Григорий ПЕТРОВ
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 4, 1998
Григорий ПЕТРОВ
Рассказы
ТЕРПЕЛИВЫЙ АРСЕНИЙ
А все так и сложилось — как нарочно, будто подстроил кто. И жена Арсению досталась такая, что только держись. Что называется — черт подсунул. Арсений про Васену Власьевну так и говорил: нечистый сосватал. Другой бы давно сбежал куда глаза глядят, а Арсений ничего, вроде бы даже приладился как-то.
Вот просит он, к примеру, Васену Власьевну блинов испечь — масленица все же. А она ему:
— Не стоишь ты, голодранец, блинов!
— Ну, коли так, не пеки, если не хочешь,— соглашается Арсений, легко так, без всякой обиды.
А Васена Власьевна нарочно тогда напечет полную миску с верхом и ему под нос:
— Ешь, бездельник, чтоб все съедено было!
Вот Арсений сидит за столом и ест, давится. А Васена Власьевна устроится напротив и давай приговаривать:
— И долго ты, дармоед, будешь на моей шее сидеть?
Ну, здесь ее, конечно, понять можно: Арсений какой месяц уже без работы. У них на мебельной фабрике вообще черт знает что творится. Сначала-то просто-напросто перестали выдавать зарплату. Полгода, наверное, не платили. Потом фабрика заключила договор с какой-то конторой ритуальных услуг, и стали вместо денег выдавать похоронные комплекты — обивку для гробов, простыни. Когда Арсений первый раз принес все это домой, у них в комнате такой крик стоял, что Лукичевы, соседи, мимо их двери ходить боялись.
— Ты что, моей смерти хочешь? — доносился голос Васены Власьевны.— Не смей больше носить!
Утром Арсений выходит на кухню с чайником, там Лукичевы, муж и жена, картошку чистят. Лукичев спрашивает:
— Ну, что там у вас?
— Да все хорошо,— отвечает Арсений.
Потом боком так поворачивается, а у него на скуле, под глазом, здоровый синяк.
— Клянусь, все хорошо,— снова говорит Арсений.— Я всем доволен.
А несколько месяцев назад на фабрике взяли и сократили половину работников. И опять Васена Власьевна на супруга:
— Почему же именно тебя? Других-то ведь оставили! Дурак ты и простофиля!
Арсений, конечно, все это время подрабатывал как мог. Где машину разгрузит, где бутылки пустые соберет. Лукичев, сосед, говорил ему:
— Ты бы торговлей лучше занялся. Сейчас только торговля и кормит.
Сам Лукичев был вроде коробейника — торговал в электричках всякой мелочью: зубные щетки, дамские зонтики, карманные фонарики, наборы ножей. А супруга его Капа время от времени ездила в Польшу с това-ром — ночные рубашки, простыни, белье. В Польше она закупала японскую музыкальную аппаратуру — и обратно. Арсений часто провожал ее до вокзала и встречал, когда она возвращалась,— таскал тяжеленные сумки. Какой-никакой, а все заработок.
А еще Арсения часто звал в свой ларек Ашот Гургенович — полы вымыть, прибраться, мусор выкинуть. Только Васене Власьевне все равно не угодишь, всегда она недовольна. Вернется Арсений грязный, усталый, а она ему:
— И на кого ты похож? Над тобой же смеются все! Другие люди как люди! Все приличные! Один ты — босяк! Голь перекатная! Харитина Яковлевна вон, на что инженер, химик,— пирожками стала торговать, сама пекла. Теперь смотри — ресторан собственный под окнами. Квартиру сыну купила…
Арсений молчит, ничего не отвечает. Васена Власьевна тогда говорит ему:
— А я обед сегодня не варила…
И Арсений не обижается:
— Нет так нет… Я тут хлеба немного принес… Пожуем — и ладно…
Другой раз еще лучше. Наложит ему Васена Власьевна полную тарелку гречневой каши, да только такой, какую давно пора выбросить — зеленая вся.
— Ешь, не выкидывать же!
Другой бы возмутился, наскандалил, а Арсений ничего, ест себе да похваливает:
— Никогда не пробовал такой вкусной каши…
Как поест, Васена Власьевна командует:
— Ступай посуду мыть. Кастрюлю вычисти. Да веник захвати — у плиты подмести.
Вот возится Арсений на кухне, сосед Лукичев у форточки стоит, курит.
— И как ты с ней живешь? — спрашивает.— Она же ведьма!
А Арсений, как всегда, только отшучивается:
— А ты разве не слышал? Новый указ вышел. Чтобы теперь, значит, жены мужьями повелевали…
— Да точно я тебе говорю — ведьма! — настаивает Лукичев.— Она тут к нам как-то зашла… За солью, что ли… А я только стакан перед собой поставил. Бутылка у меня как раз была. Ну, налил я в стакан, а она поглядела так — стакан и лопнул. Ни с того ни с сего… Я туда-сюда, пока за тряпкой ходил, гляжу — бутылки нет, пропала. “Где бутылка?” — спрашиваю.
А она мне: “Только мне и заботы за твоими бутылками глядеть!” И ушла. И что интересно — тараканов у нас после нее стало видимо-невидимо…
— Ну и что, нашлась? — спрашивает Арсений.
— Кто?
— Бутылка, спрашиваю, нашлась?
— Нашлась-то нашлась. Да знаешь где? На шкафу. Вот кто ее туда поставил?
Теперь еще Арсению другое испытание — старик Федор Кузьмич. Комната его рядом, через стенку. Ходит старик по квартире в длинной, ниже колен, рубахе, сверху халат. Голова лысая и борода белая. Откуда он взялся — никто не знал. Говорили, что раньше когда-то, давно еще, жил он в Сибири, где-то под Томском, в скиту — вроде как отшельник, пустынный человек. Теперь вот каким-то образом здесь, в квартире, оказался.
С утра до вечера старик торчал в ванной — мылся в который раз или платки носовые стирал. Платки он менял каждый день. Как развесит на кухне, соседи только удивляются: откуда у него такие тонкие платки? Никто таких отродясь не имел. Все, конечно, со стариком скандалили — в ванную из-за него нельзя попасть. Одно только и утешало, что Федор Кузьмич дома бывал не всегда. Время от времени приезжали за ним санитары и увозили его в больницу. Месяц его не видно, потом снова появлялся.
— Возят тебя, возят, а все без толку,— ворчала Васена Власьевна.
Ну, что правда, то правда. Федор Кузьмич как был странный, так и остался. Вроде бы все ничего, только нет-нет, да что-нибудь и выкинет. Однажды, к примеру, вышел из комнаты и ходит по квартире с кружкой, воду по сторонам плескает. Спрашивают: что ты делаешь? А он молчит. Ну, кружку у него отобрали, только в тот же день на лестнице пожар — квартира соседняя загорелась.
Другой раз Лукичева Капа отругала Федора Кузьмича за то, что из ванной с утра не вылазил, да к вечеру и слегла — живот у нее пучит, давит, будто камни внутри. А утром Федор Кузьмич зашел, дал ей водички какой-то своей — и все как рукой сняло.
Или другой случай. Вечером как-то поздно зовет Лукичева Капа Васену Власьевну в коридор. Смотрит, а в щель под дверью Федора Кузьмича свет виден. И ведь знают, что старика нет дома, в больницу его утром увезли, а свет, вот он — сначала горел, а к ночи погас…
И вот как-то само собой вышло, что Арсений при старике оказался, будто так оно и должно быть. Вроде сиделки или прислуги сделался. На прогулки его водил, в комнате убирался, поручения всякие исполнял. А Федор Кузьмич известно — не простой, с причудами. Приготовит ему Арсений суп овсяный, а старик тарелку отодвигает:
— Пересолено… Я это есть не буду…
И опять Арсений не сердится, не обижается. Тарелку выльет, другую еду подаст. Федор Кузьмич ест, рассказывает:
— Я когда в келье сибирской жил, меня хорошо угощали. Особенно в праздники. Народу-то ко мне много ходило. Пирогов нанесут, лепешек. Я ни от чего не отказывался. Особенно оладьи любил с сахаром.
Или однажды рубаха у старика на локте прохудилась. Арсений сам, своими руками заштопал, а Федор Кузьмич взял и порвал снова.
— Кое-как сделал, любезный… Не нравится мне… Рубаха белая, а заплата цветная…
С халатом была история. Халат у Федора Кузьмича вконец износился. Арсений уж чинил его, подшивал, целую неделю возился. А Федор Кузьмич даже в руки не взял.
— Выбрось его… Он же ветхий совсем… Мне новый нужен…
Арсений в этот день как раз деньги должен был получить у Ашота Гургеновича за уборку. Вот он взял и купил старику халат, подержанный, правда, на вещевом рынке. Васена Власьевна как узнала, чуть из дома Арсения не выгнала.
— Совсем спятил? Дома ни копейки! А он — халат! Психу какому-то свихнутому!
Теперь опять же цветок. Федор Кузьмич в кухне на окне держал в горшке какой-то куст. Что это за растение — никто не знал. Пыльные, сухие ветки без единого зеленого листочка. Только Федор Кузьмич каждый день напоминал Арсению: не забудь полить. А там сколько ни поливай — прутья и есть прутья, и земля в горшке твердая как камень. Все только смеялись над Арсением.
— Я этот куст выброшу! — кричала Васена Власьевна.— Грязь еще разводить!
И опять на Арсения:
— Дурак, ты и есть дурак! Что ты связался? Никакой гордости, честное слово!
Арсений сначала молчал, а потом вдруг и говорит:
— Ты вот все бранишься, душа моя, а того не знаешь, что сосед наш не просто Федор Кузьмич, а сам государь-император… Венценосец! Александр Павлович! Слава России!
— Час от часу не легче! — охнула Васена Власьевна.— Теперь еще и венценосец!
— Он мне сам говорил!
Васена Власьевна разговаривать не стала, только пальцем у виска покрутила. Вечером встречает в коридоре Лукичевых.
— Новость слыхали? – спрашивает.— Император у нас объявился! Прямо в нашей квартире!
И рукой на дверь Федора Кузьмича показывает. Лукичевы развеселились от всей души. Долго потом на кухне расшаркивались друг перед другом — “ваше величество”.
— С этим психом не соскучишься!
А через неделю, в самом начале сентября, именины Васены Власьевны, гости собрались — три человека: Алдошкины, муж и жена, и Недорезов Митяй Маркович с первого этажа. Арсений развлекал их — Васена Власьевна просила. Петухом кукарекал, коробок спичек жевал. Или еще: зажигал свечку и руку над огнем держал. Алдошкина Клементина только вздыхала:
— Счастливая ты, Васена. Вон какой муж у тебя. Позавидуешь…
А мой-то глухарь-глухарем — ничего не слушает… Одна гордость…
— Да что там! — машет рукой Васена Власьевна.
Подзывает она Арсения и говорит ему:
— Будь любезен, передвинь вон тот шкаф от двери. Уж больно тесно стоит, проходу мешает.
Клементина Алдошкина даже испугалась:
— Да ты что, Васена! Побойся Бога! Здесь полк солдат нужен! Разве сдвинешь?
А Арсению хоть бы что. Подошел к шкафу, уперся плечом и давай толкать что есть силы. Пот с него градом, красный весь, жилы на лбу вздулись. Шкаф, конечно, ни с места.
— Будет тебе,— вмешивается Митяй Маркович.— Надорвешься!
И тут вдруг шкаф как-то странно скрипнул, покачнулся и чуть-чуть сошел с места. Все сначала просто замерли, а потом сразу в ладоши хлопать. А Арсений раскланивается, как актер на сцене, руку к груди прикладывает. Тут Васена Власьевна ему и говорит:
— А теперь расскажи, какой у нас царь в квартире объявился! Умереть можно!
Арсений сначала не хотел было говорить, но потом все же начал:
— Это когда сосед наш из больницы вернулся. Я в тот день поздно пришел, у Ашота Гургеновича в ларьке убирался. Поставил на плиту чайник, а Федор Кузьмич из комнаты своей выглядывает, пальцем манит. Как я вошел, дверь плотно прикрыл и шепчет: “Теперь можно открыться… Время пришло… Тебе первому…” Снова в коридор выглянул — нет ли кого. “Знай, любезный, я Федор Кузьмич…”
— Ну и что? — спрашивает Васена Власьевна.— Мы знаем, что Федор Кузьмич.
— Вот и я спрашиваю: ну и что? — продолжает Арсений.— А старик сердится. “Да нет,— говорит,— не просто Федор Кузьмич, а тот самый… Старец из Сибири… Неужто не слышал?” А я никак понять не могу: какой старец?
— Как же, как же! — вмешивается Митяй Маркович.— Читали мы, по истории проходили. Старец Федор Кузьмич… Это когда император Александр Первый умер. Тогда еще восстание декабристов было. А потом старец в Сибири объявился, Федор Кузьмич… Вот в народе и пошел слух, будто император не умер вовсе, а скрылся… А Федор Кузьмич и есть тот самый государь… Это нам известно…
Тут Арсений достает из шкафчика какую-то связку бумаг и вытаскивает листок обтрепанный — портрет. На картинке — красивое лицо, белокурые волосы, бакенбарды.
— Ведь похож, правда? Самодержец российский! Александр Павлович! Мне Федор Кузьмич дал. Говорит: на память, от меня лично… Я хочу в комнате повесить… Чтобы всегда перед глазами…
Васена Власьевна поднимается и берет со стола бутылку.
— Пойти соседей угостить… А портрет ты порви… Чтобы я не видела его больше…
Арсений хотел что-то сказать, но только вздохнул и стал рвать картинку. Вышли они с Васеной Власьевной на кухню, там — Федор Кузьмич. Спиной к окну стоит, халат новый, подаренный, руки за пояс заложил. Арсений рюмку ему протягивает:
— За здоровье государя-императора!
— А я выпью,— отвечает Федор Кузьмич.— Ты думаешь, если самодержец российский, так и не станет? А я вот выпью, любезный, выпью…
Я не такой постник, как вы думаете…
Васена Власьевна руки в боки — и на старика:
— Вот как! Самодержец российский! Отчего же не Наполеон?
Федор Кузьмич голову вперед наклоняет.
— Говори громче,— просит.— Я глух на левое ухо…
— Почему же не Наполеон? — кричит Васена Власьевна.
— Бонапарт-то? — отвечает Федор Кузьмич.— Бонапарт — это другое совсем… Я ведь помню… Наше свидание с ним… Тильзит… Река Неман… Мы в шатре, на плоту, посреди реки. На мне черный мундир преображенский. Красные отвороты… Все золотом обшиты… Белые рейтузы, шарф, треуголка с перьями…
Тут Лукичев из комнаты вышел, голоса на кухне услышал. В дверях стоит, слушает, потом ехидно так спрашивает:
— Отчего же на реке? На каком-то плоту. Неужто на земле нельзя было?
— Помилуйте,— отвечает Федор Кузьмич.— Да ведь всем известно: Бонапарт-то антихрист. Как же можно — православному царю с нехристем? Его сначала окрестить надо было в реке… А так — грех…
— Ну и какой он, Наполеон? — снова спрашивает Лукичев.
— Бонапарт-то? — переспрашивает Федор Кузьмич и голову вперед наклоняет.— Да никакого величия. Маленький, круглый. Покачивается из стороны в сторону. И лицо совсем невыразительное. Представляете, яблоко мне протягивает? “Мир,— говорит,— как это яблоко. Мы разделим его на две части — восток и запад. Весь свет будет нашим”. А я отказался…
— Ну и дурак! — замечает Лукичев.
Тут Васена Власьевна вмешивается:
— Что языком-то болтать? Вы лучше выпейте за мое здоровье. За моего ангела.
