Повесть
Маргарита ШАРАПОВА
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 3, 1998
Маргарита ШАРАПОВА Коверный
ПОВЕСТЬ
П.Б., советскому клоуну
А не воспеть ли нам, граждане, бывшую Владимирскую дорогу, ныне шоссе Энтузиастов — начало сибирского очистительного пути… Собственно, почему бы и нет: воспевали же у нас некогда авиационные двигатели, рессорные коляски, пулеметы системы «максим» и прочие малоэпические предметы, и разве не этим путем Россия искони очищалась от у─рок и баламутов, включая тех самых энтузиастов, которые по молодости были на все способны, вплоть до культурной революции по китайскому образцу; наконец, Владимирка сама по себе симпатичная магистраль, по-своему замечательная в своей чисто российской, какой-то неубедительной, озадачивающей красе. Как известно, бывшая Владимирская дорога начинается у Рогожской заставы, где когда-то существовали дешевые гостиницы для старообрядцев и трактиры для лихачей, а теперь наблюдаются руины, грязно-салатовое здание универсального магазина и чугунный Ульянов-Ленин, нарочно поставленный вровень с тамошней гольтепой. За Рогожской заставой идут заводы: все заводы, заводы, маленькие и большие, от крохотной фабрики зажигалок до металлургического колосса «Серп и молот», который неизвестно что выпускает, и даже достоверно неизвестно, выпускает ли что вообще, но впечатление эта промышленная стихия все-таки производит, правда, тяжелое, какое еще производят больные сны. Потом справа открываются громады жилых домов, выстроенные в правилах отталкивающего сталинского ампира, далее увидится кинотеатр «Слава», где в пятидесятых годах из озорства резали москвичей за тринадцатое место в тринадцатом же ряду, затем пойдет 17-я больница, за ней перелески по обе стороны от дороги, бывшие владения бар Терлецких, мирная новогиреевская церквушка — на этом все; то есть сразу за церквушкой начинается Горьковское шоссе в качестве продолжения сибирского очистительного пути, и только силой воображения в другой раз пробьешься через дикие просторы материка, от города Балашиха до пристани Марчикан.
Между прочим, Владимирскую дорогу, ныне шоссе Энтузиастов, в частности, потому следовало бы воспеть, что тут отличается капитан Алексей Казнюк, который в качестве старшего оперуполномоченного усердно гоняет у─рок. Даром что капитан Казнюк человек семейный, что у него есть одно страстное увлечение, а именно: он собирает этикетки от спичечных коробков. Живет капитан такой коренной мечтой, как бы спровадить всю московскую сволочь по Владимирскому очистительному пути. Благо он тут рядом, что называется, под рукой. Здешний криминалитет, видимо, это чувствует, и на территории, опекаемой Казнюком, редко случаются происшествия забористей пьяных драк.
Впрочем, бывают и неприятные исключения: так, 11 сентября восемьдесят четвертого года в угловом доме по Электродной улице, в собственной квартире, был убит известный махинатор Иосиф Бант. Этот Бант промышлял подержанными автомобилями, сбытом краденого и контролировал пару свалок в районе города Реутова, но его до поры до времени было не за что ухватить.
Позвонили в отделение милиции обеспокоенные соседи, которые были обеспокоены, против всякого обыкновения, тем, что в квартире у Банта третьи сутки стояла мертвая тишина. Капитан Казнюк явился на зов около шести часов вечера 13 сентября, специально заточенным гвоздиком отпер входную дверь, сторожко вошел в квартиру, и тут ему открылось такое занятное полотно: безукоризненно чисто прибранные комнаты, кажется, ни одна безделушка не стронута со своего места, посуда помыта, пепельницы пусты, а в ванной комнате, на полу, лежит мертвый Бант со множественными ранениями грудной клетки и головы. Впоследствии эксперт судебной медицины Сорокин установил, что убийца орудовал кухонным ножом и неким тупым предметом, предположительно утюгом или обухом топора; смерть потерпевшего наступила два дня назад, около часу дня.
После того как тело увезли в морг, капитан Казнюк прихватил с полдюжины кухонных ножей, так называемый туристический топорик и обыкновенный утюг фабрики «Физприбор», найденные при обыске, опечатал квартиру Банта, перемолвился с соседями по площадке, которые, впрочем, не сообщили ничего заслуживающего внимания, и вернулся к себе в контору. Запершись в своем кабинете, он вперился в портрет Феликса Дзержинского и принялся размышлять. Вернее сказать, поначалу он дожидался, когда головной мозг отпустит некое отупение, умственная немота, которая обыкновенно сваливалась на него в первые часы следствия, и уже потом принялся размышлять. Было очевидно, что преступника надо искать среди той уголовной шушеры, с которой имел дело покойный Бант, и посему план расследования убийства выстраивался из трех кардинальных пунктов: розыск в Южном порту, где торговали подержанными автомобилями, экскурсия на свалки в районе города Реутова, приватная беседа с секретным сотрудником из среды сбытчиков краденого Васькой Каменевым по прозвищу Самосвал.
Почему-то хотелось именно с Васьки Каменева начать. Точно чувствовал капитан Казнюк, что в этом пункте он скорее всего ухватится за живое и в законные сроки найдет убийцу…
Только вот какое дело: а зачем его, спрашивается, искать? Жертва кровавого преступления не воскреснет, даже если засадить убийцу до конца его злостных дней, а если засадить-таки убийцу до конца его злостных дней, то на воле его тут же подменит другой убийца, поскольку — увы! — история криминалистики показывает, что количество тяжких преступлений в каждую эпоху колеблется вокруг одной и той же константной величины, независимо от успехов людей розыска и суда. Следовательно, чем больше злодеев сидит по тюрьмам, тем больше их бесчинствует на свободе, равно как увеличение рождаемости соответствующим образом сказывается на статистике похорон. Вот кабы преступник боялся возмездия, тогда да, а то ведь его ни тюрьмой, ни даже смертной казнью не напугаешь, потому что ему пугаться нечем, и, стало быть, самые страшные люди — это как раз люди бесстрашные, которые и чужую жизнь ни в грош не ставят, и своей нимало не дорожат. О так называемой перековке тоже не приходится говорить, ибо «Как волка ни корми, он все равно в лес смотрит», ибо способность к убийству так же загадочна и неистребима, как художественный талант.
Итак, что бы ни говорили люди розыска и суда, преступников устанавливают, ловят и наказывают исключительно ради осуществления акта возмездия за грехи. Из этого вытекает, что, в частности, христианское государство Россия, еще в IX веке новой эры принявшее за основу своей этатической идеи любовь к врагам, на самом деле функционирует исходя из скрижалей иудейских, из заповедей пророка Моисея — око за око и зуб за зуб. Это ли не срам, по совести говоря?!
Правда, человечество знает один выход из этого тупика — тоталитарное государство, которое, безусловно, подчиняет сознание людей той или иной политической доктрине и берет на себя все общественные отправления человека вплоть до физиологических рубежей. Бог весть по какой причине, но при всех известных тоталитарных режимах преступность резко идет на убыль, хиреет и расточается по углам. Уж как-то так получается, что с сахаром плохо, промышленность работает главным образом на войну, территория ширится за счет расслабленности соседей, невоздержанные мнения влекут за собой чудовищные срока, но зато можно безбоязненно разгуливать по ночам. То есть, выходит, одно из двух: либо наличие политических свобод при условии несвободы от посягательств уголовного элемента, либо вместо политических свобод — возможность безбоязненно разгуливать по ночам. Это даже не парадокс, а опять же срам, особенно если принять категорический императив Иммануила Канта за основополагающее правило бытия.
