(Валентина ПОЛУХИНА. Бродский глазами современников)
Панорама
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 3, 1998
Маршруты приближения к Бродскому ∙ Валентина Полухина. БРОДСКИЙ ГЛАЗАМИ СОВРЕМЕННИКОВ. СПб., АО «Журнал ”Звезда”», 1997.
∙ Но настоящий его разговор был простым перебираньем литературных имен и книг, с звериной жадностью, с бешеной, но благородной завистью.
Осип Мандельштам
Издательство петербургского журнала «Звезда» выпустило в свет русский перевод двадцати интервью, взятых Валентиной Полухиной в 1989—1990 годах. Англоязычная версия этой книги вышла в 1992 году и, кажется, имела определенный успех на Западе. Не знаю, будет ли иметь коммерческий успех русский вариант, но одно несомненно: перед нами — любопытнейшее издание.
Главное событие книги (создававшейся, напомню, в 1989—1990 годах) — смерть Бродского в 1996-м. Когда собеседники обсуждали проблемы поэтики и политики Бродского, поэт был жив; когда эти беседы были оттиснуты кириллицей и сброшюрованы под одной обложкой — мертв. Брошенные впопыхах, сгоряча, между делом желчные mots, колкости-резкости и шутки-прибаутки, одним отнюдь не прекрасным январским днем словно вмерзли на лету в ледяное надгробие самого холодного из великих русских поэтов. Слово не воробей, да и мы не в Китае: вылетит — не подстрелишь. Думаю, некоторые из собеседников немало отдали бы, чтобы отрихтовать, отлакировать (а то и переписать) свои интервью. Поздно. «Многие из авторов сборника ныне, вероятно, хотели бы что-то подправить в своих тогдашних высказываниях,— простодушно отмечает автор вступительной заметки к русскому изданию. И инквизиторски добавляет: — При подготовке русской версии книги редакция сознательно оставила все как есть».
Книгу эту увлекательно анализировать, комментировать, интерпретировать. Ее можно прочитывать, как «Божественную комедию», четырьмя способами. От себя порекомендую аллегорический: шестнадцать человек (четверо иностранцев не в счет) на все лады обсуждают некоего отсутствующего персонажа, причем обсуждают, явно рассчитывая на его реакцию. Но мы-то знаем, что никакой реакции уже не будет. Такое вот ожидание Годо. Такие вот кьеркегоровско-шестовские отношения с Господом.
Шестнадцать интервью о Бродском, умело направляемых Валентиной Полухиной, повествуют о субъектах гораздо больше, нежели об объекте. Надеюсь, читатель оценит непринужденную интонацию Беллы Ахмадулиной; серьезность, приправленную паприкой самоиронии, Льва Лосева; спокойную постороннесть Елены Шварц; рассудительность и здравый смысл Якова Гордина. Претензии конфессионального (Юрий Кублановский), теологического (Анатолий Найман) и поведенческого (Виктор Кривулин) свойства к самому нобелевскому лауреату имеют весьма косвенное отношение и скорее всего подлежат интерпретации как симптомы позднесоветской социокультурной ситуации. Романтик Кривулин и классик Бродский живут по разные стороны экватора. Елена Шварц и Ольга Седакова вовсе обитают на других планетах. Шварц заметила о себе и Бродском: «Просто, когда ты кошка, то ты понимаешь, что это собака». Похожим образом феминистка эпохи политкорректности относится к сексисту. В самом деле, Бродский иногда любил погарцевать в своих текстах эдаким мачо: «Шведской моей вещи все это было довольно чуждо, и интерес ее к зеркалу был профессионально дамский и отчасти порнографический». Бобо мертва, но шапки не долой. Слеза скатывается по срезу сырной дырки.
Это об интервьюируемых, теперь — о герое интервью, точнее, о текстах героя. Если на все шестнадцать бесед с русскими сочинителями наложить некую магическую сетку, закрывающую темы бытовые, социальные, а также касающиеся литературных достижений допрашиваемого, то останется жесткий каркас из (примерно) десяти вопросов, общий почти для всех. Вот эти вопросы:
1) «Философские посылки» Бродского. Здесь же — Бродский и религия, Бродский и вера.
2) Категория времени в поэзии Бродского.
3) Бродский и язык.
4) Бродский и идея мира «после конца христианства (или «цивилизации» и т. д.)».
5) Бродский и античность.
6) Пушкин и Бродский.
7) Ахматова и Бродский.
8) Бродский и англоязычная поэзия (как вариант «и чужая языковая среда»).
9) Бродский и политическая злободневность.
10) Ко всему ли у Бродского собеседник относится равноценно?
Вопросы на разный вкус и цвет. Есть вопросы-каверзы, вопросы-модники, вопросы-отмычки, вопросы-бездонные-бочки. Существует среди них и своя иерархия. Задача читателя — вычислить эту иерархию, найти универсальный ключ, пройти правильным маршрутом, выйти к главному вопросу, самому ответить на него. Только после волшебно-правильного ответа какофония голосов преобразится в торжественный хор, вспыхнут софиты, загремят фанфары и на подиуме появится человек с профилем римского патриция.