Тут все стали ее поздравлять, чокаться.
— А какие у меня именины были! — говорит Федор Кузьмич.— Какие торжества! Память Александра Невского! Пушки палят! Везде ковры развешаны! Вечером по всему городу освещение!
А Лукичев все так же ядовито спрашивает:
— Когда же это было, Федор Кузьмич? Ведь это же прошлый век…
А ты все живешь…
— Живу,— вздыхает Федор Кузьмич.— Не надо вот, а живу…
— Это сколько же тебе лет? Более двухсот выходит…
— А кто его знает, сколько… Я не считал…
Васена Власьевна больше не выдержала, рукой махнула и ушла в комнату. А Лукичев только-только разошелся. Арсения локтем в бок толкает и подмигивает.
— Как же все-таки это вышло? — спрашивает.— Император всея Руси — и вдруг бродяга, нищий…
А Федор Кузьмич в сторону смотрит куда-то, не слышит. Лукичев по плечу его хлопает:
— Как же, говорю, случилось? Из дворца да в Сибирь!
— Что ж,— отвечает Федор Кузьмич.— Двадцать пять лет отслужил. Шутка ли? Четверть века. Солдату в такой срок отставку дают. А я всегда хотел оставить престол… Удалиться от мира… Где-нибудь на берегу реки… Наблюдать природу… Безмятежность и благоденствие!
— Будет врать-то! — обрывает его Лукичев.— Так мы и поверили! Будто на троне плохо!
Федор Кузьмич строго поглядел на него.
— Я, любезный, знаю, что говорю! Другому, может, и хорошо, а мне нет! Я, стало быть, не рожден для трона… Вокруг лицемерие, интриги! Ни одного искреннего друга! Какие сплетни про меня распускали! Будто у меня ляжки искусственные, из ваты, для красоты.
Лукичев подошел к Федору Кузьмичу, потрогал его ноги.
— Нет, все в порядке, отец, не переживай…
— А знаме─ния? — спрашивает Федор Кузьмич.— Что вы скажете о знаме─ниях?
— Какие еще знаме─ния?
— То пожар в церкви Преображения, все главы сгорели. То комета с хвостом. Не успел на престол ступить — наводнение. Потом второе, еще ужаснее. Сколько жертв, какое опустошение!
Лукичев на ухо Арсению шепчет:
— Это же надо такое наплести! Комета, наводнение…
— Вот все и сошлось, чтобы мне уйти,— продолжает Федор Кузьмич.— А тут, как нарочно, супруга моя, Елизавета Алексеевна, разболелась. Врачи советуют везти ее на юг для здоровья… Мы и уехали в Таганрог. Елизавета Алексеевна там поправляться стала, а я наоборот — расхворался. В Крым как-то ездил… Весь день верхом, в одном мундире… А к вечеру ветер свежий. Потом еще рыбу какую-то жирную ел… Короче говоря, вернулся в дом и свалился. Лихорадка, жар. Так плох был… Духовник приобщил Святых Тайн… Вот я там, в Таганроге, можно сказать, и отошел в жизнь вечную…
— Я бы ни за что не отошел,— говорит Лукичев. И кричит Федору Кузьмичу:
— Я говорю: охота была! Из дворца-то по своей воле!
— Как же, помилуйте! — даже удивился Федор Кузьмич.— Ведь что творилось? Кругом заговоры! Тайные общества! И кто бунтовал? Гвардейские офицеры, аристократы! Дворяне, которым я хотел блага и счастья! Чудовища неблагодарные! Конституции захотели! Будто счастье человека от социального порядка зависит. От государства!
Тут Федор Кузьмич всхлипнул и стал тереть глаза ладонью.
— Ловко закрутил, шельма! — восхищается Лукичев.— Прямо как в романе…
— Меня же отравить хотели,— продолжает Федор Кузьмич.— Пирожок как-то ел, а в нем — камешек, маленький такой… Откуда в пирожке камешек? Я, когда заболел, и лекарств никаких не принимал — боялся. Лекаря гнал прочь…
— Ты не расстраивайся,— говорит Лукичев, сам еле смех сдерживая.— Выпей-ка лучше… Это не отравленное…
Федор Кузьмич немного успокоился, глаза вытер.
— Однажды что удумали? Мост на реке подпилили. Перед самым Таганрогом… Кучер мой Илья остановил коляску, а вторая коляска дальше катит. Офицеры там сидели… Как на мост выехали, так он и рухнул…
Я кричу Илье: “Заворачивай скорее!”
— А как же вам удалось скрыться? — спрашивает Арсений.
— Да, в самом деле, как? — вторит Лукичев и снова Арсения в бок толкает.
— Скрыться-то? Да очень просто. Возвращаюсь как-то с прогулки, вечером уже. У заднего крыльца солдат стоит, часовой. Он и говорит мне: “Не извольте входить, ваше величество. Вас там убьют из пистолета”. Тогда я спрашиваю его: “Хочешь, солдат, умереть за царя? А род твой будет награжден”. Он сначала не хотел, потом согласился. Надел я его мундир, стал на часы. А солдат взял мою шинель — и в дом. Стою я, значит, у крыльца, потом слышу выстрел в комнатах. За ним — другой. Бросил я тогда оружие — и бежать. Потом Елизавете Алексеевне, супруге своей, написал, чтобы похоронили того солдата, будто меня.
— Заморочил ты меня, старик, совсем! — говорит Лукичев.— Задурил голову.
Тут Васена Власьевна дверь из комнаты открывает и зовет Арсения:
— Иди сюда, чучело! Гости скучают..>.
А как гости ушли, Васена Власьева всю ночь Арсения изводила:
— Что ты носишься с этим придурком? Он тебе сказки рассказывает, а ты уши развесил! Вот уж точно — два сапога пара.
А на другой день — приключение. У Васены Власьевны кольцо с пальца пропало. Сняла она его на ночь, у зеркала положила, утром встала — нет кольца. Васена Власьевна чуть не плачет, жалуется Лукичевой Капе:
— Думала, на черный день… И вот, пожалуйста!
Лукичева Капа слушала ее, слушала, потом и говорит:
— Некому кольцо взять, кроме твоего Арсения.
— Ты думаешь? — спрашивает Васена Власьевна.
— Они сегодня с моим ни свет ни заря ходили куда-то. Мой все жаловался: голова раскалывается… Арсений, видно, пивом его угощал. А откуда у него деньги, спрашивается?
Васена Власьевна так и объявила мужу:
— Ты вор, Арсений! И я в милицию на тебя заявлю!
А Арсений, как всегда, отшучивается, радостный какой-то, даже улыбается.
— Ты же знаешь, радость моя, как я тебя люблю. Ведь больше жизни. Ей-богу, ласточка! Что же ты бранишься?
Васена Власьевна как взорвется:
— Шут гороховый! Извел ты меня вконец! Теперь воровать взялся!
Я тебе поворую! Посидишь в тюрьме — бросишь эту моду!
Тут в дверь стучит кто-то. Открыли — Федор Кузьмич.
— Цветок бы полить надо,— говорит.— Засохнет совсем.
— Пропади ты пропадом со своим цветком! — кричит на него Васена Власьевна.
Федор Кузьмич пошел было восвояси, потом возвращается.
— Вот,— говорит,— на умывальнике нашел. Не ваше, случайно?
И кольцо показывает. Васена Власьевна схватила его и опять бранится:
— С вами совсем голову потеряешь!
Арсений вышел на кухню полить цветок, потом заглянул к Федору Кузьмичу. Комната у старика бедная, пустая. Лежанка с подстилкой, два стула. На столе книга старая, потрепанная — Евангелие. В углу, возле окна,— Божья Матерь с лампадкой. Пахнет в комнате как-то по особому, сладко.
Вот сидят они за столом, чай пьют. Федор Кузьмич хмурый какой-то.
— Сегодня всю ночь солдаты снились,— говорит он.— Все с саблями, пьяные. Потом император, отец мой, Павел Петрович. Босой, в ночной рубашке, за ширмами прячется…
Голос у Федора Кузьмича дрожит, губы трясутся.
— Я ведь в убийстве отца не виновен! Нет на мне его крови! Они же мне обещали! Слово дали! Я и клятву с них взял — не посягать на его жизнь! Они обманули меня!
— Конечно, обманули! — утешает его Арсений.— Это такой народ.
— Граф Панин меня уговаривал. Говорил: для спасения России. Император должен подписать отречение! Надо его заставить… Если, говорил, этого не случится — революция будет! Народ, мол, требует. Еще сказал: чтобы приготовить яичницу, надо разбить яйца.
— Интересно, что он имел в виду? — спрашивает Арсений.
— А я все для отечества! Хотел Россию спасти! Думал, как лучше. Ведь в стране-то что творилось? Воровство, грабеж, взятки. Злоупотребления на каждом шагу. Никто не стыдится негодяев, если у тех деньги. Честь и совесть забыты! Какое нравственное унижение великого государства!
— Вы не переживайте,— говорит Арсений.— Сейчас все то же самое. Как было, так и осталось.
— Я отца потом уже увидел в парадной зале, на панихиде… — не слышит его Федор Кузьмич.— Раскрашенный, как кукла. Шляпу ему на лицо надвинули, чтобы синяк закрыть. Шея платком замотана. Его шарфом задушили. А мне сказали: удар у него апоплексический… Скончался, мол, от удара…— Федор Кузьмич залился слезами. Я не хотел принимать корону… Супруга меня уговорила, Елизавета Алексеевна… Надо, сказала, смотреть на свое царствование как на искупление…
Арсений уже и так старика успокаивал и этак — ничего не помогало. Весь день он сидел у Федора Кузьмича, до самого вечера.
А на другой день — новое событие, совсем уже чудно─е. Пошел Арсений с Васеной Власьевной за хлебом. Идут они обратно из булочной, а возле подъезда Луиза с третьего этажа, с подружками. Лицо опухшее, накрашенное. Ее в доме все знают: Луиза — гулящая. Каждый вечер нового гостя к себе ведет. А тут она с подругами, пиво из банок пьют. И вдруг Луиза бросает банку в сторону и идет навстречу Арсению.
— Что же ты, дружок? — говорит.— В гостях у меня был, а денег не платишь…
— Ступай отсюда! — начала было Васена Власьевна.— Иди своей дорогой!
А Луиза как на нее накинется:
— А ты за своим лучше гляди! Не отпускай от себя! Чтоб не гулял!
Подруги Луизины хохочут, прямо помирают со смеху. Васена Власьевна на Арсения смотрит, понять ничего не может. А Арсений вдруг и говорит:
— Дай ей денег, моя ласточка. Заплати… Пусть идет себе…
— Как заплати? — так и взвилась Васена Власьевна.— Ты что же, был у нее? Говори, был?
И тут она прямо при всех, на улице — по щеке Арсения. А тот только руками разводит, успокаивает ее:
— Это ничего, ничего…
Вернулись домой, Васена Власьевна Арсения из комнаты гонит:
— Не смей больше ко мне подходить!
Так до самого вечера сидел Арсений на кухне, в окно на улицу глядел. Потом Федор Кузьмич к себе его позвал, устроил на ночь. Пальто старое на полу расстелил, под голову — тряпки какие-то. Арсений только лег, глаза так и стали сами слипаться.
— А ведь я предупреждал его, чем все это кончится,— вдруг говорит Федор Кузьмич.
— Кого? — отозвался сквозь сон Арсений.
— Бонапарта… Предсказывал, что случится… Не поверил он мне тогда, не послушался. Вот и пошел войной…
Утром Васена Власьевна в дверь стучит, Арсения обратно зовет. Пришел Арсений, а в комнате Лукичева Капа.
— Ты уж прости нас,— говорит.— Это все дурак мой. Пошутить вздумал… Выпивши был… Луизку — гулящую подговорил. Напоил ее пивом, она и выступила. Веселились они… Ты уж прости…
— Да что там! — машет рукой Арсений.— И вспоминать нечего!
Лукичева Капа даже прослезилась.
— Вот какой у тебя муж, Васена,— говорит.— Прямо Божий человек…
— Божий-то Божий,— отвечает Васена Власьевна.— Только вот нищий и босой! Дома-то ни копейки! Вон Зинюхины как живут! Вертятся круглый год! То шапки к зиме шьют, то игрушки детские. Перед Пасхой всегда веночки могильные мастерят. А этому все нипочем, всем доволен, и все ему хорошо!
А когда Лукичева Капа ушла, говорит Арсению:
— Я тут белье свое собрала… Все стираное, чистое… Ступай на вещевой рынок, продай что можно… Смотри только — не продешеви! Цену я там тебе написала…
— Белье, так белье,— вздохнул Арсений.
Собрала ему Васена Власьевна сумку, набила доверху и отправила из дома. На рынке Арсений нашел место возле забора, разложил товар, стоит, ждет. А вокруг знакомых — полным-полно. Все мимо ходят, только потешаются:
— Ты что это, Арсений? Бельем женским торговать вздумал?
— Что за цены, Арсений? Вон в магазине новое — дешевле. Кто у тебя купит?
— Шел бы ты домой, Арсений! Не позорься! Собирай свои тряпки и ступай!
— Как же можно? — пугается Арсений.— Жена наказала продать!
Потом ребята какие-то стали вокруг бегать, пыль, грязь прямо на белье. Рядом торговец небритый, в телогрейке и с костылями под мышкой.
— А ну прочь отсюда! — погрозил он ребятам костылем.
Вся телогрейка его была увешана боевыми орденами и медалями: “За боевые заслуги”, “За взятие Берлина”, “За освобождение Киева”.
— Не нужны медальки для коллекции? — обращался он к прохожим.
Многие подходили к нему, покупали.
— Друзей моих усопших награды,— говорил небритый.— Продаю для поддержания вдов. Нужда заставляет…
А как все распродал, исчез куда-то. Перед самым закрытием рынка вновь объявился, уже без костылей. Подходит к Арсению, вином от него за версту тянет.
— Все стоишь? — спрашивает.— Так ничего и не продал? — Поглядел по сторонам, потом говорит: — Ладно… Я сегодня бесовское сотворил… Теперь надо богоугодное… Давай свой товар! Все покупаю!
И пачку денег из кармана вытаскивает. Арсений, конечно, ни в какую. Видит, что выпил человек, зачем же пользоваться? А небритый чуть ли не в драку: подавай белье — и все тут!
— Желаю супруге подарок сделать!
Так все и забрал, вместе с сумкой.
Дома Васена Власьевна глянула на Арсения, руками всплеснула:
— Потерял! Так я и знала!
А Арсений деньги ей протягивает.
— Продал я, да лучше бы не продавал. Вроде как обманул человека… Он же выпивши был…
Ночью Арсений спал плохо, все видел перед собой небритого в телогрейке, только вместо орденов и медалей весь он увешан бельем женским. А тут еще за стеной, у Федора Кузьмича, шум какой-то — голоса, шаги, стулья двигают: никак не уснуть. Васена Власьевна то и дело колотила в стенку:
— Совсем спятил, полоумный? Это же надо! На разные голоса разговаривает!
Утром, как встали, она сразу на кухню. Только Федор Кузьмич из комнаты, она к нему:
— Ты что же, душегубец, спать людям не даешь? Санитаров, что ли, вызывать?
А Федор Кузьмич спокойно так, даже равнодушно:
— Гости у меня были…
Васена Власьевна по лбу себе постучала.
— Гости? Ночью? Совсем рехнулся!
Тут и Арсений следом выходит.
— В самом деле, что за гости? Кто к вам приходил?
Федор Кузьмич, видно, не слышал — ничего не ответил. А как Васена Власьевна ушла, говорит Арсению:
— Пастырь мой приходил и наставник! Архимандрит Фотий. Ангельского жития человек… Ладаном от него пахнет…
— Что же ему нужно было?