С другой стороны, вот какое чудесное обстоятельство успокаивает, навевает: преступность не увеличится и не уменьшится, если в один прекрасный день с улиц исчезнут милиционеры, если вдруг милиция сгинет как институт.
На другой день, то есть 14 сентября, капитан Казнюк вызвал Ваську Каменева на конспиративную квартиру, которую районное управление внутренних дел держало в одном из домов по Зеленому проспекту и где для отвода глаз помещалось еще ателье по ремонту холодильников и продовольственный магазин.
Когда секретный сотрудник Каменев явился на конспиративную квартиру, условленным манером позвонив во входную дверь, капитан Казнюк усадил его в креслице напротив письменного стола, нахохлился и завел:
— Ну, рассказывай, Самосвал, как тебе гуляется на свободе…
Тот в ответ:
— Это вы к чему, Алексей Иваныч?
— Это я к тому, что сейчас ты напряжешься и нарисуешь мне круг лиц, которые могут быть так или иначе причастны к убийству Банта.
Василий Каменев, видный малый, от пяток до макушки весь какой-то кряжистый, налитой, но лицом смахивающий на обиженного подростка, вдруг напрягся, наморщил лоб, словно перед ним возникло что-то угрожающе-непонятное, и сказал:
— Да в том-то все и дело, товарищ капитан, что Бант уже два года как отошел от дел…
— Ой ли?
— Ей-богу, век воли не видать, если вру! Как в восемьдесят первом году Ананас сдал ему две норковые шубы, так с тех пор о его деятельности не слыхать. Я и сам удивляюсь: чего это он отошел от дел?!
— Чем же он тогда, по-твоему, промышлял?
— А хрен его знает, чем! Может быть, он, как и раньше, подержанными машинами промышлял, может быть, свалками занимался… Одним словом, хрен его знает, чем. Хотя я стороной слыхал, что будто бы Бант получил какое-то громадное наследство, может быть, он на этом основании завязал?..
— Что-то я в первый раз про наследство слышу,— насторожась, сказал капитан Казнюк.
— Ну как же! Какой-то родственник у него помер и оставил наследство на миллион!
— Прямо-таки на миллион?
— Ну, это я так, отвлеченно говоря, может быть, на сто тысяч, но ведь и сто тысяч — тоже подай сюда…
— А то нет! — сказал капитан Казнюк.
— Вот и я говорю: сто тысяч — это же свой выезд, дача в Малаховке, полжизни в Сочи и из дома без стольника ни ногой!
— Ладно, вернемся к делу. Ты, часом, не знаешь, расплатился Бант с Ананасом за две норковые шубы или спустил эту затею на тормозах?
— В том-то все и дело, Алексей Иваныч, что не расплатился, это я знаю, как дважды два!
— А что, Ананас злопамятный гражданин?
— Не то слово! Мы еще когда с ним в Потьме сидели, я ему три пачки чая просадил в секу, так вот он с меня взыскал лагерный должок через шесть с половиной лет.
— Чаем, что ли?
— Зачем чаем?.. Бабками, по курсу вышло пятьсот рублей.
Последние сообщения давали живой поворот следствию, некоторым образом окрыляли, и капитан Казнюк от радости застучал пальцами по зубам; была у него такая дурная привычка — в хорошую минуту стучать пальцами по зубам.
После он повернул разговор на другие темы, как-то об артельном золоте, по слухам, контрабандой прибывшем с колымского прииска «Партизан», при том, что его ни на минуту не отпускала дума об Ананасе, после выпроводил Самосвала из конспиративной квартиры, но, прежде чем покинуть ее самому, по привычке осмотрел обе комнаты на предмет следов преступления, а именно: аксессуаров дамского обихода, посторонней посуды и прочих предательских мелочей. Дело в том, что капитан Казнюк время от времени использовал конспиративную квартиру не по назначению; был он человек хотя и семейный, деловой, порядочный, но живой.
Примерно через час с четвертью он уже был в Южном порту, где покойный Иосиф Бант некогда промышлял подержанными автомобилями и по сей день безобразничал вор Сашка Скоробогатов по прозвищу Ананас. На огромной площадке, залитой сизым асфальтом, стояли ряды разноцветных автомобилей, возле которых роились покупатели, продавцы, праздношатающаяся публика и жулье. Денек выдался серый, нерадостный, накрапывал дождик, сообщавший ощущение легкого нездоровья, пахло промасленными концами, иногда налетал энергичный ветер и гонял по асфальту тот или иной головной убор.
Долго ли, коротко ли, отыскал капитан Казнюк вора Скоробогатова, нарочно приблизился к нему со спины, тронул за руку и сказал:
— Пойдем, бродяга, попьем пивка.
В первое мгновение Скоробогатов оторопел, но затем у него на лице появилось нечто, одновременно брезгливое и обозначающее тоску.
— Что-то я тебя не знаю,— с дальней угрозой в голосе сказал он.
— Оно и понятно.
— Больно ты дерзкий, как я погляжу.
— Ты знаешь, Ананас, почему русские всегда побеждали своих врагов? Сейчас объясню: потому что им жизнь такая недорога.
— Да ты, собственно, кто такой?!
Капитан Казнюк представился, Ананас вздохнул и молвил:
— Тогда пойдем.
В пивной, разбитой на походный манер, под тентом, чуть правее центрального въезда в порт, капитан Казнюк взял у стойки четыре кружки пива и тарелку соленых сушек, затем усадил Ананаса за дальний столик, нахохлился и сказал:
— Вопрос первый: знаком тебе, Скоробогатов, некто Иосиф Бант?
— Ну, знаком.
— Вопрос второй: когда ты его видел в последний раз?
— В последний раз я его видел с неделю тому назад. Он пригнал на продажу «копейку» и «мерседес». А что?
— А то, что в восемьдесят первом году ты сдал Банту две норковые шубы, но денег за таковые не получил.
— Ну, это уже лирика пошла,— сказал Ананас, вытащил из нагрудного кармана сигареты и закурил.— Лирика — это по вашей части.
— Спички покажи!
Скоробогатов протянул ему через стол спичечный коробок; капитан Казнюк внимательно рассмотрел этикетку на коробке, вернул спички владельцу и сообщил:
— Насчет лирики я ничего не скажу, а то, что ты долги спускать не привык, это, Ананас, медицинский факт. Так продал Бант в тот раз «копейку» и «мерседес»?
— А то!
— Кому, почем, на каких правах?
— Это вы по документам можете посмотреть.
— Делать нечего, посмотрю. А ты вот что, Скоробогатов: к завтрашнему дню мне алиби приготовь, где и с кем ты прохлаждался одиннадцатого числа около часу дня. Это вопрос хотя и третий, но принципиальный, имей в виду.
— А я и сейчас могу сказать: одиннадцатого числа я примерно часов до трех торчал в парикмахерской на Ухтомской — стрижка там, бритье, маникюр, массаж…
— Хорошо устроились, ребята: маникюр, е-мое, массаж среди бела дня,
в то время как народ корячится у станков!
— То ли еще будет.
— Это ты о чем?
— Это я о том, что еще будет и на нашей улице праздник.
— На вашей улице — никогда!
