Стихи
Владимир САЛИМОН
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 2, 1998
Владимир САЛИМОН
Вокруг расхожего сюжета * * *
Всеобщая история берет —
в трущобе у Казанского вокзала,
в чащобе заболоченной — начало.
Тропинка в сад.
Калитка в огород.
В окне вагонном с севера на юг
столетье за столетьем протекают.
Я чувствую — что ноги промокают.
Я знаю — что описываю круг.
По незнакомой местности кружу
день изо дня, но нет конца и краю
коровнику, свинарнику, сараю,
сколоченному наспех гаражу.
Околица бурьяном заросла,
однако продолжает расширяться.
Делиться. Удлиняться. Округляться.
В конец купе уехал край стола.
Реальность отошла на задний план,
и сквозь ее завесу проступила
чужая, сверхъестественная сила,
как силосная башня сквозь туман.
* * *
Запасец неприкосновенный —
брильянтовый и золотой —
остаток от одной шестой.
Ну разве что — Кривоколенный,
Потаповский или Сверчков.
Шаг в сторону — и был таков.
У Веневитинова после
тебя отыщут пьяным в дым,
вконец измученным, больным.
На простыню уложат возле
приотворенного окна.
Капель. Распутица. Весна.
Единственное время года,
когда здоровье не беречь
и смыслом — лучше пренебречь.
В подушку врезаться плечом.
Совсем не думать ни о чем.
За исключеньем ледохода.
* * *
Сперва раздался стук окна,
а следом — скрежет двери.
Потом на собственном примере
я убедился — жизнь скучна,
печальна участь, ночь черна.
Дорога, проходя сквозь лес,
подобно нитке сквозь иголку,
напоминает самоволку
на землю грешную с небес,
как если бы попутал бес.
И райским кущам предпочесть
я отчий край почел за честь,
я выбрал заново отчизну
на полдороге к коммунизму.
На полпути не повернул,
но углубился в лес дремучий,
когда в чащобе гад ползучий
мне плод запретный протянул.
Невыносимая жара
тогда стояла,
и мякоть слабо защищала
тонюсенькая кожура.
* * *
Что крысы составляют большинство,
что верховодят между прочих тварей
на всех концах обоих полушарий —
не есть ли здесь природы торжество?
Пример наглядный и особый случай.
Вдруг на себе ловлю я взгляд колючий.
Невыносимо страшно мне
с самим собой наедине.
А тут еще приходит участковый.
Он спрашивает — как? и почему?
Но нечего ответить мне ему,
хотя я не настолько бестолковый,
забитый и запуганный вконец.
Нет, я, напротив,— молодец.
Лоб — толоконный…
Язык — суконный…
* * *
Похолодание свело
на нет все наши начинанья —
затеи, чаянья, дерзанья.
Похолодало, как назло.
Дождь, как нарочно, зачастил.
“СССР — куриной лапой
поди попробуй нацарапай —
оплот миролюбивых сил”.
Я посмотрел по сторонам,
чтоб грешным делом не увидел,
чтоб бранным словом не обидел
грядущий Хам.
Которому уж тем перечу,
что сам плыву ему навстречу,
удерживаюсь на плаву
тем, что живу.
* * *
Страсти-мордасти по тому,
живущему не по уму,
не по расчету,
законченному идиоту,
что выбрал посох и суму.
Во славу Божью покорил
моря и горы,
но веры истинной опоры
в моей душе не утвердил.
Сомнений непосилен груз.
Ужасно бремя.
Народ. Страна. Россия…
Плюс —
эпоха. Время,
нестойкое, как аромат
дешевого одеколона,—
все нарасхват —
для стадиона.
* * *
По капельке за воротник.
Капля за каплей…
Газета пусть послужит паклей,
чтоб дождь внутрь дома не проник.
Дождь отступил на самый край
картофельного поля.
На все есть Божья воля.
У всякого — свой ад и рай.
А до райцентра полчаса
проселочной дороги.
Но, если — руки в ноги,
минут пятнадцать — за глаза.
Сквозь пелену дождя видны
ближайшие пятиэтажки.
Стук двери, ставни,
звон упавшей чашки —
ничто не нарушает тишины.
* * *
В другом конце.
На противоположной —
обратной — стороне
мне истина, которая в вине,
покажется такой же непреложной.
Как если бы я родом был из Кимр.
И никуда оттуда не стремился.
Чуть свет вставал.
Работал и учился.
Один, как перст, средь мымриков и мымр.
Снусмумриков — с мечтой о колбасе
Черкизовского мясокомбината.
Но, Господи,— она не виновата.
Все дело в нем одном — в “Альб де Массе”.
В “Альфреде де Мюссе” — заплесневелом,
замызганном, залитом сургучом…
Я не жалею больше ни о чем…
Ну разве мимоходом, между делом,
случайно обнаружу, что Земля
действительно — шарообразна,
несоразмерна, несуразна
и вовсе непригодна для жилья.
* * *
В церковной ограде
юродивый Христа ради
в мае — пускает слюни,
глотает сопли — в июне.
В июле — листва густая
чуть только дойдет до точки,
приснится мне Русь святая.
Ангелы и ангелочки.
Они надо мной закружатся,
над смятой моей постелью,
над детской моей колыбелью,
едва лишь начнет смеркаться.
А на рассвете трубный
глас гудка заводского
вспугнет их снова и снова,
прервав мой сон непробудный.
Жалобно,
палки отведав,
собака пролает,
как по слогам прочитает:
“Да здравствует власть Советов!”
* * *
По ходу действия герой
становится антигероем.
Актер, страдающий запоем,
конец найдет в земле сырой.
Бессмысленная суета
вокруг расхожего сюжета.
От гардероба до буфета
шагов не более полста.
Достаточно — перемахнуть
с одной ступеньки на другую.
Осилить лестницу крутую.
Довольно — руку протянуть.
Дверную ручку повернуть.
Для верности поддать плечом
дверные створки
и… вывалиться на задворки.
И оказаться ни при чем.
∙