновской возникло бог весть когда, хотя должно было бы возникнуть немедленно (конечно, в том случае, если речь велась бы о стихах, а не о посторонних предметах). В довершение всего обнаружилось, что взгляды Витухновской на действительность совершенно не совпадают с либерально-гуманистическими взглядами ее вызволителей. Сейчас ее арестовали вторично, и, насколько я знаю, число защитников сократилось до минимума. Что называется, была без радости любовь…
Да послужит это уроком как для тех, кто желает непременно включиться в литературный процесс, так и для тех, кто заботливо пестует новоявленные литературные дарования.
6
Так заведено, что в мире случаются катастрофы. Но они воспринимаются как катастрофы только теми, кто наблюдает их извне. Внутри медленных катастроф тоже есть своя жизнь.
Мы проживаем внутри катастрофы по имени ПОСЛЕ.
***