Впоследствии, однако, случилось именно то, что, казалось, случиться ни в коем случае не могло: силу взял как раз средний и низший криминалитет, который при большевиках сравнительно прозябал. Как известно, вплоть до конца 80-х годов свободно бесчинствовали лишь уголовники от марксизма, каковые изредка опускались до банального воровства, но главным образом вершили свои злодейства на тех качественных высотах, где убийства и грабежи нечувствительно перетекают из категории «уголовное преступление» в категорию «государственная политика», как, например, количество крестьянских коров, подохших от бескормицы, превращается в абстрактное качество падежа. Но как только в России наметился переход от ежовых рукавиц к частной инициативе, ушлые люди немедленно переоделись в красные пиджаки; прежде они добывали свой хлеб насущный посредством плагиата и благонамеренности либо безопасного лезвия и отмычки, но едва наше отечество обрело кое-какие демократические свободы, как вор и жулик вышли на первый план. Этот феномен нам говорит о том, что, видимо, хозяйственное развитие вообще питается уголовными склонностями психики и ума, что ежовые рукавицы в нашей земле всегда предпочтительней частной инициативы, что центральная фигура в России, за редкими исключениями,— злодей, от которого, впрочем, бывает польза, в то время как от доброхота жди упрощенного судопроизводства и освоения целины.
Тем временем капитан Казнюк поднял бумаги, относящиеся к купле-продаже двух подержанных автомобилей, и успел проверить алиби вора Скоробогатова по прозвищу Ананас. Из бумаг было видно, что «копейку» за полторы тысячи рублей приобрел кандидат технических наук Корольков, а «мерседес» откупил рубщик с Тишинского рынка Мордкин, причем Корольков именно 11 сентября отправился на благоприобретенной «копейке» отдыхать в Судак, а у Мордкина еще 10 сентября пошли камни и он до сих пор лежит в Центральной клинике ВВС. Однако в котором именно часу Корольков отбыл в направлении Крыма, оставалось неизвестным, а рубщик Мордкин, по справкам, зачем-то держал при себе костюм. Что же до алиби Ананаса, то он действительно чуть ли не полдня провел в парикмахерской на Ухтомской улице, если верить словам заведующего этим заведением Иогансона, но, поскольку из массажного кабинета имелся отдельный выход во двор, алиби заслуживало доверия не вполне. Самое занятное было то, что массажист Небылицкий, который занимался Скоробогатовым 11 сентября, ни с того ни с сего исчез.
На следующий день капитан Казнюк, что называется, проснулся в объятиях своей давнишней подруги Зинаиды Петровны Вульф. Накануне он позвонил жене из парикмахерской на Ухтомке и слукавил, будто бы его невзначай назначили дежурным по районному управлению, а сам отправился на Федеративный проспект, где его Зинаида снимала однокомнатную квартиру.
Эта самая Зинаида Петровна Вульф была в своем роде камнем преткновения его жизни. Познакомились они четыре года тому назад, на свадьбе эксперта судебной медицины Сорокина, и мало-помалу у капитана образовалось что-то вроде второй семьи. Не то чтобы он без памяти любил свою Зинаиду, однако в ней было что-то настолько родственное, надежное и приветное, что ее нельзя было по-своему не любить. Кроме того, образ жизни его подруги, характер, манеры, склонности были на удивление таковы, что жизнь дома и жизнь на Федеративном проспекте соотносились в его глазах, как будни и выходные, но главное — Зинаида была умна. Немудрено, что капитан Казнюк постоянно и мучительно размышлял, а не развестись ли ему с женой, не перебраться ли к Зинаиде, и только одно смутное подозрение удерживало его от решительных перемен: как бы потом на Федеративном проспекте не пошли будни, как бы потом не искать праздника опять же на стороне.
Капитан Казнюк утер ладонями заспанное лицо, хорошо зевнул и посмотрел на часы — было без четверти семь утра. Он сунул ноги в шлепанцы, накинул на себя форменную рубашку, подхватил телефонный аппарат и пошел на кухню готовить кофе. Пока закипала вода в электрическом чайнике, он связался по своему коду с санаторием «Юбилейный», выждал, пока к телефону позовут Королькова, поздоровался, представился и спросил:
— В котором часу вы одиннадцатого числа выехали из Москвы?
— А что? — после некоторой паузы спросил его Корольков.
— Вы не чтокайте, пожалуйста, а отвечайте по существу.
— Утром, часов около девяти.
— Следовательно, в час дня вы были уже за Тулой?
— Наверное… Я не помню.
— Напрасно вы, Корольков, темните, все равно мы установим, что вы делали одиннадцатого числа.
— Ну, одним словом, это я из дома выехал в девять часов утра, а из Москвы — что-то уже под вечер. Честно говоря, тут момент интимный, кое у кого перед отъездом я побывал…
Ни с того ни с сего к телефонной линии подключилась задорная песенка, которую прежде ему слышать не доводилось; мгновение-другое капитан Казнюк отгадывал, кто поет, а затем спросил:
— У кого именно?
— Я же говорю, это момент интимный.
— Вы кончайте тут херомантию разводить, дело идет об убийстве Иосифа Банта, у которого вы накануне купили автомобиль! Так у кого вы побывали одиннадцатого сентября около часу дня?
— У Риммы Иогансон, улица Газгольдерная, дом сорок четыре, квартира семь.
— А с Иосифом Бантом вы в тот день не встречались?
— Нет.
— Ладно, мы ваши показания проверим, отдыхайте себе пока.
Слышно было за песенкой, как на том конце провода кандидат технических наук глубоко-глубоко вздохнул.
Между тем вода в чайнике уже булькала и стенала; капитан Казнюк насыпал в металлический кофейник с полстакана «арабики», добавил щепотку соли, подержал посудину на огне, пока по кухне не распространился приторно-бодрый дух, потом залил кофейник дымящимся кипятком и немного погодя утвердил его посредине кухонного стола. Видимо, запах свежего кофе разбудил обоняние Зинаиды, ибо из комнаты донеслись позевывание и шуршание, потом уже в ванной заурчала вода, что-то там зазвякало, зазвенело — не исключено, что подруга, по обыкновению, уронила мыльницу, какой-нибудь флакон и зубную щетку,— после послышались вздохи, опять шуршание, но вот дверь в кухню отворяется и входит Зинаида с утренним, детским выражением на лице. Молча сели за стол; Зинаида жадно приникла губами к чашке, а капитан Казнюк раскрыл вчерашнюю газету и стал читать. Так… «Наука — народному хозяйству», «Новый облик древней земли», «Наследники славы своих отцов», «Осеннее наступление английских шахтеров», «Мозаика»…
— Оказывается,— сказал капитан Казнюк,— у основателя саудовской династии было двести пятнадцать жен!
— Ничего удивительного,— отозвалась Зинаида,— потому что все мужчины — чертовы кобели. Кстати, ты не можешь мне объяснить, почему женщины гораздо порядочнее мужчин и почему все мужчины — чертовы кобели?
— Сейчас объясню,— сказал капитан Казнюк и сделал прочувствованный глоток.— Понимаешь, Зин, физиология у нас разная, и поэтому не совсем одинаковая мораль. То есть природа заложила в мужчине намного больше любовной силы, чем это необходимо для продолжения рода человеческого…
— А зачем?
— Затем, что на мужскую долю выпали войны, дуэли, революции, интернациональный долг, затем, наконец, что мужчины рано помирают, в частности, из-за баб.
— А по-моему, интернациональный долг тут ни при чем, просто нету у вас, мужиков, ни чести, ни совести, вот и все.
Капитан Казнюк серьезно посмотрел на Зинаиду и вернулся к своей газете, которую он в конце концов самым пристальным образом дочитал.