— Зловерие, говорит, вокруг, соблазны… Козни сатанинские… Сон свой рассказывал. Явилась ему на облаках птица — орел. Потом звери всякие — гиены, шакалы… И вот звери гонят орла, задушить хотят.
— И что же это значит? — спрашивает Арсений.
— Гибель России… Сожрут ее звери новые… Конец державе будет…
— Что ж, очень может быть,— соглашается Арсений.— Все, видно,
к этому идет…
Тут Васена Власьевна дверь из комнаты открыла, кричит:
— Чтоб больше никаких гостей!
Несколько дней в комнате соседа было по ночам тихо. Радовались уже: слава Богу, кончилось. Только через неделю все началось по-новому. В самую полночь — шаги, голоса.
— Не иначе опять архимандрит,— говорит Арсений.
— Какой еще архимандрит? — сердится Васена Власьевна.
— Да ходит здесь один к нему… Архимандрит Фотий…
Утром Васена Власьевна уже ждет Федора Кузьмича на кухне.
— Ну что? — спрашивает.— Опять гости? Кто же на этот раз?
— Граф,— отвечает Федор Кузьмич.— Аракчеев… Алексей Андреевич…
— Его только и не хватало,— заметила Васена Власьевна.— Архимандрит был, теперь граф…
Арсений уже тут как тут.
— Неужто Аракчеев? — спрашивает.— Какой же он из себя?
— Какой — спрашиваешь? На обезьяну похож. Уши здоровые, голова набок. Как есть — обезьяна в мундире. Змей Горыныч! Его все так и звали — Змей Горыныч! Суровый был человек…
— А ему что от вас надо?
— Да все жаловался… Никак успокоиться не может. Любовницу его убили. Настасью Минкину… Дворовые люди убили…
— Ну, не знаю, кого там убили,— говорит Васена Власьевна.— Только если ты, разбойник, будешь по ночам шуметь, я вызову санитаров! Так и знай! Упеку в психушку до конца дней!
Надо сказать, что после этого в комнате Федора Кузьмича все вроде успокоилось. Ни голосов по ночам, ни шума — можно спокойно спать. Только в один прекрасный день — новое дело. Возвращаются как-то Васена Власьевна с Арсением из магазина, а в коридоре — запах какой-то. Будто духи женские, тонкие.
— Этого еще не хватало! — говорит Васена Власьевна.— Никак баб стал водить!
Сам Федор Кузьмич, как всегда, в ванной — мыл руки. Васена Власьевна встала в дверях, на него смотрит. Федор Кузьмич обернулся.
— А как меня в Париже встречали! — говорит он.— Я в мундире на коне. Дамы из окон цветы кидают, букеты. Под ноги лошади платки шелковые стелят. Потом балы, праздники, увеселения. Танцевал больше обыкновенного…
— Ты нам зубы не заговаривай! — обрывает его Васена Власьевна.— Кто в квартире был?
А Федор Кузьмич не слышит — вода шумит.
— Я тогда в Париже у гадалки был… Мадам Ленорман… Дом у нее знаменитый. Все к ней ходили, со всего мира приезжали. Ленорманша богато жила. Мебель дорогая, картины. Она мне на яичном белке гадала…
— Совсем ты оглох, отец мой,— опять прерывает его Васена Власьевна.— Тетерев глухой! Говори, кто в квартире был?
Федор Кузьмич воду наконец закрыл, потом говорит:
— Да кто был? Ленорманша и была. Да еще баронесса… Госпожа фон Крюденер.
— Что же они здесь делали? — ядовито так спрашивает Васена Власьевна.
— Ленорманша зеркало мне показывала. Я там себя увидел сначала… На виске ссадина, как у отца, шея синяя, рубец на ней красный… Потом лица разные мелькали. Брат Николай с петлей-удавкой в руках, еще другие, незнакомые… А под конец — вовсе какой-то хаос. Развалины, руины…
— А баронесса тоже гадала? — спрашивает Васена Власьевна.
— Баронесса-то? Нет, она не гадала… Баронесса поглядела в зеркало и говорит: “Вот она, нынешняя Россия. За грехи гибнет…”
Тут Федор Кузьмич достал платок, стал глаза вытирать.
— Мы с баронессой раньше часто виделись. Она всюду за мной ездила, по всем городам… Говорила мне: “Нет, государь, вы еще не смирились перед Иисусом. Еще не сказали, как мытарь: Боже, я великий грешник, помилуй меня! Не обратились к Нему, как обратился распятый разбойник…”
— Ну вот что! — отрезала Васена Власьевна.— Не хотим мы знать никаких баронесс, никаких гадалок! Я вызываю санитаров! Хватит!
— Да что ты, ласточка,— пробовал успокоить ее Арсений.— Сладится все… Ты потерпи…
Но Васена Власьевна еще пуще разошлась:
— И ты убирайся вместе с ним! Не желаю никого видеть!
Захлопнула она дверь комнаты и крючок изнутри накинула.
Постоял Арсений, постоял — делать нечего, пошел к Федору Кузьмичу.
В эту ночь уснули они поздно, все разговаривали. А утром, как поднялись, Федор Кузьмич и говорит:
— Сон сегодня видел… Будто горит наш дом тонким пламенем и не сгорает. А из огня голуби вылетают…
— Ну и что это значит? — спрашивает Арсений.— К чему сон?
— Перемены будут, жди,— как-то загадочно ответил Федор Кузьмич.
Попили они чайку, а Арсению идти некуда. Толкнулся он было в свою дверь — закрыто. Васена Власьевна, видно, ушла куда-то. Вышел он тогда во двор, а там на лавочке Лукичев, с ним Дудыкин из второго подъезда. Пиво разливное в бидоне принесли, сидят, пьют.
— Что, из дома выгнали? — спрашивает Лукичев.
— И где ты только жену себе такую откопал? — интересуется Дудыкин.
Арсений поглядел на них и хитро так подмигивает.
— Известно — где! Нечистый сосватал.
— Смотри, Арсений,— хохочут приятели.— Заберут тебя черти!
Когда пиво кончилось, они поднялись и пошли куда-то. Арсений поглядел им вслед и тоже пошел за ними. И в этот день никто его больше не видел, пропал он. Лукичев под вечер вернулся, только удивляется:
— Вот уж точно — черти забрали…
Не явился Арсений и на следующий день. Три дня так прошло, его все нет и нет. Федор Кузьмич особенно переживал.
— Где же ваш супруг драгоценный? — спрашивал он у Васены Власьевны.
— Да где ему быть? — пожимала плечами Васена Власьевна.— Шляется где-нибудь… Вернется — никуда не денется!
— Кто же теперь цветок поливать будет? — вздыхал Федор Кузьмич.
Что касается Федора Кузьмича, то Васена Власьевна сдержала свое обещание. Позвонила в больницу, вызвала санитаров. За стариком приехала машина, забрали его. Вечером его увезли, а утром вышла Васена Власьевна на кухню, хотела цветок выбросить. Глянула на куст да так и ахнула — на сухих ветках белые пушистые цветы.
— Что же это творится? — только и сказала она.
В тот же день пошла Васена Власьевна в овощной за картошкой. Выходит из магазина, человек какой-то к ней идет, грязный, опухший.
— Вы Васена Власьевна? — спрашивает.— Я вам деньги должен отдать.
— Какие еще деньги? — даже испугалась Васена Власьевна.
— Я у Арсения покойного утаил… Можно сказать, украл…
А Васена Власьевна понять ничего не может:
— Как покойного?
— Да он уж три дня как помер,— говорит незнакомец.— А вы что, не знали? Мы с ним вместе у Ашота Гургеновича работали… Ашот Гургенович как-то давно еще заплатил за работу, просил Арсению передать. А я утаил. А тут узнаю, что Арсений в больнице, помирает… Я к нему… А он, представляете, простил меня! Я украл, а он простил. Сказал: Васене Власьевне отдай…
— Что ты несешь? — прикрикнула на опухшего Васена Власьевна.— Ступай проспись! Нагородил!
Вернулась она домой, к ней Лукичева Капа кинулась.
— Беда-то! Беда! — Сама плачет, слезами обливается.— Арсений-то наш!
— Что — Арсений? Говори толком! Что случилось?
— Человек приходил… Сказал: помер Арсений… Отдал Богу душу…
— Будет выдумывать! — не верит Васена Власьевна.— С чего бы ему помереть? Он и не болел никогда!
— Да человек адрес дал, где он лежит. В морге при больнице…
Васена Власьевна долго не хотела верить. Потом все же собралась и вместе с Лукичевой Капой поехала в больницу. Долго добирались, пока нашли. Приехали, а сторож говорит:
— Нет его здесь…
— Вот видишь,— хмыкает Васена Власьевна,— я так и знала…
— Где же он? — спрашивает Лукичева.
— В церковь повезли,— отвечает сторож.— На панихиду. Отпевать будут…
— Как увезли? — удивляется Васена Власьевна.— Кто же это распорядился?
— Батюшка какой-то приходил. Сказал: панихида заказана. Они и забрали… Это здесь, недалеко… Храм Всех Скорбящих…
Васена Власьевна с Капой кинулись в церковь. Это и в самом деле близко — на соседней улице. Народу в храме никого. С левой стороны, недалеко от входа, гроб на возвышении. Возле гроба батюшка какой-то в рясе. Монах — не монах, высохший весь, глаза провалились, борода на пол-лица. С ним рядом еще кто-то, тоже будто ряженый,— штаны короткие, сюртук старомодный. В стороне две женские фигуры в черном, лица под вуалью. Больше никого…
Васена Власьевна подошла к гробу, пригляделась, точно — Арсений.
— Надо же,— говорит она.— Разукрасили как… Он в жизни красавцем таким не был…— Она нагнулась над покойником.— Неужто ты умер, Арсений?..
И тут Лукичева Капа как вскрикнет. А Васена Власьевна глаза таращит, понять ничего не может. Покойник в гробу вдруг поднялся и сел.
— Ты же знаешь, душа моя, как я тебя люблю. Как же я могу помереть? Тому, у кого послушание, помереть нельзя…
Васена Власьевна только и вымолвила:
— Где же ты шлялся, бродяга?
Но Арсений уже ничего больше не ответил. Откинулся на спину, руки на груди сложил и умолк. А Васена Власьевна все пытает его:
— Да где же ты, Арсений?
И тут слышит над собой голос:
— Он теперь в горних селениях…
Обернулась — тот самый монах. На груди крест, драгоценные камни блестят.
— Ему за его подвиг венец нетленный положен,— говорит монах.— Подвиг смирения и послушания…
— Ишь, чего придумали — венец! — бормочет Васена Власьевна.— А вы кто такой?
— Раб Божий,— отвечает монах.— Смиренный настоятель Новгородского Юрьевского монастыря… Волею Всевышнего — архимандрит… Фотий я…
Васена Власьевна так на него и уставилась.
— Вон и Алексей Андреевич здесь, граф Аракчеев,— указывает монах на соседа.— Наш Георгий Победоносец… Спаси его Господь!
Тут одна из дам под вуалью подходит к гробу.
— Федор Кузьмич очень любил покойного. Называл святым послушником. Говорил: терпение и есть путь любви. И у апостола Павла: любовь все переносит и долготерпит…
— Да, баронесса,— отозвался ряженый, в коротких штанах.— Федор Кузьмич уважал покойного. Не так ли, мадам Ленорман?
Тут и вторая дама под вуалью к гробу подходит.
— Терпением человек получает жизнь вечную… Живой он! Живой!
Васена Власьевна тут не выдержала, за рукав Капу тянет:
— Чертовщина какая-то! Пошли отсюда!
Выскочили они из церкви и скорей домой — от греха подальше. А ночью видит Васена Власьевна сон. Будто бы Федор Кузьмич завел у себя какую-то дикую собаку. Да такую огромную, какой она никогда и не видела. Собака лежала в коридоре и никого не пропускала. Лукичев приоткрыл было свою дверь, так она его чуть не загрызла. Вот Васена Власьевна и говорит Арсению, а он живой, рядом: “Ступай на кухню, поставь чайник”. “Как же я пойду, когда там собака?” — спрашивает Арсений. А Васена Власьевна ему ошейник протягивает. Вышел Арсений, Васена Власьевна сидит, ждет его. Вскоре он возвращается и собаку за собой ведет, тихую, смирную. Только Васена Власьевна не удержалась и по спине Арсения кулаком: “Зачем же ты, дурак, собаку сюда привел?” Арсений тогда ушел с собакой и больше не появлялся.
Утром проснулась Васена Власьевна, думает: к чему бы этот сон? “Уж не привиделось ли мне все это — церковь, отпевание?”
И снова она поехала в Храм Всех Скорбящих. Никакого гроба там уже, конечно, не было. Людей вчерашних тоже никого. Пошла тогда Васена Власьевна на кладбище, что сразу за церковью. Долго ходила, а потом в самом конце, у ограды, увидела свежую могилу. На деревянной табличке имени никакого нет, только надпись: “Кто хочет быть первым, будь из всех последним и всем слугою”.
Спрашивала Васена Власьевна в конторе: чья это могила? Ей сказали, что вчера хоронили кого-то, а документы еще не оформили. И Васена Власьевна стала ездить на эту могилу. Цветы посадила, ухаживала, убиралась. Хотя так твердо и не знала, кто же все-таки там похоронен.
НЕ СТОРОЖ БРАТУ СВОЕМУ Про Серафима в городе говорили разное. Семенчук, к примеру, который газетами у вокзала торгует, тот прямо заявлял:
— Беглый он. Перебежчик. Не иначе, как оттуда. С той стороны.
И большим пальцем себе за спину показывал. Тогда в этих местах только-только новую границу с немцами сделали, после того, как Польшу поделили. Как раз по реке Буг. А от города до реки Буг рукой подать — меньше часа езды.
Откуда Серафим в городе взялся, и в самом деле неизвестно. Явился в один прекрасный день и живет себе в заброшенном доме на окраине.
Многие и вовсе всерьез его не принимали. Дескать, клоун, шут гороховый. Сипачев, слесарь, уверял, что вот-вот за ним санитары из психушки приедут.
Ну, что правда, то правда, чудил Серафим на каждом шагу. Что ни день — новая затея. В городе только и разговор:
— Вы не слышали, что вчера Серафим учудил?
Вот идет он, к примеру, мимо церкви, ее местные власти все закрыть собираются, никак не закроют. Остановится — и давай камнями в купол швырять.
Или еще возле пивнушки. Подойдет к двери и начинает поклоны класть и креститься.
А то другой случай. Увидел как-то двух братьев-близнецов Савельевых, Никишу и Досю, и на колени перед ними, прямо в грязь. Те испугались, убежали.
— Дурит,— говорил Бесищев из керосинной лавки.— Одно слово — юродивый.
А тут еще Феня, дурочка городская, по рынку ходит.
— Знаю я, кто он такой,— говорит.
— Ну, кто же, кто? — пристают к ней.
— Ангел он небесный!
Все так и попадали со смеху.
— Уморила! Нашла ангела!
— Да какой же он ангел? — помирает от смеха Истошкин, носильщик с вокзала.
— А вот такой,— отвечает Феня, сама на одной ножке прыгает.— Помните, как Катерина Савельевна двойняшек рожала? Чуть Богу душу не отдала…
Все, конечно, хорошо знали семью Савельевых. Самые бедняки в городе. Мать одна детей растит, из сил выбивается. Отец пропал больше десяти лет назад. Приехали за ним на машине и увезли куда-то. Потом дошли слухи, что он враг народа. Ребята его, Никифор и Евдоким, в школу уже ходили, а все так и были— дети врага народа.
