Виталий ПУХАНОВ
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 4, 1998
Виталий ПУХАНОВ
Из лирики Не до сумы, не до тюрьмы — * * *
Судьбы испита чаша.
Как были бы прекрасны мы,
Когда б не бедность наша.
Произрастают валуны
В тоске бесплодных пашен.
Как были бы прекрасны мы,
Когда б не бедность наша.
Во тьму врата отворены,
И узок путь, и страшен.
Как были бы несчастны мы,
Когда б не бедность наша.
* * *
Мальчик, того, кто не знал родительской нежной улыбки,
Шесть пехотинцев разило копье Ахиллеса,
Трапезой бог не почтит, не допустит на ложе богиня.
Вергилий. IV эклога.
Прежде чем те успевали, мечи обнажая,
Левой ногой заступить на полшага навстречу.
Я был четвертым из них, и, сползая по древку,
К сильной руке, сжимающей древо без скрипа
В пальцах, пригодных для арфы,
Целованных мудрой Фетидой,
Славя отца, разделившего ложе с богиней,
Я говорил, обреченный:
Слава тебе, Ахиллес-победитель; целу─ю
Нежную пятку твою…
Нет смерти на земле. Но нет ее и выше. * * *
Цветами пахнет смерть. Звезда звезду не слышит.
В забвении каком я вспомнил — в эту ночь
Смерть кончилась, бессмертье началось.
Не приходи ко мне — нет больше состраданья.
Ни страха, ни мечты, ни жажды обладанья.
И, позабыв меня, не сможешь мне помочь:
Смерть кончилась. Бессмертье началось.
Останься, как стихи забытого поэта.
Как от свечи, сгорела ночь без света.
И океан непролитой крови
Чернел во мне и ширился вдали.
* * *
Л. П. Воды прозрачней, неба голубей
И дерева простого деревянней
Я выкормил желанных голубей
И отпустил — чем дальше, тем желанней.
В твоем дому остался на ночлег,
На десять лет застигнутый потопом.
Постель твою носило, как ковчег,
Над Азией, Америкой, Европой.
Пока Господь нас не перемесил,
Все тварное перекрестив попарно,
Безвидный дождь потопа моросил,
Бесплодны мы, и жалоба бездарна.
Я ждал вестей, заученных примет,
Но голуби носили терпеливо —
Сирени кисть, колючей сливы цвет,
Ветвь тополя и никогда — оливы.
Так сплетена из веток колыбель,
Ковчег иной, свободный от скитаний,
Воды прозрачней, неба голубей
И дерева простого деревянней.
Красивой женщине, похожей на других, * * *
Таких же взрослых и красивых,
Лишенной — вдруг — нарядов дорогих,
До стона терпкого от форм ее нагих,
Доступных и невыносимых,—
Ты только зеркало.
Отображаться в нем,
Как рыба скользкобедрая, кругами
Расходится вода меж берегами.
Оно и есть — наедине вдвоем.
Я говорю на русском языке,
Но я его не понимаю.
И голос твой, зовущий вдалеке,
Почти как шум воспринимаю.
На свете есть и счастье, и покой,
Где мы парим бесчувственно нагие.
Но я не знаю сам: кто я такой
И для чего мне счастье и покой
С тобой и здесь? Я знал его с другими.
За этот сон прекрасный и пустой —
Многопаренья, многознанья —
Я осужден. И дар любви простой
Из рук твоих мне в наказанье.
* * *
Гере-Ангелине Когда звезда суровая взойдет,
Живой утихнет, мертвый спать пойдет.
Земля трещит, благоухают розы,
Язык бежит от повивальной прозы,
Перо гусиное выводит силуэт.
Ночь душная длинна,
Но томности в ней нет.
Я более себя обманывать не в силах,
Я землю кочевал, я ночевал в могилах,
О смерти и любви не знаю ничего,
А мертвых вспомню всех до одного.
На свете смерти нет — я не нашел следа.
И мертвый вторил мне: “О да!”
Но, зная все об имени твоем,
Как знаем все, что именем зовем,
В одно ушко две разноцветных нитки
Ввела рука поспешно и легко.
Вскипая, речь бежит, как молоко,
И выпадают из ушей улитки.
От всех имен, произнесенных вслух,
Ты выберешь себе одно из двух.
За свадебным столом теряет силу яд.
Ткут тутовые черви твой наряд.
А век спустя их земляные братья
Тебе откроют скользкие объятья.
И мысль последнюю, что нас переживет,
Прозрачный червь небесный обовьет.
Уже ты родилась и первые слова
Произнесла. Кружится голова.
Я шел по лезвию воды * * *
На край зеркального провала,
И, кроме собственной судьбы,
Ничто меня не волновало.
Я сравнивал тебя с землей
И уходил из поля зренья,
А ты бросалась плыть за мной,
Отягощенная сравненьем.
Так пустота касалась рук,
И я о волны спотыкался,
Но плугом был распахнут круг,
Где лимб прозрачный замыкался.
Из отраженной глубины
Я выходил к себе навстречу.
Мы, как часы, разведены!
Но дольше незачем и нечем.
Психиатрический больной * * *
В тиши больничной заповедной
Делился тайнами со мной.
Я повторял: “О бедный, бедный!”
Совсем как нерожденный стих,
Замученный в беззвучном теле,
Он был для жизни слишком тих.
Три года не вставал с постели.
Но говорил, суров и строг,
Что он пророк и принц наследный.
И знает Имя, смысл и Срок.
Я повторял: “О бедный, бедный!”
Могильный холм забытого поэта * * *
Давно осел и заново нарыт.
Теперь над ним, как верная примета,
Гранитное подобие стоит.
Ужель, поэт, и ты был монолит,
Стоял безликий, гранями сверкая,
Предчувствуя, что будешь позабыт,
На волю дух свой отпуская?
Стоял у края, медлил: или — или…
Я точно знаю — нет тебя в могиле,
Спасенный, безымянно ты бредешь
И счастлив здесь, что нет тебя в помине.
И все ж…
Проходит жизнь, и наступает время
Любить хорошие, но слабые стихи.
В журналах роясь, вырывать из плена
Листки чужие. Как они легки.
Шумит забвенья дуб вечнозеленый.
Я задремал под сенью роковой.
Как поцелуй, как шепот губ соленых,
Твоих стихов автограф беловой…
Всю крону пролистал —
Священна эта мгла.
Покойся в ней, поэзии игла.
День медленно истек и обмелел. * * *
Сгущалась тьма, и камень тяжелел,
Где теплился урод невоплощенный,
Бессмысленный, но права не лишенный.
Так наступила ночь. Стояли мы,
Как неправдоподобные холмы,
В чужой земле застигнутые мглою.
В густой ночи был камень растворен,
И я был в каждом камне повторен,
Мне кажется, что нет тебя со мною.
Но вечно жили мы, и эта мгла
Нам долгой показаться не могла.
∙