После утреннего кофе любовники отправились погулять: они немного побродили дворами между Мартеновской и Новогиреевской улицами, выпили по стакану виноградного сока в маленьком кафе на углу проспектов Федеративного и Свободного, зашли в магазин «Наташа», где купили пачку пельменей и бутылку шампанского на обед, потом невесть чего ради забрели в магазин «Сантехника» и хорошо поговорили, сидя на скамейке у маленького пруда, из которого торчали задняя ось грузовика и сломанный детский велосипед. Зинаида сказала:
— Вчера по телевизору Австрию показывали, родину Моцарта, город Зальцбург. То же самое у них, фонтаны разные, водоемы, но, чтобы из пруда виднелись посторонние запчасти, этого я что-то не приметила…
— Русский путь! — сказал капитан Казнюк.— Мы, конечно, тоже европейцы, но, как бы это выразиться… с перчинкой или, лучше скажем, наискосок.
— По крайней мере мы с разных концов подходим к одним и тем же общеевропейским задачам. Например, у нас считают, что, украшая свою страну, ты украшаешь собственное жилище, а у них считают, что, украшая собственное жилище, ты украшаешь свою страну.
— У нас, Зинаида, все еще впереди. Судя по тому, что мы родились при детекторных радиоприемниках, а сейчас смотрим цветной телевизор, жизнь, безусловно, идет вперед. Погоди: еще наша Россия превратится в цветущий край, еще придет время, когда мы изведем дураков у кормила государственной власти, уничтожим преступность и поднимем культуру на небывалую высоту!
Трудно утверждать наверняка, однако тому, что предсказал капитан Казнюк, видимо, не бывать. Во-первых, дельный человек в политику не пойдет, во-вторых, уголовник — явление более физиологическое, нежели социальное, в-третьих, культуре хорошо, когда человеку плохо, и она немедленно сдает свои позиции, если человеку мало-мальски становится хорошо. Впрочем, со временем человечество обязательно выдумает какое-нибудь противоядие от властолюбивых мерзавцев и дураков, не исключено, что в отдаленной исторической перспективе искусствам суждено подняться на новую высоту, но преступники будут до скончания века терроризировать законопослушное большинство. Видимо, когда-нибудь человечество изживет за ненадобностью многие государственные институты, технический прогресс освободит его от необходимости трудиться и люди получат возможность свободно распоряжаться плодами избыточного производства, которое сделает бессмысленным воровство, но от насильников и убийц мы не избавимся никогда. Почему? Да потому, что, несмотря на титанические усилия законодателей и художников, мыслителей и пророков, людей розыска и суда, всегда существовал загадочный человек, которому ничего не стоит перерезать горло соседу по этажу. Отчего существуют такие люди — это особая статья, дело темное, может быть, оттого, что так было Создателю угодно, который преследовал какие-то свои тонкие виды, учредив угрозу насильственной смерти без повода и причины, или оттого, отчего существуют душевнобольные, то есть неведомо отчего. Кстати заметить, собирательный образ так называемого матерого уголовника предполагает ту же самую психическую картину, что наблюдается и у больных, страдающих латентной формой шизофрении, как-то — самоубийц; то ли тут инфекция какая, то ли имеет место вредный обмен веществ, но у тех и у других сознание отравлено причудливо и настолько, что отъявленный душегуб с тоски может свободно вскрыть себе вены, проглотить тюремную ложку, засыпать толченым стеклом глаза. То есть человечество уже потому нипочем не избавится от насильников и убийц, что это непонятно и никогда не будет понятно, хоть род людской еще сотню Гегелей наживи.
По возвращении домой Зинаида принялась за мытье посуды, наведя столько шуму, что это было даже удивительно, а капитан Казнюк уселся за телефон. В дактилоскопической лаборатории ему сообщили, что лишь на туристическом топорике обнаружены отпечатки пальцев, которые, впрочем, не проходят по картотеке, и, следовательно, квалифицированный убийца орудовал кухонными ножами и утюгом. Капитан Казнюк положил трубку, потянулся и сказал:
— Война войной, а обед обедом.
Через самое короткое время они с Зинаидой уже сидели за столом, на котором красовалась припотевшая бутылка шампанского и дымились пельмени в большом блюде матового стекла; к пельменям был подан мудреный соус из сметаны, горчицы, уксуса, тертых яичных желтков и какой-то сушеной травки, похожей на эстрагон.
Зинаида спросила:
— А с чем ты дома пельмени ешь?
Капитан Казнюк призадумался.
— С маслом, наверное, а впрочем, не замечал.
— Миленькое дельце! Тут из кожи вон лезешь, а они даже лопают, как во сне…
— Насчет соуса для пельменей я так скажу: ты знаешь, когда соловьиха перестает петь?
— Ну когда?
— Сразу после того, как она захомутает приглянувшегося соловья.
— И все-то ты знаешь, даже в орнитологии разбираешься, просто нету тебе цены!
Капитан Казнюк с умилением подумал о том, что эту женщину с Федеративного проспекта он, в частности, любит за такие вот воодушевительные слова, и, перегнувшись через стол, поцеловал Зинаиду в лоб.
Около пяти часов пополудни того же дня капитан Казнюк сидел у себя в конторе и беседовал с гражданкой Иогансон.
— Вот, Римма Ивановна, известный вам Корольков утверждает, будто перед отъездом в Крым он провел в вашем доме несколько часов. Это у нас было одиннадцатое число.
— Ну, провел…
— Хочу вас предупредить, что дача заведомо ложных показаний преследуется по закону. Это, пожалуйста, примите к сведению.
— Приняла.
— Значит, провел?
— Провел.
— С какого часа и по какой?
— Примерно с десяти часов утра и, наверное, до обеда.
— А в какое время у вас обед?
— Да как у всех, во второй половине дня.
— А не отлучался ли Корольков, покуда он был у вас?
— Отлучался. Он за шампанским ходил, за сигаретами… Да, еще он принес полкило ливерной колбасы.
— Сколько времени он отсутствовал?
— По-моему, что-то с час.
— А в каком настроении он вернулся?
Гражданка Иогансон ответила на этот вопрос не сразу; она поправила юбку, искоса посмотрела на портрет Дзержинского и, наконец, заговорила, несколько растягивая слова.
— Вообще он какой-то странный вернулся, в таком действительно взвинченном настроении, у него даже руки тряслись немного. Я его спрашиваю: что случилось? Он сказал, что поскандалил в магазине, что Москву заполонила приезжая сволочь, от которой проходу нет…
— А скажите, Римма Ивановна, заведующий парикмахерской на Ухтомке вам случаем не родня?
— Это мой бывший муж.
— Однако! — проговорил капитан Казнюк и застучал пальцами по зубам.
Под занавес того дня он еще побывал в Сокольниках, в Центральной клинике ВВС. Из разговора с дежурным врачом он выяснил, что рубщик Мордкин ни на минуту не отлучался из урологического отделения с самого дня 10 сентября, а костюм он при себе держит вот на какой предмет: как только его отпускают боли, он облачается в тройку темно-стального цвета и отправляется в ординаторскую любезничать с медицинским персоналом, причем частенько похабничает и дает волю своим рукам.