— Вот посылает Боженька ангела к Катерине душу ее забрать,— продолжает Феня.— Посмотрел ангел на ее младенцев, жалко их стало. Не взял он душу Катерины, полетел обратно. “Ослушался,— говорит,— прости. Два младенца там, чем они питаться станут?” А Боженька вот что сделал. Взял жезл, ударил в камень и разбил его надвое. “Что видишь там?” — спрашивает. “Двух червяков вижу”,— отвечает ангел. “Так вот,— говорит Боженька,— кто питает этих червяков, пропитал бы и двух младенцев”. Отнял он крылья у ангела и выгнал на землю.
— Ну и что? — спрашивают.— При чем здесь Серафим?
— Серафим и есть тот самый ангел…
Все вокруг хохочут без удержу, дразнят Феню, щиплют ее, она только отбивается.
— Он потому перед братьями Савельевыми в грязь упал… Из-за них крыльев лишился…
— Дурная, она и есть дурная,— заключил Бесищев, керосинщик.— Надо же такое сочинить…
— А это мы сейчас спросим, какой он ангел! — хохочет Истошкин.
Послали слесаря Сипачева за Серафимом. Тот долго не возвращался. Наконец является, с ним Серафим.
— Скажи, Серафим, для чего ты в церковь камнями швырял? — хитро так, с подвохом, спрашивает Истошкин. Сам голову наклонил ухом к земле, на Серафима не смотрит.
Серафим сначала отвечать не хотел, потом видит — люди вокруг обступили его, не пускают, он и говорит:
— А я увидел — нечистая сила кружит на храмом, так и лепится на крест. Я и стал сшибать ее камнями. Разве это та церковь, какая была? Грех один…
Тогда Истошкин другой вопрос задает, тоже с подвохом, и людям подмигивает:
— Ну хорошо, а почему ты на пивнушку молился?
— Это уж совсем просто,— весело так отвечает Серафим.— Народ в пивнушке пьет, гуляет, о смертном часе не думает. Я и помолился Богу, чтоб не допускал их до смертной погибели…
Все смотрят на Серафима, не знают, смеяться или нет. Расступились, пропустили его. А как он ушел, Истошкин огляделся по сторонам и говорит:
— Я так полагаю, чекист он из НКВД. К нам прислали, проверить… Как настроение, нет ли измены… Граница-то вон она, рядом.
Бесищев делает круглые глаза и шепчет:
— А может, он и есть немецкий шпион?
Здесь вмешивается Семенчук Евкарпий Семенович:
— Вы тут провокации не разводите! Никакой войны не должно быть! У нас с Германией договор!
А Серафим между тем не унимается. Ходит по городу и всем, кого встретит, кусочки хлеба раздает.
— Возьмите, возьмите… Пригодится…
Феня, дурочка, так и сказала:
— Это, значит, точно война будет!
Истошкин, как услышал эти ее слова, сразу говорит:
— Так и есть! Диверсант он, этот Серафим, вот что! Арестовать его надо!
И вот то ли услышал кто Истошкина, то ли еще по какой причине, только в один прекрасный день являются к дому Серафима люди в форме. Стучали, стучали, никто не открывает. Взломали дверь, а в квартире — никого, пусто. Серафим как в воду канул.
Ну а в городе — новые перемены. Военных нагнали видимо-невидимо, будто не город, а военный лагерь. Возле станции за высоким забором базу какую-то сделали — мастерские там, склады. Что ни день — гонят туда на работу местное население. Никиша с Досей тоже вместе со всеми ходили вагоны разгружать. Они тогда только школу окончили.
А однажды ночью, это уже во второй половине июня, братья проснулись от страшного грохота. Матери дома не было, дежурила в больнице. С потолка штукатурка сыплется, стекла на окнах вдребезги, а на улице — багровое зарево. Выскочили братья наружу, возле дома — Истошкин.
— Зажигательные кидают!
— Кто кидает-то?
— Кто, кто… Немцы!
И рукой вверх показывает. Оттуда гул ровный такой, тяжелый — самолеты летят. Мимо офицер какой-то бежит, на ходу пистолет из кобуры вытаскивает.
— Ну, что стоите? — закричал он на Никишу и Досю.— Живо на базу! Пожар тушить! Не видите — горит?
Истошкин побежал следом за офицером, ладонь к кепке прикладывает:
— Товарищ! Куда жену и детей девать? Какие приказания будут?
— Все на базу! — снова кричит офицер.
У ворот базы уже полно народу. Из ворот дежурный выскочил с повязкой на рукаве.
— Немцы границу переходят! Война!
Тут как раз грузовики подъехали, три машины. Офицер кричит:
— Оборудование грузите! Зеленые ящики! Ящики в первую очередь! — И опять на Никишу с Досей:
— Ну, чего ждете? Был же приказ — грузить!
И побежал дальше. Никиша с Досей вместе со всеми стали грузить ящики. А как кончили — новый приказ:
— По машинам! Эвакуация!
Возле Никиши с Досей все тот же офицер.
— В машину живо!
Никиша с Досей забрались в кузов вслед за другими, сидят на ящиках, ждут.
— Вот мама удивится,— тоскливо так говорит Дося.— Прибежит домой, а нас нету.
Не заметили, как рассветать стало. И тут видят — по ту сторону дороги из леса красноармейцы поодиночке выбегают и врассыпную кто куда. Все низенькие, смуглые, не то узбеки, не то туркмены. Последним выскочил сержант, пожилой уже, с усами. Рукой машет.
— Немцы идут! Скоро здесь будут!
Офицер, который все время здесь командовал, тут же вскочил в первую машину, и грузовики тронулись. К вечеру прибыли в какой-то поселок. Офицер побежал в штаб, долго его не было, потом возвращается.
— Будем здесь создавать линию обороны!
Утром пригнали из соседнего села женщин с лопатами на подмогу. Никиша с Досей тоже рыли окопы вместе со всеми. Копают, копают, потом смотрят — а рядом Серафим, тоже копает.
— Откуда ты взялся? — удивляются.
А Серафим поглядел на них и вдруг как закричит:
— Ложись!
— Зачем? — удивляется Дося.
А Серафим их не слушает, толкнул в какую-то яму.
И тут в небе немецкий самолет. Кружит, кружит, один заход, другой. Думали, сейчас бомбы бросать будет, а он только из пулемета пострелял. Двух человек убило. Колхозницы, конечно, все врассыпную. Лопаты побросали, кричат. Самолет уже давно улетел, а их все собрать не могут — попрятались: кто в овраг, кто в рощу, какие и вовсе обратно в село убежали.
На другой день приезжает из штаба легковая машина. Вылезает полковник, толстый, потный, шею платком вытирает. Поглядел на работающих и говорит:
— Прекратить работу!
Офицер с базы тут как тут, руку к козырьку. Полковник ему:
— Окопы больше рыть не будем…
А после обеда выдали всем военную форму — гимнастерка, сапоги. Серафима тоже вырядили. Гимнастерка ему велика, висит, как на вешалке, все смеются.
— Вы теперь не лопатники, а бойцы Красной Армии,— сказал полковник.— Красноармейцы. Будете на этом рубеже оборону держать.
— А оружие? — спросил кто-то.— Как же без оружия?
— Будет вам и оружие,— пообещал полковник.
Никиша с Досей смотрят друг на друга, Никиша и говорит:
— Вот бы мама нас видела. Она, наверное, с ног сбилась, ищет, найти не может.
— Как бы ей весточку передать? — откликается Дося.— Живы, мол, и здоровы…
А Серафим вдруг и говорит:
— А ты съезди к ней. Как выйдешь на шоссе, лови попутку — и домой.
— Что ты! Что ты! — замахал на него рукой Никиша. — Разве можно?
Только ночью Дося исчез, с ним еще парень какой-то в кепке, который рядом работал. Парень, правда, скоро вернулся. Говорит, что позади, возле шоссе, заслоны стоят. Кто самовольно с передовой уходит, в того стреляют из пулемета без предупреждения.
— А Дося где? — спрашивает Никиша.
— Кто его знает? Вышли вместе. Потом он потерялся.
Никиша все переживал за брата, а Серафим его успокаивал:
— Да жив твой Дося. Не суждено ему раньше срока пропасть…
На другой день рано утром приезжает грузовая машина. Из кабины офицер выходит, младший лейтенант. Совсем молоденький, кажется, что одних лет с Никишей. Оглядел всех и пальцем в Никишу тычет:
— Поедете со мной в город… Оружие получать…
Ну, ехать, так ехать, делать нечего. Серафим простился с Никишей, будто на долгую разлуку.
— Ты что? — даже удивился Никиша.— Вечером же увидимся.
Забрался он в кузов, тронулись. Только из леса выехали, село какое-то. На улице тишина, куры в пыли копошатся, поросенок бродит. В огороде старушка возится, дети тут же. На пороге одного из домов стоит женщина, молодая, красивая, глаз не оторвать. Шофер остановил возле нее машину.
— Ахнешь, дядя, на тетку глядя… В город по какой дороге, тетя?
Женщина махнула вперед рукой и ушла в дом. Покатили дальше. Как село кончилось, впереди — развилка. Стали гадать, по какой дороге ехать. Вышло так, что лучше прямо, как ехали. Хотели уже трогаться, а из кустов красноармейцы выскакивают.
— Куда вас черт несет? Там немцы! Сворачивай в сторону!
Свернули на другую дорогу, поехали. Вокруг ни души, тишина. Вдруг шофер резко тормозит машину и тут же начинает разворачиваться, да не справился — и под откос. Никиша чуть из кузова не вылетел. Головой так о кабину стукнулся, что разбил лоб, все лицо в крови. Выбрался на землю, поднял голову, а на дороге немцы стоят. Рукава мундиров засучены, на поясах каски круглые. Офицер немецкий что-то говорит, а солдаты смеются. Один из них направил на Никишу автомат и губами так сделал: “Пуф! Пуф!”
Два солдата спустились к машине, вытащили из кабины шофера и младшего лейтенанта, повели наверх, на дорогу. Другой солдат повел за ними следом Никишу. Вот идут они обратно в село, из которого только что выехали. А на главной улице уже большая толпа пленных. Привели всех в большой колхозный сарай, заперли, выставили охрану. Есть в этот день ничего не дали, только ведро воды поставили.
На следующее утро, рано еще, возле сарая машины тарахтят. Открыли двери, стали пленных по очереди выводить. А во дворе грузовики, крытые брезентом, солдаты немецкие в два ряда с винтовками.
Привезли в город, на железнодорожную станцию, там уже состав на путях. Распихали всех по вагонам. Окна закрыты, воздух тяжелый, теснота. Посреди железный чан, накрытый фанерой, у дверей бочонок с водой. Поезд шел весь день и всю ночь. Утром долго где-то стояли. Наконец двери открыли, велели вылезать. Построили в колонну, повели по городу. На улицах ни одного жителя, одни солдаты немецкие.
Никиша держался рядом с шофером Редькиным и младшим лейтенантом Коноплевым, с которыми вместе и попал в плен. Редькин все оглядывался по сторонам.
— Ехала кума неведомо куда…
А Коноплев прочитал вывеску над магазином и говорит:
— Польша…
Колонну провели через весь город на самую окраину. Там, на краю поля,— бараки за колючей проволокой. По углам вышки с пулеметами и прожекторами. Коноплева сразу же отделили и увели куда-то вместе с другими офицерами, сказали — в другой лагерь, офицерский. А Никишу с Редькиным определили в барак, где было уже полно народу, все нары заняты.
Вот лежат они вечером на самом верху, сосед их, бывший летчик Подтягин, рассказывает:
— Немцы здесь только так, для порядка. Всем заправляют русские… Гусев, полковник, начальник полиции… Юрка Полевой, лейтенант, танкист… Капитан Степков из артиллерии, усатый такой… Другие еще… С этими беда,— продолжает Подтягин.— Свирепствуют почем зря. Грабят, чуть что — дубинкой… На кухне командуют. Захотят — без обеда останешься…
Рядом на нарах лежал какой-то совсем мальчишка по виду. Он как услышал про полицаев, голову поднял.
— Какие же это полицаи? Это и не полицаи вовсе. Я однажды заглянул к ним в комнату, они там в карты играли. Только смотрю — ноги у них мохнатые, а за ушами рога, маленькие такие, их и не видно.
— Тарас это, Тасик,— кивает Подтягин на мальчишку.
А Тасик поднялся на локте и пристально так на Никишу смотрит.
— Тебя как зовут?— спрашивает.— Может, Никифор?
— Точно — Никифор! — удивился Никиша.— Как ты узнал?
Тасик лег на спину, в потолок уставился.
— Ночью женщина какая-то сюда приходила. Ходит по бараку, будто ищет кого. Я спрашиваю: кто вам нужен? А она мне: сын здесь у меня, Никифор… Я ему сказать должна, что убили меня бомбой… Нет меня в живых… Четыре года как уже нету. А я думаю: как же четырегода? Войне-то год всего… Выходит, думаю, мертвые тоже могут ошибаться…
Каждое утро, как поднимали пленных, из бараков вытаскивали умерших ночью и складывали у входа. Прикроют тряпками, они так и лежат, пока подвода не приедет. Сваливали мертвых в общую могилу — большую яму недалеко от лагеря. Яма эта все время наполнялась, и надо было рыть ее дальше.
И вот как-то осенью, холодно уже было, Никишу вместе с другими отправили копать эту яму. Пленные копали, поодаль стояли два немецких солдата с винтовками, разговаривали. А усатый полицай Степков ходил вдоль ямы и стегал плеткой работающих, просто так, для развлечения. Проходил мимо Никиши и хлестнул его по спине.
Редькин не выдержал и сказал что-то. Тогда Степков повернулся к нему и ударил сапогом. Редькин так и повалился в яму.
Тут один из немецких солдат, пожилой уже, подошел к Степкову и сильно толкнул прикладом в спину. Степков полетел в яму, рядом с Редькиным. Немец лопату ему кинул.
— Работа… Работа…
Второй солдат засмеялся. “Чудно─,— думал Никиша.— Немец защищает пленного от русского”.
Вечером в бараке Редькин жаловался:
— Что за люди эти полицаи? Откуда такая ненависть? К своим же землякам!
— Я так полагаю, что это агенты НКВД,— сказал Подтягин.— Специально в лагерь заброшены. Чтобы жизнь здесь была страшнее смерти в бою.
Тут Тасик поднял голову.
— Вы не беспокойтесь… Я все рассказал фюреру…
— Какому фюреру? — удивляется Редькин.
— Гитлеру. Ко мне ночью Гитлер приходил. Фуражка, усики. Я ему все рассказал — о наших мучениях, о полицаях. Вы не волнуйтесь. Он порядок наведет.
А когда зима прошла, весной уже, повели Никишу как-то вместе с другими на ферму. Работа не тяжелая — сараи почистить, на скотном дворе убраться. Кормил фермер хорошо — суп со свининой, хлеб свежий. Никиша быстро управился с работой в свинарнике, потом заглянул на конюшню. Смотрит и глазам не верит. Даже не узнал сразу: неужто Серафим? Точно — стоит Серафим, лошадей чистит. Все та же гимнастерка на нем большая, висит, как на вешалке.
А Серафим подошел к Никише и достает из-за пазухи платок с крупными красными цветами. Никиша сразу узнал его.
— Мамин платок… Откуда он у тебя?
— Дом ваш разбомбило,— отвечает Серафим.— Матушка там под обломками… И схоронить было некому. Я все сделал…
— А я знаю про маму,— говорит вдруг Никиша.
Он сначала даже не плакал, только сказал:
— Теперь у меня один Дося остался… Больше никого…
Никишу еще раз посылали на ферму. Приходит он, а Серафим мешок ему протягивает. Заглянул Никиша — там хлеб, картошка, из белья что-то.
