Мелочи жизни
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 3, 1998
Мелочи жизни
Павел БАСИНСКИЙ Неманифест
Недавно узнал прелюбопытнейшую новость: в некой редакционной компании некий литератор (неважно — какой партии) чуть ли не с кулаками бросался на другого литератора с криками, что это он, «а не Басинский», первый заговорил о «новом реализме». То есть речь шла о приоритетах…
Конечно, мне лестно, что я, оказывается, способен вызывать в ком-то столь горячие чувства. Но вот первопричина этих чувств мне не вполне понятна. О «новом реализме» (и даже «неореализме») в начале XX века только ленивый не говорил. Что же касается понятия «русский реализм»… я не раз и не два уже писал, что (цитирую, простите, себя), «как ни приятно было бы считаться творцом новой концепции, но от этой чести я должен отказаться. Обоснование русского реализма не мне принадлежит»; что «так понимали реализм великие русские художники от Пушкина до Солженицына (последний это прямо выразил в своей Нобелевской речи). Но так его понимали и, например, виднейшие историки русской мысли и церкви — Н. О. Лосский, В. В. Зеньковский, прот. Георгий Флоровский и другие. Я ничего своего к этому пониманию добавить не могу…».
Но тщетно… Возникает Вяч. Курицын и дружески похлопывает по плечу (в печати): мол, Басинский такой хитрый, такой хитрый… На десять лет вперед смотрит! Пройдет время, и его «стратегия русского реализма» начнет приносить свои плоды: деньги потекут рекой, и медаль от правительства непременно будет… С того выступления Курицына прошло хотя и не десять лет, но пять — точно. Все жду тех сумасшедших денег… Но, верно, банкир тот еще не родился…
За Курицыным спешит Вл. Бондаренко. Мол, Басинский такой ловкий, такой решительный… Подхватил под локотки Павлова и Варламова, «создал свое направление» и нынче в ус не дует, жирует со своими «новыми реалистами», и — все-то им идет в актив…
Как странно… О прозе Олега Павлова я не писал почти ничего до появления его романа «Дело Матюшина» («Октябрь», 1997, №№ 1, 2). О самой громкой вещи Варламова, повести «Рождение», писал сквозь зубы, его роман «Затонувший ковчег» («Октябрь», 1997, №№ 3, 4) прямо-таки бранил. (Мои личные с этими писателями отношения — мое личное дело.) А вот, например, о прозе Светланы Василенко и Геннадия Головина писал много и неизменно восторженно, хотя с последним не только не знаком лично, но и в глаза его ни разу не видел. Но этого вышеупомянутые критики отчего-то не замечают. Какой-то Головин…
Иное дело — Басинский — Павлов — Варламов.
Ну что ж, поговорим по существу.
Русский реализм — сегодня невозможен. Без реализма — невозможна русская литература.
Между этими положениями, словно античными Симплегадами, старается пройти в конце века корабль русской словесности. Главное: не опоздать, пока эти положения не сошлись в последнем логическом выводе. Впрочем, не стану настаивать, что время еще есть. Бодриться, держать хвост пистолетом, делать хорошую мину — это счастливое право оставим тем, для кого литература — игра, «буковки», не свидетельство человека о законности земной прописки пред оком мироздания.
Имя им — легион. «Их тысячи и тысячи»,— говорил приятель Георгия Иванова, некто поэт Беленький, об эстетах «для себя», «ищущих в эстетике утешения «для души», не удовлетворенной будничным существованием — безразлично, зубного техника или товарища министра».
Реализм — невозможен, потому что в основе и, так сказать, по душе своей — это искусство демократическое, искусство для людей, которое тем не менее создается аристократами духа. В этом главное противоречие реализма, в наши дни обнажившееся со всей беспощадностью.
Массовое искусство не принимает реализма. Слишком непонятен, ибо запрашивает предварительного эстетического и нравственного воспитания в не столь важно какой именно, но органической, состоятельной и неслучайной человеческой среде. Воспитания не столько книгами — сколько самим образом жизни. Это может быть дворянская или крестьянская семья. Но может быть и рабочий поселок, и семья провинциального интеллигента, и даже сиротское заведение… Требует знания языка, внешне простого и доступного, но для непосвященного — герметичного и даже оскорбительного для его восприятия.