Придя домой, капитан Казнюк первым делом сунул ноги в свои любимые тапочки на меху, взял в прихожей нетронутую газету, которую по заведенному правилу никто в доме даже просмотреть не имел права, и сел читать. Так… «Страда набирает темпы», «По итогам пятилетки эффективности и качества», «Слагаемые прогресса», «На фронтах идеологической борьбы: этот безумный, безумный, безумный мир»… Дочь Катерина смотрела по телевизору дурацкий спектакль «Кошка на радиаторе», жена стирала в ванной белье, теща Зоя Александровна просто сидела в кресле, но как-то прочно сидела и недвижимо, чрезвычайно похоже на чугунного Алексея Толстого, посаженного у Никитских ворот, и тупо глядела в стену, а он читал:
«Известно, что жизненность любых концепций проверяют практикой, а она убеждает: поведение значительной части молодых людей формируется по стандартам капиталистического общества. Как правило, вместо того чтобы создать молодому человеку условия для самоутверждения, ему через множество каналов средств массовой информации и на коммерческом рынке предлагают готовый образец для подражания. Так, одним из главных направлений воздействия на молодежь является воспитание в ней всепоглощающей жажды наживы…»
В комнату заглянула жена и спросила, вытирая о фартук руки:
— Ужинать будешь?
— А то! — сказал капитан Казнюк.
Отложив газету, он отправился на кухню, с чувством умял глубокую тарелку картошки с салом, потом налил себе здоровенную кружку чая и, вернувшись в комнату, опять было принялся за газету, но ему в другой раз помешала читать жена.
— Ты бы, Алексей, поговорил с дочерью,— сказала дражайшая половина.— Одна гулянка на уме, вчера, дрянь такая, принесла две двойки и замечание в дневнике.
Капитан Казнюк распорядился, предварительно напустив сердитое выражение на лицо:
— Катерина! Выключай свой ящик и дуй сюда!
Дочь пришла, села напротив, вздохнула и сделала ядовито-вопросительные глаза.
— Ну что, опять?
— А то опять,— сказал капитан Казнюк,— что так безалаберно жить нельзя! Вон мать говорит, что ты вчера принесла две двойки и замечание в дневнике… Ну куда это годится, я спрашиваю?
Дочь молчит.
— По какому двойки-то, дурья твоя башка?
— По геометрии и труду.
— По геометрии — это понятно, но это надо умудриться получить двойку по этому самому… по труду!
— По труду мне двойку поставили несправедливо, за то что я во время урока читала «Хижину дяди Тома».
— Вообще-то за это двойки не ставят…
— Вот и я сказала трудовику, что за нарушения дисциплины двойку ставить не полагается, и тогда он влепил мне замечание в дневнике.
Наступила неловкая пауза, в течение которой капитан Казнюк выдумывал, что бы еще сказать; ничего основательного на ум не приходило, и ему пришлось отпустить дочь движением головы. Катерина вновь прильнула к телевизору, а он вернулся к своей газете:
«Проблема выпуска продукции высокого качества отнюдь не решается автоматически. Более того, продукция, которая еще вчера отвечала самым взыскательным требованиям советского потребителя, сегодня в силу высоких темпов развития науки и техники, в силу изменения структуры потребностей становится устаревшей. Проблему качества,— отмечалось на апрельском пленуме ЦК КПСС,— мы ставим исключительно высоко…»
— Алексей,— сказала жена,— ты бы посмотрел розетку на кухне, что-то она у меня искрит.
Капитан Казнюк встал, отложил газету, достал отвертку из ящика с инструментами и пошел на кухню чинить розетку; неисправность была пустяковая, и он легко ее устранил. Затем он поправил горшок с «иваном-мокрым», стоявший на подоконнике, и невзначай загляделся в кухонное окно. За окном, в сизой московской мгле, горели редкие фонари, которые светили невесело, словно нехотя, немногочисленные прохожие, издали смахивавшие на знаки препинания, тащились туда-сюда, и давало о себе знать шоссе Энтузиастов, на некотором расстоянии наводившее беспокойный, неровный шум. Капитан Казнюк живо вообразил себе бывшую Владимирскую дорогу во времени и пространстве, от самой Рогожской заставы до пристани Марчикан, и такое на него напало лирическое чувство, что остро захотелось в одиночку попить чайку. Он налил воды в старый зеленый чайник и поставил его на газовую плиту, достал из ящика кухонного стола заветную пачку чая, которую он добыл даже не без урона для чести милицейского офицера, насыпал щепотку в большую кружку и стал дожидаться, пока закипит вода. Он сидел в кухне на табурете и тупо прислушивался к звукам телевизора, долетавшим из-за стены, но вот наконец вода заклокотала, и пяти минут не прошло, как он уже прихлебывал, обжигаясь, горько-душистый чай. Чудеса: в доме — скука, на дворе развивается мрачный вечер, а он глядит в кухонное окно, то и дело прикладываясь к своей кружке, и чувствует, как на душе у него мало-помалу становится тесно и хорошо. Припомнилась Зинаида, пушкинские Вульфы, о которых он слышал от Зинаиды, и он подумал, что, живи Пушкин в наше время борения и надежд, он, пожалуй, не приобрел бы такой всенародной славы.
Вошла жена и спросила:
— Чего это ты тут делаешь?
— Сумерничаю,— сказал капитан Казнюк, не оборачиваясь.
— Ну-ну.
Заведующий парикмахерской Иогансон, не по-московски изящно одетый человек с неуловимо подлым выражением физиономии, первым делом попросил разрешения закурить.
— Полный вперед,— сказал ему капитан Казнюк.
— Вообще-то я надеялся,— заговорил Иогансон, как-то сразу окутавшись сизой дымкой,— что мы ограничимся беседой, которая имела место позавчера.
— Спички покажите…
Иогансон в некотором недоумении протянул ему спичечный коробок; капитан Казнюк внимательно рассмотрел этикетку на коробке, вернул спички владельцу и сообщил:
— Жизнь не стоит на месте; сегодня — это сегодня, а позавчера было позавчера. Вы мне лучше вот что скажите: по линии девочек в вашей парикмахерской случаем не шалят?
— Как можно, товарищ капитан! А «Моральный кодекс строителя коммунизма»?!
— Вот именно, товарищ Иогансон. Но, с другой стороны, одиннадцатого сентября текущего года ваше заведение посетил некто Ананас, в миру товарищ Скоробогатов, который провел у вас около трех часов. Что, спрашивается, можно делать в парикмахерской три часа?..
— Комплексное обслуживание, которое включает в себя стрижку, бритье, маникюр, массаж, как раз занимает около трех часов.
— А один массаж?
— Что-нибудь с полчаса.
— А кто может подтвердить, что Скоробогатов безотлучно провалялся эти полчаса на массажном столе?
— Никто.
— Так-таки никто?
— То есть это мог бы подтвердить наш массажист Небылицкий, но он скоропостижно скончался двенадцатого числа.
— Отчего же он скончался, товарищ Иогансон?
— От острого пищевого отравления. По крайней мере так говорят врачи.
— Может быть, яд?
— Да нет, я слышал, он съел в парке Горького пирожок с грибами, скрючился — и помре… Все-таки маловероятно, чтобы специально для Небылицкого испекли пирожок с бледной поганкой…
— Вам бы все шутить, товарищ Иогансон. А тут, между прочим, совсем не шуточная вырисовывается затея: одиннадцатого сентября текущего года у себя на квартире был убит некто Иосиф Бант, причем не исключено, что руку к этому делу приложил известный вам Скоробогатов, который в момент убийства якобы прохлаждался в вашей парикмахерской, причем в помещении парикмахерской имеется второй выход, причем единственный человек, способный подтвердить алиби Скоробогатова, скоропостижно умирает от острого пищевого отравления на другой день после убийства, именно двенадцатого числа. Уж какие тут шутки, товарищ Иогансон!