— Откуда это? — спрашивает.
— Бери, бери. Пригодится.
Ну, так оно и вышло. На другой день утром выстраивают лагерников перед комендантским домом. Стали по списку проверять, отбирать тех, кто прибыл с последней партией. Когда отобрали, дали команду — выходить за ворота.
Никиша и Редькин простились с Подтягиным и Тасиком, обнялись. Тасик сказал:
— Сегодня у меня отец в гостях был. Стоит во всем военном. Его в артиллерию взяли. Потом гляжу, а он уже без ног. “Где твои ноги?” — спрашиваю. А он вот что мне дает.
И Тасик показывает какой-то бесформенный кусок металла.
— Что это? — спрашивает Никиша.
— Осколок артиллерийского снаряда,— отвечает Тасик.— Тебе на память, говорит.
А конвоиры торопят, кричат. Тасика отогнали в сторону. Повели колонну снова через весь город, на железнодорожную станцию. Там те же вагоны, окна, двери закрыты, и в путь. Везли долго, часто стояли. Потом вдруг окна открыли. Все, конечно, столпились, в очередь встали в окно глядеть. Когда Никишина очередь подошла, смотрит он — чистые домики, ухоженныедороги. Люди хорошо одеты, много велосипедов. Все как на картинке. Кто-то сказал:
— Вот и Германия…
Наконец станция. Высадили всех, построили в колонну и повели по городку. Чистые улицы, возле домов люди на стульях сидят, газеты читают, кофе пьют. Матери с детьми гуляют. А сразу за городом — лагерь. Все как обычно: колючая проволока, бараки. Весь лагерь поделен проволокой на зоны. В одной зоне — пленные англичане, в другой — французы. В русской зоне бараков не было, пленных разместили на первое время в бывших конюшнях. На полу солома, и запах сильный.
Первые дни кормили скудно — брюквенная баланда да черствый хлеб. Спасибо, французы выручали. Им приходили посылки из Красного Креста. Такие посылки получали все пленные, кроме русских. Так вот французы ухитрялись через колючую проволоку передавать русским тушенку, печенье.
Только русские скоро приспособились — устроили в лагере рынок. Стали делать товар для обмена — кружки из консервных банок с проволочными ручками, деревянные ложки, ножи из гвоздей, какие-то колечки. Меняли на брюкву или картошку. Дальше — больше. У себя в конюшне устроили мастерские. Делали тапочки из старых шинелей, Никиша плел корзины, Редькин вытачивал птичек из дерева. Все эти поделки нравились немцам, они охотно меняли их на еду. Жить было можно.
Работать водили на аэродром рядом с лагерем. Там держали немецких солдат перед отправкой на фронт. Как-то Никиша работал в подвале, к нему Редькин спускается.
— Там зовут тебя… Иди…
Поднялся Никиша наверх, и опять перед ним Серафим. Как глянул он на Никишу, только передернулся весь. На Никишу и впрямь в эти дни жалко было смотреть. На лице, на шее — нарывы. Он бороду и усы отрастил, чтобы рот щербатый прикрыть. Зубы ему еще в польском лагере полицай Степков выбил. Руки и ноги опухли и отекли.Серафим говорит:
— Другую работу тебе надо. Передохнуть немного, в себя прийти…
И вот через день на утренней проверке отбирают команду — семь человек — работать в женском монастыре. Там теперь госпиталь для немецких солдат. И Никишу определили в эту команду. Работа нетяжелая — наколоть дрова для кухни, помочь в огороде. И обед хороший — суп гороховый, каша с маслом.
Вот ведет их по улице охранник — коротышка, лицо сморщенное, как у старика. Навстречу офицер на велосипеде. Остановил команду, спрашивает что-то у конвоира. А потом вдруг сразу давай кричать на него. Один из пленных знал кое-как немецкий, он и передает:
— Распекает… Говорит, покойников быстрее носят, чем он команду ведет.
Когда офицер укатил, конвоир погнал пленных бегом. Никиша сначала бежал вместе со всеми, а потом не выдержал, стал отставать. Тогда конвоир подскочил к нему, ударил раз, другой, потом еще, все лицо в кровь разбил.
Когда пришли в монастырь, Никиша был весь в крови. Игуменья, которая всегда встречала их и распределяла по работам, только ахнула. Забрала она Никишу с собой, привела в свою комнату, усадила на диван, нанесла еды всякой. Сидит напротив, смотрит, как Никиша ест, на глазах слезы. Никише тогда казалось, что игуменья точь-в-точь его покойная мать. Он вдруг возьми и начни ни с того ни с сего рассказывать ей о Досе:
— Он у меня один остался. Боюсь я за него. Он у нас невезучий. Всегда с ним что-то случается. Щенка как-то везли в сумке, так щенок искусал его. Под Новый год кипятком ошпарился. Хотел чаю налить, да чайник на себя и опрокинул. Сколько раз падал, то с лестницы, то с крыши. Господи, лишь бы он живой был…
Игуменья слушает его, головой кивает, будто все ей понятно.
Когда Никишу снова отправили на аэродром, пошел он искать Серафима. Искал, искал, потом наткнулся. Серафим ходит по комнатам с корзиной яблок и раздает их немецким солдатам.
— Что это ты? — спрашивает Никиша.— Опять чудить вздумал?
А Серафим отвечает:
— Дела немцев на фронте совсем плохи. Русские все ближе и ближе. Вот-вот здесь будут.
В эти дни шли сильные бомбежки. Лагерников теперь все время водили в город на расчистку улиц. Вот когда пошла хорошая жизнь. Разрушенные дома стояли пустые, заходи и бери что хочешь. Никиша обзавелся немецкой одеждой — теплая куртка с “молнией”, ботинки на толстой подошве.
Редькин посмотрел на него и сказал:
— Ну, ты чистый иностранец.
Редькин тоже приоделся — зеленый пиджак, какой-то пуховый картуз табачного цвета, сандалии.
Потом по лагерю пошел слух, что всех пленных будут расстреливать, как только русские подойдут к городу.
— Думай — не думай, а к смерти ближе,— сказал Редькин.
И, хотя Серафим уговаривал не верить этим разговорам, Редькин убедил Никишу бежать. Охрана за пленными почти не смотрела, многие охранники просто скрылись. Оружие побросали и ушли.
Редькин знал место возле выгребной ямы, где можно пролезть под проволокой. И вот ночью выломали они доску в бараке и ушли. Выбрались на улицу — и скорее из города. Там сразу в лес и вверх, на гору. Забрались в самую чащу, смотрят — яма глубокая. Расчистили ее, сверху набросали веток — вот и укрытие. Как рассветать стало,забрались в яму и затихли. Все бы ничего, только холодно. Март в самом начале, до тепла далеко.
Так они жили больше месяца. Днем таились в яме, а ночью выбирались наружу и спускались в город. Тащили из ближайших домов продукты — картошку, хлеб. Однажды удалось раздобыть теплое одеяло. Теперь в яме совсем хорошо стало.
В самом начале мая, дня три всего прошло, утром проснулись они от шума внизу, в городе. Спустились к дороге, выглянули из-за кустов — танки с красными звездами. Тут они стали обниматься, поздравлять друг друга.
— Теперь уж скоро домой! — радовался Никиша.— Досю наконец разыщу.
Привели они себя в порядок как могли, спустились в город. Только вид у них все равно страшный — небритые, обросшие, одежда грязная. Стоят они у дороги, мимо грузовики катят с солдатами. Никиша с Редькиным руками им машут, приветствуют. Тут одна машина вдруг затарахтела, дернулась и встала. Водитель из кабины выскочил и в мотор полез. Никиша с Редькиным кинулись к машине.
— Русские! Земляки!
А солдаты в кузове равнодушно так на них смотрят, многие и вовсе отворачиваются. Из кабины офицер вылез, вином от него тянет, глаза красные. Соскочил на землю и за кобуру хватается.
— Прочь отсюда, изменники! Пристрелю, как собак!
Никиша с Редькиным так и застыли на месте. А водитель поломку исправил, завел машину — и дальше. Редькин поглядел им вслед:
— Кума не мила — и гостинцы постыли…
На ночь забрались они в какой-то сарай. Редькин лег и сразу уснул. А Никише не спалось. Вышел он на улицу пройтись. Идет, народу никого, огней нет. Только свернул за угол, смотрит — на перекрестке костер. У костра солдаты с автоматами, четыре человека, на пилотках звездочки. Сидят они на земле, тряпки какие-то разбирают. А как ближе Никиша подошел, видит — за спинами солдат вроде как три больших крестак которым люди привязаны, почти раздетые. На среднем кресте — бородатый, венец на голове из колючек.
— Что вы здесь делаете? — спрашивает Никиша у солдат.
— Не видишь, разбойников сторожим,— весело так отвечает один белобрысый, конопатый, нос пуговкой.— Чтобы не утащили…
— Так ведь это же Христос,— говорит Никиша.
— А нам все равно, кто! — смеются солдаты и продолжают разбирать одежду, делить между собой рубашки, носки, белье.
— Как плащ делить будем? — спрашивает белобрысый.— Кому отдадим?
Кинем жребий,— предлагает другой.И они стали тянуть спички, кому какая достанется.
Вернулся Никиша в сарай, еле дождался утра и снова побежал на перекресток. Только крестов там никаких не было, солдат тоже. Лишь на земле чернело большое пятно от костра. “Что же это было?” — терялся в догадках Никиша.
А русских солдат прибывало в город все больше и больше. Никиша у всех, кого встречал, спрашивал:
— Брата моего, Евдокима Савельева, не встречали?
Но от него только отмахивались, никто не разговаривал. А однажды вдруг кто-то сказал:
— Знаю я про твоего брата…
Обернулся Никиша — так и есть: Серафим. Никиша даже не удивился. Вот Серафим и рассказывает:
— Ушел Дося тогда к шоссе, а там — заслоны. Стрелять начали. Дося испугался, в каком-то дворе спрятался. Хозяйка дома оказалась старица, которая просфоры для церкви пекла. Потом они вместе по монастырям ходить стали. До самой Сибири дошли. Там Дося и остался. Построил скит в лесу и живет отшельником.
— Вот вернусь домой — разыщу,— говорит Никиша.— Теперь уже скоро
А Серафим только головой качает:
— Ты уж не беспокойся… Я передам ему весточку от тебя…
А еще через месяц Никишу с Редькиным арестовали. Доставили их в тот самый лагерь, откуда они бежали. Теперь этот лагерь назывался репатриационным. Внутри все как было, так и осталось. Разве что вторая линия проволоки появилась. И охранники теперь не немецкие, а русские. Пленные все знакомые, с кем Никиша здесь сидел.
Полковник с бритой головой сказал, что возвращаться домой поодиночке не разрешается. Их всех скоро отправят на родину в организованном порядке эшелоном. Вот только комиссию проверочную пройти надо.
Ну а как комиссию прошли, построили всех и повели на станцию. Там уже стоял состав, точно такой, какой привез их сюда, в Германию. Командовал посадкой офицер в форме НКВД. Когда все перед ним выстроились, он сказал:
— Родина вам все простила! Родина ждет вас! Вы теперь должны послужить ей. Искупить свою вину! Есть постановление. Всем, кто был в Германии, отработать четыре года на родине.
После этого рассадили всех по вагонам, заперли двери, и состав тронулся.
И вот однажды под Вяткой, в Кайских лесах, на первый комендантский лагерный пункт прибыл этап. Поселили людей в бараках, места всем хватило — нары с двух сторон в два этажа. По ночам, правда, холодно — осень уже глубокая. Но если растопить печь, жить можно. И еще вот крысы. Их такое множество, что ничего поделать с ними нельзя. Бегают прямо по людям. С первых же дней вновь прибывших стали выгонять на работу — разгружать платформы с лесом.
Как-то на разгрузке двое заключенных о чем-то поспорили. Один все кричал, горячился:
— Они думают, если я здесь, в лагере, так я ничто! А я, может быть, дворянин! По материнской линии… Старинный род! Прямые потомки Рюриковичей. Есть документы! Огромные поместья! У меня и печать с гербом есть.
Другой его успокаивал:
— Да будет тебе! Кому нужны твои поместья?
Поговорили они так и разошлись. Один из них, тот, что успокаивал, был Никифор Савельев, Никиша.
Дней через десять новеньких стали разводить по лагерным пунктам. Большинство — на лесоповал, шесть километров туда и шесть обратно. Никише, правда, повезло — попал в механические мастерские. С шести утра до шести вечера отпиливать грани у гаек. Вечером перед сном — черпак жидкой баланды и кусочек хлеба. Этого, конечно, было мало. Никиша стал менять вещи и одежду, которые привез из Германии. Вскоре весь его трофейный запас кончился. Особенно доволен был вольнонаемный слесарь Семенчук из депо. Ему досталась куртка с меховым воротником, потом немецкая рубашка. И все за несколько кусков сала.
— Ну что? — спрашивал Никишу начальник лагерного пункта Мордачев.— В немецком плену лучше было?
— Нет, здесь лучше,— отвечал Никиша.— Все-таки дома, на родине.
Он вспомнил, как стояли на границе — там меняли состав, и он увидел мальчишку, похожего на Досю тех, довоенных лет. Мальчишка стоял и смотрел на лагерников, а на голове у него был какой-то смешной веночек из ромашек. Никиша чуть не заплакал тогда. Потом какие-то девочки на откосе махали поезду руками. “Так только в России и машут поездам,— думал тогда Никиша.
— Нет, здесь лучше…
Только напрасно он так бодрился. Зиму он еще кое-как протянул, а весной не выдержал, слег. Отправили его в лагерную больницу. На верхние нары в больничном бараке Никиша забраться уже не мог, сил не было, положили его внизу.
В первую же ночь увидел Никиша брата Досю, да как-то странно, ничего понять было нельзя. То будто Дося на небесах в светлых одеждах, то в берлоге какой-то вроде как в звериной шкуре. Никиша тогда еще подумал: “Хоть бы Серафиму удалось его разыскать… Где-то он теперь?”
А Серафим в это время был далеко от Вятки — в глухих сибирских лесах. Который день бродил он по лесным дорогам. Наконец в одной деревне ему сказали: есть, мол, такой отшельник, на берегу реки его жилище. Забрался Серафим в самую чащу. И вот видит — на полянке, на пенечке сидит человек. Балахон на нем какой-то истрепанный, в руках корзиночка с грибами. Весь заросший, стариком кажется, хотя видно, что не старый еще. Вышел к нему Серафим и говорит:
— Я тебе от брата Никифора весточку принес…
Серафим, конечно, отшельника сразу признал — Евдоким это, Дося.
Дося не испугался, не удивился. Спокойно так спрашивает:
— Как он там? Живой?
— Живой-то живой… Мыкается, горемычный. Из одного лагеря в другой. Сначала у немцев, теперь у своих… Сколько перенес…
— Господи,— вздыхает Дося.— Помоги ему Матерь Божья…
Поднялся он с пенька и повел Серафима к себе. Маленький, тесный сарайчик с одним окошком. Воздух внутри свежий, хорошо так пахнет. На стене иконка Божией Матери, лампадка. Повсюду пучки сухих трав. У двери — лежанка из досок, вместо стола — чурбачок. В другом углу — печка. Дося поставил чайник, растопил печь.
— Небогато у тебя,— оглядывает жилище Серафим.
— А мне ничего и не надо,— отвечает Дося.— Чего же больше? Выйдешь на опушку — красота кругом! Солнышко светит, деревья шумят. Так сладко делается. Вижу — лисичка бежит. Вот мне и хорошо.