Высвечу первый и последний пункты; марши и контрмарши между ними любознательный читатель пусть проделает сам. «Вопрос-ключ» — десятый в моем перечне. В 1989—1990 годах он задавался людям, каждый из которых знал «своего Бродского»: по степени житейской или поколенческой близости, из-за места проживания, сферы профессиональных интересов и проч. Кроме узкого круга близких поэту людей, «всего Бродского» (в смысле — большую часть его сочинений) не читал никто. Помимо самиздатовского марамзинского собрания на тот момент «более или менее полного Бродского» в природе не существовало. Сейчас читатель этой книги может подойти к полке и погладить корешки четырехтомника, выпущенного Пушкинским фондом. Если изучать эти тома последовательно, то становится очевидной правота одного из интервьюируемых, обронившего, что главные темы Бродского начинают звучать с первых же его стихов.
Конечно, первые, ранние, стихи нобелевского лауреата читать скучновато (на то они и ранние!): впечатление такое, будто перед тобой «переводы с иностранного» из журнала «ИЛ» («Еврейское кладбище» не в счет). На мой вкус, «настоящие стихи» начинаются со «Стрельнинской элегии», со стихов февраля — марта 1961 года, со стихов, отмеченных пастернаковским влиянием (ведь и само время года — февраль, март — хрестоматийно пастернаковское. Февраль, достать чернил и…). Но речь сейчас не о гипотетическом качестве, тем паче не о еще более гипотетическом вкусе самозваного Петрония Арбитра. Речь — о главных темах. Первое стихотворение первого тома — о расставании, в конечном счете — о пространстве («Прощай…»); второе — о времени («Все это было, было»). В интервью Натальи Горбаневской читаем:
«Вопрос. Некоторые утверждают, что Бродский их больше не удивляет, что он становится предсказуем, ибо знаешь, что он будет говорить о том же самом.
Ответ. Ну как это? Что значит о том же самом? Если взять пример, близкий Иосифу: какой-нибудь китайский средневековый график мог каждый день писать одну и ту же ветку.
Вопрос. Не кажется ли вам, что такой веткой для Бродского является категория времени?
Ответ. Безусловно. Только он пишет о категории времени в категориях пространства».
Именно вопрос о категории времени у Бродского является главным. Почти все остальные вытекают из него. Это, естественно, и «философские посылки», и «мир после конца» (после конца чего: античности? Получаем «христианство». «Мир после конца христианства» равен «миру после конца времени»), и «язык». На тему «Бродский и язык» в книге говорят так много и однообразно, что позволю себе настроить оптику на этот предмет несколько по-иному.
Борхес пишет: «Любой язык — воплощение времени, для разговора о вечном, вневременном, он малопригоден». То, как Бродский боготворит язык (в прямом смысле этого слова, для него Бог — это Язык, с большой буквы), есть просто компенсация несуществующего времени. Когда Время умерло, Богом становится воплощение покойного. На правах еще одной аватары времени для Бродского существует и пространство. В этом он истинный наследник ХVIII века («я заражен нормальным классицизмом»), только не французского ХVIII века, а британского. Епископ Беркли считал, что время — «последовательность мыслей, единообразная для всех и соприродная всем», а для Юма оно — «череда неразрывных мгновений». Бродский, этот «последний римлянин», выдергивает у Беркли «последовательность» и «единообразие». «Последовательность» плюс «единообразие» равняется «империи».
Юрий Кублановский язвительно заметил: «Бродский приезжает во Францию, Бродский приезжает в Венецию… визуальное впечатление очень способствует поэзии. Это хорошо один раз, второй, третий, но, когда его «медитации» продолжаются в Копенгагене, в Лиссабоне и т. д. и, в общем, все строится на том же приеме, это в конце концов несколько начинает утомлять». Будто предвидя подобные замечания, Бродский в одном из интервью отчеканил: «…всякая новая страна в конечном счете лишь продолжение пространства». Очень важная, очень имперская мысль. Бродский — «певец империи» оттого, что «певец пространства». Империя — апофеоз универсальности, универсально обустроенного пространства; плюс-минус одна, две, три страны. Поэтому при почти навязывании его читателю время в стихах Бродского — всего лишь «прикид» пространства; время у Бродского универсально, оно течет из пункта А в пункт Я, оно — расстояние промежутка, иными словами — разновидность пространства. Время (само по себе) может быть темой у писателя, который это время «приватизировал», в текстах которого много разнонаправленных субъективных времен; у писателя, поэта — «романтика», а не «классика». Романтическая идея национальной исключительности, например, есть попытка приватизировать время для своей нации. Бродский, напомню, был классиком.
Я попытался высветить первый и последний пункты одного из возможных прочтений книги Валентины Полухиной. Многообразие маршрутов между ними, а также многообразие прочих прочтений с удовольствием оставляю читателю.
Кирилл КОБРИН