— Кого-кого, а Банта совсем не жаль. Редкий был мерзавец, доложу я вам, особенно в смысле женского пола…
— Ну, положим, мерзавец в криминальной среде не диво, а то диво, что вам, оказывается, знаком покойный Иосиф Бант.
— Да как вам сказать… С одной стороны, незнаком, а с другой — более чем знаком.
— Что-то я не понял…
— По этому поводу мне добавить нечего.
— На нет и суда нет,— сказал капитан Казнюк.
Четверть часа спустя он уже ехал в сторону города Реутова в служебном автомобиле и с грустью озирался по сторонам. Несмотря на рабочий час, шоссе Энтузиастов было полным-полно праздношатающегося народа, на перекрестках арбузами торговали, магазины кишели покупателями, туда-сюда сновали троллейбусы, которые то и дело высекали букеты искр, трамваи, которые противно скрипели на поворотах, автобусы, которые оставляли за собой черный вонючий шлейф… Капитан Казнюк преимущественно присматривался к покорным толпам на остановках и думал о том, что эти равнодушные и сравнительно благополучные люди даже не понимают, в каком страшном мире они живут. Дожидается, положим, какой-нибудь Сидоров своего 276-го автобуса и знать не знает, что несколько дней назад, в двух шагах от его автобусной остановки походя убили одного сомнительного мужика, который, вероятно, ни сном ни духом не ожидал такого поворота в своей судьбе. И, собственно, не то страшно, что на Электродной улице убили какого-то мужика, а то страшно, что и над всеми этими сидоровыми висит угроза внезапной смерти, поскольку по Москве слоняется множество злостных лиц, которые в силу незаконченного среднего образования способны зарезать встречного-поперечного из самого мелкого интереса, например, за новое кожаное пальто…
По-нашему, выходит не совсем так. Вот, скажем, зарезал студент Занд писателя Коцебу, а по какой причине он его, спрашивается, зарезал? Определенно не потому, что Коцебу был известный реакционер, и уж, во всяком случае, не потому, что у Занда было незаконченное высшее образование, а по той скорее всего причине, что вообще эти занды не ведают, что творят. То есть преступление против личности на то и преступление против личности, что в основе его лежат, во-первых, подспудные, а во-вторых, самые темные, неожиданные, даже невероятные причины, ибо деяния этого вида далеко выходят за рамки обыкновения, обусловленного природой, недаром для здоровой человеческой психики нет зрелища более жуткого, непереносимого, чем уничтожение тебе подобного существа. Пауки пауков едят — это правда, но уже ворон ворону глаза не выклюет, и, значит, логично будет предположить, что способность к смертоубийству среди людей есть признак выпадения из класса млекопитающих в какой-то иной, неизвестный, класс. Ведь даже в том случае, если преступление против личности вроде бы объясняется непосредственным интересом, как-то: денежным вознаграждением или местью,— очевидно, что то и другое всего лишь повод, а первопричина преступления, видимо, такова: субъект его не то чтобы не человек, а, так скажем, не совсем еще человек. Видимо, в подростковый период жизни, когда божественное напрямую вступает в борьбу с животным, когда подросток, именно обостренно злорадное, ожесточенное и чувствительное существо, бывает способен на чудовищные поступки, что-то у иных заедает в машинке, ответственной за дальнейшее психическое развитие, и бедняга так и остается подростком до конца своих разнесчастных дней. Следовательно, субъект преступления против личности, в сущности, не ведает, что творит, и посему бессмысленно подходить к его деяниям с позиций нормального человека, то есть судить, изолировать и казнить.
Между тем капитан Казнюк уже бродил по одной из реутовских свалок, которая напоминала ему дикие Каракумы, где он когда-то отбывал срочную службу в войсках химической обороны: тот же простор, намекавший на бесконечность, те же барханы, только что не песчаные, а образовавшиеся из отходов, тот же приторно-терпкий запах, разве что тления, а не стоячего воздуха пустыни, в котором есть что-то от раскаленного кирпича. И еще одна параллель: стоило среди, казалось бы, безжизненных песков затаиться на некоторое время, как вскоре обнаруживались приметы бедной неспешной жизни, например, откуда ни возьмись суслик объявится, станет на задние лапки и засвистит; точно так же и на реутовской свалке: стоило капитану Казнюку остановиться на пару минут среди пригорков из битого кирпича, банок, склянок, жестянок и насквозь проржавевших труб, как он уже и собачку приметил, которая, вероятно, гоняла крыс, и ворону углядел, которая, в свою очередь, сверкнула на него злым глазом, и, наконец, наткнулся взглядом на человека, который тащил под мышкой какой-то затейливый аппарат. Капитан Казнюк подошел к нему и спросил:
— А что, товарищ, не появлялся здесь в последнее время Иосиф Бант?
Человек сказал:
— А почему я, извините, должен вам отвечать?
Капитан Казнюк молча предъявил свое служебное удостоверение; человек кивком головы пригласил его следовать за ним и тронулся в направлении кургана, который составляли покореженные металлоконструкции, битые железобетонные блоки и автомобильные кузова. Когда они обогнули курган, капитан Казнюк, к немалому своему удивлению, обнаружил, что с тыльной стороны к нему прилепилось человеческое жилище, именно что-то вроде хижинки, слепленной из листов кровельного железа, шифера и вагонки; фасадной стены у хижинки не было — ее заменяла двойная штора из толстенного брезента армейского образца. Внутренность этого жилища также его подивила: у дальней стены стоял на кирпичах полосатый матрас, заваленный каким-то тряпьем, к правой стене притулилась больничная тумбочка с керосинкой, к левой — некое подобие письменного стола; по стенам были развешаны: цветной портрет Сталина, часы без минутной стрелки, треуголка и ржавый морской тесак.
Человек сказал:
— Угостить мне вас, извините, нечем. Было двести граммов докторской колбасы, да и те сожрал здешний помойный кот.
Капитан Казнюк поинтересовался:
— С кем, как говорится, имею честь?
— Да то же самое — Бант, только Ефим Ильич.
— Стало быть, Иосиф Бант приходится вам сродни?
— Затрудняюсь сказать, извините, в какой степени, но в общем и целом покойный мне был родня.
— Тем более странно, что вы существуете на помойке.
— Ничего не поделаешь: такая моя работа.
— А в чем, собственно, заключаются ваши обязанности?
— Сторожу трезор.
— То есть?
— Трезор по-французски — сокровища, вот я их целыми днями и сторожу. Тут, знаете ли, под ногами валяются несчитанные миллионы: катоды-аноды разные, изоляторы, проволока, припой — и все, извините, платина, золото да чистое серебро.
— Однако! — сказал капитан Казнюк и застучал пальцами по зубам.— Вот интересно: и что это вашему родственнику при таких сокровищах не жилось?
— Так ведь деньги — та же водка; чем больше пьешь, тем больше хочется. А там, глядишь, и хватит тебя кондрат.
— Кстати, нет ли у вас соображений насчет того, что послужило причиной трагедии от одиннадцатого сентября?
— Представления не имею. Когда я видел Иосифа в последний раз, ничто не намекало на трагический результат.
— А когда вы его видели в последний раз?
— Да в день смерти и видел, именно одиннадцатого сентября. Как раз в тот день на квартире у Иосифа у нас состоялся широкий семейный совет по поводу наследства от дяди Семы. На самом деле это были, извините, сплошные батальные сцены, а не совет.