— Чем же ты живешь? Ведь есть же надо…
— А у меня огородик. Капустка, морковка, редька. Картошку сажаю. Потом люди из деревни приносят. Кто хлебца, кто молочка. Иной раз рыбки наловишь. Что мне еще надо?
— Как же — все время один…
— Зачем один? Зайчишка тут ко мне прибегает. Я ему капустки вынесу.
— А зимой не скучно?
— И зимой хорошо. Снег расчищаю. Птичкам корки хлебные крошу. Снегири, синички. Что зима, что лето — одинаковая благодать и красота.
— А волки? Волков не боишься?
— Бояться волков — быть без грибков! — смеется Дося.— А чего их бояться? Есть другие хищники, которые внутри нас. Эти куда страшнее. Увижу волка, сразу вспоминаю про тех, других, что во мне. Так что волки — они тоже нужны…
— Так, так,— кивает головой Серафим.— Только как же тебя здесь не разыскали? Война ведь была. А ты вроде как дезертир…
— Да приходил тут один. В фуражке, в сапогах. Я думал — участковый. А это бес. Поглядел ему в глаза, он и рассыпался. Одни головешки остались. Этих бесов ко мне ходит видимо-невидимо. Каждый день. Да ты и сам, может, увидишь. Кто-нибудь непременно к вечеру явится…
И точно, как Дося думал, так оно и вышло. Сидят они с Серафимом, чай пьют. Дося капустку с редькой приготовил, угощает. Тут в дверь стучат. Открыл Дося — никого. А потом вдруг сразу, будто из воздуха, гость на пороге. Одет как-то странно — фуражка, китель довоенного образца со споротыми погонами.
— Вы кто? — спрашивает Дося.
— А я тот,— отвечает гость,— кто отца твоего уничтожил в тридцать седьмом. Ты небось отомстить за него хочешь? На вот, держи…
И протягивает Досе наган. Только Дося руку его отстраняет.
— Господь тебе судья…
— Да ты знаешь, сколько на мне крови? — кипятится гость.— Ты думаешь, только твой отец? Да за мной сотни таких, как он! Враг я твой! Ты должен убить меня!
А Дося спокойно так говорит:
— Для меня все одинаковы. Виновные, невиновные. Все одно…
Гость даже опешил.
— Как это одинаковы? Ты что же, не отличаешь правого от неправого? Красного от белого? Это как же понимать?
— А как солнышко светит? — отвечает Дося.— Сияет себе на всех без разбора, на праведных и неправедных. Я всех равно жалею. Без злобы и ненависти.
— Да ты погляди, что кругом творится! — не унимался гость.— Люди хуже волков! Глотки рвут друг другу!
— А я сам-то каков? — спрашивает Дося.— Я, может, еще хуже. Я, может, самый худший из всех…
— Что ж ты, ограбил кого или убил?
— А кто его знает, что бы я сделал, живи я среди людей. Я потому и бегу от них. Когда с людьми живешь, непременно в грех втянешься. Не хочешь, а втянешься. А здесь я никого не обижаю, не ругаюсь, не злюсь. Здесь я чист и всем доволен. Только в уединении и можно любить людей.
— Нет, дружок,— возражает гость.— В миру подвиг выше. Если не понесешь подвига среди людей, не сможешь и в уединении.
— Да какой там подвиг? — машет рукой Дося.— Никакого подвига и не надо. Жить только просто и никому зла не делать! Вот я живу себе, и мне хорошо. Долгов у меня нет, никого я не обманул. Нет у меня за душой дел беззаконных. Потому и сон у меня сладкий.
Гость согнулся как-то крючком, вроде бы даже меньше ростом стал.
— Ишь, как устроился,— хихикает.— Люди гнили в окопах, в лагерях, а он здесь капустку с редькой трескает. Брат твой Никифор в лагере… А ты здесь… Вот и суди теперь, чей путь выше? Брата или твой! Один в страданиях и муках, другой в тишине и покое!
Дося сразу как-то загрустил, сгорбился.
— Брат-то он мой, да ум у него свой… У каждого своя дорога.
— Может, он уже погиб там, в лагере. Может, его уже в живых нет. Каин, Каин, где брат твой Авель? Почему ты не с ним? Вместе нести муки и скорби!
Дося долго молчал, потом говорит:
— Скорби — это не кара. Это испытание. Страдания — не зло для человека. Зло — это грех. Нам всем надо спасаться для будущего царства.
— Что еще за будущее царство? — ехидно так спрашивает гость.
— Царство добра и справедливости. Где нет войн и лагерей. Нет беззакония и насилия. Блаженная земля… Свет невечерний…
Гость даже в ладоши захлопал.
— Поглядите на него! В мире войны, кровь, революции! А у него — Свет невечерний! Все бури над ним проходят! Ни в чем его нет!
— Я же говорю: надо готовить себя к будущему царству! — упрямо твердит Дося.— Само собой ничего не придет. Избавиться от тьмы в самом себе! Очистить свое сердце! Никто тебя не спасет. Только ты сам. Лечи свою душу от ненависти! Вот тогда оно и наступит, будущее царство. А силой, оружием — только тьму сгущать.
Гость ничего не ответил, сам все стоит, не уходит. Дося с Серафимом чай пьют, между собой разговаривают.
— Вот и я теперь не знаю,— говорит Серафим,— чей же путь выше? Вот поди — угадай…
Тут он оглянулся, а гостя уж нет. Когда он исчез, никто не заметил, даже дверь не стукнула.
— Это еще ничего,— говорит Дося.— Тут ко мне император приходил.
— Какой император?
— А шут его знает. Лицо вроде знакомое, а какой — не знаю. Должно быть, последний русский царь, Николай Второй. А у меня, как назло, хоть шаром покати. Одни сухари да вода. Ну, угостил я его сухарями, а он говорит: “Счастливые вы люди, отшельники! Свободны от мирских забот. Только о собственном спасении и печетесь. Я вот царствую, а никогда не кушал с таким удовольствием, как сейчас. У меня ведь одни заботы. Революционеры, бомбы… Голова идет кругом…”
Долго еще Серафим с Досей беседовали, поздно уже, ночь. Оставил Дося Серафима ночевать, отдал ему свою лежанку, сам на полу устроился.Утром их разбудил какой-то белобрысый мальчик из деревни, бутылку маслица принес.
— Мамка велела передать. Отнеси, говорит, пустынному человеку. Может, говорит, он твою грыжу вылечит…
— Да какой я лекарь? — улыбается Дося.— Не лечу я никого. Приходят ко мне, думают — знахарь. А я всех обратно отсылаю. Говорю: я здесь не для других, а для себя. Я сам весь в язвах грехов и больше всех нуждаюсь в лечении.
Серафим поднялся и стал собираться. Как Дося его ни уговаривал остаться, Серафим ни в какую, даже чай пить не стал.
— Пора мне,— говорит.— Срок мой вышел. Вот мальчик меня и проводит, дорогу покажет.
Ушли они с белобрысым. А через полчаса, наверное, белобрысый бежит обратно. Запыхался, дух перевести не может. Сам трясется весь, глаза бегают.
— Что было! Что было!
Отдышался и рассказывает:
— Только из лесу мы вышли, стали к деревне подходить. Я впереди так немного. Потом оглянулся, а у него за спиной крылья. Большие такие, больше, чем у гусей. Испугался я. А он взмахнул крыльями и поднялся. Гляжу — уже летит. Прямо на небо…
Дося успокоил белобрысого, напоил чаем. Гладит его по голове, сам все время повторяет:
— Это ничего, это бывает… Ты успокойся… Теперь важно, чтобы брат мой Никифор спасся. А в будущем царстве мы с ним встретимся. И что нам за дело, какой у кого путь… Выше, ниже… Это и не важно… Нам бы только встретиться. Только бы поглядеть друг на друга…
ОПРАВДАНИЕ И СПАСЕНИЕ Сначала-то, конечно, дома у Таси ни о чем не догадывались. Веру Косицыну все хорошо знали, они с Тасей в одном классе учились. Что ни день Вера у них в гостях. Сидит, слушает, как Тася на пианино этюды разучивает. Тася тогда музыкой занималась. И когда школу окончили, тоже не расставались, так и дружили. Вместе на курсы иностранных языков ходили, в переводчики готовились.
А однажды как-то приходит Вера Косицына в гости, Тася, как всегда, за пианино сидит, играет. Слушала Вера, слушала, потом и говорит:
— Ты моя лучшая подруга, Тася. Я прошу тебя быть моей свидетельницей. Замуж я выхожу.
Тася сказала:
— Хорошо, буду.
Стали они тут обниматься, целовать друг друга. А на другой день возвращается Тася от Веры, Ольга Леонтьевна только удивляется на свою дочь:
— Что с тобой, Тусечка? Будто светишься изнутри…
А Тася обняла ее — и давай кружить по комнате.
— Вера Косицына замуж выходит…
— Да знаю я,— отвечает Ольга Леонтьевна.— Очень рада за нее.
А Тася кружит ее, целует.
— Жениха я ее видела… Викентия…
— Это какой же Викентий? — спрашивает Ольга Леонтьевна.
— Фотограф он,— отвечает Тася. — У него ателье фотографическое.
А тут Дорик, младший брат Таси, рядом.
— Если хотите знать правду,— говорит,— это совсем не то, что вы думаете. Между нами говоря, это Синяя Борода. Семь жен. Одна жена в Сызрани, другая в Саратове, третья и вовсе не то в Кении, не то в Уганде.
Тася от брата рукой отмахивается.
— Будет тебе! Вечно ты со своими выдумками!
— Да что! — не унимается Дорик.— Четвертая жена у него вообще колдунья!
— Ведьма, что ли? — спрашивает дедушка, он тут как раз из комнаты своей вышел.
— Самая чистокровная,— отвечает Дорик. — Она чем занимается? Мертвых из гроба поднимает. Желаешь, к примеру, с усопшим побеседовать — к ней. Пятнадцать минут разговора — миллион. Деньги лопатой гребет.
— Мама! — кричит Тася.— Скажи, чтобы он замолчал!
Весь месяц готовилась Тася к свадьбе Веры Косицыной, платье новое шила: салатного цвета с розовым поясом. На левом плече букетик — анютины глазки.
— Для кого это ты так стараешься? — спрашивала Ольга Леонтьевна.
А к ним родственница дальняя приехала погостить — Эльза Егоровна, она и помогала шить Тасе. Крутит Эльза Егоровна машинку швейную, сама расспрашивает:
— Что ж это за Вера такая?
— Лучшая моя подруга,— отвечает Тася.
А рядом опять Дорик.
— Да уж куда лучше,— говорит он.— Целый выводок незаконных детей. Со счета сбились. Один у нее и вовсе с золотым зубом родился.
— Как это так? — недоумевает Эльза Егоровна.
— Очень просто,— отвечает Дорик. — Типичный случай инкарнации.
— Господи, это еще что?
— Да как вы не понимаете? Накануне у Веры Косицыной дед умер. А у деда как раз в нижней челюсти золотой зуб был. Вот душа старика и перешла в тело новорожденного вместе с золотым зубом.
— Опять ты за свое! — одергивает брата Тася.— Когда только угомонишься?
— Вера, правда, этого младенца тогда в роддоме оставила,— продолжает Дорик.— А он теперь все время является к ней, вырос уже. Сядет рядом и за руку берет. “Мама,— говорит,— зачем ты это сделала? Знала бы ты, как мне плохо”. Вера уже все монастыри вокруг пешком исходила, прощение вымаливала. А сын все является…
— Прекрати наконец! — говорит Ольга Леонтьевна.— Никаких привидений нет и не бывает.
Но тут вмешивается дедушка.
— Как это не бывает? — возмущается он.— А мой покойный батюшка? Сколько лет бродил по дому со своей деревянной ногой после похорон. А иной раз его деревянная нога сама собой разгуливала, с ней кот черный рядом.
— Да, да,— поддерживает его Эльза Егоровна.— Это бывает. У нас вот сосед в квартире раньше жил, заядлый охотник. Теперь-то он уж помер. Так каждое воскресенье по утрам из его комнаты собачий лай, пальба, крики. А никаких собак и ружей там нету.
В день свадьбы всем домом собрали Тасю, проводили ее. Эльза Егоровна нарочно шла за ней следом целый квартал, все смотрела, как платье сидит.
— В этом платье она всех покорит,— сказала она.— Помяните мое слово. Жениха еще отобьет…
А Дорик опять свое:
— Не будет проку от этой свадьбы, поверьте мне. Вон у Колупаевых с первого этажа тоже была свадьба. Гости веселятся, а старушка одна в это время с лестницы упала. Вот и не было потом счастья в этой семье.
Вернулась Тася на другой день утром, все уже встали. Ольга Леонтьевна смотрит на нее, узнать не может. Тася будто пьяная — хихикает без конца, напевает что-то.
— Знаете, какая бывает любовь? — говорит.— Вот, к примеру, одного человека любила женщина. А он взял и скрылся, уехал в Японию. А там к нему вдруг бабочка большая прилетает. И этот человек тут же умер.
— Ну и что? — спрашивает дедушка.
— А то, что бабочка эта была душой той самой женщины, которая любила его…
— Ерунда какая-то,— говорит Ольга Леонтьевна.— Начиталась книжек. Читать тебе меньше надо, вот что…
После свадьбы Тася, кажется, еще чаще стала бывать у Веры. Вечером приходит домой, за ужином рассказывает:
— Этот Викентий такой человек… Способности необыкновенные. Во сне вещи пропавшие находит. У Верки тут как-то ножницы пропали. Она думала — из гостей кто стащил. А Викентий лег спать, утром просыпается и говорит: за шкафом ищи. И точно — лежат ножницы за шкафом.
— Я тоже знал такого,— говорит дедушка.— Зубы ему лечили… А он после этого лечения на греческом языке заговорил и будущее предсказывал. Вещи тоже пропавшие находил…
— Это что! — вмешивается Дорик.— У нас в классе один есть… Недыхляев фамилия. Так он по ночам с историческими личностями общается. С декабристами, белогвардейцами. Самое же интересное, что они ему подарки дарят. Он нам показывал. Чайная шкатулка декабриста Анненкова, японский клинок адмирала Колчака.
По выходным Вера с Викентием ездили на дачу, Тася всегда с ними. Возвращалась с цветами, свежая, веселая, фотографии с собой привозит — Викентий их там фотографировал. На снимках все радостные — Вера, Тася, сам Викентий, все улыбаются.
Дорик разглядывал фотографии, только губы поджимал.
— Плохо все это кончится, я вам говорю… Вот у Колупаевой с первого этажа тоже была дача. Так муж ее через эту дачу покойником было сделался.
— Как это покойником? — спрашивает дедушка.
— А так, очень просто. Уехал на дачу и пропал. Колупаева через день кинулась за ним, а там от дачи одно пепелище. И от мужа — косточки обгорелые.
— Что ты несешь? — пугается Ольга Леонтьевна.— Я ничего не слышала об этом.
А Дорик как ни в чем не бывало:
— Ну, косточки, конечно, похоронили, все как положено. На девятый день собрались помянуть покойника, а он сам в дверь звонит. Колупаева, понятно, в обморок…
— Привидение, что ли? — спрашивает дедушка.
— Никакое не привидение. Там что вышло? Муж этот на дачу с двумя подругами поехал. Развлекались там, вино пили. Потом он с одной из них в город уехал, к ней домой. А другую, пьяную, оставили. Она закурила и уснула. Вот и сгорела.