Этот язык может быть очень разным — от языка Толстого и Бунина до языка Платонова и Астафьева,— но во всех случаях мы понимаем, что это язык не прикладной, не искусственный, что он не просто возник в голове автора, не сканирован из прочитанных им книг, однако имеет свои корни в какой-то человеческой общности. Создатели «штемпелеванной культуры», по выражению Андрея Белого, то есть культуры, рассчитанной на искусственно создаваемого человека-потребителя, справедливо не принимают реализма. Но и элитарное искусство не принимает реализма. И по той же самой причине. Слишком горд и высокомерен. Он зеркало души человеческой, и каждый найдет в нем то, что находится в его собственной душе. В реализме нельзя спрятаться бездарности. Между тем: «Известно, что чем левей искусство, тем труднее разобрать, гений ли автор или бездарность,— писал опять же Георгий Иванов.— На некоторой (всем доступной) «высоте» левизны различить это становится просто невозможным».
И тем не менее происходит невероятное. В последнее время только и разговоров в литературной критике, что о «реализме». По частоте мелькания это слово неожиданно встало рядом с «постмодернизмом». Различные приставки к нему («пост», «гипер», «турбо» и проч.) не должны смущать. Это бесконечная смена личин, за которой ищем и не находим живого лица. И хочется спросить: «Хорошо, вы «турбо», вы «гипер». Но почему вы «реалисты»? Зачем вы «реалисты»? Разве не можете вовсе обойтись без этого слова, которое не цените, не любите и даже презираете, если боитесь назваться просто, без оправдательных приставок?» В самом деле… ЗАЧЕМ?
Еще пять—семь лет назад говорить о реализме в приличном литературном обществе было бы верхом неприличия. Темы о «чистом» реализме, реализме как искусстве высшей пробы, и быть не могло. «Реализм гроб»,— говорил на одном собрании известный либеральный критик, выражая пафос подневольных эстетиков советской эпохи, для которых реализм был символом несвободы, эстетической тюрьмы.
Так или иначе, но слово «реализм» настолько тесно связалось с советской идеологией, что, видимо, необходимо было какое-то время, чтобы от него отлетела идеологическая штукатурка и разговор стал возможен без неприятных предисловий. И вот примерно с середины 90-х годов в статьях того же критика начали появляться странные пассажи. «Бессмысленны мечтания некоторых критиков о «возвращении» реализма в полном объеме этого понятия: это и невозможно, и ненужно. Вместо этого стоит поразмышлять, какие отдельные элементы реалистической поэтики могут оказаться плодотворными для литературы будущего». Стоит оценить этот щедрый подарок! Ведь еще не так давно он выступал исключительно за модернизм, который, по его мнению, «не «отклонение» от заветов русской классики, а ее закономерное продолжение и развитие…». Впрочем, и сегодня он продолжает настаивать, что «эволюционный сдвиг, осуществившийся в эпоху модернизма, носил естественный и необратимый характер»; что «с определенного момента «прямой» выход на классиков XIX века стал невозможен»; что «русская литература XX века написана полностью» и над ней жирным шрифтом стоит название: «”русский литературный модернизм”». Однако неизвестно откуда взявшиеся ортодоксы чистого реализма («некоторые критики») настолько раздражают его, что он уже не замечает, что сам давно является ортодоксом. Кто эти несчастные охранители погибшей старины? Ермилов? Щербина? Овчаренко? Их нет, они «далече». Феликс Кузнецов? Что-то я не встречал его громоподобных статей в последнее время, а вот статьи нашего критика читаю регулярно… И выходит, что он мужественно сражается с кучкой литературных мечтателей (из нового поколения), поставивших на невозможное дело. Ладно — невозможное, но еще и «ненужное»! И выходит, что он сам не прочь примерить шкуру охранителя «законных» модернистских ценностей от реалистических анфан терриблей.
Бог в помощь! Нам с ним делить нечего.
Как и с теми, кто теперь сильно переживает, что не успеет отхватить от пирога реализма свой личный кусок.
Потому что «мы» — это не партия, а, скажем так, часть ныне живущих писателей, абсолютно неопределимая в своих границах, которая родственно, а не панибратски, как братья по духу, а не «братва»-подельники, понимает общие законо-мерности развития русской литературы в конце XX века и стремится к сохранению ее корневых традиций, одновременно не соглашаясь и даже враждуя друг с другом в чем-то ином.
Вот и весь манифест.
∙