— Что так?
— Видите ли, дядя Сема из-за отсутствия прямого наследника завещал четырем двоюродным братьям свою дачу в Малаховке, а те никак не могли ее поделить. По этому поводу и собрался широкий семейный совет, да только зря, потому что, кроме склоки, не было ничего. Я вот только не пойму, как Иосиф-то затесался в число наследников, поскольку дядя Сема его исключительно не любил…
— Можно узнать, по какой причине?
— По той, например, причине, что лет пять тому назад Иосиф увел у него жену. Последняя жена у дяди Семы была молодка.
— Причина веская, спору нет. А скажите, Ефим Ильич, кто персонально присутствовал на семейном совете?
— Всех, извините, не упомню, потому что московских Бантов довольно много. Да еще есть в Харькове, да в Николаеве, да в Уфе.
— А в котором часу вы приблизительно разошлись?
— Около двенадцати часов дня.
— Кто-нибудь задержался?
— Кажется, ушли все.
— Ну что же, спасибо за беседу,— сказал капитан Казнюк, поднялся и вслед за хозяином вышел вон.
Оказалось, что давеча он как-то не приметил одного отвратительного штриха: метрах в пяти от хижинки кот висел на гитарной струне, которая другим концом была прикреплена к металлической балке, торчавшей под углом из кучи битого кирпича. Капитан Казнюк вопросительно посмотрел на Ефима Банта и тут только разглядел, что у него блекло-серые, почти белесые, бессмысленные глаза.
Домой он вернулся довольно поздно, сунул ноги в свои любимые тапочки на меху, взял газету, устроился подле тещи Зои Александровны, которая, по обыкновению, просто сидела в кресле, глядя куда-то в стену, и вперился в первую попавшуюся статью…
«Впервые в практике советского градостроительства все проблемы перспективного развития города на Неве взяты в единстве с проблемами развития области. Комплекс градостроительных решений разработан на реальной планово-экономической базе, полностью сбалансирован с нашими территориальными возможностями: природными и трудовыми ресурсами, мощностями подрядных организаций, капитальными вложениями и другими экономическими факторами…»
Подошла дочь Катерина в ночной сорочке, с учебником истории под мышкой, села рядом и спросила, предварительно заправив за ушко прядь:
— Как по-твоему, писатель Герцен был порядочный человек?
— А почему ты спрашиваешь?
— Да вот тут написано, что он был пламенный патриот, а я вот думаю: какой же он был пламенный патриот, если сидел в Лондоне и писал кляузы про Россию?
— Он не против России выступал, а против крепостного права, самодержавия, коррупции… и вообще!
— Все равно как-то это подозрительно, как-то не по-людски.
— Я тебя вот о чем попрошу: чтобы подобная проблематика у нас поднималась только дома, а в школе на такие темы, пожалуйста, ни гугу!
С этими словами капитан Казнюк отложил газету и пошел на кухню готовить чай. Вскоре он уже прихлебывал из большой кружки свой любимый напиток, стоя напротив кухонного окна, и на душе у него мало-помалу становилось тесно и хорошо.
Вошла жена и спросила:
— Чего это ты тут делаешь?
— Сумерничаю.
— Ну-ну.
На другой день капитан Казнюк сидел у себя в конторе, перекладывал с места на место бумажки и размышлял. Во-первых, убить Иосифа Банта мог Ананас, которому махинатор задолжал за две норковые шубы несколько сотен рублей; предположительно, является Ананас к Банту на Электродную улицу, говорит: «Гони, сука, долг!» Тот ему в ответ: «Да пошел ты, урка поганая!» Ананас: «Чи-воо?!» — хватает со стола утюг и в беспамятстве наносит Банту несколько ударов по голове. Во-вторых, убийцей мог быть… опять же Ананас, но только в силу иной причины; поскольку, сдается, Римма Иогансон состояла в предосудительной связи с Бантом, то не исключено, что обманутый супруг, он же заведующий парикмахерской на Ухтомке, избрал Ананаса орудием своей мести; предположительно, он соблазнил убийцу солидным кушем, обеспечил ему алиби, а массажиста Небылицкого предусмотрительно умертвил посредством ядовитого пирожка. В-третьих, покойный Бант мог стать жертвой широкого семейного совета по поводу наследства от дяди Семы…
Тут зазвонил телефон, и капитан Казнюк медленно поднял трубку.
— Привет! — сказала ему Зинаида Вульф.— Чем занимаешься?
— Думаю.
— В добрый час! Ты придешь сегодня ко мне?
— Не знаю еще. Ближе к вечеру позвоню.
Так вот: в-третьих, покойный Бант мог стать жертвой широкого семейного совета по поводу наследства от дяди Семы; не исключено, что этот самый дядя Сема решил посмертно отомстить племяннику за то, что он умыкнул у него жену, и, уповая на общую ненависть, которую питали к Иосифу московские Банты, а также уфимская, николаевская и харьковская родня, нарочно сочинил такое смертоносное завещание, что в результате широкого семейного совета негоднику было так или иначе несдобровать; предположительно, Иосиф Бант до того безобразно вел себя на совете, что взбесившиеся сонаследники схватились кто за кухонный нож, кто за туристический топорик, кто за утюг — и давай наносить ему множественные раны в область грудной клетки и головы… К сожалению, заочного организатора этого преступления, дядю Сему, к ответу не привлечешь, а разве что подумаешь: это сколько же горя случается из-за баб!
Опять зазвонил телефон, и капитан Казнюк медленно поднял трубку: сотрудник городской санитарно-эпидемиологической станции сообщал, что по поводу отравления пирожками в парке Горького 12 сентября госпитализировано четырнадцать человек, причем двое из пострадавших уже скончались, четверо находятся при смерти, прочие распущены по домам.
Ну так вот: это сколько же горя случается из-за баб… Пускай у Ефима Ильича белесые, бессмысленные глаза, обличающие субъекта, способного на самое жестокое преступление, пускай Ананас — уголовник по химическому составу крови, пускай у заведующего Иогансона что-то неуловимо подлое написано на лице, жил бы, поживал теперь махинатор Бант, кабы не та печаль, что природа сообщила мужчине гораздо больше жизнетворной, любовной силы, чем это необходимо для продолжения рода человеческого, только вот, спрашивается, зачем?.. Стало быть, даже когда народы ввалятся в коммунистическое далеко, когда воры и грабители вымрут, как динозавры, все равно найдется повод спровадить ближнего на тот свет, поскольку душа человека запутанна и темна. Вообще как-то все нелогично, беспорядочно, непонятно, а главное, перспективы-то не видать, вернее, видать только ту горькую перспективу, что и через триста лет казаки и разбойники будут вести меж собой бессмысленную войну.