Только Тася брата не слушает, она все о своем:
— Ведь какая любовь бывает на свете! Вы только послушайте! Один любил женщину, а она отвергла его. Он тогда уехал куда-то. А в дороге — гроза, его и убило молнией. Вот лежит он, весь черный, а на ладони у него отпечаток какой-то, как бы портрет. Пригляделись — лицо женщины. Это и была та самая, его любимая. А вы говорите, любви не бывает…
И опять про Викентия:
— А Викентий, он же герой! Вы еще не знаете, что было! Ночью на соседней даче пожар. Выскочили все, стоят смотрят. А Викентий в дом кинулся — там же люди. Пока пожарные приехали, он старика какого-то вывел и мальчика маленького. Потом кинулся снова: может, еще кто остался? Смотрит — шкаф в комнате. Открыл, а там в ящике — деньги. Когда уже после подсчитали — пять миллионов. Так Викентий все эти деньги в милицию сдал. Верка потом уж ругала его, ругала.
А на кухне после ужина, когда посуду мыли, Тася жаловалась Ольге Леонтьевне:
— Верка-то! Верка! Не ценит Викентия. У нее ведь еще до свадьбы роман был. С начальником паспортного стола. Так она и теперь с ним встречается. Гуляет. Я уж ей говорю: дура ты, дура…
И вдруг однажды, полгода, наверное, прошло, возвращается Тася домой поздно вечером, с ней мужчина какой-то. Высокий такой, бородавка на подбородке.
— Вот,— говорит Тася,— это Викентий… Он поживет пока у нас… Какое-то время…
На кухне Ольга Леонтьевна говорит дочери:
— Как же так, Тусенька? Женатый человек… В твоей комнате…
— Ему сейчас у себя нельзя,— отвечает Тася.
Викентий все дни дома сидел, в комнате Таси, никуда не выходил. Лежит на диване, каких-то букашек из проволоки и ореховой скорлупы мастерит. Весь стол ими заставил.
— Это он от своей четвертой жены скрывается,— говорит Дорик.— Которая ведьма…
— Господи, неужто в самом деле ведьма? — пугается Эльза Егоровна.
— Мало того! — продолжает Дорик.— Она еще что выкинула? Кошку как-то черную сварила. Кости все выбрала, села перед зеркалом и давай кости эти себе в рот класть. Шесть костей испробовала — ничего. А как седьмую положила — нет ее в зеркале, исчезла. Так и сделалась невидимкой.
Дорик пугливо озирается.
— Может, она сейчас здесь где-нибудь…
Тут дедушка из комнаты выходит:
— А знаете, почему батюшка мой покойный по дому ходил? Вина я ему на поминках не налил. Сели поминать, а я забыл. Потом, конечно, налил. А тут сосед входит. “Что это,— говорит,— у вас вино льется?”
Поднял я стопку, а у нее дно отвалилось, вот все и вытекло.
— Ну и к чему ты это рассказал? — спрашивает Ольга Леонтьевна.
А еще через несколько дней новое событие — является в дом милиция, два человека, Викентия спрашивают. Вышел он к ним, а они его сразу забрали и увели.
Тася после этого совсем не своя стала. Из комнаты не показывается, дверь на крючке держит. Ольга Леонтьевна извелась вся, стоя возле ее комнаты.
— Что произошло, доченька? — кричит она из-за двери. — Ты расскажи хоть…
Тася сначала ничего говорить не хотела. Потом все же не выдержала:
— Это все из-за Верки…
И рассказывает такую историю. Возвращается как-то Вера домой поздно вечером, стали они с Викентием спать укладываться. Викентий уже в постели, а Вера у шкафа стоит, рубашку ночную ищет.
— Боже! — ахает Ольга Леонтьевна.— Это он сам тебе все рассказывал?
И тут видит Викентий у Веры на пояснице в самом низу синяк, да круглый такой, ровный, будто медаль. “Что это у тебя?” — спрашивает. А она не видит. “Где?” — говорит. Подошла к нему, он тут и разглядел, что это никакой не синяк вовсе, а круглая канцелярская печать. Вспомнил тут Викентий, что ему про начальника паспортного стола говорили. Вере он тогда ничего не сказал. Только на другой день является в паспортный стол, прямо к этому начальнику. Да так, у всех на глазах, и ударил его. Сначала рукой по лицу, потом стулом по голове. Как не убил только? Начальник после неделю в больнице валялся.
— Какой ужас! — морщится Ольга Леонтьевна.
А Тася так вся и вспыхнула:
— Ты не понимаешь, мама! Он же Верку заклеймил, как последнюю девку! Паспортист этот!
Тася все эти дни места себе не находила: как помочь Викентию?
А как-то Колупаева с первого этажа встречает ее у подъезда:
— Ты сходи в скверик возле суда. Там, говорят, бывают люди, которые могут помочь.
Тася, конечно, в тот же день понеслась в скверик. Как раз перерыв между судебными заседаниями был, народу в скверике полно, ни одного свободного места. В дальнем конце Тася увидела старичка на лавочке, благообразный такой, с усиками. Газетку на коленях расстелил, бутерброд ест, чай из термоса наливает. Вокруг него женщины какие-то, целая толпа, обступили его.
— Ладно,— доносится до Таси голос старичка.— Попробую… Обещать наверняка не обещаю, но кое-какие связи у меня есть. Прошу только — никому! Поняли? Даже адвокатам.
Дождалась Тася, когда женщины снова в суд ушли, подсела к старичку. Тот поглядел на нее и спрашивает:
— Вам что, тоже помощь нужна?
Слушает он рассказ Таси, сам бутерброд свой доедает, потом говорит:
— Что ж, попробуем облегчить его положение.
— Денег у меня сейчас с собой нет,— говорит Тася.— Но завтра я непременно принесу.
Старичок газетой машет.
— Не сейчас, не сейчас… После приговора. Ведь разное может быть. Полное оправдание — одна цена. Условное осуждение — другая. Статья с более легким наказанием – третья. Или, к примеру, вовсе не то наказание, что просил прокурор. Все может быть. Вы понимаете, речь не столько обо мне. Я ведь не один…
— Понимаю,— говорит Тася.
Теперь у нее только и была одна забота — собрать денег. Дома-то сбережений никаких. Назанимали они с Ольгой Леонтьевной у соседей сколько можно было. Тасе все казалось, что мало. А тут Дорик газету им показывает:
— Вон объявлений сколько. Антиквариат скупают, вещи старинные. У дедушки этих вещей полным-полно…
Вызвали тогда по телефону скупщика, тот приехал с машиной, отобрал из комнаты дедушки разные вещи — небольшой резной буфетик, венскую круглую вешалку, фигурную подставку для зонтиков, футляр от напольных часов из пальмового дерева с инкрустацией.
Короче сказать, в день суда Тася явилась на заседание с большой суммой денег. Ольга Леонтьевна специальный мешочек ей сшила, который можно было пристегнуть булавкой под одеждой.
Когда стали вызывать свидетелей, Тася вышла и сказала:
— Вы не знаете подсудимого Викентия! Это во всех отношениях выдающийся человек. У него необычайные способности! Пропавшие вещи во сне находит. Людей из горящего дома спасает…
Другие еще свидетели выступали, все говорили, что подсудимого понять можно — ревность, состояние аффекта и все такое прочее. Тем не менее, несмотря ни на что, Викентия осудили по 206-й статье — хулиганство, три года.
После суда Тася опять увидела в скверике того самого старичка с усиками — и сразу к нему.
— Я поняла вас! — говорит.— Никаких связей у вас нет! Вы просто жулик! Сидите здесь и ждете, какой будет приговор. Что бы ни оказалось — вам все равно прибыль!
— Ну зачем так? — говорит старичок.— Я же денег с вас не беру. Вам просто не повезло.
Дома у себя в комнате Тася повесила на стенку все дачные фотографии, на которых был Викентий. Ольга Леонтьевна заходит к ней, Тася стоит на диванчике на коленях и цветными карандашами раскрашивает фотографии. Все снимки в каких-то ажурных рамочках, вырезанных из бумаги. Тут же рядом цветочки к обоям приклеены, лоскутки разноцветные.
— Что это у тебя? — спрашивает Ольга Леонтьевна.
— Это чтобы Викентий не считал себя одиноким… Я через снимки передаю ему свои мысли. Я уверена: он их чувствует.
На Тасю в эти дни смотреть было жалко. Высохла вся, хуже щепки, почернела. Ходит по квартире, как тень. Музыкой бросила заниматься.
— Не знаю, что со мной,— говорит она.— Сегодня утром, как встала, глянула в зеркало, вижу свое отражение — прическа, блузка моя любимая без рукавов. А сама думаю: почему же блузка? Ведь я же еще не переодевалась, не причесывалась. Как была в халате, так и осталась. А в зеркале — блузка…
Все в доме оберегали Тасю, будто она заболела.
— Печаль человеку кости сушит,— говорил дедушка.— Ты уж не изводи себя…
А Дорик однажды приходит из школы и сверток какой-то Тасе вручает.
— Что это? — спрашивает Тася.
— Это тебе… Подарок… От Недыхляева из нашего класса. Я тебе о нем рассказывал. Чайная шкатулка декабриста Анненкова. А это — самурайский клинок, мастер Исихара. Адмирал Колчак лично в Японии покупал. Я подумал: может, тебе это будет интересно?
А потом пришло письмо от Викентия. И Тася снова стала как прежде. Все дни теперь сидит за столом, письма Викентию без конца сочиняет.
— Ну как он там? — спрашивала Ольга Леонтьевна.— Что пишет?
— Пишет — нашел себе занятие: фотографирует,— рассказывает Тася, сама счастливая такая, улыбается.— К ним каждый месяц в третий четверг приезжают из районного загса браки регистрировать. Вот он и фотографирует новобрачных.
— Неужели там еще и женятся? — удивляется Ольга Леонтьевна.
Потом еще были письма от Викентия. Ольга Леонтьевна видела одно письмо на столе, Тася по рассеянности его оставила.
“Голубка моя родная,— было там написано.— Для меня нет другого счастья, как только думать о тебе. У меня все хорошо, ты не беспокойся. У нас в камере три кошки. Живут себе, никуда не уходят. Погуляют и обратно в камеру возвращаются. Дорогая моя, я живу только тобой и твоими письмами…”
— Бедная моя Тусенька,— говорила Ольга Леонтьевна дочери.— Да они в тюрьмах все так пишут. Это у них так принято.
А Тася ей отвечала:
— Ничего не могу с собой поделать. Меня будто отравили. Отняли разум. Все в мире для меня исчезло.
— Прямо Ромео и Джульетта,— говорит Дорик.— И что ты только в нем нашла? Он и не красивый вовсе. Бородавка какая-то на лице.
— У нас вот тоже был случай,— вмешивается тут дедушка.— Когда я на корабле плавал. У одного матроса любовь была. С русалкой. Песни она ему пела. А как перевели его на другой корабль, очень она тосковала.
Чем бы все это кончилось — неизвестно, только в одни прекрасный день приходит Тася домой и билет на поезд показывает.
— Вот, к нему еду…
Ольга Леонтьевна, понятно, в слезы.
— Куда же ты, доченька? Ты же никогда из дома не уезжала. Ты же у меня домашняя девочка…
— Не могу я без него, мама! — говорит Тася.
Тут и Эльза Егоровна не выдержала:
— В тюрьме же ведь ужасно… Зачем на это глядеть?
— У нас тоже один сидел,— рассказывает дедушка.— Могилы грабил… Так он в тюрьме цингой болел. Зубы своими руками вытаскивал. Все до одного. Может, Викентий твой там тоже уже без зубов. А ты приедешь.
Но Тася свое:
— Не могу я без него!
Ну, делать, видно, нечего. Поплакала Ольга Леонтьевна, поплакала и стала Тасю в дорогу собирать. Гостинцев накупила – не с пустыми руками же ехать, пирогов напекла целую сумку.
Последнюю ночь перед отъездом Тася уснуть не могла, лежала с открытыми глазами. А как светать стало, смотрит — женщина какая-то незнакомая в комнате.
— Не надо бы тебе ехать, голубушка, не надо,— говорит гостья.— Ты подумай, прежде чем ехать. Ты ведь не знаешь, на что обрекаешь себя.
— А вы кто? — спрашивает Тася.
— Полина я, жена Ивана Александровича Анненкова, государственного преступника. У вас шкатулка моего мужа. Вспомнили?
— А,— говорит Тася,— декабрист…
— Меня перед поездкой к нему тоже предупреждали: “Твой-то,— говорят,— может, запил там, опустился”. “Тем более мне надо ехать”,— отвечала я. Вот и поехала в Читу. Молодая была, глупая… Мадемуазель Поль… Ни слова по-русски… В Великом посту мы венчались. Ивана Александровича в церковь в оковах привели. На паперти только сняли. А его и узнать нельзя. Мужик в полушубке и с бородой. Я-то помню: блестящий офицер, кавалергард. Я к офицеру ехала. А тут вконец больной человек… Черная меланхолия… Говорили, он в крепости хотел покончить с собой, часовой спас. Все это на меня ужасно подействовало. Лучше бы мне его не видеть, не приезжать…— Гостья всхлипнула.— Все же это ужасно — жена ссыльнокаторжного! Сколько унижений! Обыски! Свидания раз в три дня… Непременно при унтер-офицере…— Она вытерла слезы, успокоилась. — Я все время себя спрашивала: надо было мне ехать или нет? Отказаться от вольной жизни! Помню, где-то по дороге, в Казани, что ли… Канун Нового года. В Дворянском собрании бал. Залы ярко освещены. Маски входят. Я говорила себе: “Какая разница! Здесь собираются веселиться, а я еду в пропасть. Для меня все кончено — музыка, танцы”. Так что ты, голубушка, подумай… Не надо бы, может, тебе ехать…
Когда она уходила, сказала:
— А шкатулку Ивана Александровича я у тебя заберу… Все же память…
Потом уже, когда Тася поднялась и подошла к столу, видит — клинок адмирала Колчака на месте, а шкатулки нет. Тут в дверь Ольга Леонтьевна стучит:
— Пора собираться…
Сидят они завтракают, Ольга Леонтьевна все успокоиться не может:
— И на что он тебе — уголовник? И потом он же старик! Он же старше тебя на десять лет!
Тася уже ничего и не отвечает матери. После завтрака Ольга Леонтьевна с Дориком стали собираться на вокзал проводить Тасю. Дедушка тоже начал было суетиться, но ему сказали, чтобы он оставался дома — дорога неблизкая. Дедушка обиделся, конечно.
— Уйду я от вас,— говорит.— В дом престарелых уйду…
— Да пусть едет,— сказала Тася.
На вокзале Дорик говорит дедушке:
— Ты тоже придумал — в дом престарелых… Ты хоть знаешь, что там творится? Какие там дела? Спроси у Колупаевой с первого этажа, ее отец там был. Люди исчезают. Пропадают на два-три дня, потом снова появляются. Только уже без волос, остриженные наголо.
— Это еще почему? — недоумевает дедушка.
— А это дельцы, новый бизнес. Увозят стариков, усыпляют их и стригут.
— Зачем же это им надо?
— Волосы за границу продают. Громадные деньги. Оказывается, из волос пожилых людей готовят особо ценный лекарственный препарат. Причем из волос только пожилых людей. От молодых не выходит…
— Господи, опять ты что-то выдумываешь! — говорит Ольга Леонтьевна.
А тут и вагон тронулся, Ольга Леонтьевна кричит Тасе:
— Смотри, осторожнее там!
Добиралась Тася долго. На каком-то полустанке поезд стоял больше суток. Сказали: впереди авария — поезда столкнулись.
“Вот ведь как судьба меня держит,— думала Тася.— Не хочет пускать”.
Она вместе с другими пассажирами ходила на место аварии смотреть. Народу там много, солдат нагнали, наверное, целый полк. По сторонам дороги вагоны смятые, искореженные, все в ржавых пятнах, тягачи их растаскивают. Под ногами битые стекла, вещи чьи-то: то кепка, то ботинок, то пиджак порванный, сумка дамская. Бродяги какие-то здесь уже хозяйничают — подбирают вещи, роются в карманах, в сумках. В одном месте Тася увидела на земле фотографию — женщина и мужчина рядом, лица счастливые, радостные. Она вспомнила дачные фотографии, где Вера, Викентий такие же веселые.
Наконец путь был расчищен, движение восстановлено, снова пошли поезда. Приехала Тася в поселок где-то под Иркутском. Возле станции, у хлебного ларька, увидела старушку.
— Где здесь комнату можно снять? — спрашивает.
А старушка поглядела на нее и говорит:
— К осужденному, что ли? В колонию? Едут и едут… Дуры эти бабы — вот что… Как мотыльки на свечку… Нужны вы им…
— Я знаю, что нужна,— отвечает Тася.
Привела ее старушка к себе домой. Комната маленькая, вроде чулана. Глянула Тася в угол, испугалась даже — у стены большая каменная плита, какие на могилах ставят.
— Это я обелиск себе надгробный приготовила. Давно еще купила, когда дешево было. Пусть, думаю, стоит. Теперь-то цены на памятники все растут. А у меня уже есть…— Потом Тасе на ухо: — У меня и гроб припасен. На чердаке стоит. Я как поругаюсь с кем, на чердак лезу и в гроб ложусь. Вся моя злость и проходит…
Дом старушки совсем рядом с колонией. Тася всю ночь слышала оттуда какие-то переговоры по радио, команды. На другой день она наконец увидела Викентия: стриженый, уши торчат и глаза какие-то пустые.
— Как там Вера? — спрашивает.
Тася сказала, что Вера, как оформила развод, сразу же выскочила за того самого начальника-паспортиста и укатила с ним к его родственникам куда-то под Ярославль. Викентий слушает ее, сам молчит, что говорить — не знает. Потом вдруг говорит:
— Случай смешной вспомнил. Позвали меня как-то в один дом покойницу фотографировать. Пришел я, в комнате стол, на столе гроб. Забрался я на стул, приладился, спрашиваю: сколько снимков делать? И вдруг покойница из гроба: “Шесть, милок, шесть”. Я со стула так и полетел, расшибся весь… Смешно, правда?
— Смешно,— говорит Тася.— Покойница — и разговаривает…
— А это они захотели сынка из армии вызвать. Вот и решили послать фотографию матери в гробу.
Смотрит Тася на Викентия, хочется ей дотронуться до него, но между ними сетка железная. Ближе увидеться им не дали.
— Вот если бы вы были законные супруги, тогда другое дело,— сказали Тасе.— Тогда пожалуйста. На трое суток. У нас и комнаты для семейных есть.
Тася вдруг и говорит Викентию:
— Давай поженимся. Брак оформим, все, как положено.
— Что, прямо здесь? — спрашивает Викентий.
— А что? Как Полина Анненкова. Ты же сам писал, что у вас здесь браки оформляют.
Викентий подумал и говорит:
— Ты знаешь, у нас здесь даже часовня есть… Для венчания, кто пожелает…
Написала Тася заявление, отнесла к начальнику колонии. Начальник ей говорит:
— В ближайший четверг никак нельзя. У нас — испытательный срок. Как и везде, два месяца.
— Как же так? — говорит Тася.— Я через два месяца не смогу приехать. Это же сколько денег на дорогу надо…
Начальник посмотрел в окно, потом спрашивает:
— Зачем вам это нужно? У заключенных свои интересы, это понятно. Им бы только на время отсидки жену получить. А как освобождаются — прощай.
— У нас все по-другому,— говорит Тася.
Начальник тогда закурил папиросу и говорит:
— Ладно, так и быть. Пометим ваше заявление задним числом.
Во время регистрации Викентий просил охранника, который привел его, чтобы тот сфотографировал его с Тасей. Охранник сначала долго отказывался, говорил — не положено, потом согласился. На другой день Тасю, уже как законную жену, пустили в зону вместе с другими приехавшими на свидание женами. Дали им с Викентием комнату в бараке: две койки, заправленные по-солдатски, тумбочка, холодильник. На окнах занавески. Викентий сделал Тасе подарок — шерстяные носки.
— Мой сосед носки вяжет… Вот я и взял у него…
Днем вышла Тася на кухню, там приехавшие жены картошку жарят. Тут же дети бегают, совсем, как дома. Все, конечно, Тасей интересуются — новенькая, поздравляют с законным браком.
— Мы с моим тоже здесь, в зоне, расписались,— рассказывает какая-то рыжая, в халате по-домашнему.— По переписке познакомились.
— Им же главное, чтобы на воле их кто-то ждал,— говорит другая, немолодая уже, стриженая, в очках.— Иначе они сломаются.
— Вот и ты, я вижу, пожалела своего,— говорит Тасе толстушка, на голове под платком бигуди.— Жалко стало, понимаю… Русские бабы все одинаковы. Спасти, поднять…
— Нет,— отвечает Тася,— у нас другое… У нас — любовь…
Все на кухне так и покатились со смеху.
— Любовь! — хохочут.— Да какая она, любовь? Ты бы показала нам!
— А я и сама не знаю, какая,— отвечает Тася.— Люблю — и все…
В тот же день вечером вынесли в коридор из комнат несколько столов, застелили бумагой и газетами, расставили чашки чайные. Тася принесла пироги, какие из дома взяла. Дежурный офицер стал было возражать, но ему сказали:
— Свадьба же, начальник! Новобрачные! Поздравить надо!
Рыжая подарила Тасе флакончик духов, уже начатый, который с собой привезла. Муж ее, из заключенных, взял у нее гребенку, обернул тонкой бумагой и стал играть какую-то музыку.
Когда все расселись, толстушка с кудряшками на голове ушла в комнату и выносит бутылку белесой жидкости. Все оживились, а муж ее говорит:
— Молодец! Это она по моему рецепту! Я дома так делал! Жидкость для обезжиривания, уксус, сахар, вода. И в стиральную машину. Напиток выходит царский — лучше не придумаешь.
Разлили напиток по чашкам, все стали поздравлять Тасю с Викентием, пить за их здоровье, кричали “горько”.
— За вашу любовь! — говорит стриженая, в очках, сама еле сдерживается от смеха.
Все опять хохотать начали, заливаются, остановиться не могут. А как отсмеялись, музыкант с гребенкой серьезно так говорит:
— А ведь любви никакой нет! Есть лихорадка и болезнь! Вроде проказы или оспы. Расстройство всего организма. Делаешься, будто пьяным. По себе знаю…
Ночью уже сидят Тася с Викентием в своей комнате. Тася протянула руку к Викентию, коснулась его лица, смотрит, а он спит. Сидит она, боится шевельнуться, чтобы не разбудить. Рука затекла, она все смотрит на его лицо, шепчет еле слышно:
— Нет у меня на свете никого, кроме тебя… Если бы можно было здесь, в тюрьме, остаться, я бы осталась. Я счастлива, что себя потеряла. Мне кажется, ты для меня родился, а я — для тебя. И нам друг без друга никак нельзя. Я благодарю судьбу за встречу с тобой…
Через три дня Тася уехала. Вернулась домой, не успела в квартиру войти, все сразу к ней кинулись.
— Живая! Слава тебе, Господи! А мы читаем в газете: катастрофа! Говорим: там же Тася! Сами не знаем, что и думать…
А Тася им:
— Поздравьте меня… Я теперь мужнина жена…
— Это ничего,— говорит дедушка.— Это не беда. Главное, что живая!
Ольга Леонтьевна сначала даже не поняла, о чем это Тася, а потом до нее дошло.
— Вы что,— спрашивает,— поженились? А свадьба?
Да так на диван и повалилась. До вечера ее валерьянкой отпаивали.
— Что ж,— говорит дедушка,— свадьба так свадьба. Погуляем.
А Дорик, как всегда, ухмыляется:
— Тут в одном доме тоже свадьба была… Колупаева рассказывала. Гости собрались, хозяйка в погреб полезла за продуктами. Пошла и пропала. Хозяин за ней — и тоже пропал. Родственник какой-то спустился — и его нет. Так что оказалось? У них там в подвале баллоны стояли с жидким азотом. Для холода, кто-то посоветовал. А крышки плохо прикручены. Пары азота, сами понимаете. Вот вместо свадьбы — похороны…
— При чем здесь жидкий азот? — спрашивает дедушка.
А Ольга Леонтьевна, как в себя пришла, спрашивает:
— Что-то я не пойму… Он что, у нас жить будет, уголовник этот?
— Ты его не знаешь, мама,— чуть не плачет Тася.
— Как же я с ним буду? — недоумевает Ольга Леонтьевна.— Я не смогу…
— Размениваться надо — вот что,— предлагает Дорик.
Дедушка слушал эти разговоры, слушал, потом говорит:
— Мне сегодня булавки всю ночь снились. К чему бы это?
— Ну, размениваться, так размениваться,— согласилась Тася.
А дедушка опять:
— Вот я знаю, если, к примеру, вода студеная снится, будто ты пьешь ее, это значит, у тебя в желудке змея завелась. А вот к чему булавки — это я уж и не припомню…
А как дали объявление о размене, через день в доме гостья — чистенькая такая старушка, на шляпке цветочки.
— Я по объявлению,— говорит.
Тася как раз дома одна была, Ольга Леонтьевна с Дориком дедушку гулять повели. Ходила старушка по комнатам, смотрела. Потом увидела у Таси пианино.
— Сыграйте мне что-нибудь, деточка… Тысячу лет не слышала живой музыки… Мой отец был прекрасный пианист, профессор консерватории.
У нас в доме музыка не смолкала.
Стала Тася ей играть. Старушка слушала, слушала, потом вдруг и заявляет:
— Я ведь адмирала Колчака знала, Александра Васильевича. Любовь у нас с ним была… Роковая…
Сказала и опять музыку слушает, потом снова:
— Мне тогда двадцать три года было. Замужем уже пять лет, сыну два года. И у Александра Васильевича семья. Мы с его женой очень дружны были. А каждая встреча с ним — праздник. Разбуди меня ночью, спроси: что я хочу? Я бы только и сказала: видеть его. Вот я и призналась ему в любви. А он мне: “Я вас больше, чем люблю…” Это было в зале Морского собрания, в Ревеле…
Тася все играет, не останавливается, старушка слушает.
— Потом Александра Васильевича арестовали в поезде,— продолжает она.— Я была тоже там. И не могла его оставить. Пошла с ним в тюрьму. Это в Иркутске… По своей воле… А, в сущности, за все время мы вместе мало были. Все больше порознь. Разве что в Японии. Я уехала туда от мужа. А Александр Васильевич ко мне приехал. Какие были дни! И как мы были счастливы! В тюрьме уже, гуляем мы с ним во дворе, нам давали раз в день свидание, он сказал как-то: “А что? Неплохо мы жили в Японии! Есть о чем вспомнить!” Я видела в глазок, как его уводили. Свалил меня тогда мертвый сон. В тот самый час, как прощался он с жизнью. Как душа его скорбела смертельно. Вот так, наверное, спали в Гефсиманском саду ученики… А после его гибели началась моя вторая жизнь с ним — тайная. Тридцать лет в тюрьмах, лагерях, ссылках. Семь раз арестовывали. И все время любовь к нему… Только ею и жила…
Старушка еще посидела немного и стала собираться. Вынимает из сумочки какое-то письмо и протягивает Тасе:
— Вот его письмо. Вы прочтите… Зовут меня Анна Васильевна…
— Вы уже ухо─дите? — спрашивает Тася.— А как же обмен?
— Что вы, деточка! — отвечает Анна Васильевна.— Какой обмен?
Я же давно умерла. Я уже много лет мертвая…
— Тогда, может быть, чаю? — как-то невпопад спросила Тася.
— Спасибо, деточка. Не пьем мы чаю… Не пьем…
Ушла старушка, Тася понять не может: была она или нет? И тут письмо у себя в руках видит. Развернула его, читает:
“Прошло два месяца, как я уехал от Вас, моя бесконечно дорогая. И так еще жива передо мной картина нашего расставания, так же мучительно и больно на душе, как будто вчера это было. Я не знаю, есть ли у меня столько сил, чтобы вернуть Вас. А без Вас моя жизнь не имеет ни смысла, ни цели, ни радости. Вы для меня больше, чем сама жизнь, и продолжать ее без Вас мне невозможно. Все мое лучшее я несу к Вашим ногам, как божеству моему…”
Читает Тася, сама думает: “Нет, Викентию так никогда не написать”.
А вечером, когда собрались за ужином, случилось странное происшествие. Сидят все за столом, пьют чай, вдруг Дорик говорит:
— Горит что-то!
Глянули, а на скатерти, в самой середине, кружок блестящий, монета какая-то, а вокруг пятно черное, и паленым пахнет. Ольга Леонтьевна возьми и выплесни остатки чая на пятно. В тот же миг монета пропала. Одна дыра осталась на скатерти с черными краями. Тут давай все спорить — что это была за монета.
Дорик и говорит:
— И спорить нечего… Я хорошо разглядел — золотая монета, царский червонец. Что ж я не знаю, что ли?
Все, конечно, сразу: не может быть, не может быть, откуда здесь царская монета? А дедушка вдруг как хватит ладонью по столу:
— Вспомнил! Точно — царский червонец!
И рассказывает такую историю:
— Это сразу после революции было. Пришли к нам чекисты с обыском. Спрашивают: “Золото есть?” Отец тогда вынимает из коробочки золотой червонец, который хранил, и в сердцах на пол бросает. Кинулись чекисты за монетой, а ее и след простыл. Исчезла, как сквозь землю провалилась. То ли закатилась куда, то ли еще что, только два часа шарили в комнате, а золотой так и не нашли. Вот, стало быть, это и была та самая монета…
— Это уж совсем чепуха какая-то! — машет рукой Ольга Леонтьевна.— Монета исчезла, чтобы появиться у нас на столе через семьдесят лет!
— Одно только мне непонятно,— говорит дедушка.— К чему бы это явление? Ведь неспроста оно… Это как предупреждение…
А через день из колонии извещение: Викентий скончался в больнице после болезни. В этом же конверте были фотографии бракосочетания: Викентий и Тася стоят, улыбаются.
— Вот оно, к чему этот червонец был,— сказал дедушка.— Я так и думал: помрет кто-то…
А через неделю еще письмо из колонии, от больничного врача. Он писал Тасе, что обязан рассказать ей о гибели ее мужа. Оказалось, Викентий умер от истощения. За неделю перед этим он убежал из колонии и скитался по тайге без пищи и воды. Нашли его охранники совсем уже обессилевшего недалеко от зоны.
“Мы все удивлялись,— писал врач,— зачем он бежал? Ему сидеть оставалось совсем ничего. А он знаете, что ответил? Меня, говорит, любовь там ждет. Я не могу без нее!”
Ольга Леонтьевна все боялась за Тасю — как она переживет все это, но Тася ничего, держалась. Лишь потом уже, когда прошло время, стали замечать за ней какие-то странности. Вот говорит она, говорит, все вроде хорошо, а потом как бы заговариваться начинает. Бормочет что-то уж совсем непонятное:
— Через любовь… Только через любовь… Вечность сквозит… Истинная жизнь… Жить в другом, как в себе… Это и есть свет любви… Путеводный луч к потерянному раю…
Дома только удивлялись: откуда что берется, где она выражений таких нахваталась? А Тася отойдет немного, потом опять:
— Соединение, которое ведет к бессмертию… Свободное единство… Смертная жизнь перерождается нетленной благодатью… Превращение временного в вечное… Оправдание и спасение… Это и есть любовь… Оправдание и спасение…
∙