Действительно, невеселая вырисовывается картина, особенно если принять в расчет, что сам факт существования уголовной преступности, основанной на причудах физиологического порядка, отчасти отрицает целесообразность существования человека, как пять или три колеса в телеге вместо четырех отчасти отрицают функцию колеса. Даже при том, что в большинстве своем люди сравнительно нравственны и относительно законопослушны, самое явление человека, равно способного на благодеяние и убийство, навевает мысль, что так называемый хомо сапиенс представляет собой в своем роде недоразумение, некоторым образом ошибку, просчет природы. Одно дело, когда категория, раздираемая внутренними противоречиями, время от времени претерпевает квалификационные изменения, и совсем другое дело, если единство и борьба противоположностей вопреки Гегелю никак не переходят в новое качество вот уже два миллиона лет. Тем не менее люди как ни в чем не бывало живут и радуются, в частности, предаваясь трем самым бессмысленным занятиям во временном отношении, а именно — любят, горюют и ненавидят, следовательно, как это ни загадочно, и человеческое общество чрезвычайно живуче, и сам человек живуч. Великий Рим пал под натиском бородачей, гунны смерчем прошлись по Европе — хомо сапиенс ничего; в Париже детей гильотинируют по подозрению в контрреволюционном образе мыслей, на Москве-реке мужиков заживо жгут за то, что они крестятся не так, христианские народы по тридцать лет воюют между собой за испанское наследство — хомо сапиенс по-прежнему ничего; вот уже и двадцатый век на исходе, по результатам которого человечеству даже как бы и грех дальше существовать — хомо сапиенс ничего.
Нет, не красотою, а легкомыслием спасется наш бесшабашный мир. Это опять же доказывается фактами исторического пути: испанцы без устали режутся с голландцами, а Борух Спиноза богочеловечество изобретает, во французском королевстве идет беспочвенная братоубийственная война, а Блез Паскаль открывает интегральное исчисление, в первопрестольной после семи часов вечера из дома нельзя выйти, но тысячи москвичей сочиняют лирические стихи. Да вот и Христос говорит: «Будьте, как дети, иначе не войдете в Царствие небесное»,— а мы: и то верно, будемте легкомысленны и беспечны, иначе нам точно несдобровать.
Вдруг в дверь кабинета постучали, дверь распахнулась, и капитан Казнюк увидел длинного, тощего человека в очках, который держал в правой руке клетчатый чемодан.
— Позвольте представиться,— сказал посетитель и поперхнулся от волнения: — Корольков.
— Вот это номер! — сказал капитан Казнюк.— Как вы здесь очутились-то, Корольков?
— А так: сел на Ту-154 и прилетел.
— А как же отпуск?
— Ну какой теперь отпуск, когда вы подозреваете меня черт-те в чем! Вообще, товарищ капитан, нам с вами нужно объясниться, потому что самое страшное — это неопределенность. Тем более что я от вас кое-что утаил…
— Слушаю вас внимательно,— сказал капитан Казнюк.
— Дело в том, что одиннадцатого сентября, накануне отъезда в Крым, я действительно был у того субъекта, который мне продал автомобиль. Вы ведь знаете, как у этих подонков дела делаются: по бумагам проходит одна сумма, как правило, смехотворная, а потом, с глазу на глаз, ты уже деньги выплачиваешь сполна. Одним словом, грешен: пошел я у этой уголовной сволочи на поводу, сыграл по их правилам — тут я, разумеется, виноват. Но, с другой стороны, согласитесь, товарищ капитан, что я бы сроду не приобрел автомобиль, если бы не пошел на эту маленькую авантюру, поскольку, как известно, спрос на этот товар громадный, а предложение на нуле… Уф! Ну вот и очистил совесть, как говорится: «Кто Богу не грешен, тот царю не виноват».
— Ну, это мы еще посмотрим,— сказал капитан Казнюк.
— Ей-богу, не виноват!
— А вот ваша знакомая Римма Иогансон показала, что вы в тот день вернулись якобы из магазина в таком взвинченном состоянии, что были положительно не в себе. Что вы на это скажете, Корольков?
— Я вот что скажу: никаких нервов не хватит общаться с такой мразью, как этот самый Иосиф Бант! Он же жулик, мерзавец, а чувствует себя хозяином жизни да еще позволяет себе помыкать порядочными людьми!
— А скажите, Бант был один в квартире около часа дня?
— На этот вопрос я затрудняюсь ответить определенно. Видите ли, мы с ним на кухне разбирались, дальше он меня не пустил. Это, знаете, как в прежние времена на кухне принимали почтальонов, молочниц, дворников и прочую мелюзгу…
— Вам что-нибудь известно об отношениях между Бантом и Риммой Иогансон?
— Нет.
В кабинет заглянул эксперт судебной медицины Сорокин и сделал капитану Казнюку вопросительные глаза; по окончании рабочего дня они частенько навещали кафе напротив кинотеатра «Слава», где подавали дешевые шашлыки.
— Ну хорошо, Корольков, до поры до времени можете спать спокойно,— сказал капитан Казнюк и принялся собирать бумаги с письменного стола.
Когда они с экспертом Сорокиным вышли на шоссе Энтузиастов в том месте, где оно пересекалось со 2-й Владимирской улицей, уже наметились сумерки и в окнах домов там и сям горели неприятно яркие ранние огоньки. Шумела, бодрилась бывшая Владимирская дорога и в эту настораживающую пору дня навевала одну странную перспективу: дескать, вот дальше по правую руку откроется мирная Новогиреевская церквушка, потом будет город Балашиха, потом Юрьев-Польской, Нижний, Казань, оренбургские степи, дальше все дикие просторы материка до самой пристани Марчикан, затем потянется 60-я параллель, федеральное шоссе № 40, опять 60-я параллель, Нормандия, Нижняя Саксония, Померания, город Брест, Москва, Рогожская застава, завод «Серп и молот», наконец — в соответствии с универсальным устройством мира — угол
2-й Владимирской улицы, где капитан Казнюк и эксперт Сорокин приостановились, заглядевшись на неприятно яркие ранние огоньки.
— Безнадега какая-то, честное слово! — сказал капитан Казнюк.— Подозреваемых пруд пруди, а уцепиться не за что, поскольку нет тебе ни свидетелей, ни улик. В том-то и вся херомантия, что, кого ни возьми, каждый мог укокошить Банта, даже этот кандидат технических наук Корольков, несмотря на то что он очкарик и обормот. Вообще эти очкарики на все способны, когда их загоняют в угол. Между нами говоря, а кто, собственно, провернул великий Октябрь? Да эти самые очкарики и провернули, которых загнали в угол! То же самое Корольков: может быть, он только для того и ввязался в эту затею с покупкой автомобиля, чтобы встретиться с Бантом один на один и расквитаться с ним за Римку Иогансон… Предположительно, приносит он Банту деньги, а тот его в грязь лицом, дескать: «Ну ты, интеллигент вшивый, куда прешь в обуви на ковры?!» Корольков: «Чи-воо?!» — и хвать со стола утюг!.. Я вот что хочу сказать: если даже кандидат технических наук при определенных обстоятельствах способен на убийство, то дело — дрянь.
Довольно долго они молчали, и только когда из-за деревьев показались приветливые огни излюбленной забегаловки, капитан Казнюк, позевывая, сказал:
— А ведь дело-то придется закрывать…
— Ничего,— отозвался эксперт судебной медицины Сорокин,— одно закроем, другое откроем, не в первый раз.
В кафе они взяли у стойки две порции шашлыка по-карски, к которому полагался почему-то соленый огурец, и бутылку армянского коньяку. Устроившись за угловым столиком, они принялись пировать, волей-неволей прислушиваясь к гаму, который доносился со всех сторон.
— «О,— говорит,— я это так понимаю, так понимаю!» Да как, говорю, вы это вообще смеете понимать?!
— Я тебе русским языком объясняю: ты сначала форсунку продуй, балбес!
— А Васильев этот ваш субботник видал в гробу!
Да еще посуда звенела, повара матерились на кухне, звонко отбивал одну и ту же ноту кассовый аппарат.
— Хорошо сидим! — сказал эксперт судебной медицины Сорокин.
Капитан Казнюк сказал:
— Исключительно хорошо!
∙